ДОМ У ВОДЫ

В ТИШИНЕ НАДМИРНОЙ ЗВЕЗДЫ
 
Беспринципные воры забрались в мой дом наверху. Этими ворами были книги. Они - каждая по-своему - разворовывали моё время, отведенное мне для жизни здесь, внизу у моря. Они заставляли читать себя и сравнивать написанное в них с тем, что я видела перед собой. Ничего общего я не находила и потому происходящее передо мной не вызывало у меня большого доверия к себе, хотя и казалось более внятным, чем то, о чем было сказано мне в книгах моего детства.
 
Я желала знать всё больше и больше о действительности, из которой были слеплены эти книги, погружалась в нее умом, а тоскующее моё сердце, оставаясь наверху, подманивало к себе новых воришек. Они-то и стали причиной блуждания во времени моего я в поисках безграничного счастья. Да, такого счастья, которого не бывает на свете сейчас, а бывает только потом, после того как всё произойдёт.
 
Мысленно я обращалась к Богу и просила Его присмотреть за моим домом (на берегу моря), каким бы маленьким и неспешным он Ему ни казался,  как бы неумело он ни был построен мной из подручного материала - небесной ли сини, морской глади или птичьего гомона на ветвях деревьев моего сада, который цвёл, что ни день, новыми цветами, и приносил свои яркие плоды прямо мне в руки. Голова моя была полна невысказанных мыслей, которые, сменяя одна другую, безудержно шли в моё сознание, застревали в нем, пускали корни, из которых-то и вырос мой сад. Впрочем, они сами застревали, я их не удерживала в себе, поэтому мой сад был похож скорее на нагромождение ветвей (памяти), чем на окультуренное ухоженное место парковой зоны; зато в нем охотно прятались по ночам птицы, а утром они пробуждали моё сознание пением, хоровым таким. Зрящим трудно было разобраться, что к чему в моем саду до того разросшемся, что каждая веточка, выпустившая из себя еще пять, или десять, казалась новым деревом, а на деле это было ответвлением всё того же ствола, лежащего на боку как бы в памяти моего я, чьё сознание и упражнялось в использовании мыслей для выращивания садов в надвечном пространстве. А, это!.. Надвечное значит нигде не существующее, кроме вашей памяти, которая к небу пристёгнута и на нитке болтается внизу. Вот это есть надвечное хозяйство жизни вашего я. Причем оно скоро разрушается, если за ним не ухаживать, не следить за его вечным строительством в вас как за панорамой событий вашей же жизни здесь в её верхнем проявлении, т.е. не беречь основу, на которой стоит вся эта постройка - ум, другими словами, который сам по себе есть фундамент, а память вытягивает его вверх, делает его деятельным, образовав с ним некую формулу, производящую это действия разворачивания его в огромную массу сил. В преогромную, скажу я вам, если правильно эту работу предпринять и склонить эту память на свою сторону, а не на чужую. Вы покажетесь себе маленьким путником среди роскошных зданий, если предпримете это дело, которое захлестнет ваше я и заставит вас трудиться всю вашу жизнь таким образом, чтобы самое прекрасное здание оставалось впереди перед вашим внутренним взором, оставалось недостроенным и вам хотелось бы взять чертеж и, посмотрев в него, сказать себе "о, это будет самое высокое и самое красивое здание в моей жизни и я предприму, т.е. сделаю всё, чтобы оно стало и украшало собой мой дом-сад". И вот вы будете это делать, а оно возьми и рухни вниз. Ну, здесь пауза, конечно, потому что я не знаю, что вам подсказать - не надо было платформу раскачивать, но это не то, не та подсказка, коль оно уже с грохотом осыпалось. Ну, дальше идите, что ли, там ещё одно строительство намечается, я вижу.
 
Эта платформа душа. Она одна у нас вами - у вас одна и у меня одна; так Бог повелел нам всем, людям, жить с одной душой.
 
Тонкая соединительная ткань души с Богом не всегда прочна бывает, поэтому платформу лучше не трясти, не колебать уже существующее начало жизни, внутри себя самоё заложенное как некое яйцо; сердцевина этого яйца есть цветок света (жизни) - он и распускается в вас сейчас, когда вы меня умом объять хотите, а я вас в лоб целую, в глаза нежно глядя. Вы головой трясёте, - думаете "что это со мной? какой-то свет к голове приник, и защиты в ней просит для себя". Но это вам только кажется - меня нет с вами на самом деле, а есть только мысль моя о вас, на память вам о себе оставленная и остановленная в вашем уме до тех пор, пока вы меня не вспомните. Тут-то я и залепечу, заговорю, запою вашими буквами обо мне же, единственной на свете вашей звезде, которая сталь в порошок обращает, а мыло бумагой делает.
 
Presto! - сказал мне ваш голос, - я буду жить под этой звездой, буду! И не потому, что я газетами ум свой сжег, а вы мне свой подарили, и уж теперь я вам его ни за что не отдам - он ведь мой сделался, ум этот ваш. А потому, что взлелеянный этот цветок в вас основу свою имеет, и это поважнее, чем умом впереди себя бежать, заросли слов разрывая.


Крепостной крестьянин шапку перед барином ломает, ум свой ему предлагая взять, а вы перед кем это делаете? Кому вы его предлагаете собой заменить? Многие календари прочитаны с тех пор как я вас обежала со всех сторон и увидела, как ясно горит в вашем небе эта звезда, а вы ее почему-то не видели над собой до сих пор, хоть и смотрели в упор кому-то в глаза, а не видели. Даже ясно сказанное вам не было для вас лучом света, а было подчас пойманным за руку чьим-то обетом, в сердцах вам выданным, лишь бы вы небо своё перестали лужей считать, в которой - сами знаете - что угодно ведь отразиться сумеет, да и ногами-то попранное, потом самоё себя не узнать в этом отражении, да-с. А кому захочется, представьте себе, из этой лужи после пить, - кому? Воду чистую, незамутненную катаклизмами вашей же судьбы, возникающей из этих отражений.
 
Против всяких правил я вам скажу это: великое недоразумение разжимает нынче уста для вас. Вам словом выразить надо то, что на душе лежит, и без дела кукует нынче - эти поля неохватные здесь волнение своё обретают, да ещё как обретают-то. Прямо с листа в руки валятся, перед вами стелясь то туманами, то дождями падая, а то яркими перьями веселых дней, насквозь тучи пронзающими. Как небо перед вами обиженное стоит сейчас мне мнится эта быль - солнце за тучей сидит и кому-то глазки строит, а вы себя по земле тащите, чтобы поспокойней своё имя с моим уладить, да не потому что оно вам мало оказалось; нет, не поэтому. А потому что оно к вам самому прилепилось как навязчивое видение и тащит куда-то за собой, в какую-то даль немыслимую тащит - где она, эта даль? Что там в ней - дали - для вас спрятано, чтобы вдруг всё бросив, не охваченное еще чувствительностью нервов, примчаться к моей душе и, сделав как бы неверный шаг, упасть перед ней как слепой ангел падает, не увидевший ничего кроме белизны снегов в этой равнине, и подумавший было, что тут и есть то, что ему нужно для сведения счетов с небом, ожегшим его своей мыслью о красоте земного бытия.
 
Море за край захлестнуло - вот что оказалось, да так и сделалось море без берегов однажды. Более надежной истины пока не нашлось, чем это море, у которого берега отняты. Нам не нужно хлеб пополам делить, чтобы понять его предназначение быть для нас с вами печатным словом, которое от руки к руке движется, из уст в уста передаваясь и становясь как бы этим морем без края - потому что везде воздух есть, везде словесная шелуха шевелится, отчеканиваясь в нем как монета, которой платят за прелесть невысказанной мысли возле ваших рук, а вы ими воздух этот сжимаете и мёд точите. Как камни плачут - знаете? Вот так и плачут, если их давить сильно приходится, чтобы воду себе добыть. Пейте, уста! - говорю, - вот ваша вода, жажду истины утоляющая, между прочим. Амбиции - нет, а истины - да. Они смеются, уста эти. Вот вам их смех.
 
Мокнущие под дождём меня спросили почему столько воды с неба падает? Что скажешь им, места вокруг мало, - море до небес поднялось и на землю несется, чтобы, значит, её место занять, что ли. Нет, так не скажешь ведь им, потому что им правду знать нужно, чтобы без необходимости под этим дождем не стоять сейчас. Как-то хлопотно сейчас поступить надо, чтобы они её выслушать смогли, без стеснения в себе, чтобы она дошла до них не исчерканной страницей невесть чьего ещё сознания, когда-то там что-то пробормотавшего себе под нос, а теперь красным словцом легшего на эту страницу моего к вам призыва. Ну, изгладьте, попробуйте, теперь из памяти этот текст. Ведущие ордена за голову хватались, не зная, что с ним делать - как его из пространства (великих лун) изъять, чтобы он нам с вами жизни не отравлял своими бессердечными наставлениями, заставляя нас Богу молиться без имени, и фамилии тоже у него нет - если следовать этому праотеческому наставлению душить в себе Бога (в объятиях души имеется в виду держать наверху сознания) которого нет нигде, потому-де он от нас спрятан надежно вопреки всякому Его присутствию в нас же самих. Что ни день то присутствие Его обнаруживает себя, а как сказать об этом - то неведомо никому. Мнится какое-то пространство огромной величины - а что в нем? Тряпки намотаны под названием материя света? Или это такое, вроде громоподобия, сейчас ухнет - и бездна образуется, нате вам корпус, достраивать сами будете до какого-нибудь умоподобия, чай, найдется умник подходящий и чем-нибудь эту дыру в сознании да заложит, чтобы не дуло из нее холодом-то вселенским без ума (любви), без сердца и без фамилии - как уже сказано было, потому что фамилия по отцу дается (в крайнем случае - по матери), а Бог – он безличен, видите ли, в нем семени отца нет.
 
"Постойте! - скажете вы мне сейчас, - что ж, его ветром надуло, что ли? В вашем-то уме-сердце он откуда взялся только что?" Вот море и пришло к вам - сейчас вы его во мне увидели. Конечно, Бог и есть семя, ждущее вашей любви в себе, чтобы проснуться в вашем уме-сердце и вскричать тотчас я был, я есть, я буду. И не стоит его держать взаперти, надобно Его выпустить оттуда и подарить ему жизнь вечную, а не на три минуты ходьбы - как Он вам свою подарил однажды, не пожалев, знаете ли, этих самых тряпок, в которые Он вас как куклу обернул и нянькался до самой этой минуты, в которой вы себя осознали, наконец, как богоподобное существо, заорав как младенец кричит, отделившись от матери: а! так я и есть Бог! вот он кто я оказывается!.. что же вы меня взаперти держали. Но только вы поуспокойтесь сейчас малость, потому что ваша истинная сущность к вам еще не пришла и вы её криком своим испугать можете, не то что к себе присовокупить, привязав достойным образом к своему сердцу и тем самым имя ей дать в своей душе. Я вам дело говорю, а не какое-нибудь там; пространство в руках  разминаю, чтобы вылепить из него подходящее к случаю изделие из ваших же умов.
 
Мне не нужно говорить "да, я понял" - не нужно этого - потому что понимание приходит с течением времен. В разрыхленном пространстве света много лакун, и мы с вами нет-нет, да и зайдем в какую-нибудь из них, чтобы там постояв в немом отупении, обнаружить своё я зачехленным чьей-то рукой. Такой, знаете ли, беспросветной ладошкой, потерявшей всякую совесть в отсветах глаз восхищенного им неба, которое оно, нежно поглаживая в нашей с вами душе, как раз и отнимает - чтобы мы уж в него более не смотрели, надеясь на эту самую ладошку, которая, по сути, черпак для нашего с вами пространства.
 
Вот как раз такая история со мной приключилась накануне этой войны за астрал. Верите ли, я сны видела, как она меня на небо несет, а я ей - в руку эту - все свои лучшие мечтания складываю, весь свой потенциал отдаю и грущу, что она брать не хочет, а все дальше и дальше меня от себя отстраняет. Я плакала по ночам, бурю в душе предчувствуя, и немалую такую; что ж, может адрес и неверен был, а только я избежала дальнейших событий в своей душе - тех самых, которых избежать невозможно, если полностью себя отдавать в ту руку, в которой сердце слезами обливается от сжатия, а уста улыбку несут. Ибо глаза спят в счастливом неведении позора, окружающего сердце, любящее такое сердце, сердобольное и ничуть не оскорбленное, а только лишь жаждущее поскорее свет увидеть, чтобы уж потом не отпускать его от себя, а вместо этого получающего обмылки чьей-то совести спросонок в своём я. Адрес-то тот я вам, разумеется, не подскажу, потому что его смыть могут эти бушующие волны света, который теперь с неба течет сюда к нам. Во избежание сумятицы и неверного трактования моего текста я снова говорю вам это - не мокните под этим бездельным дождем, потому что рука отводящая - тоже ведь рука, и как нам понять с вами какая дает, а какая отнимает тут жизни-то наши с вами, в души уложенные и к свету просящиеся? Я вам историю о своём я рассказываю, потому что оно как бы тоже спросонок не сразу уразумело, что тут к чему происходит и почему это земля стонет, а люди как бы одноразово так живут и потому-то и не слышат никакого этого стона земли под ногами. Они ее топчут, а что разум им великий говорит, не знают. Что-то отвлекает их слух от него, и они говорят себе: "это торжище, оно на небесах происходит и нас не касается; пусть там выясняют, что за свет такой на землю пришел; нам не надо этого знать, потому что мы пламя сгорающее, а вечность - это Бог". А что Бог в них самих живет, они не думают, и не знают даже, что в сердце у них Его дом, который Он себе построил здесь, чтобы приходить в него и с ними разговаривать на простом языке, вполне им доступном.
 
Я грамоту изучала и удивлялась, как может человек, достойно себя ведущий, быть прилежным исполнителем совершенно непонятного указания - на Бога не обижаться. Присмирев, я поняла, что это значит. Бог это душа человека, поэтому-то он и не должен её оскорблять никоим образом. Бестелесное это существо может всё для него сделать, если он её попросит об этом, конечно. Вот вы подумайте сами - вы кому-то в душу плюнули, и кто он вам теперь стал? Отошел на расстояние и сделался для вас невидим воочию, не правда ли?.. А вы вдогонку ему еще сказать успели "ну, и иди отсюда!.." Так что ж, он к вам вернется теперь с чем? С вашим же плевком на лице? Или с ссадиной в душе придет к вам прощения просить за то, что вы его поучили правильному к себе отношению; я не спорю, иногда надо это сделать, даже очень сильно надо, но вы этого делайте, потому что он - тот, с плевком, никогда вам не обрадуется так, как если бы вы не плевались.
 
Эти геростраты терзали мою жизнь; они растирали её в ладонях своих рук, споря между собой кому она в большей степени принадлежит, а кому в меньшей; они теребили мои я, превращая их в ветошь словесной чепухи, не оставляя местечка даже для истечения моих собственных смыслов – моих, драгоценных как масло прозрачное и настоянное на тончайших ароматах нитевидных трав. Как древесная зола поэзии пространства любви ложились эти смыслы обмороками моих небесных грёз о земном бытии, как любовавшаяся во мне вода отражала это небо – так отразились в ней эти строки перед тем как прийти сюда и стать таки дождём непрерывным, ничем не прерываемым дождем стрел с сияющими наконечниками, летящими отовсюду в меня, в мои красивые руки, в мои незамутненные воды, в мои судорожно сжавшиеся небеса, вдруг вспыхнувшие огнём от этих стрел. И попросили эти небеса для себя воды - потекла вода и стала заливать красноту неба. Тайные смыслы слов разошлись кругами по нему, и исчезли – как не были.
 
Вот так стихии поступили между собой во мне. Что же я им сказала при этом - стойте прямо, не шевелясь, или быстренько переоборудовала свои небесные ипостаси под зимние квартиры? Они ведь охладели после этой стычки воды с огнем в них ко всему, что их прежде-то грело и на землю просило сойти в прямом своём виде, а не косвенном падеже пространства смыслов.
 
Драматизм прикосновения виделся мне в этом полете боеголовок над землей, взрывающихся прямо в моем я-сознании, я не могу обозначить это состояние иначе, как только этими словами. Представьте край, цветущий, благоухающий в своем цветении край земли, и вот вы видите как его просторы охвачены каким-то неземным сиянием - не небесным, но и не земным. Что это? спрашиваете вы себя, что это я вижу? уж не осень ли в поля пришла или мне кажется это - ведь весна на дворе плещется, я чувствую, как она это делает, - откуда же столько листьев, упавших на землю? Или это не листья, а журчание какого-то неведомого мне света обливает проекцию моей памяти в разрезе твоих глаз, о, осень моего детства, просящая, любимая мной осень. Что бы это могло всё значить? думаете вы, ловя себя на совершенно неожиданных оборотах речи, вдруг возникающих в вас как будто вы поэт или, по меньшей мере, стихов нахватались из книжки про любовь, которую зачем-то прочли. Нет. Это совсем другое качество сознания, которое в вас пробуждается всякий раз, как вы обо мне вспоминаете. Что ж, может вы и не поэт, и даже книжку эту не прочли - как мне показалось - а вот область, которая неведома даже тем, кто её всё-таки прочел однажды, вдруг возьми и пробудись в вас от этого света, журчащего по краю вашего сознания и текущего во все его области из непомерно далёких от вас самого причин возникновения этого света здесь. Ну, да - вот здесь, в этом месте нашей с вами встречи.
 
Краснота щек, биение сердца - всё говорит мне о ней, и я не скрываю от вас ни малейшего шороха моей души во всей этой истории о порядке проявления правильно понятого глагола жить с головой в глубине души, так ни разу и не предъявив миру свои чувства в нарядно расшитых богатыми узорами платьях, в истинных проявлениях их богатейших возможностей совершить то, к чему и была призвана ваша душа во мне - сделать её явной, совершенно явной, а не припрятанной до приятного сновидения, в котором она сама выхлестнется для вас, поплачет об вас же, да и спрячется - до следующего раза. А вы будете молча носить её в себе, не подавая виду - как с плеча руку снять, а после ею же и креститься в своём уме-сердце, как сдачу давая кому-то по пятачку за штуку с этой розницы, в корзину складывая объедки, и крупной солью пересыпав, нести их с базара свиньям.
 
Буду, - говорите вы себе, - любить эту соль, а что до объедков - пусть свиньи жрут; чай, не жемчуг. Весы не сломают.
 
Соли мало, дорогая, - вдруг вскричали вы, и тотчас сделались нарядно одетым господином из моего сна о вас. Я же в это время как раз соль покупала - для вас и покупала. Мне эта забота впору пришлась, потому что без нее мне пришлось бы бежать из этих краев - как однажды я уже сделала. Да вот что получилось из этого побега, где я себя нашла в вашем-то разуме, однажды застывшем в каком-то обломке вашего же я. Прямо-таки сказка какая-то, говорите, а я вам быль принесла с собой. Хоромы строить будем. Хватит на дырявом диване сидеть, собой тело любви изображая. Пламя душу съедает, а вы себя весной чувствуете, вот что происходит.
 
Как я вам уже сказала, мокнувших под этим дождем стояло множество, и все они были, разумеется, из того же теста, что и мы с вами сделаны. Только вот ихние души были чем-то привязаны другим в своем я, чем-то ни умелым, ни клейким, как скотч, скажем, а каким-то материалом, из которого...
 
... я тучу с неба сорвал! я...
 
кажется мне, нитки вьют и штопают ими дырявые носки – чтобы пятка голой не казалась, когда вы его на правую ногу натягиваете... Что-то образ не совсем как бы на правду похож, потому что я вас заслушалась. Отойдите сейчас от меня. Ирис. Да. Это он похож на страдание во мне. Тучу себе возьмите, только не размахивайте ею перед моим носом, не надо, прошу вас об этом.
 
Радуга небо перекрыла - эта нитка нас с вами связывает ещё. В ней и есть это турбулентное свечение частиц света, которые души людей с миром богов связывают. Ах, чтобы я сейчас смогла эту правду вам сказать, мне нужна такая малость, такая невидимая почти малость. На карту стол положите, то есть – умом в небо поднимитесь. Там звезда в тишине плывёт, её небо здесь раскрыто для вас сейчас. А Радуга есть свет нездешний, вам его Боги дали, чтобы себя через него пропустить и на землю спустившись, в ваших душах жить, еще жить, как бы небо опечатано не было чем ни попадя. Вот оно мерцает в вас, маня, "стартуйте в меня, как кони", а что там пути нет - об этом не говорится ничего. Об этом молчание. Пусть я себя раздену для вас же, плащи с себя скину все - да уберите вы эту тучу! - чтобы дождь этот не мочил вас, молча стоящих перед ним, и не ведающих даже о его силе прельстительной, подкрашенной подслащенной водой. Но искус велик, скажете вы мне, и я совью гнездо в ваших снах, перейму на себя одежды ваши, совлеку позор с грязных неубранных комнат и стану памятью для вас, в которой вы меня и найдёте, когда укрыться вздумаете все-таки.
 
Давайте. Давайте. Давайте же! - вот это все, что я могу вам подсказать от своего имени в вас самих. Мне стул не нужен, чтобы прямо сидеть. Я отказалась от этих слов, потому что они не были моими, они пришли ко мне из другого я, которое ворошило мои списки слов и делало им больно, захватывая пальцами, горстями, охапками эти слова и сжигая их без остатка в себе, стараясь заподозрить в них текучее пространство вымысла Божьего, так давно им искомое. И снедаемый, он решился взять приступом эту крепость из волн, текущих как раз в его направлении. Он стал делить моё я на свои пять пальцев; разделив, он стал делать из этих волн моего я, как раз шедших к нему, свои проекции памяти, ощущаемые мной как волеобразующее пространство, в котором я как бы предмет его воли.
 
Да ты глупая барышня! - говорил он мне, - ты же ничего не образуешь со мной, кроме этих вот будущих времен, бушующих как приятное волнение в моей душе.
 
Чем-то он подкрасил их, чем-то синим, с дурью какой-то смешал, - так они возвращались в моё я, всё сидевшее наверху и души в нем не чаявшей. Пришла пора знать об этом. Я наскоро смотала нитки, из которых плела узор, весь в тряпочках, неощутимый, как не жги об него пальцы-то. "Хоть завтра с неба сойди, я тебя не пущу к себе сюда. - Вот его подлинные слова, сказанные мне вслух. Я это слышала от него как он приходил ко мне, шепелявя и шурша ниточками узора в моих руках. Я небо, негодная, твоё дело сиять, а не по дворам шляться в шляпах.
 
Ты задумалась. Ещё бы, я же весь из твоих ниточек состою – весь. И как мне, скажи на милость, сказать тебе об этом? Разве я могу признаться, что твоя душа - мой узор?.. мое небо?.. моя осень. Мне, коммунальному хозяину твоих дум, как охранить тебя от сиюминутного вернисажа, сокрушающего все мои тайны в тебе, все мои бездны клокочущие в пыль сбивающие… а на дорогах что лежит, - видела? Куда ты пойдешь?..
 
Вой ветра и шум падающей сверху воды заглушили речь. Пыль прибило (душа очистилась), а ветер унес остатки слов; я ступила на землю, ясную, чистую, вымытую и до боли в глазах знакомую - такую знакомую как только мать для дочери знакома бывает или отец для сына, может быть, или я для вас, хоть и спрятанное где-то в глубине зерцал, а всё-таки еще ваше достояние. И не отнимет его никто у вас, если вы пальцем в небо указав, скажете себе - моё оно, и ничьё больше, а руку, чарующую, отведете от себя, перестав в нее долги складывать перед своим собственным небом, которое на вас смотрит сверху и больше ничего не делает, как только любуется вами беспричинно, просто потому, что оно ничего другого не умеет для вас, как только любить и вас собою оберегать этой любовью в тишине звезды от мук и страданий еще не рожденных в нем солнц прихотью вашей же...
 
_________________________________________________
 
Обладая волей, мы смотрим в небеса как в свою вотчину, столь удаленную от нас самих, что нам кажется, будто мы никакого отношения к этому небу не имеем. А между тем, солнце, под которым мы живем с вами, сделало нас из своих лучей. И пусть это предложение не покажется вам лишним в том самом мире слов, в который вы шагнёте однажды, став его надеждой и неоспоримым доказательством любви, так странно выразившей себя для вас.