Дети радуги Главы 13-14

ГЛАВА 13

В районе Ховрино поезд замедлил ход, и теперь двигался, как городской трамвай – не спеша, с достоинством хозяина этих улиц. Алексей неотрывно смотрел в окно. И практически ничего не узнавал. В Дегунино – ни одного высотного дома, даже девятиэтажного, мосток через Лихоборку, жалкий приток Яузы, – старая, почерневшая конструкция конца девятнадцатого столетия. Впрочем, и не мудрено. Откуда здесь взяться тому, к чему привык глаз москвича, живущего столетием позже?

“Может быть, сейчас, на Дмитровском шоссе появятся знакомые постройки? – подумал Алексей. – Кинотеатр “Комсомолец”, например”. Ничего подобного. Двух или трехэтажные домишки – то ли какие-то мастерские, то ли фабрики, то ли жилые корпуса, больше похожие на бараки. Окраина Москвы, одним словом. Это потом, лет, примерно, через сорок понятие “окраина” отодвинется на много километров дальше от центра, и то, что всегда было подмосковными деревнями, станет вполне реальной чертой города. А сейчас поезд медленно вползал в другую Москву – ту, которую Алексею доводилось не раз видеть лишь в документальном кино. Москву без Останкинской телебашни, без двенадцати и шестнадцатиэтажек, без ярких огней, без красочных рекламных щитов, без сумасшедшего потока легковых машин. Москву без механического ритма чуждых друг другу людей, но Москву – утыканную башенными кранами новостроек, полную романтики и энтузиазма.

Алексей не боялся этой, старой Москвы. Напротив, ему, как историку, было чрезвычайно интересно окунуться в другую эпоху, не такую уж далекую, но все же разительно отличную от той, к которой он привык с детства. Наблюдая из окна купе, как поезд втягивается в родной город, Алексей вдруг поймал себя на том, что у него полностью прошло чувство томительного беспокойства.

Оно появилось еще два дня назад, когда состав отъезжал от Хельсинки, чтобы вскоре пересечь границу России. Беспокойство было не шуточным – у него в кармане, кроме билета до Москвы, лежал паспорт на имя Алексея Волгина, сотрудника исторического музея – документ ложный, хотя и сделанный профессионально. К тому же сам этот Волгин, в отличие от миллионов сограждан, носил небольшую бороду и усы – примету довольно броскую, но не оставившую от лица Сапожникова и следа. И это было главным. Ему ни в коем случае нельзя было оставаться самим собой – во всяком случае, при пересечении границы, где таможенники вместе с “особистами” пристально всматривались в каждого приезжего из-за границы.

В Ленинграде все прошло хорошо. Алексей показал документы, командировочное удостоверение, в котором значилось, что сотрудник музея направляется в Стокгольм по обмену опытом со шведскими коллегами. Ни одна бумага, состряпанная английскими спецслужбами, не вызвала подозрений. И когда поезд покидал перрон ленинградского Московского вокзала – у Алексея отлегло от сердца. Он был дома! Наконец-то, он был дома! И никто не заподозрил в нем чужака, никто не покосился на него как на человека, несущего с собой угрозу обществу. И недалеко от Москвы, когда до остановки на Октябрьском вокзале оставался какой-то час с небольшим, Алексей Волгин прошел в туалет, а через несколько минут вышел оттуда уже Алексеем Сапожниковым, без бороды и усов – и ничего не боялся. Он был полностью уверен, что совсем скоро, выйдя на Каланчевскую площадь, попросту растворится в осенней толпе горожан и приезжих – и никому не будет дела до человека роста чуть выше среднего, в сером плаще и касторовой шляпе, надвинутой на глаза.

Так, собственно, и случилось. На площади трех вокзалов действительно было многолюдно. “Как там, у Ильфа и Петрова? – вспомнилось Алексею. – Часы на здании Казанского вокзала показывали столько-то, на здании Ярославского еще столько-то, на здании Октябрьского вокзала – совсем другое время”.

– Да, это не Рио-де-Жанейро, – тихо сказал он сам себе и улыбнулся.

И вдруг подумал о том, что улыбаться, в общем-то, нечему. Куда идти, куда, как говорится, податься? – вот был главный вопрос. Да, он видел, что слежки за ним нет – от самого Ленинграда и до Москвы никто подозрительный не попадался на глаза, никто не косился или, наоборот, хотя бы делал вид, что не смотрит в его сторону. Это радовало, это несколько расслабляло.

У Алексея были деньги – российские рубли, – которыми его снабдил мистер Карсон. На пару недель беззаботной жизни в Москве должно было хватить. При необходимости Алексей мог позвонить по условленному телефону одному из английских агентов. И тот бы доставил дополнительную сумму в любое место, названное Сапожниковым. Нет, Волгиным – фамилия Сапожников ни в коем случае не должна была нигде фигурировать.

И вдруг – то ли от дуновения ветерка, то ли от соринки, внезапно ударившей в зрачок – Алексей поморщился и почувствовал, как предательские слезы наворачиваются на глаза. И он даже не понял сперва, что послужило тому причиной. Просто достал платок из кармана и промокнул веки. Все произошло на уровне подсознания, автоматически, будто по мановению руки невидимого и неподвластного разуму режиссера. И лишь через минуту пришло понимание случившегося. Просто вокруг – от расстояния вытянутой руки до расстояния возможного, чтобы хоть что-нибудь слышать – лилась русская речь. Родная и неповторимая!

 И защемило в груди. И захотелось поговорить с каждым прохожим – приезжим, как он сам, или москвичом – все равно. Алексей сделал несколько шагов, озираясь по сторонам. Знакомые и незнакомые постройки открывались ему на площади.

“Сначала нужно найти ночлег, – решил он. – А там видно будет. Где-то здесь, на пересечении Каланчевской и проспекта академика Сахарова должна быть гостиница “Ленинградская”. Прогуляюсь”.

Алексей уверенно зашагал в сторону проспекта, и почти сразу вспомнил, что его прежнее название – улица Кирова. Именно такие таблички стали вскоре попадаться на углах домов. И рекламные щиты – мало похожие на современные бигборды, но все же… Они тоже были в немалом количестве. Проходя мимо вывесок, огромных тумб с наклеенными плакатами или растяжек через всю улицу, Алексей невольно замедлял шаги, вчитываясь в нехитрые текстовые посылы.

“Научно-технические книги. Можно приобрести в магазинах и киосках Мособлкнигосбыта”.

 “Роскультторг. Республиканская контора по торговле учебно-наглядными пособиями”.

“Учторг. Специализированные магазины. Имеются в продаже: “Волшебные” (проекционные) фонари, аллоскопы, эпидиаскопы, узкопленочные кинопроекторы (УП-2), звуковые кинопроекторы (ЗУП-16) и др.”

 “Трест блочного строительства Управления культурно-бытового строительства Моссовета производит строительные работы по монтажу зданий из сборных элементов. Трест имеет в своем ведении три механизированных завода по изготовлению стеновых блоков (с применением пропарки) и мощное монтажное оборудование для строек – башенные краны, приспособленные для строительства многоэтажных зданий”.

“Мосгорсантехстрой. Принимает заказы на производство в Москве и окрестностях водопроводных, канализационных, газовых и дренажных работ…”

“Главширпотреб. Московская контора. Реализует клавишно-счетные машины (КСМ), арифмометры “Феликс”, швейные машины, мотоциклы, патефоны, часы…”

“Витаминпромбюро. Витамин D. Предупреждает и излечивает рахит”.

“Бульонные кубики Всероссийской конторы спецмясофабрикатов являются хорошими на вкус, могут применяться для приготовления разнообразных супов…”

“Московская винодельческая база “Узбеквино”. Выпускает лучшие выдержанные вина виноградников Узбекистана. Собственные подвалы для выдержки, обработки и розлива вин”.

“Господи! – подумал Алексей. – Какой светлый, спокойный, наполненный энтузиазмом город! Растущий во всех направлениях – вверх, вширь и вглубь. И какие лица вокруг – открытые и одухотворенные”. И вдруг он еще подумал о том, что среди обилия рекламных плакатов и щитов ни разу не встретил портрет лидера государства. Как там его? Закладин – вот. Ему, Алексею, как историку, как человеку, хорошо знакомому с прошлым своей страны, было теперь даже удивительно идти по этой старой Москве, и нигде не увидеть волевого и надменного полупрофиля “отца народов”. Впрочем, подобное определение относилось к абсолютно другому человеку – тут параллели, может быть, не очень уместны.

А вот и гостиница – совсем не то здание, которое стоит в Москве двадцать первого века. Когда его перестроили – наверное, после войны? Но это – в том, другом мире…

Мест не было. В столице государства с несметным обилием климатических зон проходил Всероссийский съезд мелиораторов.

– В центре вы номер не снимете, – уверенно сказал администратор Алексею. – Разве что где-нибудь на окраине, сами понимаете.

Промелькнула мысль: показать свой французский паспорт, но Алексей отбросил ее, не дав той развиться. Мало ли какие подозрения мог вызвать иностранец с легким московским говором. Тут нужно держать ухо востро. На окраине – так на окраине. И тут же следующая мысль заставила его остановиться. Он совершенно не знал этой Москвы – старого, довоенного города. Понятное дело, что на месте был Кремль, и Покровский собор, и здание ГУМа (или как он тут называется?). А дальше – что дальше? Где что расположено? Чем куда добираться?

В молочно-серых облаках промелькнуло солнце. Ожила листва на деревьях, будто засветилась. Увидев скамью, Алексей устроился на ней, поставив небольшой саквояжик между ног. И задумался.

Он просидел так около четверти часа – почти полностью уйдя в себя, почти не замечая ничего и никого вокруг. Но зато, очнувшись, заставив себя выйти из этого состояния, Алексей совершенно четко знал, куда ему теперь нужно ехать. Поднявшись, он направился назад – к площади.

Во всех мыслимых и немыслимых направлениях сновали носильщики с тележками. За ними семенили граждане, стараясь не отставать от собственного багажа.

– Скажите, пожалуйста, – обратился к одному из носильщиков Алексей.

Тот даже не повернул головы в его сторону. Другой поступил точно так же. “Они работают, – понял Алексей. – Им, конечно, некогда останавливаться с первым встречным. Что это я?” И, улучив момент, через минуту он обратился к тому, кто катил назад к вокзалу пустую тележку.

– На Большую Грузинскую? – переспросил носильщик. – Так это проще простого! Можете сесть на “тридцать четвертый” – это на Каланчевской, возле булочной. Там увидите. Он идет через Тверскую-Ямскую. Или же на “шестерку” – прямо возле Казанского. Этот идет через Кузнецкий мост, но так дольше.

– Спасибо, “шестерка” мне как раз больше по душе, – сказал Алексей. ¬– Я давно не был в Москве, хочу посмотреть. Еще раз спасибо.

– А вы сами-то откуда?

– Издалека… – ответил Алексей и с горечью усмехнулся.

И уже через несколько минут он катил по Москве в старом трамвае с облупившимся красным лаком на левом боку. Окна его дребезжали, голос вожатого хрипел и квакал в динамиках. Зато мимо – как в документальном кино – проплывали Мясницкие Ворота, Столешников переулок, Страстной бульвар и Старая Триумфальная площадь. Алексей ехал на Большую Грузинскую – в гости к своему героическому деду Степану, не вернувшемуся с войны…

 ***

Двухкомнатная квартира в четырнадцатом доме по Большой Грузинской считалась для Москвы довольно богатым жильем. И то, что площадь комнат вместе с коридором и кухней составляла всего-то около сорока метров, – не имело значения. Большинство москвичей проживало в коммуналках или ютилось в однокомнатных клетушках, больше похожих на склепы, чем на порядочное жилье.

Квартира эта досталась прадеду Алексея, Василию Николаевичу, от Мосгубисполкома в конце двадцатых годов, когда в Москве бурными темпами шло строительство жилых домов. Сразу за Садовым кольцом – практически по всему его периметру – гудела сплошная стройка. И главный инженер обувной фабрики Василий Николаевич Сапожников получил квартиру в числе первых.

Дом был четырехэтажный – с мощным фундаментом и толстыми стенами, зимой хорошо хранившими тепло, а летом – прохладу. Квартира эта переходила потом по наследству: от прадеда – к деду, от деда – к сыну, от сына – к внуку, пока не стала принадлежать самому Алексею. Он смутно помнил прадеда, дожившего до середины семидесятых, – сухощавого старика с крепкими руками, намного пережившего своего сына Степана.

Дед Алексея, успев какие-то две недели понянчить собственного ребенка, ушел добровольцем на фронт, и не дожил до победы всего несколько месяцев. Его пожелтевшую от времени фотографию с раннего детства любил рассматривать Алексей. Ее-то он и вспоминал не так давно, собираясь ехать в Берлин. Деду на фото было около тридцати – широкая грудь с орденом “Слава” и несколькими медалями, открытое, улыбающееся лицо…

Он вышел из трамвая на пересечении Второго Тверского Ямского переулка и Васильевской улицы, и неторопливо пошел по ней до Большой Грузинской. И вдруг заметил, что у него дрожат колени. Предательски дрожат. И еще – колотится сердце. Алексей понимал, почему это происходит, но ничего с собой поделать не мог.

Он мучительно придумывал предлог для своего посещения – ту легенду, или, проще говоря, сказку, в которую легко могли бы поверить его наивные предки. Поверить и не заподозрить малейшего обмана, поверить и проникнуться сочувствием. Алексей сознательно шел на обман, и – как никогда еще в жизни – волновался.

Он шел по осенней улице, наполовину заметенной опавшей листвой. Было около четырех вечера, приближались сумерки. “Какой сегодня день недели? – спросил он сам себя. – Ах, да, воскресенье. Это, наверное, хорошо – все могут оказаться дома. Впрочем, как знать. Стоп. Это прадеду сейчас – сколько должно быть? Если мне не изменяет память, он девяностого года, то есть ему сейчас – сорок четыре или сорок пять. Столько же примерно и прабабке. А деду Степану? Двадцать! ”

Легенда не придумывалась. И в какой-то момент Алексею вдруг захотелось отказаться от этой безумной затеи, вернуться на вокзал, пересидеть там ночь, а с утра понедельника снова попытать счастья в какой-нибудь гостинице. И он все больше склонялся к этой мысли. Что значит – ворваться в дом к людям, которые тебя не знают? Обманывать их, “разводить”, как выражается современная молодежь. Ради чего – ради сомнительного удовлетворения собственных бредовых идей? А рассказать им правду – еще большее сумасшествие. В лучшем случае, прадед Василий Николаевич мягко выставит самозванца за дверь. Даже милицию вызывать не станет – сам разберется, это точно. А в худшем? Ну, наверное, еще и поколотит негодяя для острастки. А что – разве не за что?

Алексей посмотрел на часы, зачем-то оглянулся, проводил глазами большую темную машину с “запаской” на крышке багажника. Двое мальчишек лет по девяти выбежали вдруг со двора, и каждый гнал впереди себя специальной кочергой колесо от старого велосипеда. Обилие колес, как неких символов, пришедшихся на короткий промежуток времени, навело его на мысль о колесе судьбы. Он не был фаталистом, но сейчас эта мысль засела плотно и, наверное, надолго.

И вдруг он увидел свой дом – ничуть не изменившийся, именно такой, как и в начале двадцать первого столетия. Впрочем, здесь он не мог быть изменившимся – здесь он был новым. Это потом годы могли изменить его. Черт! Сплошные парадоксы! И увидел окна своей квартиры. И в этот момент уже твердо знал, что не повернет назад. И в этот момент к нему пришли слова, с которых нужно было начинать знакомство.

…Дверь ему открыла женщина лет сорока с небольшим. Слегка полная, с ямочками на щеках.

– Простите, это квартира Волгиных? – спросил Алексей, с волнением рассматривая свою прабабку, которую раньше видел только на семейных фотографиях.

– Нет, вы ошиблись, – ответила женщина и как-то пристально посмотрела на незнакомца.

– Большая Грузинская, четырнадцать, квартира двенадцать? – спросил Алексей.

– Да, это наш адрес, но никаких Волгиных тут нет, – сказала женщина, продолжая смотреть на Алексея, не отрываясь. – А вы кто?

– Значит, я неправильно записал адрес, – вздохнул Алексей. – Теперь придется искать гостиницу. Правда, я в Москве первый раз, и совершенно не знаю, куда ехать…

– Погодите! – воскликнула женщина. ¬– Вася! Выйди на минутку.

Из комнаты послышалось шуршание газеты, затем появился мужчина – высокий, крепкий, с буравчиком умных глаз из-под слегка насупленных бровей.

– Да, что такое? – спросил он, приближаясь. И вдруг остановился перед незнакомцем, будто наткнулся на какое-то препятствие.

“Деда! Деда! – кричала душа Алексея. – Я помню прикосновение твоей дрожащей шершавой руки к моей детской голове. Помню очки со стеклами разной диоптрии, которые ты носил в последние годы жизни. А я любил брать эти очки и рассматривать через них, как через увеличительное стекло, причудливые буквы в газете. Эх, деда, рассказать бы тебе все!..”

– Кто вам нужен? – строго спросил Василий Николаевич.

– Я неправильно записал адрес, – смущенно ответил Алексей сдавленным голосом. Комок перекатывался в его горле. – Извините за беспокойство.

– Гражданин каких-то Волгиных ищет, – повернулась к мужу женщина. – Должно быть, рассчитывал у них остановиться. Вы ведь приезжий?

– Да, вы правы, – согласился Алексей, с благодарностью посмотрев на прабабку.

– Ну-ка, мать, посторонись, – сказал Василий Николаевич. – Заходите в дом, нечего на пороге стоять. – Он, как и его супруга, не сводил глаз с незнакомца, который до сих пор даже им не представился. – Саквояж можете пока в коридоре оставить. Сейчас чайку попьем, а там видно будет.

– Спасибо, – только и смог ответить Алексей.

Он снял плащ и туфли в прихожей, осторожно ступая, прошел в комнату вслед за Василием Николаевичем. Огляделся, замечая, что в обстановке квартиры находятся предметы, не дошедшие через десятилетия до его собственного времени. Все здесь было “ретро”, хотя и выглядело теперь новым и наверняка современным – и тяжелый дубовый стол на толстых квадратных ножках, и книжный шкаф с резными дверцами, и металлические кровати с никелированными шарами на спинках, что блестели из соседней комнаты. И еще – лампа с абрикосовым абажуром, вязанные подстилочки на полу, тарелка радиоточки в углу комнаты.

Прадед указал гостю место за столом, сам присел напротив, но уже будто стеснялся смотреть на Алексея в упор, а то и дело отводил взгляд.

– Ну, представьтесь, что ли, – сказал он после небольшой паузы. – А то как-то неловко получается: ни имен, ни фамилий.

– Да, как-то это… – помялся Алексей. – Моя фамилия Волгин, Алексей Волгин. Я из Ленинграда приехал. Вот…ищу родственников…

– Гм, – сказал прадед, – а мы, к сожалению для вас, не Волгины вовсе. Сапожников моя фамилия, и никто, кроме нас, в этой квартире никогда не жил.

– Понятно, – ответил Алексей и вздохнул. Получилось, что он сожалеет о недоразумении, которое произошло по его вине.

– А вы, Алексей, чем в Ленинграде занимаетесь? – спросил Василий Николаевич.

– Я историк. Изучаю мировую политику, тенденции ее развития.

– Интересно, очень интересно. Я вот не историк вовсе, а мировую политику тоже изучаю, и даже очень, – заявил прадед, будто подхватив интересующую его тему. – Ольга Анисимовна, это супруга моя, все меня пилит по этому поводу, говорит, что я без газеты жить не могу. А как же иначе? Без мировых новостей совсем темным стать можно. Мир теперь так бурно развивается, что без новостей никак нельзя. Как вы считаете, Алексей?

– Пожалуй, вы правы.

– То-то же. Однако должен заметить, что в последнее время в этом мире стало вообще трудно разбираться: кто с кем, кто против кого. Британцы эти чертовы! Всю планету в напряжении держат. А по мне, так подобное напряжение – хуже всякой войны, поскольку определенности нет. Вы не находите?

– Может быть, – уклончиво ответил Алексей.

– Оленька! – позвал Василий Николаевич. – Что там чай?

– Иду! – отозвалась из кухни прабабка.

И это “Оленька” трогательным теплом разлилось вдруг в груди Алексея.

Вскоре хозяйка принесла парящий чайник, три чашки, сахарницу, печенье в вазочке из толстого стекла и варенье в другой, точно такой же. Расставила все на столе.

– Может, вы голодны? – спросила искренне. – Так я могу…

– Спасибо, не нужно. Мне не хочется вас стеснять.

– Пустяки! – воскликнула она и посмотрела на мужа. Тот глазами показал ей присесть с ними.

Ольга Анисимовна разлила кипяток, пододвинула ближе к гостю обе вазочки.

– А вы, Алексей, к газетам как относитесь? – продолжил беседу Василий Николаевич. – Я так считаю: радио – это, конечно, хорошо, однако, не всегда подробности передает, все больше по верхам, сообщения одни. А в газете тебе все растолкуют, пояснят. Не так ли?

– Вы правы, – согласился Алексей. – Особенно если газета придерживается независимых взглядов. Тут тоже это нужно учитывать.

– Вот я и говорю, – сказал Василий Николаевич, – мы с Ольгой “Вечернюю Москву” получаем и еще “Известия”. Всегда есть, что почитать. Особенно редакторские статьи толково написаны. А недавно вообще речь одного российского дипломата опубликовали. Он с трибуны Лиги Наций выступал. Не читали? Наш однофамилец, между прочим, да! Ох, и лихо он там говорил! Весь мир всколыхнул, да! Правда, никто о нем раньше и слухом не слыхивал. Откуда взялся – не известно.

– Я читал, знаю, – сказал Алексей сдержанно.

– Да, – продолжал Василий Николаевич, – так я говорю, газетку эту сохранил даже. Сам не знаю – почему. Должно быть, выступление этого Сапожникова задело сильно. – При этом хозяин в очередной раз пристально посмотрел на гостя, опустившего глаза. – И что характерно, ни одного слова лишнего и пустого. Все по делу.

– Вы так считаете? – спросил Алексей.

– Да, считаю. А вы?

Алексей помялся.

– Только вот какая забавная штука получается… – продолжил Василий Николаевич после паузы. – В газетке этой не только выступление Сапожникова напечатали… – Он перевел взгляд на жену, потом обратно на Алексея. – Там еще и портрет его дали…

– Правда? – вырвалось у Алексея.

– Истинная правда! Могу показать.

– Ну, покажите…

Василий Николаевич легко поднялся и взял газету с этажерки, стоявшей в углу комнаты. Казалось, номер “Известий” специально был приготовлен для такого случая. Развернув газету, он положил ее перед гостем. Алексей мельком взглянул на бледно желтую страницу. Потом поднял глаза на прадеда, и едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Ему вдруг действительно стало весело. И как-то даже легко на душе.

– Я вам, гражданин Волгин, больше скажу, – произнес Василий Николаевич, с нажимом на фамилию. – Несколько дней назад, с неделю, примерно, у меня еще один такой портрет появился. Только не газетная вырезка, а фотография настоящая. И знаете, откуда? Один товарищ с Лубянки оставил. Очень интересовался, не родственники ли мы с тем Сапожниковым. И почему именно ко мне пришел – непонятно. Мало ли Сапожниковых в Москве, да и вообще в России. И просил очень, если что вспомню, или узнаю, или тот, что на портрете, вдруг сам явится – сообщать немедленно. Вот так!

– Да, круто… – вздохнул Алексей.

– Ну, так теперь мы с Ольгой Анисимовной, сами понимаете, хотим знать: кто вы на самом деле, и почему именно к нам пришли?

 ***

Мягкий октябрь осыпал улицу каштановыми листьями. Каждое утро дворники сгребали опавшую листву в огромные кучи, потом приезжала машина с крытым кузовом, и в него вталкивали столько, сколько помещалось. Машина везла увядшую красоту за город – на свалку. Так происходило из года в год, во всяком случае, Софи казалось, что так было и будет всегда.

Она возвращалась из школы по Рю Павеньи, мимо Исторической библиотеки. Настроения не было никакого. То есть, оно давно оставалось плохим, но Софи предпочитала об этом не думать.

Прошел почти месяц после того, как бесследно исчез Алекс – ее новый друг, с которым девочка связывала так много надежд. В первые дни она с матерью часто говорила о нем, вместе они пытались придумать какие-то линии развития сюжета, будто хотели подсказать судьбе, как следует повернуть повествование – его, Алекса, и их собственной жизни. Но постепенно эти разговоры становились все более редкими, и вскоре совсем прекратились. Софи думала, что мать забыла Алекса, и не смела ее за это упрекать. Жанетт, в свою очередь, думала, что Алекса забывает Софи, и не стремилась этому препятствовать.

Но девочка не забывала своего русского друга. Мало того, в ней жила твердая уверенность, что Алекс вовсе не пропал без вести, а выполняет в данное время какое-то очень важное, причем, секретное задание. Вот почему не может ни позвонить, ни отправить хотя бы пару строк телеграммой. Она приготовилась ждать его сколь угодно долго, и не хотела расстраивать мать своими надеждами, которые та, да и любой взрослый человек, могли бы принять за блажь.

Она продолжала, как ни в чем не бывало, ходить в школу, заниматься музыкой, даже завела собственный дневник – толстую тетрадь, в которую с примерной регулярностью старалась записывать свои ежедневные наблюдения. Эту тетрадь она тщательно прятала от матери, хотя знала, что мать никогда не посягнет на территорию дочери. Но тайна девочки состояла не только в том, что у нее появилась тетрадь размышлений, а еще и в том, что с самого начала первого читателя для этих записей она назначила сама. И этим читателем должен был стать Алекс.

В небольшом сквере на пересечении Рю Павеньи и Рю де Риволи Софи приметила свободную скамью, и вдруг ей очень захотелось просто немного посидеть. Без определенной цели, а так – поглазеть вокруг, а может быть, и поразмышлять о жизни, и о своем месте в ней. В последние дни подобные мысли все чаще приходили в голову девочки, но не тревожили, а, скорее, забавляли ее. “Место в жизни, – думала она. – Каким оно должно быть, сколько его должно быть?” И понимала, что вовсе не квадратными метрами измеряется оно…

– Девочка, а ты из какой школы? – вдруг услышала Софи.

Она повернула голову и увидела на скамье рядом с собой красивую белокурую женщину лет тридцати семи с поразительно синими глазами. Казалось, глаза незнакомки вобрали в себя всю глубину и необъятность небес. Девочке даже показалось, что у человека просто не может быть таких глаз. Но женщина рядом с ней выглядела вполне реально и осязаемо.

– А вам зачем?

– Да я и так знаю, – сказала незнакомка. – Ты из девяносто третьей, да?

– Да. А как вы догадались?

– Ты идешь по улице как раз в то время, когда во всех школах должны закончиться занятия. Причем, идешь со стороны Рю де Ториньи, где расположена девяносто третья. Ну, я права?

– А вы что, следили за мной? – Софи насторожилась и на всякий случай отодвинулась от незнакомки.

– Нет, что ты! – воскликнула та. – Прости, если я чем-то тебя напугала. Давай лучше знакомиться, а потом я тебе расскажу что-то интересное.

Софи пожала плечами.

– Идет? – спросила незнакомка. – Меня зовут Миранда. А тебя?

– Софи.

– Какое замечательное имя! Тебе нравится твое имя?

– Да.

– Значит, никогда не хотелось поменять его?

– Вот еще!

– А мое? Тебе нравится мое имя? – вдруг спросила женщина, заглядывая в глаза Софи.

– Оно какое-то необычное.

– Почему?

– Не знаю. В нем есть что-то космическое.

– Ты так считаешь? – Миранда посмотрела на Софи с восхищением.

Девочка снова пожала плечами. Потом спросила:

– А почему вы заговорили со мной?

– Я отвечу, конечно, отвечу, – сказала Миранда и подвинулась ближе. – Дело в том, что я работаю в частном лицее. Это здесь неподалеку, за сквером Королей. У нас всего один класс, в нем сейчас одиннадцать учеников. И мне бы очень хотелось найти двенадцатого. Не скрою, ты понравилась мне, Софи. Что скажешь?

– Я даже не знаю, что вам сказать, – растерялась девочка. – Я ведь учусь в школе, и переводиться посреди учебного года как-то не принято. Разве не так? К тому же я совсем не знаю, какая у вас в лицее программа. Может быть, я буду отставать по каким-то предметам, а мне этого совсем не хочется. И потом, что скажет мама…

– Ты очень рассудительная девочка, Софи, – сказала Миранда. – И нравишься мне все больше. Знаешь, любой вопрос, даже самый сложный, можно как-то согласовать. Главное, чтобы ты сама захотела.

Глаза женщины при этом блестели, как два сапфира, и Софи казалось, что в глубине этих глаз прячется вечность.

– А можно мне посмотреть на ваш лицей? – спросила она.

– Да хоть и сейчас! – воскликнула Миранда, которая будто ждала подобного вопроса. – Здесь ведь всего несколько кварталов. Пошли?

Подчиняясь какому-то еще малопонятному зову, Софи поднялась со скамьи вслед за своей новой знакомой и пошла рядом с ней по аллее.

– А мальчики и девочки в классе учатся вместе? – спросила она.

– Да. У нас пока шесть мальчиков, а девочек на одну меньше.

– А какие предметы они изучают?

– Предметы самые разные, большинство из которых отличаются от простой школы. Но наши ученики очень быстро начинают все понимать. Мы ведь отбираем в лицей самых способных. Кроме нескольких языков, наши дети изучают историю Земли, медицину, планетологию, космическую навигацию, инженерную геометрию, музыку. Ну, что, впечатляет?

– Даже страшно! – воскликнула Софи.

– Вовсе нет, – улыбнулась Миранда. – У нас полная взаимовыручка и взаимопомощь. Никто никого не обижает, напротив, каждый поддерживает каждого. И очень, поверь, очень доброжелательные учителя.

– А можно спросить, какие это несколько языков учат в лицее?

– Арамейский, шумерский, майский.

Софи с подозрением посмотрела на свою спутницу.

– А разве?.. – собиралась спросить она.

– Есть, не сомневайся, – опередила ее вопрос Миранда. – Эти языки когда-то существовали на Земле. Сейчас они считаются мертвыми. Но для того чтобы строить будущее, дорогая Софи, нужно хорошо знать прошлое. А у народов, говоривших и писавших на этих языках, многому можно научиться. Поверь, это действительно так.

Софи поразили слова Миранды. Она еще никогда в своей жизни не встречала даже названий таких языков, не то, что слышала, как сами они могут звучать. Откуда же, – мелькнуло у нее в голове, – могли взяться учителя? И она готова была спросить об этом свою новую знакомую, но Миранда снова опередила ее.

– Ну, вот мы и пришли, – сказала она.

За поворотом улицы открылся большой сквер – аляповатый, как палитра художника-пейзажиста. Все цвета спектра можно было обнаружить в нем – от красного до фиолетового. Косые дорожки, посыпанные желтым песком, прячась за полуголыми тополями, осинами и вязами, терялись где-то вдали. На них совершенно не было видно следов человеческих ног. Софи сразу обратила на это внимание, но вдруг почему-то не решалась спрашивать Миранду. Та показала ей рукой, куда идти, и они вместе начали пересекать сквер.

– Ой, смотрите! – вдруг воскликнула девочка, поднимая глаза к небу. – Я думала, что такое может быть только во время дождя!

***

– Да, я Сапожников, Алексей Сапожников. И это мой портрет напечатан в газете, и это именно я выступал в Лиге наций.

Алексей поднял глаза на Василия Николаевича, потом посмотрел на Ольгу Анисимовну. Те молчали, больше с любопытством, чем с тревогой, изучая странного гостя. Понимая, что должен все рассказать сам, Алексей собирался с мыслями.

– Я действительно Сапожников, – повторил он, наконец, – только…не ваш родственник, а просто однофамилец. И живу я не в России, а во Франции. А в Москву приехал по очень важному делу, причем, инкогнито. Хотя, как выясняется, моей персоной уже с Лубянки интересуются.

– Да, это так, – подтвердил Василий Николаевич.

– Что ж, – вздохнул Алексей, – видно, судьба у меня такая – быть в розыске. Но прошу вас, поверьте, ничего дурного я в своей жизни не сделал, и для России вреда никакого не замышляю.

– А я, Алексей – как по батюшке? – Николаевич, так и не думаю вовсе, – сказал Василий Николаевич. – Уж больно лицо у вас открытое и благородное. У меня, знайте, глаз наметанный. Людей быстро вижу. Так, Оленька?

Ольга Анисимовна кивнула, разливая всем по второй чашке чая.

– Только вот скажите мне, Алексей Николаевич…

– Можно просто Алексей, – перебил хозяина гость.

– Хорошо, скажи, Алексей, почему ты к нам пришел? Вот приехал из своей Франции в Москву и не в гостинице какой остановился, а именно к нам пришел. Что-то не складывается здесь. Ты уж прости за подозрения. Только представь себя на моем месте.

– Понимаю, – ответил Алексей. – И я, наверное, вел бы себя точно так же. А дело все в том, что Лубянка, наверное, ко всем Сапожниковым своих людей посылала – обо мне предупредить. У вас есть родственники в Москве? Спросите у них.

– У меня брат есть, но он в Орле живет, – ответил Василий Николаевич. – А однофамильцев я в Москве не знаю, хотя их, наверное, не так уж и мало. Человек тридцать наберется, как ты думаешь, Алексей?

– Не знаю.

– Ну, ладно, бог с ними, с однофамильцами. Ты поясни нам с Ольгой Анисимовной, что они от тебя-то хотят.

– А вы поверите?

– Поверим, – вдруг ответила вместо мужа хозяйка. – Мы люди хоть и простые, но вроде бы не глупые. Если правду скажешь – поверим.

– Скажу: не знаю – вот моя правда, – искренне ответил Алексей. – Предполагать могу только. Думаю, что выступление мое в Лиге Наций и еще на приеме у шведского короля стало причиной того, что мной Главное Политическое Управление заинтересовалось. Так оно у вас называется? Дело в том, что для Запада, вообще для всего мира Россия – загадочная и непонятная страна. И вдруг на трибуне столь представительного органа появляется русский человек – заметьте, не посол, не дипломат, а просто историк, частное лицо – и призывает весь мир к разоружению, к мирному сотрудничеству на благо всего человечества. Не странно ли это? Кто такой, откуда взялся? Стали справки наводить – всех Сапожниковых “трусить”, одним словом.

– Вообще-то, похоже на правду, – сказал Василий Николаевич. – Допытываться у нас умеют. Но остается непонятным, почему ты сам именно к нам пришел? Да еще другим именем назвался.

– Видите ли, уважаемые Василий Николаевич и Ольга Анисимовна, я уже говорил вам, что в Москву приехал инкогнито, с документами на Волгина. Есть одно чрезвычайно важное дело – возможно, что оно затронет судьбы всего человечества. Если хотите, позже расскажу.

– Расскажешь, если сам захочешь, – сказал Василий Николаевич.

– Так вот, в гостиницу обратился, а там все места заняты, – продолжил Алексей. – Вот и возникла передо мной проблема: на вокзале ночевать, и подозрение к себе вызвать – или  временный ночлег все же отыскать. В городскую справку на Каланчевке я обратился. Фамилию “Сапожников” назвал, инициалы придумал, сказал, что приезжий и адрес потерял. Вот мне Большую Грузинскую на бумажке и написали. Случайный выбор, как видите. И мысль меня преследовала при этом, что люди с такой же фамилией, как у меня, не прогонят прочь, а хоть чем-нибудь, но помогут. А Волгиным назвался – так не хотел смущать вас поначалу, вот и все. Я же не знал, что к вам из органов приходили, что портрет мой в газете напечатали…

– Да, дела… – протянул Василий Николаевич. Потом поднялся, прошел в прихожую и вернулся оттуда с пачкой папирос. – Куришь?

– Нет.

– И правильно. Я тоже курить не стану. Уж больно мне интересно все, что происходит. Не хочу беседу прерывать.

– Вот и бросай эту гадость! – поддержала Ольга Анисимовна. – Накурился уж за свою жизнь. Кашель по утрам так и мучает.

– А что? И брошу! – воскликнул Василий Николаевич. – Вот соберусь с мыслями – и брошу.

Он положил коробку с папиросами на этажерку, снова присел к столу. Посмотрел на Алексея с какой-то улыбкой, будто радовался неожиданному знакомству. Будто принесло оно в его скучную жизнь свежее дыхание.

– А во Франции ты давно живешь? – спросил Василий Николаевич.

– Давно, – без колебаний ответил Алексей. – Всю жизнь.

– А родители? Они из России родом?

– Да. Только…не помню я их. Когда родителей не стало, я еще очень маленьким был. Меня чужие люди воспитывали, тоже русские. Вот почему я так хорошо язык знаю.

– Понятно.

– Василий Николаевич, – после паузы спросил Алексей, – а вы меня…того, не сдадите на Лубянку теперь?

– Гм, а ты бы на моем месте как поступил? – в свою очередь, спросил Сапожников.

– Я бы? Наверное, напротив, стал бы помогать однофамильцу во всех его важных делах, – ответил Алексей. – Тем более что человек это не случайный, а известный миротворец.

– Значит, ты повернул так, чтобы я не оплошал и действительно помогать тебе взялся? Ловко!

– Нет, я не для этого сказал.

– Не сдам я тебя, не бойся, – успокоил Василий Николаевич. – Делать мне, что ли, нечего?

– Спасибо.

– Да за что уж? – спросила хозяйка.

– За прием, за внимание и понимание.

– Скажи еще, миротворец ты наш, – спросила Ольга Анисимовна, – а семья у тебя есть?

– Была. Жена и дочь погибли три года назад, – ответил Алексей и опустил голову.

– Ты уж прости за вопрос, Алеша, – извинилась хозяйка.

– А у вас дети есть? – оживился Алексей.

– Сын Степка, – ответил Василий Николаевич. – Студент он у нас, в Технологическом институте учится.

– А сейчас он где?

– Гуляет с друзьями, чертенок вихрастый, – где ж еще, – ответила Ольга Анисимовна с теплотой в голосе. – В воскресенье у них, видишь ли, гуляния. Шатаются где-то на Воробьевых горах, опять придет поздно. И когда только уроки успевает делать?

Алексею вспомнилась та единственная фотография деда Степана – артиллерийского лейтенанта с орденом “Слава” на груди. Не мальчишкой он выглядел – вполне зрелым мужчиной, у которого на то время уже и жена была, и сын малолетний. И война за спиной была, укоротившая вихры его, и в глаза метнувшая суровости. И так ему больно вдруг стало – больно от того, что не может он этим близким людям открыться, правду рассказать. О том, откуда он и зачем, о будущем и прошлом.

Алексей поднялся, попросил разрешения на балкон выйти. Там, на свежем вечернем воздухе, постепенно отпустила его эта боль. Взял он себя в руки, волю в кулак собрал. Ни в коем случае нельзя было слабость свою этим людям показывать. Имиджу, так сказать, своему нужно было соответствовать, портрету своему в центральной газете – соответствовать.

Быстро потемнело октябрьское небо. Перемигивались звезды. Холодным постоянством веяло от них. Бездушной пропастью веяло.

– Я покурю все же, – сказал Василий Николаевич, выходя на балкон и зажигая спичку.

Несколько минут они стояли молча. Хозяин сосредоточенно курил, гость – слушал старую Москву – тихую и удивительно спокойную. Ни тебе визга тормозов, орущих динамиков из окон иномарок, ни развязных голосов, делающих сумрак тревожным. Где-то на Тверской-Ямской или на Кутузовском проспекте еще было заметно какое-то движение автомобилей, автобусов и пешеходов. А здесь, на Большой Грузинской, в этот вечерний час было действительно тихо – как в провинциальном городке.

– Скоро ужинать будем, – не поворачивая головы, произнес Василий Николаевич. – Ты голоден, поди?

– Не так, чтобы очень.

– Не отказывайся, Ольга Анисимовна пельменей налепила – гору.

– Сто лет не ел пельменей! – воскликнул Алексей.

– Вот и хорошо. – Василий Николаевич затушил папиросу о дно желтой керамической пепельницы, стоявшей на широком подоконнике. – Не знаю, как ты у себя в Париже, а мы здесь в десять уже спать ложимся. Завтра понедельник, мне к семи надо на работе быть.

– Хорошо, если позволите, я поужинаю и пойду. Где-нибудь в гостинице переночую, – сказал Алексей. – Подскажете, где тут ближайшая?

– Да ты что, Алексей! – воскликнул Василий Николаевич. – Что выдумал? Никуда мы с Ольгой Анисимовной тебя не отпустим. Тем более что города не знаешь, да еще… интересуются тобой. На Степкиной кровати тебе постелим. Сам он, как явится, в кухне раскладушку поставит. Ничего, перебьется. Не каждый день у нас такие гости бывают.

– Спасибо, – тихо ответил Алексей.

– Ну, зайдем, что ли?

– Погодите, – остановил прадеда Алексей. – А вы где работаете? Я ведь о вас ничего не знаю, а мне тоже интересно.

– На Первой городской обувной фабрике. Это тут недалеко, за Белорусским вокзалом. Можно сказать, всю Москву и пол-России ботинками да босоножками снабжаем. Знаешь, какой у нас ассортимент – о-го-го!

– А кем?

– Главным инженером, – ответил Василий Николаевич. – А что?

– Так, просто.

– Ну, а сам-то расскажешь, что за интерес у тебя в Москве? Может, помогу чем?

– Это вряд ли.

– Ну, заходи. Зябко уж стало.

Он мягко подтолкнул гостя к балконной двери. Тепло от его ладони в одно мгновение разлилось по всему телу Алексея.

 ***

– Не спишь еще? – тихо спросил Василий Николаевич.

– Нет.

– Ну, я присяду?

Алексей подвинулся к стене, освобождая место для прадеда. Тот мягко опустился на край кровати, сдержанно кашлянул.

– Я что пришел, – сказал он приглушенно. – Ольга-то Анисимовна заснула уже, а у меня из головы разговор наш вечерний не идет.

– Я понимаю.

– И не то даже поразило меня, что ты, Алексей, с такими людьми встречался практически на равных, что задание весьма щекотливое от них получил. А то поразило, что эти – как их, чертей, назвать только! – на такое способны. Это что ж получается, они могут вот так запросто любого ребенка выкрасть? Среди бела дня могут?

– Получается, что могут. И не только ребенка. Взрослого любого могут, если им понадобится.

– Это ведь катастрофа для всего человечества! Разве не так, а?

– Ну, катастрофы пока что нет, – ответил Алексей. Он приподнялся на подушке, подложил руку себе под голову. – Скорее всего, эти пришельцы просто изучают нас, землян. Наблюдают за развитием нашей цивилизации.

– А детей зачем крадут? Что у них на уме?

– Этого не знает никто.

– То-то же, никто. К чему же нам готовиться, чего опасаться? Тут своя мировая война надвигается, а тут они…

Алексей пожал плечами. Он действительно не знал, к чему следует готовиться и чего опасаться. Он знал лишь то, что ему обязательно нужно встретиться с Циолковским. На этом настаивал мистер Карсон, этого, в общем-то, хотел сам Алексей. Теперь, впутанный в странную, интригующую историю, он решил для себя идти до конца – чего бы это ни стоило. Он понимал, что на карту в этой леденящей душу игре была поставлена не жизнь английского подростка, а жизнь и процветание всей земной цивилизации. И, оказавшись в центре событий, он, Алексей Сапожников, не имел права отступать.

– Да, дела… – протянул Василий Николаевич после паузы.

– Только вы, пожалуйста, никому ничего не рассказывайте, – попросил Алексей. – Я имею в виду не про меня, а вообще об этом. Понимаете, люди бывают разные, может пойти цепная реакция на подобное сообщение, даже может начаться паника среди населения. Это совсем не на руку тем, кто хочет понять необычное явление и попытаться его остановить.

– Я понимаю.

– Ну, вот и хорошо, – сказал Алексей. – Завтра же поеду в Калугу в гости к великому ученому. Подскажите, с какого вокзала поезда идут?

– С Киевского, – ответил Василий Николаевич. – Только тебе, Алексей, не в Калугу надо.

– А куда?

– В Горки.

– Куда?

– В Горки, говорю. От Павелецкого вокзала пригородный поезд идет. Минут сорок-пятьдесят, примерно. Это до станции Ленинская. А там еще, примерно, километра с четыре будет по проселку. Захочешь – машину какую попутную возьмешь, захочешь – пешком пройдешься. Я обычно так и делал. Спросишь, тебе скажут, куда идти.

– А почему в Горки? Я ничего не понимаю.

– Потому что Циолковский со своей семьей живет именно в Горках. Вместе с Владимиром Ильичем живет, в домах, что расположены неподалеку друг от друга. Там, на берегу Пахры – места чудные!

– Круто! А я и не знал этого!

– Откуда же тебе знать в Париже твоем?

– Точно, откуда.

– И завтра же я Владимиру Ильичу позвоню, чтобы тебя приняли.

– Как! Вы с ним знакомы? С Лениным?

– Да, а что тут такого? Мы ему на фабрике каждые полгода новые туфли шьем. У Владимира Ильича подагра сильная, кости ступни, то есть суставы деформированы, так что с обувью проблемы. Вот и шьем по специальной технологии. А я в Горки отвожу.

– Ничего себе поворот! – воскликнул Алексей и даже сел в кровати, с восторгом глядя на Василия Николаевича.

– Ну, вот. Приедешь, охране скажешь, что от меня. Владимир Ильич тебя с Циолковским и сведет. Тот, правда, почти совсем ничего не слышит. Но подскажут тебе, как надо разговаривать, приспособишься.

– Я просто в шоке! – воскликнул Алексей.

– Вот, а ты говорил, что я тебе помочь не смогу, – сказал прадед и улыбнулся.

ГЛАВА 14

За окнами вяло перемещался осенний подмосковный пейзаж – еще не заштрихованный серыми дождями, а довольно пестрый, даже не наводящий уныния. Березки, осины, клены, дубы, сосенки, еще что-то. Как там, у Пушкина – “очей очарованье”? Действительно!

Колеса пригородного поезда с неторопливой ритмичностью стучали на стыках, вагоны пошатывались на рельсах, увозя немногочисленных пассажиров в сторону от Москвы. Утром все стремились в столицу – на работу или учебу, а из города поезда, как правило, шли полупустые.

Алексей смотрел в окно. Так вышло, что в юго-восточном направлении ему раньше ездить не доводилось. В Сергиев Посад, в Клин или Можайск – это было, в сторону Подольска или Домодедова – никогда. Впрочем, ничего особенного в этой части Московской области не было, разве что ближе становилась Ока, и более сочными казались холмы и перелески.

И вдруг – почему именно сейчас? – ему вспомнилось одно стихотворение Слуцкого. Небольшое, неказистое, но, как всегда у замечательного поэта, поражающее своей глубиной. И почему именно это стихотворение – он не знал. Просто начал бубнить негромко.

…если вдуматься, в том, что время уходит,
важно лишь то, что оно безвозвратно уходит
и что впоследствии никто не находит
время свое, что сейчас вот уходит.
Время уходит. Не радуется, но уходит.
Время уходит. Оглядывается, но уходит.
Кепочкой машет.
Бывает, что в губы лобзает,
но – исчезает.

– Что вы сказали? – спросил Степан.

– А? Да так, ничего, стихотворение одно вспомнил.

Они сидели друг напротив друга. По настоянию Василия Николаевича Степан отправился сопровождать Алексея в Горки. Накануне он пришел домой в половине одиннадцатого вечера. Отец не спал, ждал сына. Увлек его в кухню, о чем-то приглушенно побеседовали они – Алексею не было слышно. А утром дед и внук познакомились, причем, Степан, которому ночь пришлось провести на раскладушке, не выглядел обиженным или ущемленным. Напротив, он смотрел на неожиданного гостя и однофамильца с нескрываемым восторгом. Хотел о чем-то расспросить, но вовремя заметил, что Алексей Николаевич не склонен к беседе, а как-то очень уж сосредоточен на своих мыслях. Не стал Степан в душу лезть, решил, что будет еще возможность поболтать.

– А я вот смотрю на вас, и думаю: как добиться своего в жизни? – сказал он после паузы. – Что нужно сделать, какие усилия предпринять?

– Ты хочешь услышать от меня какой-то рецепт успеха? – спросил Алексей.

– Ну, может быть… – протянул Степан. – Вот вы же добились в жизни каких-то высот.

– Я? Добился? – с ироничной улыбкой спросил Алексей. Ему вдруг представилась собственная жизнь – как два противоположных берега, разделенных рекой времени. Совсем разными были эти берега, абсолютно непохожими друг на друга. И ни на одном из них – он теперь увидел это со стороны – не было для него покоя. Стало быть, не было и счастья. – Знаешь, часто внешняя сторона разительно отличается от внутренней. В людях, которые нас окружают, мы порой видим лишь то, что находится на поверхности, вершину айсберга, так сказать. И успешность того или иного человека, которая бросается в глаза, отнюдь не является признаком успешности внутренней – то есть того, в чем этот человек сам себе готов признаться. Ты понимаешь?

Степан угрюмо кивнул.

– Вы хотите сказать, – задумчиво произнес он, – что, при вашем положении в обществе, вы все-таки не чувствуете полного удовлетворения от собственной деятельности?

– Нет, не чувствую.

– Что же вам мешает? – не унимался Степан.

– Мешает? – переспросил Алексей. – Наверное, то, что я не могу оставаться самим собой. Что я должен играть чужую роль.

– Почему?

– Увы, так сложились обстоятельства.

– А я считаю, что обстоятельствами нужно управлять, – заявил Степан. – Человек волен определить свою судьбу сам. Разве не так?

– Конечно, так, – согласился Алексей, с теплотой глядя на юношу. – Вот только почему-то случаются в жизни события, которые вносят свои коррективы в четко выстроенные планы, а порой и рушат их вовсе.

– Какие же это события?

– Например, война. Если она случается, то затрагивает каждого. Никто не может оставаться в стороне, когда воюет твой народ, когда опасность нависает над твоей родиной, над твоим домом и близкими.

– Да, вы правы, – сказал Степан задумчиво. – Выходит, вы сами боретесь за мир для того, чтобы война не мешала кому-то быть счастливым? – Алексей с улыбкой смотрел на юношу. – И этот “кто-то” – все человечество! Так?

– В том числе ты или я, – ответил Алексей.

– И это, как вы только что сказали, – чужая роль? – вкрадчиво спросил Степан.

– В какой-то степени да. В этом мире она досталась мне по наследству.

– Как это?

– Поверь, мне трудно это объяснить.

– Простите, если я спросил что-то не то, – смутился Степан. – У меня бывает такое – цепляюсь к человеку с расспросами…

– Да нет, все то, – успокоил его Алексей. – Ты уж извини, я не могу тебе всего рассказать.

– А я и не настаиваю. Просто не имею права настаивать.

– Ты вот лучше скажи: что сам о войне думаешь? – спросил Алексей, заглядывая в глаза Степану.

– Знаете, мы с друзьями решили так: если что – сразу же на фронт добровольцами. Мы ведь газеты читаем и радио слушаем. И, знаете, все, с кем я дружу или просто знаком, настроены решительно.

– Это сейчас, когда вам по двадцать лет, и ни у кого еще нет семьи и детей, – сказал Алексей. – А если война случится через несколько лет, когда все это уже у вас будет? У тебя, например.

– Гм, не знаю, – помялся Степан. – А разве у мужчины, способного держать в руках оружие, может быть иной выбор, чем защищать Родину?

– Достойный ответ! – воскликнул Алексей. – Если бы я был твоим потомком, я бы гордился таким предком.

– Если честно, я тоже хотел бы иметь такого родственника, как вы.

– Ну, спасибо! – сказал Алексей и почувствовал, как предательский комок выкатился откуда-то из глубины и застрял у него в горле.

Он отвернулся к окну. Поезд тем временем притормаживал возле какой-то станции. Вскоре показалось полутораэтажное здание местного вокзальчика с гордой надписью “Видное”.

– Далеко еще? – спросил Алексей, поворачиваясь к Степану.

– Не очень. Примерно, треть пути. А можно я с вами в Горки пойду? – вдруг спросил Степан. – Отец сказал, чтобы я довез вас до Ленинской, и сам в Москву возвращался. Скоро курсовая работа у меня, пропускать занятия нельзя. Я ко второй паре успеть должен. Только вот оставлять вас мне совсем не хочется. Отец рассказал кое-что…

– Да нет, с этим, я думаю, все будет в порядке, – ответил Алексей без уверенности в голосе. ¬– Тебе занятия не следует пропускать, это точно. А я вечером вернусь, ждите.

– Ну, а если с вами все-таки…

– Чему быть – того не миновать, – ответил Алексей.

– Я, конечно, не могу настаивать, – сказал Степан.

– Да ты не переживай так, Степа, – сказал Алексей, понимая, что пора переключать разговор на новую тему. – Скажи мне лучше, девушка у тебя есть или еще нет?

– Есть. – Юноша смутился, будто его поймали на чем-то запретном. – Она только поступила, я ей помогаю.

– А как звать?

– Наташа.

– Наталья Матвеевна?

– Да, откуда вы знаете? – удивился Степан.

– Да нет, – спохватился Алексей, – ничего я не знаю. У меня бабушку так звали. Это просто совпадение.

– Гм, бывает же такое, – пробормотал Степан.

– Бывает, – подтвердил Алексей, отворачиваясь к окну.

 ***

Ленин и вправду оказался  невысоким и рыжеволосым. Впрочем, от его волос к шестидесяти пяти годам уже мало что осталось – только неширокая полоска на затылке, да и та реденькая, как у младенца.

Первое впечатление Алексея от встречи с “вождем мирового пролетариата” было почти шокирующим. Представившись охране у ворот на дачу, он услышал приятное для себя “вас ждут”, затем один из тех, кого поставили охранять покой заслуженного пенсионера России, провел его в дом. Красивое здание, когда-то принадлежавшее московскому градоначальнику, за полтора века своего существования практически сохранило первоначальный вид – во всяком случае, на его стенах не было заметно и малейших следов обветшания. А шестиколонный портик, несущий большой фронтон, смотрелся величественно и празднично. 

В первом этаже Алексей успел рассмотреть просторный зал зимнего сада, в центре которого стоял киноаппарат. Еще – библиотеку с множеством стеллажей (он когда-то читал, что в ней насчитывалось более трех тысяч томов). Узкая лестница вела на второй этаж. Там находились жилые помещения. Охранник поднялся вместе с гостем, подвел его к одной из дверей и жестом указал – “входите”.

Алексей, в общем-то, не был склонен к сентиментализму, но в эти волнующие минуты он вдруг почувствовал, как на самом деле трепещет его сердце. Не решаясь входить, он осторожно постучал. Пригласительного возгласа вроде “войдИте” или “не заперто” он не услышал.

– К Владимиру Ильичу даже в спальню можно входить без стука, – деревянным голосом сообщил сопровождающий. – Прошу вас.

– Почему без стука? Это как-то не очень прилично… – слабо возразил Алексей. – А это действительно спальня?

– Да. Вы просто не знаете: Ильич давно не обращает внимания на подобные мелочи, – сказал охранник, и какой-то странностью повеяло от его слов.

Он сам распахнул перед Алексеем дверь, отступая в сторону. Тот вошел в комнату с двумя большими светлыми окнами, занавешенными голубоватым тюлем. И сразу стал искать глазами хозяина. Но почему-то первым бросился в глаза массивный письменный стол, заваленный газетами и журналами. Затем этажерка с двумя десятками книг. Пара кресел на колесиках. И шкаф – должно быть, с одеждой. И еще  кровать – большая, металлическая, с фигурными спинками и никелированными шариками, насаженными на блестящие трубки. С толстым матрацем, или двумя, сложенными один на другой. И еще – с высокой подушкой, занимавшей почти половину кровати. И на этой подушке, помещаясь на ней чуть ли не полностью, лежал Владимир Ильич Ленин.

Худое лицо с клинообразной бородкой утопало в мягком перьевом холме, подложенном под голову – его почти не было видно. Лишь туловище – короткое, как у подростка, и одетое в полосатую желто-зеленую пижаму – возвышалось над простыней. В первое мгновение Алексею показалось, что Ленин спал. Он лежал тихо, не двигаясь, и глаза его были закрыты. Крылья носа, слегка приподнятые кверху, придавали лицу Владимира Ильича несколько хищное, и, вместе с тем, какое-то неживое выражение.

Алексей хотел немедленно ретироваться, повернулся к двери, но она была уже притворена. И тут Ленин пошевелился. Алексей взглянул на него и остолбенел. И вовсе не от того, что оказался наедине с этим человеком. Его поразило то, чем Владимир Ильич занимался. Оказывается, к спинке кровати была привязана резиновая лента, похожая на эластичный медицинский бинт, а второй ее конец был обмотан вокруг кисти правой руки. Сгибая и разгибая руку в локтевом суставе, Ленин выполнял упражнения. Он боролся с последствиями паралича.

Алексей затаился поодаль, не решаясь прерывать занятия. Он понимал, что малейший шорох с его стороны, не то что даже деликатное покашливание, – могли спугнуть Владимира Ильича, расстроить его, а может быть, привести в негодование. Что там делается у них в головах – у людей после кровоизлияния?

Сделав несколько бесшумных шагов, Алексей осторожно присел на кресло, стоявшее вне поля зрения хозяина спальни. И стал терпеливо ждать, усмиряя собственное волнение. А Ленин с удивительной ритмичностью продолжал напрягать парализованную руку. Сгибая ее, он растягивал полоску резины, задерживал мышцы в напряжении несколько секунд, потом ослаблял усилия, и его рука, повинуясь силам натяжения, отбрасывалась вниз, снова выпрямляясь и падая на простыню. При этом на лице Владимира Ильича читались невероятные усилия и чувство полного удовлетворения – это в зависимости от того, в каком положении находилась его рука.

Наконец, он закончил. Полежал сосредоточенно еще несколько минут – Алексею даже показалось, что уж теперь-то Ленин точно заснул. Но – нет, пошевелился, здоровой рукой освободил от привязи кисть больной, затем неторопливо приподнял тело и сел на кровати, опустив ноги вниз. Они сами нащупали тапочки и вползли в них по очереди, сначала левая, потом правая.

– А, вы уже здесь! – вдруг воскликнул Ленин, заметив Алексея.

Фраза эта прозвучала, как ни в чем не бывало, будто Владимир Ильич обращался к старому знакомому, а не к человеку, которого он видит первый раз в жизни.

– Я, собственно… – начал Алексей. – Простите, что, может быть, помешал.

– Нет-нет, что вы! – воскликнул Ленин. Губы его были слегка скошены вправо, от чего казалось, что слова он цедит сквозь зубы. – Я действительно ждал. После звонка Василия Николаевича с нетерпением ждал. Как он?

– Ничего, нормально.

– Очень рад, очень!

Голос у Ленина оказался довольно высоким, фальцетным. В нем слышалась целая буря эмоций, рожденная неиссякаемой внутренней энергией. Казалось, если бы не болезнь, этот человек мог бы до глубокой старости руководить страной. Но все-таки что-то было в его облике не так. И не перекошенный рот был тому причиной, не кисть руки, почти безвольно повисшая в полускрюченном состоянии, и не нога, движения которой оставались заторможенными. Алексей смотрел на тщедушную фигурку бывшего вождя и пытался уловить то, что постоянно ускользало от него.

– А я, в свою очередь, очень рад познакомиться с вами, – сказал Алексей, совершенно не кривя душой.

– Вы – тоже Сапожников? – уточнил Владимир Ильич. И, не дожидаясь подтверждения, задал следующий вопрос: – Как добрались?

– Благодарю, без проблем.

– У нас тут хорошо! – воскликнул Ленин. – Я обязательно отведу вас на Пахру. Там, на берегу, у меня есть укромное местечко. Я прячусь от всех. И знаете, что делаю? Ни за что не догадаетесь! Вот просто – ни за что. Я мечтаю! Знаете, батенька, оказывается, это весьма увлекательное занятие! Доложу я вам, что в мире нет более приятного времяпровождения. Жаль, что я понял это только сейчас. Что скажете?

– Даже не знаю, – протянул Алексей, который был просто шокирован. И это ленинское “батенька”, слышанное, кажется, от Лаврова или Каюрова, исполнявших в свое время роли Ленина в советских театрах, – с какою-то странной теплотой легло на его сердце.

– И не надо. Я вовсе не требую от вас комментариев.

С этими словами Ленин поднялся. Слегка волоча ногу, он прошел к шкафу, растворил скрипучую дверцу и отрепетированными движениями левой руки достал из него рубашку и брюки.

– Обычно я зову горничную, – сопроводил он комментарием свои действия. – Марья Карповна, скажу я вам, весьма пренеприятнейшая особа. Она тайно ненавидит меня, а я, в свою очередь, ее. Но делать нечего, не может же моя сестра все время при мне находиться. Сейчас вы со мной, не сочтите за труд помочь мне одеться.

– Да, конечно! – воскликнул Алексей, подскакивая к Владимиру Ильичу.

Он помог ему снять пижаму. На Ленине оказались белая майка и бледно-розовые трусы в мелкий синий цветочек.

– Владимир Ильич, – осторожно сказал Алексей, указывая глазами вниз, – это тоже надо бы сменить.

– Да, я понимаю, – согласился Ленин дрогнувшим голосом. – Простите, это вчера вечером я…нечаянно обмочил трусы. Как-то так получилось…

– Это ничего, дело житейское, – подбодрил его Алексей. – Где можно взять чистые?

– В пенале шкафа, на третьей полке, – сказал Владимир Ильич, и в его карих глазах мелькнули слезы.

Алексей сделал вид, что ничего не заметил, но сам понял – теперь только понял, – чтО от него до сих пор ускользало. Это было выражение глаз Владимира Ильича. При всей искристой энергии, которая лучилась из них, может быть, еще по инерции, – в глазах бывшего вождя прочно сидели подавленность и безысходность, которые он очень старался, но уже не мог скрыть. Владимир Ильич понимал это, и его глаза постоянно щурились в плаксивой улыбке, больше похожей на гримасу бессилия. Ленин по-настоящему был жалок и немощен. Видя это со стороны, Алексей неожиданно почувствовал, как у него защемило сердце.

Он вспомнил, как когда-то читал в Интернете о Ленине – для своей учительской деятельности читал: “В 1895 году жандармские чины составили словесный портрет лидера
“Союза борьбы за освобождение рабочего класса” Владимира Ульянова: “Рост 2 аршина 5 1/2 вершков (166,7 см.), телосложение среднее, наружность производит впечатление приятное, волосы на голове и бровях русые, прямые, усах и бороде рыжеватые, глаза карие, средней величины, голова круглая, средней величины, лоб высокий, нос обыкновенный, лицо круглое, черты его правильные, рот умеренный, подбородок круглый, уши средней величины”.

“Куда все делось теперь – все эти круглости, умеренность?” – подумал Алексей.

Тем временем, Владимир Ильич, надев рубашку и брюки, заметно преобразился. Будто внутренне подтянувшись, он перестал выглядеть больным и немощным, а, напротив, к нему вернулась жизненная активность. Глаза Ленина заблестели, даже слова, по-прежнему произносимые будто сквозь зубы, стали четче и яснее. Даже его искаженная артикуляция будто отступила на второй план.

– Ну, что, дорогой мой, – сказал он, подхватывая Алексея под локоть, – если вы не голодны, предлагаю совершить пешую прогулку по моим владениям. Не возражаете?

– Нисколько.

– Тогда вперед!

По лестнице, на которой были сделаны внутренние дополнительные перила, они довольно проворно спустились на первый этаж. Левая рука Владимира Ильича нервно, с короткими остановками, скользила по деревянному брусу. Под правый локоть его поддерживал Алексей.

Внизу им на глаза попалась немолодая женщина приятной наружности со светло-каштановыми волосами, собранными в пучок на затылке. В руках она держала крошечный бумажный конвертик. Увидев спускавшихся по лестнице, женщина остановилась, вглядываясь в лица мужчин.

– Ты куда собрался? – спросила она довольно строгим голосом, адресуя вопрос Ленину. Казалось, что гостя она совсем не замечала.

– Гулять, Машенька, гулять! – ответил Владимир Ильич. – Вот, познакомься, это – Сапожников, больше друг, чем однофамилец Василия Николаевича Сапожникова. Ко мне приехал специально по какому-то делу.

– Очень приятно, – сказала женщина, подавая руку Алексею. – Мы всегда рады гостям, но только деловые встречи никоим образом не должны мешать соблюдению режима.

– Это моя сестра Машенька! – вставил Владимир Ильич, обращаясь к гостю. – Мой строгий, справедливый и самый верный помощник.

Алексей пожал руку Марии Ильиничне.

– Прошу меня простить, но я не знаком с распорядком вашей жизни, – сказал он.

– Это ничего, – ответила сестра Ленина. – Сейчас Владимир Ильич примет лекарство, а потом идите гулять хоть до самого обеда.

– Ах, да! – воскликнул Ленин. – Прости, Машенька, я совсем забыл. Это те желтенькие таблетки?

– Да, вот они. Подойди ко мне.

С этими словами Мария Ильинична развернула конвертик, высыпала на ладонь три таблетки – два желтых шарика и одну белую, плоскую – и стала наливать в стакан воду из графина, стоявшего на столе.

Владимир Ильич, освободившись от опеки Алексея, подошел к сестре.

– А это какая-то новенькая! – воскликнул он. – Вчера были только желтые.

– Это всего лишь витамин Ц, – ответила Мария Ильинична. – Для общего укрепления организма.

Владимир Ильич послушно выпил лекарство, губами снимая таблетки с ладони сестры, и торопливыми глотками отпивая воду из стакана. Затем повернулся к Алексею.

– Ну, пойдемте, – сказал он. – До самого обеда мы с вами имеем возможность наслаждаться чудной природой Подмосковья. Помогите мне надеть шапку и пальто.

Вскоре они вышли на порог дома. Тут стоял тот самый охранник, что недавно сопровождал Алексея. Он курил папиросу и рассеянно озирался по сторонам.

– Гулять, Владимир Ильич? – спросил он. – Помощь нужна?

– Нет, голубчик, – ответил Ленин, игриво подмигивая Алексею. – У меня появился отменный сопровождающий.

Через несколько минут, отойдя от дома на довольно приличное расстояние, Ленин высвободил правую руку, за которую его поддерживал Алексей. Сделал несколько шатких шагов самостоятельно, потом остановился и повернул лицо к гостю.

– Они все ждут моей смерти. Я знаю, что давно всем  надоел, – сказал он и заплакал.

 ***

– И вы действительно верите в светлое будущее человечества? – спросил Ленин, поворачиваясь к Алексею.

Они сидели на скамье у самого берега Пахры – среди наполовину сбросивших лист кустарников смородины – высоких, почти как забор на правительственной даче. Был тихий октябрьский день. Солнце обозначило свое место в небе светлым пятном среди серых облаков, и от этого пятна к земле струилось мягкое, прощальное тепло.

– А вы – нет? – в свою очередь, спросил Алексей.

– Я, знаете ли, уже слишком стар для подобных заблуждений, – ответил Ленин, и в его глазах промелькнуло неподдельное разочарование. – Когда-то в молодости верил. Даже стремился этой верой других заразить. А теперь…

– Но ваши многочисленные труды – их читают во всех странах, им верят миллионы! – сказал Алексей.

– И отрицают другие миллионы, – парировал Владимир Ильич. – Мне слишком хорошо это известно. Я привел эту страну к революции, искренне надеясь на то, что власть народа способна преобразить общество и показать всему миру путь к процветанию. Но, как теперь становится очевидным, все-таки ошибался…

– Почему вы так говорите, Владимир Ильич?

– Потому что народ оказался не готовым цивилизованно воспользоваться данной ему властью. Народ – это инертная, неуправляемая толпа, которой присущи стадные инстинкты. С этим нельзя не считаться. А стаду, голубчик, нужен пастух. И еще собаки, что бегают по периметру, не позволяя никому отбиться. Ну, с этим-то у нас всегда было все в порядке. А вот пастуха-то мы как раз и свергли в семнадцатом…

– А разве партия не могла взять на себя роль того самого пастуха?

– Партия? – с ироничной усмешкой переспросил Владимир Ильич. – А что такое партия? Это та же толпа – чуть более организованная, но от того и с бОльшим трудом управляемая. Знаете, когда каждый мнит себя причисленным к элите, а сам не знает даже таблицы умножения и не способен поставить подпись в документе – это не партия.

– А кто же тогда, по-вашему, должен руководить страной? Снова царь? Отыскать наследников Николая Второго и…

– Что вы, голубчик! С монархией давно покончено, – ответил Ленин. – Увы и ах, но царская семья уничтожена.

– Тогда что же? Кто сейчас управляет Россией? Ваш бывший соратник, разделявший и разделяющий ваши идеи – или человек новой формации, нового мышления? Кто такой Закладин?

– Гм, – кашлянул Владимир Ильич, задумавшись. – Он, знаете ли, не безгрешен. Однако из той когорты партийных функционеров, которая осталась у власти после того, как я вышел на пенсию, Закладин – едва ли не самый достойный быть на посту Председателя партии. Он – интеллигент до мозга костей, он – экономист, он – интернационалист, кроме того – глубоко верующий человек. На пленуме партии Закладин был единогласно избран Председателем.

– Верующий? – переспросил Алексей.

– Да, представьте, это на самом деле важно.

– Но вы же сами когда-то… – сказал Алексей.

– Я ошибался, – сухо прервал его Ленин. – Вера, как оказалось, – это единственное, что нельзя отнять у человека, пусть даже самого угнетенного. Долгое время мы пытались втолковать народу идею атеизма, и этим сильно подорвали доверие к себе.

– А теперь?

– Теперь власть объявила народу свободу вероисповедания, это стало одной из главных статей новой государственной Конституции. Правда, это положение приняли далеко не все.

– И партия раскололась? – осмелился предположить Алексей.

– Не совсем так. Закладин сумел сгладить этот момент таким образом, что люди, не полностью согласные с новой государственной доктриной, просто ушли в оппозицию. Теперь в стране намечается здоровая конкуренция идей, как веками уже принято и отработано в большинстве стран Европы.

– А кто сейчас лидер оппозиции, Владимир Ильич?

– Марков, – коротко ответил Ленин.

– И что это за человек?

– По большому счету – фанатик устаревших идей, ретроград, не способный трезво и взвешенно оценить запросы современности, не способный проявить нового мышления.

– О какой же тогда здоровой конкуренции может идти речь, если оппозиция, как вы сами выразились, не способна проявить нового мышления? Это скорее видимость демократии, а не сама демократия по сути.

– А мы, батенька, и не говорим с вами о демократическом государстве, – сказал Владимир Ильич. – По большому счету – это утопия.

– Тогда каким же, по-вашему, должен быть политический строй в России?

– Я думаю, что постепенно мы должны прийти к президентско-парламентской республике, – задумчиво ответил Владимир Ильич. – Возьмите для примера Английскую империю.

– Вы думаете, что у них все так уж гладко? – спросил Алексей.

– Гладко не может быть нигде, – ответил Ленин. – Все страны мира выбирают для управления ту или иную схему. На самом деле их не так уж и много – этих схем. Вот только с учетом тех или иных особенностей – географического положения, этнических, религиозных, экономических отличий – вариантов государственного строя становится на порядок больше. А вы, батенька, хотите разом примирить всех и направить всеобщие усилия на всеобщее же благо?

– Не разом, конечно, а постепенно, – сказал Алексей. – Я никогда не призывал к немедленному следованию моим тезисам.

– Да, я читал газеты с вашими выступлениями, – подтвердил Ленин. – Скажу вам честно:  очень зажигательно.

– Благодарю.

– Не стоит. Вы же не за этим ко мне приехали.

– Не за этим.

– Тогда скажите, как в Европе оценивают нынче Россию? Вы ведь приехали из Европы? Что говорят, что пишут? Мне, к сожалению, иностранную прессу не приносят – запретили.

– Разное говорят, – ответил Алексей. – В основном, подчеркивается то, что Россия слишком закрыта для интеграции в европейское и мировое пространство. И это действительно так. А вообще, чувствуется, что зарубежные политики и военные относятся к России с некоторой настороженностью. Скорее всего, побаиваются того огромного потенциала, который содержит в себе наша страна. Причем, больше опасаются непредсказуемости его использования…

– И правильно, пусть боятся! – неожиданно воскликнул Ленин. – Мы для запада – совсем другие, нас нельзя ни с кем сравнивать. Большинство стран Европы состоят из однородного слоя людей, связанных между собой общей историей, культурой, языком и традициями. Здесь же на протяжении веков происходило бесконечное смешение различных народов и слоев общества, наблюдалась диффузия культур и менталитетов. Чего стОит только нашествие монголо-татар, затянувшееся на целых три века! Если до конца следовать химической терминологии, то страны Европы – это чистые, практически однородные компоненты, Россия же – гремучая смесь. И пусть нас боятся!

– И вы полагаете, что так можно жить и развиваться? – спросил Алексей.

– Можно, – подтвердил Ленин. – России негоже пресмыкаться перед Западом. Если хотят иметь с нами какие-то отношения, пусть они кланяются нам, а не наоборот!

– В принципе, я с вами полностью согласен, – сказал Алексей. – Хотя по некоторым положениям можно было бы и поспорить. Впрочем, не стану этого делать, не за этим же я к вам пришел, Владимир Ильич.

– Тогда будем считать, что первая часть нашей беседы плавно переходит во вторую – полагаю, что основную. Вы не против, Алексей Николаевич?

– Не против. Только позвольте, Владимир Ильич, еще один вопрос?

– Слушаю.

– Ваши бывшие соратники – они общаются с вами? Не забывают?

– Кого вы имеете в виду?

– Свердлова, например, Калинина.

– Свердлов за все время бывал всего-то раза два, – ответил Ленин. – Больше по телефону общаемся. Это хитрая лиса, себе на уме. А Калинин… Михаил Иванович тоже пенсионер, давно от дел отошел. По натуре он человек трусоватый, так что за дружбу со мной все еще цепляется, чтобы новая власть его вообще за борт не выкинула. Бывает – раз в месяц, так точно, если не болен, конечно.

– А другие?

– Кто именно вас интересует?

– Сталин, – осторожно сказал Алексей.

Ленин внимательно посмотрел на своего гостя.

– А почему вас интересует этот выскочка, этот импульсивный горец?

– Потому что я слышал, что когда-то вы были довольно близки во взглядах.

– Хорошо, что вовремя выяснилось, что это не совсем так, – уклончиво ответил Ленин, и Алексей заметил, что тема Сталина Владимиру Ильичу достаточно неприятна.

– А как лично у вас, пенсионера на заслуженном отдыхе, складываются отношения с новыми лидерами России? – поспешил он перевести тему разговора в другое русло.

– Гм, – кашлянул Ленин. – Как складываются… А почему вы спросили, Алексей Николаевич?

– Из чистого любопытства, Владимир Ильич. Я ничего не имел в виду, когда спрашивал.

– Хорошо. Тогда отвечу так: и та, и другая стороны меня уважают. Об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что и Закладин, и Марков, а также другие лица по их поручениям, иногда посещают меня здесь, в Горках. И всех интересует мнение Ильича на ту или иную проблему. Ну, каково?

– Впечатляет, – ответил Алексей. – Больше вопросов не имею.

“Серый кардинал, – мелькнуло у него в голове. – Он по-прежнему управляет страной!”

Алексей опустил голову и впервые за все время беседы посмотрел на ноги Владимира Ильича. Туфли на нем были специального пошива – с кожаным задником и мягким, кажется, замшевым, передом. Причем, от самого подъема и до носка туфли эти напоминали скорее что-то клоунское, чем обычное – настолько широкой и плоской была эта их часть. Алексей вспомнил слова Василия Николаевича о спецобуви для Ленина. И еще вдруг подумал, что если сейчас начнет рассказывать Владимиру Ильичу о каких-то пришельцах и о глобальной угрозе, – может вызвать к себе большое недоверие со стороны бывшего вождя мирового пролетариата. Но что же оставалось делать, если именно за этим он приехал в Горки?

– Тогда поведайте старику, друг любезный, с чем пожаловали.

… Ленин слушал очень внимательно. Несколько раз порывался что-то спросить, но все же не стал перебивать Алексея. В его умных, пытливых глазах появился живой огонек – по всему было видно, что новая тема тронула его, зажгла интерес в истощенном политикой мозгу. Когда Алексей изложил все свои соображения, Владимир Ильич с какою-то неожиданной отеческой нежностью положил сухую ладонь на его руку. С хитрецой в глазах заглянул в лицо.

– А что? – сказал он. – Презабавнейшая история, скажу я вам, Алексей Николаевич, вырисовывается!

– Да?

– Именно! – воскликнул Владимир Ильич.

– Что же в этом забавного? – с досадой спросил Алексей. – Скорее, страшная история.

– Забавная! – повторил Ленин. – И, представьте, всего-то пару дней назад мы с Константином Эдуардовичем о чем-то подобном говорили…

– Как это? – удивился Алексей.

– Видите ли, батенька, у Циолковского идея всей жизни – межпланетные перелеты. Он с ней уж сколько десятилетий носится, целые тома своих соображений с формулами написал. Только наша-то Академия наук его чуть ли не на смех столько раз поднимала. А теперь… Теперь он возвысится над всеми, да. Светлейший и умнейший человек, скажу я вам. И потом, еще одно… – Ленин задумался, глядя куда-то вдаль. – Здесь нешуточной политикой пахнет, и большой, можно сказать, неслыханной выгодой для России. Вы не находите?

– Вы имеете в виду, что Россия с Английской империей в поисках путей спасения цивилизации сблизиться могут? Так сказать, единым фронтом выступить?

– Так, или примерно так, – ответил Владимир Ильич. – Я не раз бывал в Лондоне, я хорошо знаю англичан. Знаете, как писал Карамзин?

– Кажется, “нет народа опрятнее англичан”.

– Это не Карамзин, батенька, это Сумароков. И это о людях. А что Карамзин о самой столице, о Лондоне? Да и о людях, в общем-то? – спросил Ленин, снова заглядывая в глаза Алексею. – Вот, послушайте, я хорошо помню эти слова. “Лондон – удивительно тихий город, гораздо более тихий, чем Париж или Москва. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности и спешат отдыхать. Я входил в разные кофейные домы: двадцать-тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное португальское вино, и хорошо, если в десять минут услышите два слова. Мудрено ли, что англичане славятся глубокомыслием в философии? Они имеют время думать”. Ну, каково?

– Владимир Ильич, я поражен вашей феноменальной памятью! – воскликнул Алексей.

– Я, знаете ли, сам порой удивляюсь, – признался Ленин. – Иногда не могу вспомнить, что завтракал, зато целыми кусками могу цитировать книги, читаные десятки лет назад.

“Я тоже”, – подумал Алексей, но не стал развивать тему.

– Это бывает, – сказал он. – Так что же насчет политики? Что насчет выгоды для России?

Ленин ответил не сразу. Он долго смотрел на поверхность реки – спокойную и гладкую, в которой отражалось голубовато-белесое октябрьское небо. На лице Владимира Ильича застыло загадочное выражение – будто он один знал что-то такое, что было недоступно остальным, и готовился этим знанием поделиться.

– Знаете, Алексей Николаевич, – сказал он, наконец, – Россия давно достойна иной жизни. Столько талантливых людей, столько житейской мудрости, как в России, не приходится ни на одну страну мира. Народ – я не имею в виду только русских, – который населяет эту огромную территорию – это великий народ, причем, самый глубоко духовный в мире, но, вместе с тем, и самый терпеливый. И терпит этот народ в большей степени не от внешних врагов, а от собственных, взращенных, так сказать, на местной почве. Двадцать лет назад мы хотели дать власть над самим собой этому народу, но не учли некоторых тонкостей. Зато сейчас наша страна бурными темпами ведет капитальное строительство. Вы ведь читаете газеты, слушаете радио? Тогда должны знать, что программой развития государства на ближайшие пятнадцать лет предусмотрено строительство жилья практически для всего городского населения России.

– Да, я это знаю. А что дальше?

– Видите ли, Алексей Николаевич, – продолжал Ленин, – это только основа того фундамента, на котором в дальнейшем будет строиться абсолютно развитое во всех отношениях общество.

– Простите, Владимир Ильич, – вставил Алексей, – это будет невозможно до тех пор, пока Россия будет оставаться закрытой для остального мира. Для подъема благосостояния народа, для достижения высокого уровня жизни необходима всеобщая интеграция, необходимо региональное экономическое сообщество – объединенная Европа, например, куда бы полноправным членом входила Россия, или объединенная Азия – сообщество с Китаем, Японией, Индией…

– Вот! – воскликнул Владимир Ильич. – Вы абсолютно правы, дорогой мой! Именно об этом я теперь подумал, когда вы рассказали мне об этих…пришельцах…

– Простите, я пока не вижу связи, – пожал плечами Алексей.

– Она очевидна, батенька, – ответил Ленин. – Гениальные идеи наших ученых, помноженные на передовые технологии запада, в частности, англичан! Вот где кроется ключ к успеху!

– Вы полагаете, что на западе нет идей? В Соединенных Штатах Америки, например, еще, дайте вспомнить, сто тридцать лет назад придумали стиральную машину, и почти семьдесят лет назад пылесос, – поделился знаниями Алексей.

– Где, вы говорите, придумали? – настороженно спросил Ленин.

– Гм, – запнулся Алексей, – я имел в виду на американском континенте, на западе.

– А, понятно. Ну, так посмотрите, что это за идеи. Бытовой уровень, больше ничего. Их изобретатели только и делают, что смотрят себе под ноги. А наши – в Космос, нашим дано смотреть в будущее, нашим дано мечтать. Вы понимаете разницу?

– Понимаю.

– То-то же.

Они помолчали. Сквозь пелену облаков проглянуло солнце. Его лучи роняли на землю прощальное тепло.

– Ой, мне тут надо… – вдруг забеспокоился Владимир Ильич.

– Что? – не понял Алексей.

– Ну, чтоб трусы не намочить.

– А где здесь можно?

– Да где угодно, – ответил Ленин, опираясь здоровой рукой о плечо гостя. Его лицо стыдливо сморщилось. – Вы только проводите меня вон к той сосенке.

…Через несколько минут они направились к дому.

– Константин Эдуардович здесь живет недавно, – сообщил Ленин, – всего-то года два. С Варварой Евграфовной, с женой живет. Предобрейшая, тишайшая, скажу я вам, женщина. Это я побеспокоился, чтоб они сюда, в Горки, переехали. Ему в Калуге одиноко было, я знаю. А здесь мы общаемся почти каждый день. В основном, конечно, они к нам с Машенькой приходят – то ли музыку послушать, то ли кино посмотреть.

– Но ведь Константин Эдуардович, насколько я знаю, почти совсем глухой, – сказал Алексей. – Как же он может музыку слушать?

– Сердцем, друг мой, сердцем, – ответил Владимир Ильич. – Он, скажу я вам, замечательный человек. А насчет глухоты вы не беспокойтесь. Он трубку к уху приставляет, и с ним вполне сносно можно беседовать. Представляю, с каким интересом Константин Эдуардович отнесется к вашей исключительной информации!

Ленин даже хихикнул от предвкушения будущей беседы.

– А когда с ним можно будет увидеться?

– Полагаю, что после обеда, – ответил Владимир Ильич. – Вместе к нему и сходим. Это совсем рядом – вон там, за рощицей. Сейчас выйдем на тропинку, и увидите, где их домик стоит.