Книга вторая - часть первая - глава третья

                Глава третья

                НА БОЖЕСТВЕННУЮ ТЕМУ
      
       Верующий (мягко, искренне, дружелюбно): Легко ли быть верующим? Наверное, как кому. Легко ли быть атеистом? Вероятно, можно ответить так же... Но есть люди, которым даже тогда, когда верить в Бога непросто, стать атеистами – ещё труднее, почти невозможно. Для таких – веровать, как жить и дышать...               
                __________

       У нас дома хранилась старая Библия; она была издана аж в далёком 1900-м году. Её орфография устарела, её страницы порыжели от времени, но чёрная твёрдая обложка с искусно посередине вырезанным крестом хоть изрядно потёрлась, всё ещё была крепка, – и поныне эта Библия не отслужила своё.
       Однако, до пятнадцати лет, я прочёл в ней только начало: первые главы Книги Бытия, – дальнейшее навевало скуку; несколько раз пробовал читать дальше, и каждый раз, не дочитав Книгу Бытия, возвращал Библию на место в шкаф.
       А раньше – пока я, мальчик, не познакомился с Марьей Васильевной, – я не то что не догадывался о существовании каких-то там религий: пусть читателя может изумить подобное признание – но даже когда мне доводилось слышать такие выражения, как «слава Богу», «ну и Бог с ними», что-то ещё в том же роде, – я и ведать не ведал прямого значения слова «Бог»! Говорить о Боге – в стране, проповедовавшей атеизм, – кажется, никому из моих близких и в голову не приходило. Во всяком случае – при мне этого не было... Пожилая Марья Васильевна была первой, кто это сделал. «Бабушками с яичком» я про себя стал ласково называть таких, как она. Катала она мне яичком по голове, катала по шее, молитвы шептала, – да только, увы, ничем не помогла – от душевной болезни не излечила. Хоть в своей чудотворной силе исцеления – Божественном даре – была убеждена, как мало кто. Сама рассказывала, скольким людям смогла помочь.
       – И даже младенец, – говорила она, – которому, казалось, не жить на этом свете, – и тот был исцелён!
       Глядя на неё, слыша, с каким убеждением и милым простодушием одновременно Марья Васильевна произносила эти слова, было видно – она искренне верит в то, о чём говорит.    
       Так же, много-много лет назад: когда маме моей было всего два – три месяца, она подхватила сильнейшую простуду с опасной инфекцией. Врачи оказались бессильны помочь. «Неужели, – думала Лёля, – моя девочка умрёт?!..» Тут Лёле кто-то посоветовал:
       – Есть одна очень хорошая старушка знахарка. Может, она сумеет исцелить вашу малышку...
       В то время Лёля ещё так не разбиралась в народной медицине, как это будет позже, и вряд ли обратилась бы к целителям, кабы не было большой нужды; но делать было нечего – оставалось последнее средство... Знахарка жила в одном из сёл под Одессой. К ней Лёля с грудным младенцем отправилась в далёкий путь.       
       Знахарка малышку купала в целебных травах, что-то нашёптывала, как-то с ножами «колдовала» – ими постукивала друг о дружку, – так продолжалось не день, и не два... Наконец – в последний раз – Лёля от целительницы возвратится домой с дочкой – уже не больной, а здоровой!
       Там, где наша обычная медицина оказалась бессильна, медицина народная помогла! «Вот не думала не гадала, – про себя дивилась Лёля, – что такое бывает на свете! Я нашла помощь там, откуда меньше всего её ожидала получить... Да, теперь я понимаю: истинное знахарство – это не одни молитвы да заговоры. Мы и сами иногда, в случаях иных недомоганий, пользуемся народными средствами врачевания. Но в Советском Союзе – я это знаю – только медику разрешено заниматься целительством. А знахарка, которая спасла мою девочку, – не медик. И, наверное, она такая не одна... И в Бога верует, – а вера в Бога у нас в стране считается уделом людей невежественных, тёмных... Так учили нас ещё со школьной скамьи».
       Но, как говорится, раз на раз не приходится.
       Это – не только о Марье Васильевне, которая – плоха ли, хороша ли она как целительница – не стала для меня Марьей-волшебницей. Ещё раньше мои родители узнали о другой знахарке. Она жила недалеко от Одессы, в посёлке Шевченко; ехать к ней было от нас часа полтора. О целительнице ходила добрая слава. Таким людям в те годы не дали бы печатать объявлений в газетах. В советской стране ещё не пришло время «госпож потомственных ясновидящих», как и госпожи Рекламы, с ними словно напоминающей: запретный плод сладок, однако ещё слаще – совсем недавно переставший быть запретным... Но и раньше ходила молва – хоть и в пределах ограниченного пространства – о добрых делах знахарских...

       Я (спустя годы – о рассказанном мною выше): Не скажу, что мои родители – особенно папа – такие уж легковеры. Во всяком случае, родители меня не приводили к мошенникам, выдающим себя за тех, кем они не являлись...
       Н: Это хорошо. Но есть другая беда. Такие искренние и простодушные целительницы, как найденная твоими родителями старушка, воспитаны в вековых традициях – слишком проросли корнями. В этом их сила – когда они приносят добро. Однако они могут быть бессильны или даже навредить – там, где жизнь требует от них и им подобных расширить кругозор... 
   
       Когда родители приехали к знахарке сами, без меня, она их спросила:
       – А ваш сын крещёный?
       Родители покачали головой.
       – Тогда, пожалуйста, крестите его в православной вере. Я не возьмусь лечить некрещёного.   
       Родители, верно, уже представляли, что их ждёт. Мол, легко крестить младенцев – у них согласия на это спрашивать не надо. А как быть с шестилетним психически больным? И таким, который часто болезненно отгораживается от многого, ему неизвестного... Нет, я знал: родители не причинят мне вреда. И они тоже знали: при совершаемом надо мной церковном обряде мне не будет ни больно, ни страшно. Но будет – «слишком необычно»... Именно – слишком! Чересчур... Однако, по словам старушки знахарки, этого божьего одуванчика, – она уже столько раз из больных изгоняла бесов. Сам Господь ей в этом помогал. Возможно ли ей, при лечении не крещённого в православной вере, лишиться благословения и помощи Господа нашего Иисуса Христа?

       Я (спустя годы – всё о том же): Знахарка сказала бы, что она, православная, с бесами не якшается. Но, видно, даже от неё, уверенной (как и Марья Васильевна!), что может многое, укрылся бес – один из СЛИШКОМ законспирированных для таких, как она...
       Медик: Знахари думают о духовной силе исцеления; а также о средствах народной медицины, вроде бы давно проверенных на больных. Между тем они могут не знать в подробностях о болезни, которую берутся лечить, – что дьявол как раз и бывает зарыт в деталях... 
   
       Мне пришлось пройти крещение; или – точнее – совершаемый против моей воли обряд ублажения искренней и простодушной, из своей далёкой деревни желавшей мне добра. (Об этом событии я ещё успею рассказать.) Кажись, теперь целительнице впору взяться за меня.
       Папа нас с мамой везёт на машине: едем долго, куда – не знаю... Наконец, где-то, уже очень далеко от города, мы останавливаемся у домика, совсем крохотного.
       Мы ещё не вышли из машины. Я сижу на заднем сиденье, мысленно себя спрашиваю: «Где мы? Куда папа столько времени нас вёз?.. Почему мне сразу об этом никто не сказал?» 
       Тот же вопрос задаю родителям.
       Мама отвечает:
       – Мы приехали к одной хорошей бабушке.
       Приехали к милой старушке? Я не был против милых старушек.
       – Эта бабушка, – продолжает мама, – хочет с тобой познакомиться. Она умеет лечить людей. Может быть, и тебе – поможет!
       Дальше мама мне может не объяснять. В свои шесть лет я уже – так, в общем – понимаю, чем болен... О том, кто такие целители, я ещё не знаю. Но дело совсем не в этом...
       Я нахмурился, ожесточился.
       – Я к ней не пойду! – И из машины не вышел.
       Я НЕ ХОТЕЛ БЫТЬ ЗДОРОВЫМ!..   

       Теперь – возвращаюсь к событию, которое именовалось «крещением».
       В нескольких кварталах от нас находился Успенский собор. Родители пригласят оттуда священника к нам домой. 
       До того самого дня и часа, когда православие, со святой водой и церковной утварью, необходимой для проведения сего благочестивого мероприятия, придёт в мой дом, не позаботившись, чтобы прежде вошло в моё сердце, я пребывал в совершенной неизвестности насчёт всего, что готовилось втайне от меня... Наконец, день наступил, и час – настал.
       Я был у Юли и Изи. Смотрел мультик «Подарок для самого слабого» (где сильный лев почтовой посылкой прибыл к маленькому зайчонку – ему в защиту от любого хищного зверя). Тут к нам зашёл папа, позвал меня домой.
       А дальше – случилось то, что должно было случиться.
       Обряд крещения начался, – это священник приступил к совершению обычного для него ритуала...
       Припадок – также – начался: я не остался стоять рядом со священником, – яростно бил руками о закрытые балконные двери; что-то выкрикивал – заглушал мелодично-монотонный голос вершителя чего-то для меня непостижимого... Я даже не смотрел в его сторону. А его ничего не смущало. Тот, кто сам сейчас был причиной моего припадка, – оставался невозмутим. Вот уж, действительно, спокойствие не от мира сего!..
       Возле священника и моих родителей стояли ещё два человека: тётя Жанна (у которой дома, я знал, в клетке жил попугай Рокка) и дядя Володя, с длинной бородой (он был папиным помощником на базе, где папа работал главным бухгалтером.)
       Я не знал, для чего они все собрались – вообще что всё это как-то называется... Таинство, не таинство – а в своей таинственности для меня оно было как с другой планеты...
       ...Тут меня схватила чья-то железная рука. Меня насилу приволокли к священнику, – тот по-прежнему оставался молитвенно-спокоен. Меня заставили произнести «аминь» (я не имел ни малейшего понятия о значении этого слова!)...
       Обряд закончился: моё бешеное сопротивление неведомо чему (для меня) оказалось подавлено – вполне земной, взрослой силой.
       Аминь!

       Н (мне – спустя годы – к рассказанному выше): Тогда тебя родители не стали посвящать в то, для чего существует церковь; почему она состоит из священников; что такое крещение, другие обряды... Всё совершилось у вас дома, а не в храме, – и хранилось в строжайшей тайне: тогда, в Советском Союзе, до времён горбачёвской перестройки, распространяться о подобных вещах было нельзя! По крайней мере, только те люди посещали храмы и проходили через церковные обряды открыто, которым нечего было терять: ни партбилета (их могли бы исключить из партии, если бы они в ней состояли), ни высокой должности или чего-то там ещё...
       Я: Папа тогда мне сказал: «Священник лечил тебя словом»... Теперь же я знаю и то, почему на обряд пригласили наших знакомых: им предстояло сделаться моими крёстными. Но когда крестят по зову сердца всех, в этом участвующих, обычно приглашают стать крёстными самых близких людей. Конечно, и те, которые на это согласились, не были для нас первыми встречными... Но сам я никогда не буду считать себя крещённым! Будь я православным, всё равно никогда бы не согласился креститься добровольно – после всего, что было...   

       Это уже потом – в одиннадцать лет – я и с Марьей Васильевной познакомлюсь, и значение слова «Бог» наконец узнаю. И случится всё это – в год тысячелетия крещения Руси.
       Но, поначалу, мне и это особой радости не принесёт. Я, мальчик, ещё оказался не готов осмыслить такие вещи, прийти к чему-то зрелому и весомому в виде пищи духовной. От знакомства с Марьей Васильевной, «бабушки с яичком», я лишь узнал: есть Бог, и есть вера в Него, и есть молитвы к Нему. С другой стороны – для ребёнка не подкреплённое ничем по-настоящему жизнеутверждающим – многое тут давало пищу больному воображению.
       И вот почему.
       Если одни иконы полны просветлённого торжества, то другие – сама крестная печаль. Не припомню, чтобы даже на иконах, излучающих больше радости, Христос улыбался – не той полуулыбкой мистически-таинственной, а открытой, человеческой – гагаринской улыбкой... Если где-то, напротив, царило иконное благообразие печали, – я, ребёнок, не вникал ни в какое благообразие. Но его дышащая на ладан одеревенелость меня преследовала, как наваждение. Я стал представлять себя... мёртвым, в окружении ангелов... Одни ангелы на крыльях светоносно парили над моим безжизненно распростёртым телом, другие, восседая близ него, тоже собою его освещали. Все они, в хоровом пении, почти застыли – только губы их бесстрастно шевелились, только слышались их заупокойные голоса...
       Всё это было... так не по-детски!!!..

       Н: ...Загробная хана!..
       Я: Хана душе после смерти или не хана – а в выражении «загробная жизнь» слишком много гроба...       

       Как-то я навестил Лёлю. Рассказал бабушке о своих мыслях-страхах.
       Причина их возникновения Лёле была известна: она тоже ездила со мной к Марье Васильевне. С ней же повела меня в Успенский собор. Всё это Лёля делала не как человек религиозный. Просто не видела в том ничего плохого. Хотела как лучше – для меня.
       Что бабушка знала о религиях? Лишь в преклонном возрасте, когда в стране совсем иначе, не по-советски, заговорят о Боге, – Лёля однажды признается кому-то:
       – А я и не знала, что иудеи не признают Иисуса Богом...
       И – даже не очень-то поразится такому для неё откровению. Как и я раньше не знал прямого значения слова «Бог», так и Лёля – из книг по народной медицине, либо журнала «Здоровье», либо близких ему по теме других журналах и газетах, не могла почерпнуть нечто новое, иное, с чем раньше совершенно не соприкасалась. Не знаю, как в молодости – а теперь, под старость: вера в Бога или отрицание Его существования – ни на том, ни на другом Лёля не упёрлась бы камнем. Здоровье – вот что для бабушки было святое!
       Но если когда-то, ради выздоровления моей мамы, против заговоров и молитв, подкреплённых истинным целительством, Лёля не возражала, то теперь – ради здоровья внука, посоветовала совсем другое:
       – Про Бога забудь...
       Мол, о Боге не думай – и описанному выше тихому ужасу придёт конец!..
       В Лёлином голосе слышалось огромное желание помочь, приободрить; голос мажорный, словно гонг, меня напутствовал: получится – значит быть тому. С верой, надеждой и любовью. Не важно, с религией или без неё...
       Кажется, мне уже начала передаваться Лёлина уверенность в правильности выбранного ею средства избавить меня от страхов; решив их выбросить из головы, я было послушался её совета...
       Но...
             
       Живое Солнце Мира (словно подслушав мои мысли): «Боже, из сердца вон!» – хотело бы Я посмотреть, как ты это себе скажешь...
 
       Хочешь – веруй, не хочешь – не веруй?
       Нет, для меня оказалось не всё так просто...
       Чтобы перестать верить в Бога, я что-то должен был в себе преодолеть. Нечто гораздо большее, чем те страхи.
       Я с собой борюсь: пробую, пытаюсь это сделать.
       Неужели, это – получилось?!.. 
       Нет! Напряжение во мне растёт, борьба с собой продолжается. Во мне пробуждается что-то воинственное...
       Почему?
       Это – уже не я, это – уже кто-то другой!..

       В сумерках возвращаюсь от Лёли домой. Захожу во двор, в парадную, подымаюсь на второй этаж. Звоню в дверь.
       Дверь открывает папа. Спрашивает:
       – Что-то случилось?
       Таким папа меня ещё не видел. Вероятно, мои глаза как-то неестественно горели.
       Трудно мне было подобрать слова – объяснить папе происходящее со мной. Но я всё же попытался. Нет, я сказал папе далеко не всё... Ну, в общем так: я преодолеваю в себе что-то больное...
       Бороться, преодолевать – значит быть бойцом. Папе всегда такое импонировало. Папа – атеист: верит в свои силы, надеется на себя. (Впрочем, несмотря на это – гораздо позже – папа посоветует мне прочесть опубликованную в журнале «Смена» книгу Александра Меня «Сын Человеческий».) А я? Не своей ли болезни – душевной – я даю бой? Без неё – чтО мне всякие там «страхи»? Так казалось мне, так думал и папа... Правда, происходить бы тому естественнее: настоящий, природный боевой дух, не нужно в себе удерживать постоянным напряжением воли, точно ты боишься – он вот-вот улетучится...
       Папа знал, чего я не любил делать, в любом расположении духа, – до сегодняшнего дня: танцевать... Не любил и не умел.
       А сегодня? Долой эту «болезнь», решил папа!
       И я не воспротивился – попытке танца...
       Попытке здоровья.
       Той, которая... на самом деле, для меня с каждой секундой оборачивалась всё бОльшим внутренним – как бы это сказать – самоизломом... Все попытки рождались из одной – попытки атеизма, они же – ею убивались. Вера будто сделалась моим инстинктом самосохранения. Она им и была. Была... даже до того, как я узнал о Боге, – просто вера получила своё имя. Я физически не мог её в себе преодолеть: разувериться в Боге – для меня означало разувериться в себе...      
       ...Наконец, уединившись в спальне, – я «очнулся»: попытки-пытки – выдохлись: нет ни самоизлома, ни воинственности, с которой я насильственно душил бы в себе одновременно и больное, гремучее, и остатки здорового, его последние искорки... Я – весь облегчён, расслаблен... Прошлые страхи – те, слишком недетские, мысли – они были да сплыли!..