Моя малая родина

                Документальная повесть


От автора


Когда читаешь художественные произведения писателей прошлых,  уже ушедших веков, невольно задумываешься не столько о сюжетах, о взаимоотношениях тех или иных героев, а об окружающем их быте. Хочется представить, как они жили в обычной жизни: чем питались, во что одевались. Увлеченные композицией, авторы, как правило, на эту проблему не обращают внимания. Главное для них – образы, характеры и психология героев, их взаимоотношения и т.д.
Из всего, что мне удалось прочесть за прожитую жизнь, я нашел ответы на многие вопросы быта только у Д.В. Григоровича, в его бессмертных произведениях, романе «Рыбаки», повестях «Антон Горемыка», «Пахарь», «Деревня» и др.
Время, при котором создавалось то или иное произведение, можно разглядеть только в окружавшем героев и самого сочинителя быте, в простых людях, живших в одно время с ними. Их имена ушли в века вместе с крестами на их могилах на заброшенных старых погостах.
Почему я вспомнил об этом? Да потому только, что побывав на своей малой родине, в поселке Шевченко Хомутовского района Курской области в конце апреля 2008 года, увидел заброшенный, зарастающий деревьями и кустарником поселок с врастающими в землю брошенными, но все еще ждущими своих хозяев, домами. Увидел улицу с глубокой колеей, оставленной  проезжавшей по весне телегой. В поселке пока еще живут пожилые люди, не покинувшие родную землю. Вид улицы, по которой мало кто ходит, оставил щемящее чувство скорби и обиды. Она вся покрыта остатками прошлогодних растений, вплотную приступившим к узкой дороге, петлявшей между  колдобинами.
И здесь уместно сказать: «А я помню». Да, я помню эти дома в их красе, эту улицу, истоптанную ногами прохожих, где по краям были дорожки, утрамбованные детскими ногами, а на проезжей части, изъезженной телегами и утрамбованной копытами коров и лошадей, неровности сглаживала пыль, раскисавшая во время обильных дождей. На этой улице всегда слышались детские голоса, смех, постоянно присутствовала жизнь. Луга и дворы полнились живностью. Крестьянин просто не мыслил жить без коровы, свиней, овец, гусей и кур.
Никто в нашем поселке не запирал домов. Не помню чтобы кто-то у кого что-то уворовал. Правда в каждом дворе был дворовый пес, но это скорее не от  воров, а дань традиции.
Возможно я бы и не написал ничего о своем, уходящем в историю, в прошлый век, поселке, если бы не одно обстоятельство. Но об этом чуть позже. И еще. Дело в том, что сам поселок родился в районе в конце двадцатых годов прошлого века и появился он здесь не случайно. Это место облюбовали молодые, крепкие семьи в основном из села Званное Глушковского района этой же, Курской области. Людей привлекла земля, которой в Званном всем не хватало. Там общинную землю давали только при рождении мальчиков, девочкам пай не полагался. Привычные к труду, истосковавшиеся по земле и поселились здесь крестьянские семьи в основном одного возраста, между 30 и 40 годами со своими детьми и стариками. Люди быстро обустроились, выплеснули кипучую энергию на дело, еще не зная, что впереди у них будет коллективизация, что из личного у них останется только приусадебное хозяйство – дом и двор с огородом в 50 соток. Но они и в колхозе трудились на славу, поля полностью засевались, луга вовремя скашивались, хлеба убирались, причем без комбайнов и косилок, в основном ручными косами. В каждом доме жили полнокровные, богатые ребятишками, семьи. Словом жизнь била ключом… Я помню все это или почти все. Здесь я родился, прожил почти безвыездно полных 15 лет. И мне, сносно владеющему пером, было бы грешно, а может быть даже преступно, не написать обо всем этом. Итак, по порядку…


1. Встреча

В конце апреля 2008 года мы с братом, Владимиром, и моей дочерью, Марианной, решили проехать на Святое, к роднику, а оттуда на обратном пути, заехать в поселок Шевченко, на нашу малую родину, встретиться с доживающим век, одиноким родительским домом, покинутым когда-то и теми, кто жил в нем после нас. Все предшествующие годы до краев наполненные работой на Волжском автозаводе, я изредка мысленно возвращался в свое детство, на свой небольшой поселок, затерявшийся среди холмистых курских полей, а когда приезжал к маме, жившей в районном центре Хомутовка, обязательно посещал свой поселок, где прошли мои самые бесценные и счастливые годы детства и первой половины юношества. Воспоминания о детстве всегда придавали мне силы и сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь тому заряду прочности, что был заложен в меня здесь, в маленьком поселке, на Курской земле.
Проехав мост через небольшую речку, наша машина петляла по плохой, изобилующей ухабами и весенней грязью, деревенской дороге, заросшей по обеим сторонам деревьями и кустарником. Их здесь никто не сажал, они освоили пространство в годы безвременья, когда в одночасье рухнул Советский Союз и страна стонала от Гайдаровских, Павловских и Ельцинских реформ, втискиваясь в алчный капитализм с жестоким, бесчеловечным лицом. Раньше с дороги просматривались луга, где паслись косяки гусей, телята и овцы, сбивались в плотные стада коровы. По весне речка заливала деревянный мост, разливалась по прилегающим лугам и мы, мальчишки, учившиеся в Романовской семилетке, толпились далеко от моста, наблюдая паводок, буйство откуда-то взявшейся воды, несущей на себе встающие на дыбы льдины. Шум воды и треск ломающихся льдин заглушал голос нашего директора, Давыдкина Николая Петровича, кричавшего что-то с другой стороны, но мы и так догадывались, что занятия отменяются, и вволю поглазев на паводок, на льдины и коряги, плывущие по мутной, весенней воде, шли домой.
Поднимаясь вверх, по некрутому косогору, мимо отдельно стоящих, разбросанных по взгорку домов, поднялись на плато, с которого виднелся край нашего поселка.
В поселке Заречье, или, как здесь его называют, в Казаяровке, мимо которой мы ехали, слева от дороги когда-то стоял дом правления колхоза, а чуть выше, уже на самом ровном плато, справа, колхозный дом культуры, где «крутили» кинофильмы и по субботам и воскресеньям, устраивали танцы. Теперь этих зданий уже нет, их место заняли кустарники и одичавшие деревья.
Увидев край поселка я вздохнул с облегчением и с какой-то внутренней радостью. Он все еще существовал, прикрытый разросшимися деревьями. Мы решили проехать по полевой дороге мимо него на Святое, к роднику; это был своеобразный ритуал. Брат привозил к нему всех, кто приезжал к ним в гости. Дорога шла под углом к поселку, обходя колхозный сад и деревенское кладбище, а чуть дальше круто наворачивала вправо, беря курс на село Гламаздино. Там, где-то в двух-трех километрах от нашего поселка, начинался небольшой лог, плавно переходящий в луг. Справа от дороги, на лугу, и был ничем не приметный родник, пульсирующий словно человеческое сердце, выталкивающий порции воды вверх, питая маленький, еле заметный ручеек, струящийся среди заболоченного луга и образующий один из притоков, который, соединившись с точно таким же ручейком, текущим от Гламаздино, образовывали речку. Встретившись у села Романово с еще одним ручейком, вытекавшим из заболоченного луга за поселком Новый Свет, пополнившись в самом поселке водой из обильного родника, безымянная речка встречала еще один приток, начинавшийся у Минаевки, бегущий по лугу мимо нашего поселка Шевченко. Расширившаяся, она уже называлась «Романовка», и несла свои воды дальше, к городу Севску. Далее путь этой воды продолжался в Десне, спокойной и уже полноводной. Десна впитывала в себя другую реку Курской области, Сейм, и впадала в могучий Днепр у самого Киева, теперь уже в другом государстве, Украине. Маленькие притоки, начинавшиеся у Гламаздино, Минаевки, Нового Света посылали привет братскому народу, Киеву, откуда и пошла наша матушка Русь.
Мы ехали по дороге мимо своего поселка и память вернула меня к середине октября 1941 года. Именно в этом направлении, правда с чуть большим удалением от поселка, под большим углом к нему, проходила и тогда дорога в Гламаздино. В народе ее называли «план». По этому «плану» и отступали солдаты тринадцатой армии Брянского фронта, вырвавшиеся из немецкого окружения. Сейчас на этой дороге, меня, да и моих спутников, привлекло другое. Перед автомобилем, из прошлогодней, обильной, но сухой и почерневшей травы, поля здесь не видели плуга уже больше десяти лет, выскочила пестрая, очень красивая, по-своему грациозная, неспешная птица, величиной с голубя и побежала по дороге. Я как-то в миг напрягся, подался вперед, попросил брата ехать помедленнее. Птица долго сопровождала нас, не взлетая, словно хотела сообщить что-то важное. Она приглашала нас к какому-то своему разговору, по-своему привлекая к себе наше внимание, потому и бежала по привычной ей, знакомой и родной дороге. И, представьте себе, я неожиданно вспомнил о том участке детства, когда точно такую же птицу, подранка, отец принес с поля, где наши деревенские мужчины косили рожь или пшеницу ручными косами. Тогда меня поразила красота той птицы. Таких  я не видел нигде после, хотя пришлось побывать во многих уголках бывшего Советского Союза. Учился в Калининградской области, проходил практику в Литве и Таджикистане, служил на Дальнем Востоке, немного работал на Крайнем севере, учился в Челябинске и, наконец, долгое время, почти сорок лет, прожил в Среднем Поволжье. Птица будила во мне воспоминания, будоражила память и я начал подумывать об этих воспоминаниях, желая хоть таким образом поддержать жизнь в угасающем родном поселке. Эту птицу я увидел скорее всего в 1940 году, потому что летом 1941 года мужчин нашего поселка призвали в армию и осиротевшие поля долго держали на себе налитые янтарем, переспевшие колосья. А в том, предвоенном, 1940 году уборка шла по отработанному сценарию. Мужчины, вооруженные косами со специальными приспособлениями на ручках, позволявшими аккуратно складывать в валки скошенное, шли друг за другом, врезаясь в стоявшую стеной пшеницу и рожь. Женщины, в белых косынках, шли сзади, связывая скошенное в снопы и расставляя их небольшими кучками по полю. Все поле, как и во время сенокоса, было усеяно сильными мужчинами с косами, женщинами и стоявшими на стерне снопами. Но в отличие от сенокоса здесь не было ребятишек, свежесрезанная стерня больно ранила  босые ноги, а в поселке, летом, дети ходили босиком. Другое дело на сенокосе. Ребятишки посильно принимали участие в работе, ручками грабель разбрасывая ароматную, свежесрезанную траву, получая удовольствие от коллективного труда. Еще больше радости было во время обедов, когда семьи расстилали на лугу скатерти-самобранки и все с аппетитом поглощали принесенное из дома. Как правило, кроме хлеба и молока, на скатерти были вареные яйца, неизменное и незаменимое ничем, засоленное по-домашнему, сало, лук и чеснок и молодые, сладкие огурчики!
Между тем наша машина въехала на небольшой взгорок, с которого хорошо просматривалось начало луга, наше Святое, названное людьми так за живой родник с чистейшей, не портящейся даже при длительном хранении, водой. Здесь на Святом, в детстве, мы собирали землянику, она была особенно вкусной на солнечных склонах. Здесь же, когда-то в ночном, выпасывая колхозных лошадей, застудил позвоночник, мой дед по матери, Безъязыков Федор Игнатович. И я никогда не видел его, потому что родился в год его смерти. Знаю только из рассказов бабушки, Ирины Моисеевны, что в молодости, когда они жили еще  в Званном, Федор Игнатович ездил на заработки на шахты Донбасса и мужчины постоянно избирали его своим десятником. У моего деда была организаторская жилка.
Спускаясь с пригорка к роднику, справа мы видели поле, заросшее прошлогодним бурьяном, но это поле отличалось от соседних своим необычным видом. На нем, даже сейчас, просматривалась проплешина. Там до сих пор виден след разлома земной тверди. Когда-то мы, деревенские мальчишки, после вспашки, приходили сюда и находили «чертовы пальцы», окаменевшие конусообразные отростки, очень напоминавшие пальцы рук. Скорее всего - кусочки сталактитов. Они почему-то имели одну и ту же форму конусов. Когда кто-то из нас получал ранки или ссадины, мы соскребали с «пальцев» порошок, посыпали им ранку и все быстро заживало. Несколько лет назад, когда у брата гостила тетя, Анна Федоровна, со своим мужем, Лубовым Павлом Григорьевичем, я сходил на тот разлом и, удивительно, сразу нашел несколько таких «пальцев». Два из них и сейчас хранятся у меня как напоминание о моей малой родине.
Родник пульсировал, выбрасывая порции воды одну за другой, причем делал он это в каком-то присущем ему ритме, а вода, поднимаясь выпуклыми, скругленными фонтанами, успокаивалась и сразу же уходила в луговую траву, образуя небольшой ручеек. Родник чем-то напоминал человеческое сердце, потому становился еще роднее и значительнее. Пройдя несколько сот метров по мокрому лугу вдоль заросшей лозой и старой, пожухлой  травой низины, я не увидел ручья, который, слившись с точно таким же собратом, текущем от Гламаздино, образовывали речушку в которой мы ловили налимов. Мы почему-то называли их менухами. Однажды в этой речушке с Павлом Григорьевичем, мы наловили целое ведро налимов. Из них, похожих на сомов, получалась вкусная жаровня и одной сковороды обычно хватало на всю семью. И та речушка, и весь луг, где уже лет двадцать, а то и больше, никто не косил траву и не выпасывал скот, постепенно поглощались осокой и все той же лозой. Удручающее впечатление добавляло еще и то, что за речушкой, на взгорье, обычно виделся Голубовский поселок, утопавший в садах. Сейчас нет ни поселка, ни тех садов. Раньше и на той стороне паслось стадо коров, а вдоль речушки, с обеих сторон, не заростали протоптанные людьми и животными, дорожки. Муж моей тети по отцу, Анастасии Никитичны, Иван Иванович Довгаль держал пасеку, имел хороший сад и, не смотря на то, что Анастасия Никитична умерла от чахотки сразу после войны, заботливо воспитывал четверых детей. Время разбросало их. Сын, Володя, живет в поселке Локоть Брянской области, а дочери, Мария, Валя и Зина, живут на побережье Азовского моря, где-то в районе Мариуполя, на Украине. 
Не знаю кого сейчас винить в разрушении и гибели поселков, деревень и сел, но фактом остается то, что жители тех поселений веками жили полнокровной жизнью, как и положено жить на Земле людям, в полной гармонии с природой, занимаясь посильным трудом, умножая богатства России. С гибелью хуторов, поселков, деревень и сел, сразу потускнела и обезлюдела Россия. Сейчас трудно сказать, что будет, если этот процесс не удастся остановить…
Испив родниковой воды, мы поехали обратно. Поднимаясь по косогору, он почему-то сейчас не казался таким крутым как когда-то в детстве, я вспомнил, что справа на бугре, наши посельчане сажали арбузы и для нас, пацанов, когда они созревали, было большой удачей, если кто-то из знакомых сторожей выкатывал нам теплый, прогретый солнечными лучами и очень вкусный арбуз! Еще я хорошо помню как в то время, на самом краю поля, ближе к дороге, по которой мы поднимались, еще сохранялись обвалившиеся окопы, оставшиеся со времен войны. Их долго не засыпали, боялись потревожить оставшиеся в земле боевые заряды. В нашем районе, да и в самом поселке Шевченко, несколько жителей подорвались на минах, оставшихся в земле. Получил серьезное ранение, подорвавшись на мине, наш сосед, родной брат моего деда, Безъязыков Тимофей Игнатович. Раны оказались несовместимыми с жизнью. Это была третья смерть от войны в их семье. С войны не вернулись два сына Тимофея Игнатовича, Ефим и Михаил. Здоровые, молодые и умные мужики. Им бы жить и жить, растить детей, облагораживать землю крестьянским трудом, приносить пользу Родине. Слава богу, что у обоих из них осталось продолжение, мои троюродные братья и сестры.
Слева от дороги по которой мы въезжали на взгорок, за развалом земной коры, вдоль луга, кружевом въедавшимся в пашню, на этом поле, до самой Казаяровки, тянулись глубокие противотанковые рвы. Их вырыли в июле-августе 1941 года молодые солдаты-белорусы, крепкие, жизнерадостные ребята, не знавшие усталости. В октябре 1941 года наши войска не смогли воспользоваться этими рвами, потому что вынуждены были оставить поселок без боя, выходя из окружения. Но те белорусы трудились не зря. Именно вдоль небольшой речки, что шла со Святого, по ее правому берегу, за теми глубокими рвами, и находилась оборона наших войск в июне-июле 1943 года, когда решалась судьба войны в жесточайшем сражении на Курской дуге. Так что те солдаты-белорусы трудились не зря. Их рвы послужили надежной защитой нашим воинам позже. Почему я вспомнил о тех белорусских парнях? Да потому только, что разговор их, хотя они разговаривали с нами по-русски, был каким-то шипящим и потому привлекал внимание. Они квартировали во многих домах поселка, несколько человек жили и в нашем доме. Вечерами моя бабушка Ира ставила на стол чугунок с вареной картошкой и они, набрасываясь на еду, восклицали: «О, бульба!» Это слово я услышал много позже, обучаясь в техникуме, от учащихся белорусов.
После войны те противотанковые рвы долго не засыпали, было не до них, да и нечем. Летом 1945 года я наведывался к моей тете, Анастасии Никитичне Довгаль, на Голубовский поселок, проходя в узком промежутке между двумя такими рвами по протоптанной тропинке. Перед несколькими из рвов, со стороны, где раньше находились наши войска, громоздился вал из тонкой, проржавевшей проволоки - путанки. Вал, высотой более метра предназначался для защиты от немецкой конницы. Наши генералы в Генштабе не могли предположить, что еще в июле-августе 1941 года Генштаб сухопутных сил Германии пересадил кавалеристов в танки, расформировав кавдивизии. Лошадей отправили в Германию.
Как-то, проходя по тропинке, я услышал жалобный крик, похожий на человеческий. Кричал заяц, запутавшийся в проволочной канители. Я не смог помочь ему выпутаться, боялся подорваться, тогда поля были напичканы минами. Крик того зайца сопровождал меня всю жизнь.
Преодолев подъем, мы выехали на поле, с которого, как на ладони, просматривался наш поселок. Я уже позабыл многих, кто жил в покинутых домах, но брат помнил всех жителей и по порядку дом за домом, называл их бывших хозяев. В отдельных домах еще теплилась жизнь, судя по дорожкам к калиткам и занавескам на окнах, но людей не было видно. Оно и понятно, все находились на огородах, весенний день год кормит! А несколько лет назад мы проезжали поселок осенью и радовались, увидев как люди свозили с огородов поспевшие, большие желтобрюхие тыквы. Тогда удалось переговорить кое с кем из ровесников, а вот сейчас ничто не радовало глаз. Дорога, утоптанная когда-то ногами живших в поселке жителей, выглядела пустынной, не освоенной, захламленной и заросшей прошлогодней, почерневшей травой. И только единственный след от колес телеги, проехавшей по поселку в разгар весенней распутицы, говорил о том, что здесь еще что-то сохранилось, кто-то жил. Наконец мы подъехали к нашему осиротевшему дому. Он казался ниже, чем раньше, потому навевал уныние и скуку. Сейчас в нем никто не жил. Хозяева, когда-то купившие его у моей тети Вари,  она вселилась в него после отъезда моей мамы ко мне, на Урал, давно покинули его, уехав куда-то на Волгу. Покупателей на него пока нет, а ведь к дому примыкает огород в пятьдесят соток с хорошим, освоенным черноземом. Дом врастал в землю, изгородь скособочилась, ворота и калитка дышали на  ладан. Казалось они упадут после первого прикосновения. Под окнами хорошо чувствовал себя лишь вяз. Ничто не беспокоило его и он рос в свое удовольствие, сохраняя и напоминая нам о том, теперь уже далеком времени, когда в конце двадцатых годов, теперь уже прошлого века, здесь, на богатом черноземами плато, ограниченном с трех сторон небольшими речушками, с примыкавшими к ним лугами, появились здоровые, крепкие силой и духом люди. Они обозначили вехами и колышками контуры будущей застройки, и стали возводить дома, причем все и в одно и то же время. Сейчас даже трудно представить сколько сил, умения и мастерства требовалось тем людям для столь грандиозной по тем временам стройки.  Я помню тот поселок во время войны и позже, до 1951 года, когда я покинул его в погоне за образованием и надеждой на что-то новое, но пока не ясное, в жизни. Дома стояли словно на параде, в окружении зеленых насаждений, с крепкими заборами, добротными воротами и калитками, с обязательными лавочками перед каждым двором.
Я подошел к вязу, прислонился к его живому и теплому стволу. Моя бабушка, Ирина Моисеевна, любила это дерево, называла его «берест». Я долго не мог понять почему она так говорила и только много позже узнал, что на Украине его так и называют. Вяз служил связующим звеном с родиной предков моей бабушки, в девичестве, Мищенко, которую она никогда не видела, потому что родилась в селе Званное Глушковского района Курской области, то есть, в России. Свою маму моя бабушка не помнила. Мама умерла когда ей было около трех лет. Не помнила она и девичьей фамилии своей мамы, возможно у нее тоже были украинские корни, как и у ее отца, Моисея. Видимо тогда, когда строился поселок и посадила она это дерево. Вяз быстро рос и в середине шестидесятых годов прошлого века, когда моя мать решилась отстроить дом на месте, где стоял отцовский, мы жили во  времянке, наш дом в войну был разобран на землянки, дерево пришлось спилить. Но глубоко пущенные в благодатный чернозем корни, дали росток и вот он снова такой же, каким я видел его в последней раз, в 1955 году, когда приезжал домой после окончания техникума и хотел устроиться на работу в родной Хомутовке. К сожалению моя малая родина тогда отвергла меня. Ни в райкоме комсомола, ни в дорожно-строительном управлении, не нашлось мне работы, а ведь я на двух производственных практиках, в Литве и в Таджикистане, занимался геодезическими работами на строительстве осушительных и оросительных систем и мой опыт мог пригодиться и в Хомутовке. Пришлось уехать на Урал, к родственникам, меня приняли в Управление капитального строительства при авиазаводе инженером, где я фактически работал геодезистом до призыва в армию.
Походив около дома мы прошли к нашему соседу, Петру Ефимовичу Безъязыкову. Их семья никогда не покидала подворье, и даже когда Петр Ефимович, кстати мой троюродный брат, на время уезжал на стройки в столицу, в доме жили его бабушка, Евдокия Алексеевна, или просто, Водька, как мы ее называли; мама, Полина Филипповна, тетя Поля, как мы ее называли, Валя и брат Александр. Столичная жизнь отталкивала своей суматошной сутолокой и бестолковостью и Петр, найдя там подругу, уговорил ее осесть в его поселке. Их дом сейчас стоит на новом месте, ближе к нашему, хозяйственный и умелый на руку, Петр Ефимович, перестроил его по своему вкусу.
Хозяева оказались на месте. Петр Ефимович, его жена Аня, постарели, но держались молодцом. Анна Федоровна суетилась, что-то делая по хозяйству, по двору бегала собака, громко кудахтали куры. Живность привлекла внимание Марианны, в городе ничего подобного она не видела. Уловив любопытство, Петр Ефимович повел нас в сарай, где находились кролики.
- Корову заменили козами, - сообщал он на ходу, - пришлось переключиться на более мелкую живность. Не те годы, не те силы, косить сено уже не с руки. А козам много сена не надо.
          Мы походили по огороду, зашли во двор и на огород бывшего нашего дома. Когда-то наш огород заменял мне целый мир. Дорожка, делившая его на две части, по ней мы ходили в самый конец, обсаживалась подсолнухами. Они росли быстро и также быстро появлялись огромные, желтые шляпки в золотом обрамлении лепестков. Мы с братом бегали под этими подсолнухами, боясь пчел, собиравших нектар и весело жужжавших на своем языке, передавая новости о хорошей взятке. Но не пчелы привлекали нас туда постоянно. По обе стороны от той дорожки располагались делянки, одаривавшие нас своими щедротами: молодые огурцы всегда казались сладкими, янтарные, упругие и сочные помидоры привлекали своим неповторимым вкусом, а случайно сломанный стебель или пластинка разлапистой ветки дурманили таким ароматом с которым не могли сравниться запахи даже французских духов фирмы "Шанель". Позже, когда у меня в городе появилась своя дача, приезжая туда по выходным, я первым делом отламывал ветку подраставших кустов помидоров. Тот запах невольно переносил меня в мой родной поселок, на тот огород моего счастливого и безмятежного детства. На огороде росло и многое другое, притягивавшее к себе в разное время. Сладкие стручки гороха, молодая морковь, которую, выдернув из земли, мы не мыли, просто протирали ботвой и ели. И никто из мальчишек никогда не заражался никакой болезнью, не страдал животом. Но особой приманкой были коробочки с маком, в его молочной спелости, когда зерна не были еще твердыми, сохраняя свой первозданный вкус и аромат.
На огороде всегда было уютно, занятно и весело. Сегодня заброшенный огород навевал другие мысли, другое настроение.
Необработанная земля отталкивала холодом и запустением. Вернулись в сад Петра Ефимовича. Когда-то в их саду нас привлекали сладкие и очень большие по величине яблоки. Их мы называли «хунтовками», скорее всего за их вес. Сейчас в саду было мало яблонь, а одна вообще засыхала. Заметив мой взгляд, остановившийся на ней, Петр Ефимович сказал: - Сад пришлось урезать. Есть-то яблоки некому. Дети живут в Москве. Вот оставили несколько корней для внуков. Пока не забывают, летом наведываются. Подрастут, станут навещать реже. А нам самим много ли надо?
Мы вошли в дом. Аня уже приготовила чай и мы уселись чаевничать, соблюдая установившуюся традицию. После посещения Святого мы всегда заезжаем к нашим родственникам, Безъязыковым.
Конечно говорили о тех, кто еще живет в поселке, кто не рискнул покинуть родимое гнездо. Другой наш сосед, Чудных Иван Афанасьевич, уезжал из поселка только когда призывался на службу в Советскую армию. У Ивана и Веры полно забот на огороде. Дети разъехались по ближним городам, навещают родителей в основном летом.
- Все колхозные поля зарастают бурьяном,- подытожил я, - в поселке тоже, даже не видно дороги.
          – Природа берет свое, - дипломатично заметил Петр Ефимович, - там где отступает человек, наступает природа. Причем не всегда на пользу. Посмотрите на «Став», он уже не просматривается, вешние  воды натащили в него ил и он постепенно сравнялся с лугом.
          "Ставом" здесь называли искусственный водоем рядом с огородом Петра Ефимовича. Когда-то наши деды и отцы вырыли его на пути весеннего половодья, благо за ним, дальше к речке, на лугу всегда хлюпала вода. На том Ставе зимой мы  любили кататься на льду, разбегаясь по берегу и, встав на лед, на подковки, а сапоги всех деревенских ребят были с подковами, и катились по льду, совершая небольшую дугу в сторону наклона сапог. Кстати я вспомнил, что все ребята ехали в одну сторону, один я не мог поставить свои ноги в ту сторону и всегда ехал в другую. Меня это забавляло, а ребят смешило, мол отрываюсь от коллектива. Но я ничего не мог поделать с моими ногами. На льду они вели себя не сообразуясь с моими желаниями. Летом в том Ставу наши мамы полоскали белье.  В нем иногда мы купались, но он больше нравился лягушкам, это была их лягушачья столица, оттуда слышался надоедливый, беспрерывный гвалт.
-  Став надо бы почистить, снова вынуть ил, как когда-то вынимали грунт наши предки, делали всем миром, вывозя землю на повозках. А сейчас можно сделать проще, есть экскаваторы, машины, но кому это надо? А у нас , живущих здесь, на это нет денег. Живем-то на пенсии.
Я напомнил о разрекламированных нацпроектах. Когда их курировал первый заместитель Председателя правительства Д.А. Медведев, о них говорили ежедневно по радио и показывали по телевидению все самое впечатляющее. Петр Ефимович терпеливо слушал, пряча улыбку.
- Вы проехали по бывшим колхозным полям, колхоза нет, поселок разбежался. Земля никем не обрабатывается. Мы тоже слышали о нацпроектах, но ничего не дождались. Но вот, на что мы обратили внимание: как только Медведева избрали Президентом, о нацпроектах сразу забыли.
Я не стал напоминать Петру Ефимовичу о предвыборном пиаре, думаю он и сам догадался в чем дело. Но его больше интересовал другой результат.
          - Возьмите наш поселок. На месте бывшего колхозного двора можно построить ферму. Там были конюшни, коровники, кошара и даже свиноферма. Благо со двора начинается выгон и пастбище. Сейчас луга зарастают чем зря, а раньше на них паслись гуси, колхозное стадо и наше тоже. Каждая семья держала корову. А в конце нашего огорода у речки был водопой для лошадей. Там, на другой стороне, у самой кромки воды, находится родник, вот из него конюхи и брали воду, заливая в корыто для водопоя. Лошади знали туда дорогу и когда их выпускали из конюшни, бежали на водопой сами. Только кто возьмется строить здесь ферму? Ни у кого из нас денег таких нет, живем огородами и пенсией, а бизнес до нас еще не дошел, да и вряд ли дойдет. Рабочих рук здесь уже не осталось. Боюсь, что наши земли заселят пришлые люди, особенно выходцы из дальнего зарубежья, с другой культурой, и тогда здешний край будет другим. Печально все это. Даже говорить об этом не хочется...
Петр Ефимович отхлебнул чай, сказал как-то тихо, рассчитывая на взаимопонимание: - Мы всегда жили надеждой на лучшее будущее, но видите к чему пришли. Честно говоря я уже разуверился во всем.
Разуверились и мы, прекрасно понимая, что пока в России есть нефть и газ, никаких серьезных вливаний в сельское хозяйство не будет. Вот когда истощатся недра, тогда вспомнят о Земле-кормилице. Россия всегда прирастала деревней, землей, а сейчас она прирастает Сибирью, нефтью и газом.
- В поселке пока живут чуть больше двадцати семей. Уйдут они, поселок погибнет совсем, - Петр Ефимович задумчиво посмотрел на нас, продолжил: - Того, что было здесь когда-то, когда в каждом доме было полно ребятишек, на улицах звенели ребячьи голоса, а по вечерам - песни, когда в каждом дворе было полно живности, а по утрам на колхозном дворе собирались мужики, запрягали лошадей и разъезжались по колхозным делам, уже не будет никогда! Сейчас улица без ребятишек, а это значит без будущего.
Он смолк, потом вдруг встрепенулся: - А как же живут на Украине, в Белоруссии, странах Прибалтики, где нет ни газа, ни нефти?!
- В Белоруссии хорошо живут, - подтвердили мы,  - Лукашенко, его белорусы называют "батько", сохранил колхозы, совхозы, подвел к ним дороги, строит дома жителям, помогает хозяйствам и люди не покидают свои дома, живут на радость себе и своей маленькой стране.
Петр Ефимович слушал не особенно веря в то, что слышит, хотя понимал, что во всех этих странах разорение поселков, сел, деревень и хуторов не дошло до такой степени. Глядя на меня сказал: - Я вот для тебя переписал почти всех, кто сейчас живет в поселке. Ты написал уже несколько книг, попробуй увековечить и оставшихся здесь. Поверь, они заслужили признательности хотя бы за то, что остались верны земле своих предков.
Список тех, кто создавал поселок, кто родился и жил здесь, занял бы несколько страниц этой книги. Я привожу лишь тех, кто доживает свой век здесь сейчас, вместе с поселком. Знакомые с детства, потому особенно близкие мне фамилии: Залюбовский А.Ф., Залюбовский П.П., Бондаренко И.К., Залюбовская С.М., Залюбовский О.М., Чудных И.А., Чудных В.Г., Безъязыков П.Е., Безъязыкова А.Ф., Поправкин Г.С., Залюбовский И.Ф., Ковалев В.П., Ковалева Н.С., Руденко М.А., Шевцова Н.П.
В спешке Петр Ефимович возможно кого-то пропустил. Не каждый день приходится переписывать живущих односельчан, но вот мне попадаются совершенно непривычные фамилии. - Да, - подтвердил он, - это пришлые поселенцы, но они уже старожилы, вжились в нашу жизнь: А.В. Решеткин и Н.Е. Добытин. А вот Ващенко Л.М., наша, поселковская, дочь Максима Залюбовского. Это фамилия ее покойного мужа.
Мне было особенно приятно, что в поселке еще держат и крупную живность: четыре коровы и восемь лошадей. Это последнее, что связывало нынешний и прошлый, когда-то цветущий, поселок моего детства. У теперешних обитателей поселка сохранилось переданное им дедами и отцами отношение к земле-кормилице. Но, к сожалению, выветрился уже прежний энтузиазм и поубавились жизненные силы. Как-никак преклонный и пенсионный возраст. Но они счастливы тем, что не изменили переданную им предками традицию - любить и лелеять землю.

2. Поселок Шевченко

            Когда точно появился поселок доподлинно мне не известно. Буду рад, если эта публикация подогреет интерес к уходящему в прошлое, кто-то вспомнит какие-то детали и тайны, скрытые временем, засверкают своими гранями. Когда-то, когда мы еще жили большой семьей в поселке, я интересовался у моей бабушки, Ирины Моисеевны , что она помнит о тех, революционных годах (1917-1920), перевернувших историю России.
           К сожалению она мало что могла сказать. революционные бури обошли как бы стороной село Званное, где они жили. Бабушке, а у них с Федором Игнатовичем, было уже трое детей, старшей, Варе, в 1917 году исполнилось только шесть лет, не было дела до того, что творилось в стране. Главная забота - дети, работа в хозяйстве и на огороде.
           У Федора Игнатовича, как впрочем и у многих жителей села Званное, заботы были еще приземленные. Их рук, их внимания и труда ждал надел, где одна уборка следовала за другой. Лето требовало не меньших трудов, чем весна, когда землю пахали, сажали в нее семена, ухаживали за домашней скотиной. Лето подгоняло подросшими травами, требовавшими покоса, причем дважды, с очень близкими по времени сроками. Но после покоса трава требовала к себе не меньшего внимания. Нужно было разбрасывать валки, чтобы она быстрее просыхала. Потом ее копнили, а после - увозили по домам, готовясь к предстоящей зиме. И сразу же, следовала вторая волна сенокоса. Она требовала того же, что и первая. За ней выстраивалась в очередь рожь и пшеница, бахчевые культуры, а за ними уборки картофеля, свеклы, моркови , капусты. Капусту и морковь убирали последними, они не боялись морозов. но и после этого работа не прекращалась. В клунях шел обмолот хлебов, а когда наступала пауза, приступали к шинковке капусты. Чувствовалось приближение холодов и семьи готовились к предстоящей зимовке. Потому и Федор Игнатович, и его брат, Тимофей Игнатович, да что там говорить, многие мужчины их возраста, избегали участвовать в проходивших вихрем событиях, больше думали о семьях, чем о судьбе державы. Бабушка как-то спокойно говорила: - Нам было не до революций, держало поле, хозяйство и огород. Бывало не успеешь оглянуться, а вместо красных в селе уже хозяйничают белые. У наших мужчин была одна забота - избежать призыва в армию, потому что и тем, и другим, требовалось пополнение - живая сила.
             Вот эти, сохранившие себя в то лихолетье, здоровые мужчины, имевшие по трое, а то и по четверо детей и решились на переезд в конце двадцатых годов того, прошлого столетия. Кто им сказал, что за селом Романово есть свободное, ограниченное с трех сторон небольшими речками, плато, сейчас не узнает никто, но место ими выбрано удачное. Приехав сюда и определив контуры будущего поселка, они хорошо продумали его расположение. Здесь, за будущими огородами, перед речушкой расстилался луг. Этот луг огибал выбранное плато подковой, повторяя  изгибы полей и речушек и заканчивался у родника на Святом, как его назвали чуть позже, когда убедились в полезности той, родниковой воды. Хозяйственные мужики смекнули, что ближний луг, что стелился за огородами, будет использоваться для выпаса домашней живности, а тот, что подальше от поселка, ближе к селам Романово и Гламаздино, лучше подойдет для заготовки на зиму сена. Так оно и было и не только в годы их переезда. Так было и в годы, после коллективизации с той лишь разницей, что первый, июньский покос, шел на сено для колхозного стада коров и лошадей, а второй, так называемая отава, доставались семьям колхозников. каждый двор держал корову-кормилицу. Но не только эти угодья привлекали внимание наших дедов и их отцов, приехавших вместе с ними. Их привлекли торфянистые берега речушки, что протекала в конце огородов. Хватив лиха в Званном с отоплением домов в зимнее время, а топились в основном углем и дровами, они нашли решение проблемы на месте, организовав добычу и заготовку торфа. Как это делалось, я постараюсь описать чуть позже. Мне, тогда еще пацану, за отсутствием других мужчин в доме, приходилось рыть торф, разрабатывая отдельные, продолговатые, с нынешнюю жилую комнату в городских домах, участки. Эти участки-конверты потом, когда углублялись, где был особенно богатый перегоревшей растительностью, костями птиц и животных, очень красивого коричного цвета торф, мгновенно заливались водой из появлявшихся неожиданно, оживавших ключей, превращая наши конверты в копани.
            Поселок вырос на удивление быстро. Сообразительные мужчины долго и тщательно готовились к переезду. На новом месте строили времянки, завозили лес. Готовили срубы в Званном, и однажды, по весне, одновременно десятки подвод двинулись в сторону будущего поселка. Имя ему нашли сразу, причем не сами переселенцы, а местные власти, потому как все переселенцы говорили на ломаном русском, в простонародье, хохлацком языке. Чиновники, как теперь называют госслужащих, не мудрствуя лукаво, понимая, что имеют дело с чем-то украинским, зная, что на Украине особенно чтят Т.Г. Шевченко, национального поэта, как никто другой сумевшего объемно выразить страдания и душу украинского народа, дали его имя создававшемуся поселку. Чиновники были близки к истине. Действительно, в семьях переселенцев, любивших петь песни своих предков, разговор шел на "хохлацком" языке. Но этот язык нельзя полностью назвать украинским. На таком языке говорят жители всех приграничных с Украиной районов. Этот язык далек от литературного украинского. И когда кто-то из жителей поселка уезжал на Украину, то возвратившись, жаловался: - От Харькова до Донецка, я понимал все о чем они говорят и меня понимали тоже, а вот в Киеве мне уже требовался переводчик.
            Как бы там ни было, но наши деды и отцы не могли говорить на чистом не только украинском, но и русском. Нас же, детвору, начиная с первого класса, учили по-русски и потому многие из нас русский знали лучше тех, кто родился в соседних, исконно русских поселках и деревнях.
            Моя бабушка, Ирина Моисеевна и дедушка Федор Игнатович, к переезду в новый поселок уже имели пятеро детей.  Все они: Варя, Мария, Марфуша, Таня, родились еще в Званном. Самая младшая, Аня, тоже родилась в Званном, 10.01.1929 года. Не мог же мой практичный дед Федор перевезти жену с грудным ребенком и остальными детьми на голое, необжитое место, да еще зимой. Они и переехали с теплом, весной 1929 года. А 1928 год ушел на подготовку к переезду. Дед Федор что-то успел построить на новом месте. И еще следует, что вся разбивка, подготовка к переезду, осуществлялась в 1927 году. Именно тогда здесь, в излучине притоков реки Сев и появились очень энергичные, целеустремленные, сильные физически и духовно разведчики. Именно тогда они наметили контуры будущего поселения.
Разбили каждой семье контуры будущих участков, добились утверждения и границ общего для всех жителей клина земли. Представляю, кое-кому, скорее всего Минаевке и Гламаздино, а может даже и Вети, соседним поселениям, пришлось немного потесниться, но жизнь показала, что пришлые отличались завидным трудолюбием и добрым нравом и все  спорные вопросы утряслись сами собой.
              Поселок сформировался фактически в одно лето 1928 года. Возвращаясь к тому, каким я его запомнил в довоенном, 1940 и первом полугодии 1941 года, отмечу то, что особенно запало в памяти. Дворы у всех жителей были огорожены большими заборами, в основном сплетенными из хвороста, попросту - плетнями. У каждого дома красовался ухоженный палисадник, но особенной гордостью были ворота и калитка, прикрытые одной крышей. Ворота и калитка были лицом дома и выполнялись из хорошо струганных, и плотно подогнанных досок. Представляю сколько труда стоило каждой семье заготовить доски для потолка в доме, для столов и лавок, а также и для этих ворот с калиткой. Ведь в то время не было пилорам, а бревна и доски пилили специальные бригады бродячих пильщиков. Инструменты у них были простые: топоры и очень длинные пилы. Прибыв на место они сооружали козлы, обтесывали бока бревен, из которых потом получались доски, размечали длинными шнурами, обмазанными древесным углем, будущие пропилы. Один человек, наиболее сильный и умелый, становился сверху на бревно, другой, находился внизу. И начиналась нехитрая работа при которой бревно распиливалось на доски требуемой толщины.
              Дома в поселке крылись соломой. Она создавала не только хороший внешний, уютный и привычный глазу цвет спелой ржи, но что очень важно  - защищала летом от дождей, а зимой от стужи.
               В каждом доме, пятистенке, разделенном на две части, были сени с чуланом, где обычно хранилось заготовленное, просыпанное солью и сдобренное специями, сало. Без него не было ни одной семьи. Хрюши привносили достаток в хозяйство, как корова, гуси и куры. Особенностью, понятно что неизбежной, каждого дома являлись деревенские печи. А в светелке, - небольшая печка, называемая "грубкой". Светелка обычно служила спальней для молодых, причем их кровать обязательно занавешивалась ширмой. Остальные члены семьи, как правило жили в комнате, прихожей, где располагалась печь, полати, между стеной и печью, где обычно вповалку спали остальные члены семьи. Спали и на самой печи, но туда в основном залезали старики и дети. В прихожей располагался и длинный стол из дубовых, струганных досок. Стол скребли ножами, после каждого обильного застолья, если в доме не оказывалось скатертей. На нем же шинковали капусту, проводили и все другие работы. В светелке был еще один стол - праздничный. Зимой, под полатями, в плетеных корзинах, дремали гусыни-наседки, высиживая птенцов, а в углу, где обычно стояла бадья для пойла, располагался еще один жилец, теленок. Его привязывали к стенке, иначе он мог доставить массу неудобств. Для него это было временное жилье, повзрослевшего, его отправляли в хлев. 
            Я писал, что поселок мог встать в основном за один год, за одно лето. Это не умозрительное заключение. Мне, уже взрослому, довелось наблюдать как строили дом дочери тети Вари и дяди Семена, Паше. Ее выдали замуж в соседнее село Веть и дядя Семен, отличный плотник, вместе со своими двумя напарниками, буквально за месяц, из обычных, не подготовленных сосновых бревен, собрали, причем очень добротно, со всеми желобками по длине бревен для прилегания и с аккуратно заделанными углами, пятистенку. Правда пока без потолка и крыши. Во время переселения энтузиазм в работе был еще большим, строили-то для себя! Но стройка двигалась быстро еще и потому, что среди будущих посельчан царил неистребимый дух взаимопомощи. Не могу забыть, когда мы, вернулись из эвакуации, а нас в июне 1943 года, перед Курской битвой, вывезли в тыл, нашего дома уже не было. На его месте торчала одна труба и часть обвалившейся печки. Пришлось всем миром строить времянку из тех бревен, что смогли извлечь из блиндажей или купить и в полгода, с июля до холодов, соорудить жилье. Запомнилось, как делали кирпич для будущей печи. Замечу, что все печи в поселке складывались из кирпича-сырца, изготовленного самими жителями. Как это происходило мне и пришлось наблюдать. Срабатывала  укоренившаяся в крови русских  людей традиция взаимопомощи. К нашему подворью в назначенный час собрались соседи и работа, замечу сразу, нелегкая, началась без понукания и принуждения. Кто-то носил глину, кто-то воду, кто-то, став в круг, месил ту же глину ногами, делая ее податливой, кто-то брался за формы, забивал их вязкой глиной и, относя на ровное, специально приготовленное место на дороге, переворачивал формы на землю. Будущие кирпичи несколько дней лежали на месте, подсыхая. Их изредка переворачивали, ускоряя процесс подсыхания. И никто, понимая важность события, коллективного труда, не топтал те кирпичи и единственное, что оставалось делать хозяевам, так это не проморгать момент когда по поселку дважды в день, утром и вечером,  прогоняли стадо коров. Правда, та коллективная работа, называемая в народе одним словом "помочь", заканчивалась обеденным столом. Особенная теплота чувствовалась во всем сразу после войны. Люди стали еще ближе, доброжелательнее, охотно шли на помощь без особого приглашения. Хозяева, как правило, готовились к такому торжеству и на столе появлялось самое лучшее, чем был богат тот или иной дом. За столом не обходились и без самогона, его в поселке умели гнать все и он был востребован лучше, чем продававшаяся в ларьках государственная водка. Сразу замечу, что в поселке не было пьяниц, самогон гнали только к подобным событиям, к Новому году и к престольному празднику Покрова. Сейчас можно открыто говорить: самогон гнали в каждой семье, потому что ни у кого не было денег на покупку водки. Аппараты были не у всех, но люди делились, охотно идя навстречу друг другу. Повторюсь, пьяниц в поселке не было. И хотя, по тем временам, дело это было подсудным, никого в поселке не осудили, потому что никто ни  на кого не указывал пальцем. Самое интересное заключалось в особой технологии. Никто не гнал самогона - сырца, когда сахарную свеклу режут и сразу заквашивают, дают ей побродить. Такой самогон пахнет сыростью и свеклой, "бураками", как у нас говорили. В поселке свеклу терли на терках, томили в больших чугунах в печи, отжимали и только тогда сливали сок в бадью, давая возможность побродить. Самогон получался чистым и без посторонних запахов. Об этом знали и хомутовские стражи порядка, потому и они, понимая в каком положении находятся люди, не получающие денег на трудодни, закрывали глаза. За это, когда им требовалось, они шли в наш поселок и их стол в праздники накрывался как и положено.
              У меня самого, хотя я никогда не злоупотреблял спиртным, сохранилось о том самогоне личное воспоминание. В апреле 1957 года мне предоставили краткосрочный десятидневный отпуск на родину.
              На станцию Дмитриев поезд прибыл в середине дня. Тогда не было асфальтированной дороги Дмитриев-Хомутовка, был обычный грейдер, насыпь из чернозема. Весна в разгаре. Дорога в колдобинах, наполненных водой, вода со снегом и в кюветах. Ни машин, ни тракторов. пришлось идти весь вечер и всю ночь. К шести часам утра я был дома, преодолев более сорока километров. Все, что было на мне до пояса, включая и шинель, было мокрым. Увидев такое привидение, мать всплеснула руками и, ничего не говоря, налила стакан первака, мы называли его "первач". Я выпил, закусил и отключился ровно на сутки. Меня просто не могли разбудить. Вместе с хмелем, ушла и возможная простуда... Но вернемся к столу за которым сидели все, кто участвовал в общей, полезной работе. Конечно разговорам не было конца, но вот кто-то затягивал песню и на всю округу разливались приятные голоса со знакомыми мелодиями. Сейчас я уже подзабыл многое из того, что тогда слышал, но память сохранила несколько строк из тех песен в которые люди вкладывали души. "Тыче ричка по писку, лодочка несется...", или "По за гаем зелененьким, брала вдова лен дрыбненький". Песни были единственной связью с родиной предков, я имею в виду не границы, империя была единой, а язык. Замечу, кстати, что в свидетельствах о рождении тех, кто появился на свет в Званном писали "украинец", а у появившихся на свет в поселке Шевченко - "русский". Такая вот метаморфоза. И когда одно время мы работали на Урале в закрытом городе на очень закрытом заводе, маму приглашали в органы на беседу, где единственным вопросом было: "Объясните, почему вы украинка, а ваши дети русские?!"
               Но вернемся в родной поселок. Меня всегда удивляло как могли полуграмотные, но мудрые по жизни люди, так хорошо спланировать расположение поселка, подворьев. У всех жителей все огороды упирались в луг, но никто на луг по огородам не ходил, тем более не гонял гусей. Для этого на улице было два разрыва между усадьбами, по которым все и ходили  на луг и речку, гоняли туда гусей, водили телят, носили холсты для выбелки. На улице от подворья к подворью были прокопаны неглубокие канавки, за ними стояли не высокие заборчики, ограждавшие огород от скотины. В тех канавках росла сорная трава, ее никто не уничтожал. Помню как бабушка, готовя нам воду для купанья, а зимой нас купали в огромном корыте, рвала в тех канавках череду, отваривала ее, добавляя в те корыта. Этим же отваром пользовали и маленьких детей, спасая их тела от всяческих напастей.
              Дома как снаружи, так и внутри, штукатурили по набитой на бревна дранке или хворосту, а потом белили мелом. Мел брали в карьере за Святым, сообразительные мужики предположили, что именно там, где невдалеке бьется родник, там, где невооруженным глазом виден разлом земной тверди, должно быть и что-то более полезное. Сняв  верхний слой чернозема и глины, обнаружили мел. Сейчас, правда, тот карьер сравнялся с землей, мел потеснили новые технологии да и жителей в соседних поселках и селах поубавилось.
             Потолки в домах делали из хорошо струганных и подогнанных досок, их тоже белили или покрывали белой краской.
             В каждой семье устанавливались определенные традиции в питании. Конечно все зависело от достатка. Не смотря на то, что у всех были одинаковые дома, строили то в одно и то же время, торопясь, но жили семьи по-разному. Все зависело от наличия мужчин в доме. Глава семьи, как правило, был главным добытчиком благосостояния. А оно зиждилось на том, сколько держали на подворье коров, телят, овец, свиней, гусей, уток, кур. Да, кое у кого было даже по одной - двум овцам, но их держали не все. Так вот и рацион питания подбирался соответственно. Обязательным были вареная картошка, квашеная капуста, соленые огурцы, молоко, чаще кислое, его "запускали", получалось что-то вроде нынешней ряженки, но с пенками, которые очень любила ребятня. К обеду подавали борщ, сваренный по-украински и, если было вдоволь мяса, а его заготавливали вместе с салом и хранили в чуланах, то и тушенное мясо. Оно источало непередаваемый аромат, его тушили в чугунках в деревенских печах и я все время, покупая в столовых общепита что-либо мясное, пытаюсь уловить тот, увы, уже утраченный аромат. Огурцы на зиму засаливали в бочках, перекладывая нашинкованной капустой. Капусту вкладывали  и небольшими дольками, разрезая кочаны, как режут яблоки. Такую капусту обожали мужчины когда садились за стол и, по праздникам, им наливали самогон в граненые стаканы. Не смотря на то, что на огороде вызревали помидоры, их никто не солил, как это делают сейчас городские хозяйки, закатывая в банки. Не варили и варенья, на зиму засушивали резаные дольки груш, яблок, вишни. Из них варили компоты, почему-то называя их "узваром". Запекали свеклу, особенно красную. Но я не помню, чтобы из овощей делали винегрет, как-то обходились без него. С этим винегретом у меня была целая история. Обучаясь в техникуме мы отдавали свои стипендии столовой и нас довольно сносно кормили. Но вот по утрам завтрак готовили на скорую руку: винегрет, небольшие булочки и чай. Я не ел винегрет, съедал только маленькую булочку, запивая чаем. Повара, наблюдавшие за нами из своей  "амбразуры" обратили на это внимание и мне стали подавать кашу, оставшуюся с ужина. Я был своеобразной жертвой традиции. И до сих пор на винегрет смотрю с изрядной долей иронии, хотя и понимаю, что это очень полезная еда Конечно всегда на столе, особенно когда хозяева торопились, появлялась яичница, но перед этим на сковороде обжаривалось сало с прожилками мяса. Хлеб всегда был домашний, очень вкусный. Печь, с ее малым пространством сохраняла все, что держала в себе мука и я до сих пор пытаюсь уловить тот аромат в приобретаемом в магазинах хлебе. Но самым вкусным и мне, да, думаю и всем домашним, был борщ, приготовленный на старой, отгулявшей с десяток лет и, уже переставшей нестись, курице. Такой борщ мастерски готовила моя бабушка, Ирина Моисеевна. Хочу добавить и вот что еще. На огородах выращивали мак (никто из жителей даже предположить не мог, что его тоже запретят, потому что из соломки получают наркотик), кукурузу и, пусть не кажется странным, манку. Кукуруза была не кормовая, как сейчас, а какая-то благородная, очень вкусная, домашняя. Мы любовно называли ее "пшеничкой". Манкой называли разновидность проса, очень мелкого, созревавшего в плотной "палочке", венчавшей стебель растения. В этой палочке и было очень мелкое, уже очищенное природой пшено, чем-то напоминающее современную манную крупу, изготовляемую из пшеницы.
               Одевались неброско, по средствам, но, как правило, во все сработанное своими руками. Сразу после войны, когда не на что было, да и нечего покупать в магазинах, носили в основном сшитые  из домотканого полотна брюки и рубашки, а к зиме, одевались во что-то потеплее, похожее на современные фуфайки. Детям старших возрастов подходили фуфайки, которые перед этим носили их мамы. Те, сшитые самими, фуфайки называли "саками". Кто побогаче, шили детям пиджачки и пальто по их росту. все дети поселка летом бегали босиком, ботинок не было и не носили, их просто не любила ребятня, бегавшая по мокрому лугу, купавшаяся в речке, перегороженной земляными "гатями". А вот зимой вся детвора одевалась в сапожки, подбитые подковками, как я уже писал, чтобы, проходя по льду, разогнавшись, скользить по касательной до другого берега. В этом был и шик, и определенный спортивный интерес. Люди постарше, особенно мужчины, зимой одевались в полушубки. В каждой семье были и шубы, и даже тулупы для поездки на санях. Поверх шуб и тулупов одевали чекмень из плотной ткани, чтобы к одежде не прилипало все, что лежало в санях: солома и сено для лошади.
              В нашем поселке никто и никогда не ходил в лаптях. Лапти я видел только в краеведческих музеях. Среди жителей кто-то специализировался на чем-то одном. Одни выделывали кожу, другие шили сапоги. Шили добротно. И когда мы с мамой, зимой шли к сапожнику и я, спотыкаясь по дороге, изобиловавшей отверстиями от лошадиных копыт, проваливавшихся в глубоком снегу, спросил ее, как шьет наш сапожник, она ответила одним словом: - На совесть!
              Лучшим сапожником в поселке был Залюбовский Николай Яковлевич, лучшей модисткой считалась Безъязыкова Пелагея Андреевна. Моя мать выделывала кожи, в сарае стояли две высокие, деревянные бочки, она закладывала в них свежие кожи коров и телят, перекладывала измельченной дубовой корой и через какое-то, известное ей время, кожи "поспевали". Она вынимала их, счищала облезавшую с них шерсть, просушивала, разминала и получала доброкачественный товар из которого сапожники и шили нам зимнюю обувку. О том, что у матери был такой «бизнес», знали и в соседних селах и я помню как к нам приносили кожи из Минаевки. Мать «выделывала» их, но возвращала только половину, оставляя вторую половину себе вместо оплаты. Денег-то ни у кого из деревенских не было, работали за трудодни, за «палочки», как тогда говорили. Такой расчет в половину кожи животного назывался «наисполу». В этом бизнесе все нас устраивало, кроме одного. Те бочки источали страшный запах, но получить половину кожи было не просто заманчиво, но и выгодно.
               Я уже писал об общих работах, проводившихся на лугу и в поле. В такие дни в поселке оставались только постаревшие «коренники», те, кто когда-то переселился сюда вместе со своими сыновьями, да малые дети. Таких, глубоких стариков, в поселке было мало, в основном жили ровесники моей бабушки. В 1928 году им было по 35-40 лет. После войны многие из тех, кто был постарше, уже совсем постарели, обрели старческие привычки деревенских жителей, они мало говорили, молча ухаживали за скотиной а, глядя на нас, пацанов, только улыбались, произнося какое-либо одно слово, или спрашивая, чей ты?
               Понятно, что уборка хлеба диктовала свои сроки и люди трудились на славу, понимая, что хлеб любит хорошую, солнечную погоду. Поэтому трудились от зари до зари, перебрасываясь меж собой только отдельными, необходимыми фразами. Работал веками установившийся порядок, в нем был свой ритм, поджимаемый временем. А вот покос, заготовка сена, немного расслабляли всех, превращая эту работу в праздник всей семьи и на луга выходили все «от мала до велика». Читатель может представить о всем происходящем, переносясь в ту обстановку, когда косари, выстроившись в ряды, валили траву, а женщины со своими помощниками – подросшими детьми, шли следом, разбрасывая валки пахнущей всеми запахами лета, травы. Можно представить и радость тех ребят, кто оказывался в это время за скатертью-самобранкой, расстеленной на скошенной траве. Я уже писал об этом и не стану утомлять читателя повторением. А вот еще об одной работе, очень необходимой и обязательной для всех семей, хочу остановиться  подробнее. Речь пойдет о заготовке торфа, которого сейчас, в век, когда ко многим хозяйствам подвели сибирский газ, никто не производит.
              Здесь уже было не до веселья. Каждая семья отрывала себе «конверт», сбрасывая верхний слой чернозема в оставшуюся с прошлого года копань, заполненную до верха водой. Освободив верхний слой торфа, он имеет какой-то бурый, не совсем привычный цвет, на том конверте оставлялась бровка – защита от воды копани и специальным ножом, чем-то напоминавшим кочергу, поперек "конверта" нарезались параллельные линии, определявшие длину торфяных брикетов, они точно соответствовали длине лопатки, которой подрезались кирпичики, и выбрасывались наверх. Конструкция лопатки интересна тем, что она имела две режущие поверхности, одна горизонтальная, снизу, другая, вертикальная, сбоку. Сейчас, когда я пишу эти строки, пришла мысль: хорошо бы в краеведческом музее  иметь такие инструменты. Ведь торф заготовляли не только в нашем поселке, им обогревались всю зиму многие села района.
             Итак, выброшенные наверх кирпичики принимались кем-то из женщин и передавались тем, кто их переносил на носилках в дальний конец луга, где эти кирпичики складывались в пирамидки для последующей просушки. Кто-то эти кирпичики не переносил, а перевозил на тачках, но ездить по лугу на тачке было очень не просто. Интересно то, что хозяева, не сговариваясь, начинали выкладывать пирамидки в определенном отдалении от места открытого конверта и, как правило, заполнив пирамидами квадрат луга до последнего "конверта", ставшего теперь уже копанью, заканчивали работу. И что интересно, нарытого таким образом торфа, и в таком, никем не рассчитанном количестве, всегда хватало на всю зиму. Позже эти пирамидки многократно перекладывались, давая возможность кирпичикам просушиться, а когда это наступало, развозили торф по домам, складируя в сараях. Для перевозки использовали те же повозки, на которых ездили в обычные дни, но на них ставили сплетенные из лозы кошелки, называемые "кошулями". Приехав на место лошадь немного отводили в сторону, оглобли разворачивались и телега, став неустойчивой от небольшого усилия возчика, валилась на бок. Лошадь вздрагивала, но оставалась на месте. Эта процедура лошадям была хорошо знакома, потому как повторялась ежегодно много раз подряд. Заготовка торфа была пожалуй самой трудоемкой работой, особенно для тех семей у которых не было мужчин. Мне приходилось несколько лет подряд работать с той лопаткой в "конверте" и я могу засвидетельствовать, что этот труд не из легких.
             В те копани на зиму укладывали тугие снопы стеблей обмолоченной конопли, присыпали сверху дерном и по весне, вытащив, просушивали, "трепали", освобождая пеньку из которой пряли холсты на домашних ткацких станках, путешествовавших из семьи в семью. Конопли сеяли много, росла она на наших полях вольготно, выше роста человеческого, но никто из нас, живших в то время в поселке, и слухом не слышал, что потом, в конце семидесятых годов, ее прекратят сеять повсеместно во всей России из-за ее наркотических свойств. Сейчас я думаю, что для деревни, живи она по прежним традициям, было бы невосполнимой потерей отсутствие конопли. Ее мог заменить только лен, но его почему-то сеяли только севернее Москвы.
            В поселке жило много мастеров, в свободное от сельских работ время, занимавшихся еще чем-то полезным обществу с выгодой и для себя. Так из той же пеньки семья Пономаренко или Мусаевых, такое у них было прозвище, плела веревки. Приспособления, с помощью которых они сучили пеньку, по длине занимали большое пространство, но они жили с краю, перед колхозным двором и им никто не мешал заниматься своим, так необходимым промыслом. Веревки они плели не только для жителей поселка, к ним поступали заказы и из других селений. Глава семьи, дед Никифор и четыре его сына делали доброе и нужное для сельчан дело.
            Я думаю, что те наши предки, что планировали переезд на новое место из Званного специально подобрали команду будущих жильцов, способную обеспечить воспроизводство всего, что требовалось людям: пошив одежды и обуви, изготовление саней и повозок, изготовление и ремонт, в кузнице, разумеется, всего, что было изготовлено из металла, то есть из железа. На моей памяти в кузнице работал кузнец-кудесник, по прозвищу Кононец. Настоящей его фамилии я уже не помню, но по жизни Кононец был удивительно добрым человеком и прекрасным мастером. К нему несли все и всё и не знали отказа. Да и работал он с утра до ночи. Из кузни, так мы ее называли для краткости, располагавшейся на колхозном дворе, постоянно слышались удары молота, звон и лязг железа. Думаю что и при организации поселка кузня стояла на том же месте, как раз посередине.
            Я уже писал, что в поселке не было пьяниц, мужики пили самогон в большие праздники: в престольный праздник Покрова, на Новый год, ну и во время свадеб. Тут уж никуда не денешься. Но что и сейчас меня удивляет, даже на колхозном дворе, у амбаров, где по утрам люди получали наряды на день, распределялась тягловая сила и намечались поездки, никто ни с кем не ругался, более того, я никогда не слышал мата, так распространенного на селе, служащего порой просто для связки слов.
            Продуманность расположения поселка до сих пор вызывает восхищение. Более того, тогда, в 1927-1929 годах мужики, а они верховодили на сходках, где решались вопросы, затрагивающие жизнь всех жителей, как-то неосознанно заглянули вперед. Позже, при коллективизации, здесь, на выгоне, в середине поселка построили все сооружения, затребованные коллективным хозяйством: амбары для зерна и других припасов, конюшни для лошадей и сараи для коров, небольшой домик для доярок, кошару и свинарник. Здесь, на этом бойком месте, перед войной стоял и клуб. Во время войны, в 1943 году, когда линия фронта проходила по речке, мужики забирались под крышу и наблюдали за селом Романово, где обосновались немцы. Когда мы вернулись из эвакуации, того клуба уже не увидели, вероятно его, как и многие дома жителей поселка, разобрали на блиндажи. Отсутствие клуба не обескуражило молодежь. Зимой собирались в одном из домов, хозяева заранее предупреждались об этом и никто никогда не возражал против этого. Даже нам, пацанам, было любопытно проскользнуть в хату и хоть немного побыть в атмосфере музыки, песен и зажигательных танцев. Гармонисты тоже были свои, доморощенные, их всегда сажали на самое почетное и видное место и они пользовались заслуженно всеобщим уважением. Летом было еще проще. Собирались на облюбованном пятачке, утрамбованном ногами танцующих и здесь молодежь веселилась сколько хотела. Такие пятачки перекочевывали с места на место в пределах поселка, позже, уже когда я учился в старших классах семилетки, молодые стали собираться на выгонах поселка Заречье, или Казаяровки, как мы его называли. Там же, позже построили и клуб. Наши ребята не решались ходить на танцы в соседние поселки и села, это им не приходило в голову. Но молодежь отличается непредсказуемыми, порой не до конца обдуманными решениями, граничащими с авантюрой. Манило большое село Веть. Привязались и мы к ним, подрастающие пацаны. Мы уже знали, что чужаков нигде не любят, как правило такие походы заканчивались потасовками, но на этот раз обошлось, помешал дождь.  Обратный путь лежал через поле по тропе, проходившей мимо конского кладбища к роднику у речки, как раз напротив нашего огорода. Сильный дождь, темнота и вонзающиеся в землю молнии нагоняли страх. Этот поход запомнился мне особенно. Никогда я не видел столько молний, в беспорядке поражавших землю. Тогда я подумал о том, что это поле под толщей чернозема хранит запасы железной руды. Эта мысль возникла не случайно. В самом начале поселка со стороны Минаевки, за речкой и копанями, дремало небольшое болото из которого постоянно сочилась ржавая вода.
              Танцы не были единственным развлечением молодежи. Ежегодно все ждали праздник Троицы. Не знаю когда это началось, но именно на Троицу устраивались грандиозные кулачные бои.
              Молодежь с окрестных поселков и сел собиралась в Романово на лугу около моста через речку, на самой окраине, там где проходил тогда шлях Хомутовка-Дмитриев. Начиналось все хорошо, как обычно когда встречаются молодые люди, настроенные на отдых. Огромный, вытоптанный круг, много молодежи, музыка. Предвкушая что-то необычное  вокруг этого сборища вертелись и мы, подросшие пацаны. С нас то все и начиналось. Завязывалась безобидная потасовка ребят одного из сел, как правило, с кем-либо из наших. Почему из наших? Наверное потому, что мы выглядели чуточку побогаче, в одежде, разумеется, чем ребята других поселений. Ну а коль началось, то срабатывал принцип "наших бьют!" В бой вступали взрослые парни из разряда потенциальных женихов. Тут уж берегись, стенка шла на стенку и в какой-то момент одна из сторон не выдерживала, пускалась наутек. В один из таких праздников в драке участвовал и я. Наши ряды не выдержали напора объединившихся против нас сил и мы побежали. Азарт боя был настолько сильным и всеохватывающим, что остановить бегущих как с той, так и с другой стороны не было никаких сил, да и никто не пытался этого делать. Бег заканчивался на лугу у нашего поселка, когда на помощь нам приходили взрослые мужики, закаленные в предыдущих, точно таких же, сватках, и тут уж фортуна переходила к нам. Помню в одной из таких схваток, когда мы отступали к мосту со стороны поселка Подлесная Поляна, не разобравшись, кто нагоняет меня, я принял за "противника"своего брата, Володю, и в горячке, одним боковым ударом, отправил его в придорожный кювет. Потом, позже, вспоминая этот случай я мысленно просил прощения у него, осознав неправоту. И сейчас, читая эти строки, он возможно, вспомнит и тот, нелепый, необъяснимый, но ничего не повлекший за собой, случай. Но вернемся к последнему бою. Мы отступали под напором, как теперь говорят, "превосходящих сил", бежали так быстро, что я даже приотстал от бегущей массы. Но в тех поединках было очень разумное правило. Если ты чувствовал, что не в силах сопротивляться, должен присесть и вихрь обходил тебя стороной. Известно, что лежачих не бьют! И я присел. Но присев, я почему-то оглянулся. и в этот момент, бежавший в мою сторону взрослый мужик со всей дури ударил меня сапогом в лицо. Кровь моментально хлынула из носа, я, конечно, заплакал от обиды и бессилия, поднялся и понуро поплелся домой, решив отсидеться в конце огорода. Я знал, что мне влетит от мамы, она всегда наказывала за излишнюю инициативу, известным в деревне способом - подзатыльником! Кровь долго не останавливалась, меня уже начали искать повсюду, но, я, наконец, появился дома с разбитым носом и в окровавленной рубашке. Тогда-то у меня и появилась горбинка на носу, отметинка, напоминавшая о юности на моей малой родине!
             Заканчивая рассказ о тех кулачках я не могу не сказать об известной уже солидарности взрослых мужиков. Они поворачивали обратно весь процесс. Особенно хорошо в поселке дрался Применко Павел Иванович. Мы любовно называли его Павлушей. Думаю, что в округе ему не было равных по силе удара и ловкости, но что удивительно, в обычные дни никто и никогда ему не угрожал и не мстил. Срабатывала древняя традиция. На Руси всегда по-доброму относились к сильным. Их не боялись, а уважали. Потому что в обычных ситуациях это были ничем не выделяющиеся, как правило, отличавшиеся добротой и воспитанностью люди. Их и называли любовно - Алеша Попович, Добрыня Никитич. А у нас - Павлуша.
              Не все сразу получалось у основателей поселка. Многое они предвидели заранее, спланировали расположение домов таким образом, что ни у кого не вызывало даже малейшего недовольства. Доступ на луг и к речке был основательно продуман, даже, повторюсь, при коллективизации нашлось очень удобное, и удачное место для размещения колхозных построек в самом центре поселка, на выгоне. Но был один момент, одно серьезное мероприятие, которое пришлось пересмотреть. Речь пойдет о погосте, кладбище, как теперь принято называть. Я долго не мог понять почему никогда, особенно в Пасхальные дни, на Радуницу, мы не ходили на могилку моего дедушки, Федора Игнатовича, умершего в год моего рождения и моего старшего брата, Миши, умершего во младенчестве. Завесу приоткрыла тетя Аня, ответив на мой вопрос.
            "Дед Федор схоронен на старом кладбище, оно располагалось напротив дома Евсиковых на поле, в сторону Гламаздино. Твой братик, Миша, захоронен в саду под вишней, а сестренки, Валя и Люся, в деревне Береза".
             Задолго до войны, когда сформировался колхоз, а пахотные земли учитывались особенно тщательно, руководство решило убрать  кладбище, оно как бы рассекало ровное и обширное поле. Его организовали недалеко от колхозного двора, здесь как раз начинается небольшой овраг, деливший поселок на две части. На самом краю, там где овраг и начинался, огородили большой участок, обкопали канавами. На этом участке, в одной стороне спланировали кладбище, с другой - посадили яблони. Этот участок так и назвали "колхозный сад". Понятно, что никто не переносил прах усопших родственников на новое место, кресты и деревянные оградки предали огню. Это был единственный просчет односельчан, спланировавших поселок.
            Поселку требовалась и мельница. Ее построили на самом видном и сравнительно высоком месте. Здесь плато как бы возвышалось над всей местностью. Ветряк этот стоял напротив колхозного двора, ближе к Голубовскому поселку. Уже после войны мы бегали к его поврежденному остову с поникшими и разбитыми крыльями. Потом его вообще разобрали, а огромные жернова перевезли к кузнице, где люди использовали их по своему усмотрению.
             Наверное одновременно с нашим поселком в Хомутовском районе появилось еще два - Хатуша и Богомолов хутор. Почему я так предполагаю? Да потому только, что многие из жителей поселка имели там очень близких знакомых и родственников. Да и говорили они на таком же, не совсем привычном для русских, жителей этих мест, "хохлацком" языке. Со своим троюродным братом, Петей Безъязыковым, мы как-то несколько дней жили у их родственника в Богомоловом. Помню хутор этот располагался  в леске, за Гламаздино. У хозяина, где мы гостили, был хороший сад и пасека. Впрочем и дед Пети, Тимофей Игнатович, тоже был пчеловодом.
            Что из себя представлял поселок Шевченко пред войной 1941 года? В нем было шестьдесят два дома, построенных в 1928-1930 годах, чистеньких, аккуратно побеленных, выстроившихся словно на параде, в одну линию. Позже домов пребавилось, их стало семьдесят. Люди жили большими семьями, по пять-семь человек. Понятно, что процесс отделения, создания новых семей был естественным. Повторюсь: сейчас поселок осиротел. Заброшенность и отсутствие прежнего количества жителей, особенно детского возраста, вызывает чувство тоски, уныния и обиды.

Война

Мы, пятилетние пацаны, слышали о начавшейся войне, видели как из поселка, с плачем, провожали в район телеги, увозившие наших отцов и старших братьев. Не осознавая трагизма положения, развлекались, оседлав стебли подсолнухов, как лихих коней, носились по пыльной улице и по лугу, изображая сражения конников. Постепенно, по хмурым лицам бабушек и дедушек, матерей, оставшихся без мужей, до нас что-то начало доходить. Поубавилась веселость, появились замкнутость и чувство тревоги. Тревога усилилась в середине октября, когда мимо поселка потянулась казавшаяся бесконечной, вереница красноармейцев. Все жители выходили к ним, принося все, что было в домах: вареную картошку, хлеб, сало и молоко. Это отступление тринадцатой армии Брянского фронта, вырвавшейся из обружения, описано мной в романе «Мценская западня» с достоверностью очевидца.
            В тот день не летала фашистская авиация, с утра шел мелкий, боковой дождь со снегом. Изнуренные походом, недоеданием и недосыпанием, предыдущими боями, хмурые, в промокшем обмундировании, бойцы шли молча, меся ногами размокший и липкий чернозем. На плечах у них было все, что положено воину: вещмешки с нехитрыми пожитками, винтовки и карабины. Пулеметы «Максим», разобранные для удобства транспортировки, несли наиболее сильные и выносливые. Мы с мамой стояли в группе жителей. Невдалеке стоял и дед Великий, так мы звали Афанасия Костюченко за его рост. Он жил далеко, на краю поселка, наверняка ему было холодно, но он стоял с непокрытой головой, в одной полотняной рубахе. Я увидел на его груди три или четыре, точно уже и не помню, Георгиевских креста. Холод и слякоть действовали и на него, но он стоял, молча смотря на проходивших бойцов. Никто и никогда не говорил о геройском прошлом деда Великого, отличившегося в первую мировую войну. Мое детское сознание было потрясено увиденным и через много лет, уже умудренный жизненным опытом, я мысленно возвращался к тому эпизоду, к событиям тех дней. Дед Афанасий молчаливо призывал красноармейцев быть храбрыми, драться так же, как дрался когда-то он. Повторюсь, о героическом прошлом деда не говорили в поселке. Вероятно проявление героизма в трудных ситуациях считалось обычным делом. Тогда, помню, мать сказала: «Пройдет тринадцатая армия, придут немцы». Немцы пришли через несколько дней, когда установилась погода, в хлябь к нам нельзя было проехать, а они перемещались только на транспорте. Их приближение первыми почувствовали собаки. Наш Ворон, большой и умный пес, сорвался с цепи и с тех пор мы его больше не видели. Жизнерадостные и веселые солдаты почему-то облюбовали дом наших соседей и родственников, Безъязыковых. Со двора слышался куриный крик, а кур успевших избежать откручивания голов и убежавших на огород, догоняли пули. Дед, Тимофей Игнатович, не подавал голоса. Молчала тетя Поля и дети, Валя, Петя и Саша, а вот бабушка Водька, Евдокия Алексеевна, причитала во всю, называла солдат извергами, нехристями, разбойниками. Но ее крик заглушали выстрелы.
            Даже сейчас я не могу понять, почему солдаты стреляли в разбегавшихся кур разрывными пулями!
            Позже немцы заходили и к нам, требуя «млеко» и «яйки». Наверное с тех пор во мне в подсознании отложилась ненависть к их гортанному, какому-то грубому языку и, изучая немецкий в школе, техникуме и институте, я имел проблемы. Правда, тому были причины, но об этом позже. Не знаю долго ли были в поселке немцы, но потом они уехали и мы видели только их фуражиров, заготавливавших что-либо съестное. Причем они заезжали только летом, зимой все дороги засыпало снегом, да и партизаны держали район под плотным контролем. Позже я узнал, что немцы держали свой гарнизон только в Хомутовке.  В Хатуше базировались полицаи, а когда особенно донимали партизаны, они прятались в церкви села Романово. В первый и второй год войны церковь была еще цела, ее повредили наши артиллеристы, когда в 1943 году фронт установился по речке. В Романово находились немцы, в поселке Заречье окопались наши войска и немцы, с колокольни церкви, видели все, что творится на передовой и чуть далее, в поселке. Тогда то по церкви и вели огонь наши артиллеристы, но, странное дело, оставшись на трех поврежденных опорах, колокольня выстояла, хотя сама церковь была разбита. Ту колокольню сразу после войны пытались свалить, боялись, что она сама может упасть и нанести какой-либо урон людям. Рабочие, присланные из Хомутовки, выбивали кирпичи, что-то делали еще, чтобы она начала падать, но колокольня, даже подрубленная снизу, продолжала стоять. Свалили ее только застропив прочными витыми канатами, зацепленными за трактор.
            Весна, лето и осень 1942 года были особенно тревожными. Но жители поселка, привычные к труду, не растерялись и в данной ситуации. Они понимали, что земля не должна пустовать. По домам раздали все, что еще оставалось в колхозных амбарах. Раздали оставшихся без присмотра лошадей, а потом поделили и землю. Люди, посадив все на своих огородах, потянулись в поле. Никто им не мешал. Немцам было не до нас, фронт требовал все больше и больше солдат, а у Хомутовского гарнизона было много забот, связанных с активностью местных партизан.
            Наш поселок стоял как бы в стороне, не было рядом леса. Старосту выбрали на сходке; понятно, что кандидатуру наши старики заранее согласовали с партизанами. Позже, когда в поселок вошли наши части, старосту не тронули. Своих полицаев в поселке не было. Мы свободно ходили в соседние села. Как-то я сходил даже к своей тете, Марфуше, жившей в поселке Новый Свет. Муж ее, Алексей Савельевич Ляхов, отслужив срочную, прошел Финскую войну и был где-то на фронте. Замечу сразу, что Алексей Савельевич в обоих войнах шоферил на автомашине, подвозя боеприпасы, был ранен, но остался жив. Позже, демобилизовавшись, он никогда не садился за баранку автомобиля. Так вот на Новом Свете, его старшего брата, Фадея, жители избрали старостой. В одну из ночей их поселок посетил какой-то отряд, лес то был рядом, а утром Фадея нашли в сенях с простреленными глазами.
             Ну не мог Фадей быть предателем и так жестоко поступить с ним могли только немцы. Почему я так убежден в этом? Работая над романом "Мценская западня" я натолкнулся на заграничные публикации о том, что в войну, на территории нынешних Курской (в нее входила тогда и теперешняя Белгородская область) и Орловской ( в нее входила тогда нынешняя Брянская область), областей создавались лжепартизанские отряды. Их задачей было настроить жителей деревень против настоящих партизан. Позже я находил подтверждение, что жертвами таких лжепартизан в Чехословакии  были настоящие партизанские отряды. Выведав их расположение через подставу, их окружали и уничтожали. Не знаю был ли в нашем районе такой отряд, но не могли же немцы сидеть без дела в Хомутовке, да и предателей - полицаев у них хватало.
              Летом 1942 года один из немецких фуражтров, приехавший в поселок на телеге, остановился около нашего дома, бесцеремонно вошел во двор и сразу же прошел в хлев. Там находилась корова и овца. Овцу очень любила моя бабушка, Ирина, и тот немец, рыжий и высокий, сразу вцепился в шерсть Катьки (так мы звали овцу), соорудил из веревки поводок и повел ее на улицу. Бабушка с плачем бросилась спасать свою любимицу, но ни крик, ни слезы не помогли. Немец толкнул бабушку в грудь и она, плача, упала в дорожную пыль... Когда бабушку схоронили, я написал очерк, в память о ней "Ее поле", который и предложу читателям чуть позже.
              Немцы отступили как-то незаметно и зимой 1943 года, в поселке появились наши войска. В доме наших родственников и соседей, Безъязыковых, и в нашем тоже, располагался госпиталь. И хотя до Курской битвы было несколько месяцев, раненых в наш дом приносили часто. Шла так называемая, позиционная война. Никогда не забуду, как внесли в комнату раненого, говорили он разведчик, высокого бойца. Вся его грудь была перебинтована и через бинты сочилась кровь. Наверное его прошила пулеметная очередь. Он произносил только одно слово "пить" и вскоре умер. После занесли совсем молоденькую девушку-санитарку с оторванными ногами. Она умерла не приходя в сознание. Их схоронили через дорогу, напротив нашего и соседнего дома Безъязыковых, как раз где-то посредине. Когда я бываю в родном поселке, мой взгляд невольно останавливается на той стороне, где находится их могила. Наверное там покоятся и другие, в моей памяти сохранились только две эти смерти. Были и другие, почти анекдотические случаи. Как-то небольшая группа солдат-киргизов собрались в конце нашего огорода. Сейчас я понимаю что они собирались там творить молитву своему Аллаху. Но я уже писал об этом, с колокольни церкви села Романово немцы просматривали все, что творилось в поселке и к тем киргизам полетел снаряд. Никто из них не пострадал, но осколком снаряда одного ударило по каске. Вот его то, плачущего и привели в наш дом. Военврач, осматривавший солдата, ничего не обнаружил, но вот моя любознательная бабушка, наблюдавшая за всем этим, мгновенно сообразила в чем дело. Она достала из печи кувшин молока, налила полную кружку. Выпив молоко солдат перестал плакать и все заулыбались. Моя неграмотная бабушка Ира была неплохим психологом.
            Почему немцы не посылали снаряды в наши дома? Наверное только потому, что надеялись отвоевать поселок. В домах, пусть даже сельских, жить уютнее, чем в землянках.
            Нас, пацанов, распирало любопытство. Все, что происходило вокруг было интересным. Из многого мы делали собственные выводы. Мы умели отличать звуки самолетов немецких и наших, слышали и  различали полет обычного снаряда от мины. Мина издавала торохтящий звук, как издает звук коробка, в которой осталось несколько спичек, если ее потрясли. Однажды солдаты увели меня на батарею, благо она располагалась близко, сразу за кузницей. Там один из солдат поднес автомат ППШ и попросил нажать на курок. Одиночный выстрел - щелчок здорово взбодрил детское восприятие и когда у соседей, Чудных, молодой солдатик разбирал и чистил такой автомат, я пристроился около него. Я не знал, что тот солдатик держит автомат может быть впервые в жизни. Когда он закончил сборку, я встал напротив ствола. Солдатик вставил магазин-тарелку с патронами и отвел назад затвор. Этот щелчок отвлек меня , я отклонил голову, пытаясь понять, что он там делает, но солдат уже нажал на спуск и одиночный выстрел пробил потолок. Меня сразу же доставили домой где я получил от мамы сполна все, что она в запальчивости могла сделать.
            Позже, уже служа в армии, мне пришлось стрелять из многих видов оружия, в том числе и из автомата ППШ. Там только я узнал, что автомат имеет две позиции, одиночный выстрел и очередь. Тот солдатик, скорее всего, не знал даже этого.
            Перед Курской битвой, вернее, за месяц до нее, соблюдая все меры скрытности, ночью всех жителей поселка погрузили на повозки и отвезли в тыл.
            Обоз получился довольно внушительный и длинный, потому что каждая семья везла не только необходимую утварь, но и крупную живность: коров и телят, если они у кого-то еще остались. Война поубавила запасы сельских подворий, уровняла всех в бедности. К утру обоз остановился на каком-то лугу, в закоулке, у самого начала лога. Мы, детвора, сразу бросились собирать землянику, старшие пытались что-то готовить, мать отвязала корову, которая обрадовалась сочной, мягкой траве, сдобренной спелой земляникой. Быстро позавтракали, нас поторапливали с поездкой, но на лугу нашей коровы не оказалось. Мама осмотрела местность, луг упирался в поле, пошла по глубокому следу, оставленному коровой. След привел к соседнему лесу, но дальнейшую дорогу преградил часовой.
             - Здесь ходить запрещено, - предупредил он.
             Мать рассказала о своем горе, указала на свежий след коровы, который и привел ее сюда, но часовой по-простецки посоветовал: - Хотите остаться целой, идите обратно.
             Война приучила людей ко многому, потому о корове быстро забыли. Нас разместили, вернее, подселили в дом к какой-то семье и мы, ребятня, занялись освоением территории. Вокруг дома, в котором мы жили, росла крапива и полынь, а поскольку до нас здесь располагался госпиталь, то вся территория была усеяна разбитыми стеклянными ампулами. Не обращая на них внимания, мы играли в прятки. Одна из моих младших сестренок, спрятавшись, села на муравьиную кучу и на следующий день уже лежала с температурой. Другая, почти в то же время, задела зеркало, висевшее в светелке и заплакала, боясь, что папа, когда вернется с войны, будет ее сильно ругать. Как бы то ни было, но обе сестренки, Люся и Валя слегли и вскоре умерли.
              Недавно мы с братом заезжали в то село, нашли старое, военных времен, кладбище, но на нем уже не было могил, холмики сравнялись с землей, заросли травой на которой охотно паслись коровы. Только с самого края кладбища остались еще несколько могил на которых сохранились надгробья. Война многое отняла у людей, но не смогла отнять память у оставшихся в живых. Мы оба почувствовали облегчение от того, что где-то здесь, в земле, лежали наши дороге, так и не испытавшие детского счастья, милые и беззащитные сестренки, Люся и Валя!
             Вскоре я тяжело заболел, скорее всего малярией, потому что мне давали Хину. Пол в доме был покрыт разбросанной полынью, ее боялись блохи, переносчики тифа.  Здесь, в эвакуации, мы познакомились с насекомыми, которых ранее не видели: клопы, блохи, вши с гнидами. Когда я встал на ноги, в дом подселили офицера из части, прибывшей на отдых для пополнения. Я ходил на солдатскую кухню, располагавшуюся в доме, стоявшем на отшибе и окруженном деревьями. До сих пор помню аромат супа, который входил в рацион офицера. От него мне перепадало тоже: ломтик хлеба посыпался сахаром и смачивался водой. Было безумно вкусно. Поскольку я приносил все, что полагалось офицеру, он, когда их подняли по тревоге для отправки на фронт, просил мою маму отпустить меня с ним. Но моя неграмотная мать решила по-своему. Она хотела видеть меня рядом, своим сыном, а не сыном полка.
             О том, что Курская битва началась никто нам не говорил, но на западе постоянно гремела канонада и горизонт по вечерам озарялся каким-то багровым цветом. Вверху в ясном солнечном небе, постоянно шли воздушные бои наших и немецких самолетов. Одни самолеты улетали, другие прилетали и кровавая карусель продолжалась с новой силой. С земли не всегда было понятно чей самолет уходит к горизонту, оставляя длинный, черный след. Иногда мы даже не слышали взрывов. Но вот однажды один самолет с красными звездами пролетел над нами. Черный шлейф, тянувшийся за ним, уперся в воду реки Свапа. Мы, мальчишки, прибежали на крутой берег. Из воды торчал только хвост самолета, пилотов на берегу не было. Военные пригнали трактор, зацепили самолет тросом, а на следующий день на том берегу появился свежий холмик земли с двумя фамилиями. Пилоты не воспользовались парашютами. Кто знает, может они были тяжело ранены, но уже одно то, что им удалось направить самолет в воду, отведя беду от села, делает их героями. Я вспомнил о них, когда служил в армии и летал воздушным стрелком на ИЛ-10. Помню командир моего самолет старший лейтенант Величко, сразу, когда меня ему представили, сказал: - Я хочу, чтобы ты знал, если с нами что-то случится, я посажу самолет на брюхо. В войну воздушные стрелки погибали, покидая ИЛ-2, им перебивало позвоночник задним оперением.
             С Величко у нас ничего не случилось. Я хорошо выдерживал нагрузки, метко стрелял из своего пулемета УБ по воздушным целям, но самое главное, мой организм выдерживал воздушные болтанки и меня никогда не тошнило. И если, возвратившись на аэродром, я получал приказ командира эскадрильи майора Янюка сделать еще один вылет с другим летчиком, я просил только об одном, пусть стрелок уберет кабину…
              Но Величко словно в воду глядел. Как-то я летал на своем борту с другим летчиком, старшим лейтенантом, Доросинским. Я знал, что он чемпион полка по бегу на короткие дистанции, сам я бегал на средние и длинные, видел, что скроен он совершенно по-другому, чем мой командир Величко. Невысокий, коренастый, мускулистый Доросинский выигрывал во многом. Не знаю почему именно он в тот день вел наш самолет, но то, что именно он сидел за штурвалом, многое прояснило позже. Наш полк дислоцировался на соседнем аэродроме в селе Покровка близ китайской границы. Взлетев и перевалив через гору на которой копались археологи, мы оказались над лощиной, где внизу, на ровном плато, стояла автомашина с радиостанцией. Именно на нее мы должны были несколько раз зайти в пике, отрабатывая элементы стрельбы и бомбометания, что фиксировалось на фотопленке. Два захода, два пике прошли хорошо. Испытывая небольшой дискомфорт при пикировании и перегрузки при выходе из него, я боковым зрением смотрел на горы, отмечая те или иные моменты входа и выхода, поскольку я сидел спиной к летчику и испытывал совершенно другие ощущения. Наша рация молчала, молчал и сидевший внизу, в машине, майор Купянский, заместитель командира полка по военно-стрелковой  подготовке. Но вот в третьем заходе рация заговорила и я услышал голос майора: - 105-й , почему не выходите из пике?!
             Доросинский молчал. Я не мог воспользоваться самолетным переговорным устройством (СПУ), потому что при моем подключении, отключалась радиосвязь с землей. В наушниках снова взволнованный голос майора: -105-й, почему молчите?!
            Доросинский снова не ответил. Я видел, что мы уже ниже тех складок гор, которые проплывали при прежних выходах из пикирования и вдруг… Это вдруг я почувствовал вначале в виде какого-то треска. Но голос Купянского вернул на «землю». – 105-й, возвращайтесь на базу!
             Наш ИЛ нехотя, неторопливо развернулся, взяв курс на аэродром. Мы летели очень низко, перевалились через ту гору, где работали археологи, чуть не задев кустарники и сразу стали заходить на посадку. Доросинский ничего не запрашивал, видимо,  Купянский успел уже сообщить о происшествии, но тут я услышал его голос.
             - Дай ракету!
             Я замешкался. Доросинский понял мое состояние.
             - Уже не надо!
             Я увидел на краю аэродрома корову, пересекшую посадочную полосу.
             Самолет зарулил на стоянку и остановился. Стоя на крыле и принимая парашют командира, я сказал: - У меня почему-то пахнет спиртом.
             Он понял намек правильно, ответил: - Посмотри аптечку.
             Я заглянул в кабину, аптечка лежала на полу, рядом лежала и коробка с боекомплектом для пулемета. Повернувшись, спросил: - Что-то случилось?
             Доросинский сжал правую руку, похлопал по взбугрившемуся мускулу, как-то мрачно констатировал: - Если бы не они, мы бы уже не стояли здесь! Отказала гидросистема  рулей!
              Тогда я вспомнил почему-то тот самолет который, летом 1943 года, спикировал в Свапу.
              Старший лейтенант Доросинский, выводя наш ИЛ из пике не думал о себе, он думал о тех, кто был там, внизу, в автомобиле, о майоре Купянском и тех солдатах, которые обслуживали радиостанцию!
              В 1943 году я не разбирался в конструкциях самолетов, не знал, что был за самолет, упавший в Свапу. Только позже, сопоставив вид того, обгоревшего, вытащенного трактором  на берег, с нашим, понял, что тот самолет был отцом нашего, знаменитым ИЛ-2, наводившим страх на немецких танкистов и пехотинцев.
             Наша дивизия участвовала в 50-х годах в корейско - американской войне 
и была, во время моей службы на Дальнем Востоке, единственной штурмовой дивизией в Советской армии. Новых, реактивных, «горбатых», как их потом назовут, штурмовиков еще не было и ее держали  на всякий случай. Но после того ЧП, что случилось в горах за Покровкой, в дивизию стали поступать самолеты МИГ-15, кстати тоже отвоевавшиеся в той, корейской, войне. И наш 78 штурмовой авиационный полк превратился в истребительно-бомбардировочный.
              Возвращение домой, когда немцев погнали на запад, запомнилось только дорогой, усеянной по сторонам разбитой техникой, она скорее всего была здесь и раньше, но тогда нас везли ночью. В одном месте лежал круп лошади с прислоненной к нему кавалерийской саблей. Люди проезжали мимо, не останавливаясь, потому что знали, местность могла быть заминированной. Какие события происходили непосредственно на линии, разделявшей Шевченко и Романово, так и осталось тайной. Но вместо многих домов стояли только полуразрушенные печи. Дворов, как таковых, тоже не было. У нас уцелел только погреб, где мы и начали новую жизнь без коровы, овцы, гусей и даже кур. Жизнь голодную и холодную. Бревна наших домов ушли на блиндажи, их было много между нашим поселком и Минаевкой. Вдоль очень узкой, начинавшейся у самой Минаевки безымянной речки, с обеих берегов тянулся луг, заканчивавшийся, как правило небольшими проплешинами, похожими на овраги, вклинивавшиеся в пашню. Создавался как бы небольшой бугорок, здесь то саперы и строили блиндажи для солдат, выводимых с передовой. Сейчас эти блиндажи, уже никому не нужные, были источником деловой древесины. Их подрывали, из них и начинали строить времянки. Подрыв иногда заканчивался трагически, кто-то получал легкое ранение, а один будущий мой одноклассник, потерял там глаз.
             Вал войны покатился на Запад, а здесь, в тылу, война все еще продолжалась. На оставленных в земле минах, наших и немецких, подрывались животные и люди.
             Я уже писал, что на одной противопехотной мине подорвался наш сосед, брат моего деда, Тимофей Игнатович.
             Конечно районное начальство знало об этом и пыталось принять меры. И вот что интересно. В сентябре 2007 года мы с дочерью переселились из Тольятти в Подмосковье, в город Озеры. И здесь, совершенно случайно, я встретился с земляком, Кухарковым Василием Павловичем. Военный пенсионер, полковник, он поселился здесь, на родине своей любимой жены, Марии Ивановны Аббакумовой. Василий Павлович и рассказал как обезвреживались мины в нашем районе. Он родился в Старшенском поселке и жил там безвыездно. В войну ему пришлось хлебнуть горя. Подрастающих ребят могли в любое время отправить в Германию, да и полиции требовалась подпитка. Когда в их поселке появлялись немцы он убегал в поле и прятался во ржи. Отец Василия воевал в партизанском отряде, был деревенским активистом, до войны возглавлял колхоз.
            Как-то я сказал ему, что в нашем колхозном саду кто-то из минеров, подорвался на мине.
            - Там подорвался мой ровесник, Дуболазов, к сожалению память не сохранила его имени, помню, он был из Вети. – И добавил: - Мы квартировали в вашем поселке.
           Василий Павлович рассказал, как его, вместе с другими допризывниками, вызвали в военкомат и за десять дней обучили минному делу. Спешка диктовалась разными причинами. Подгоняло время и подрывы, случавшиеся в селах района. Не последним было и то, что многие из ребят уже имели опыт общения с боеприпасами, в том числе и с минами. Правда, этот опыт нельзя было учитывать вообще, получившие его, как правило уже ни с кем не смогли поделиться им. Лично я помню, когда я был у сестры моей мамы, тети Марфуши, в поселке Новый Свет, около обеда всех поднял на ноги сильный взрыв. У родника, обильно бившего из земли и питавшего начало речки, был и колодец, куда люди приходили за водой. Рядом образовался и небольшой омут с чистой, родниковой водой, облюбованный щуками. Вот и решили местные ребятишки взрывом выловить быстрых, словно молнии, щук. Кто-то принес противотанковую гранату. Как ею пользоваться, ребята знали, уже приходилось бросать в других местах. Взвел рукоятку, бросай и ложись. Так и поступили, но взрыва не последовало. Ребята долго соображали в чем дело. Заметили, что ручка гранаты торчит из ила на другом берегу омута. К колодцу подходили люди с ведрами и, узнав причину сбора детворы, останавливались, совершенно не понимая, что их ждет. Один из смельчаков бросился в воду, подплыл к тому берегу и потянулся к ручке. Взрыв разметал всех, кто находился вблизи колодца…
             В поселке Хатуша, где жили мои родственники по отцовской линии, один из них, не осознав что делает, сел на гильзу, стал бить топором по снаряду, пытаясь  извлечь его и порох из той гильзы. Взрывом его тело разбросало по деревьям, а сестренка тронулась умом. Такой у ребят был опыт…
             Руководил новоиспеченными минерами армейский офицер, который приводил ребят на минное поле, ставил задачу, расставлял и исчезал по своим, не фронтовым делам. Потому может из тридцати минеров за весну, лето и осень 1944 года, осталось половина. Кто-то погиб подорвавшись на мине, кто-то выбыл из строя, получив серьезные ранения. Кухаркова, коренастого, спокойного, небольшого ростом, почему-то определили старшим. Сейчас, вспоминая тот год, он признается, какими бесшабашными и бесстрашными они были. Особенно запал в душу рассказ о случае, характерном для того времени.
             - Как-то подбегает ко мне Леша Лазарев (работали мы поодиночке, на расстоянии ста метров друг от друга, чтобы в случае чего подрывался только один). Кричит: - У Феди чека выскочила! - Сам-то, Лазарев, побоялся приблизиться к Феде. Не раздумывая, я побежал по полю, забыв, что оно нашпиговано минами. Федя лежал на боку, обхватив одной рукой противотанковую мину, словно боясь, что она сама выскочит из земли, другой держал кончик бойка.
               - Чека выскочила! – еле выговорил он, дрожащим голосом.
              - Я лег рядом, моя голова приблизилась к корпусу мины, спросил: - Удержишь?
              - Удержу.
              - А где чека?
              -  Где-то рядом, в траве. – Федя отвечал не своим голосом, глазами показав где могла лежать чека. Только тогда я начал соображать, что с нами будет, если Федя не удержит боек. Я лихорадочно искал злополучную чеку. К счастью, она нашлась, мне удалось вставить ее в отверстие бойка. Сейчас даже трудно представить как это у меня получилось. Когда я втыкал чеку в отверстие бойка, моя голова лежала на мине. Не знаю, смог ли бы я повторить что-то подобное сегодня... А тогда мы были какие-то бесшабашные и храбрые до безумия. Война что-то свое внесла в наши сознания.
           Он задумался, прогоняя в памяти тот случай, но, встрепенувшись, продолжил: - Федя все еще держал боек в побелевших пальцах и я сказал со злостью:
           - Да отпусти ты его, уже не взорвется!
           Мы оба уставились на мину. Федя, сев рядом и дрожа всем телом, пытался свернуть самокрутку. Так до конца дня он и не смог работать самостоятельно. Я обезвреживал мины, он выкапывал их из земли...
           В конце 1944 года всех их, оставшихся в живых, призвали в армию. Кухарков окончил Московское общевойсковое командное училище имени Верховного Совета РСФСР, но, видимо, пример того офицера-минера вставал перед его глазами и он сменил профессию, став политработником. Он прекрасно понимал, что воспитывать нужно не одних безусых юнцов, призванных в армию, но и офицеров тоже. Минное поле Хомутовского района стало для него своеобразным мерилом ответственности и человечности. И он не изменил ему.
            Перебравшись из погреба во времянку, мы, наконец, стали обживаться. Появились куры, гуси, поросенок, а вот с коровой было тяжелее. Нужны были деньги для приобретения, нужно было косить траву на сено, а мужчин в доме не было. Выручил Алексей Савельевич, муж тети Марфуши, вернувшийся с войны. Они купили телку в соседней деревне Стрекалово, а когда она принесла теленка, передали ее нам. Жизнь постепенно налаживалась, но не становилась лучше. Нам, ставшим школьниками, требовалась бумага, книжки, писчие принадлежности. Требовалась и одежда. Сейчас даже трудно представить нашу жизнь в то время. В Романовском сельском совете не было школы. Нас, первоклашек, водили по домам, хозяева соглашались впускать учеников на неделю - две, не более. Больно непоседливыми мы были. Да и вид у нас был не совсем нормальный, одевались во все с чужого плеча. Буквари и тетрадки, если они были, носили в холщовых сумках, сшитых родителями, писали свекольными чернилами, чаще на газетах между строк. И только с четвертого или пятого класса мы, наконец, пришли в свою школу. Нашей радости не было предела. Но, пожалуй, больше всех радовался наш директор, Николай Петрович Давыдкин, преподававший историю. В моей памяти запечатлелся кадр: идет наш директор по полю, а за спиной, в мешке, книги для нас, школьников. Такое не забывается никогда. Он заботился о нас точно также, как о своих детях. Н.П. Давыдкин офицер-фронтовик понимал, как важно дать нам образование. Ведь в детях, и только в них, будущее страны, которую он отстаивал в боях с фашистами. Еще запомнилось как 1 сентября я бежал в школу босиком по обжигавшей холодом пятки, земле. У нас не было денег, мать никак не могла купить ботинки к сроку. В это время нас стали  уже лучше готовить к школе. Конечно купили и мне ботинки, только чуть позже, чем другим ребятам. В теплое время года, начиная с мая, мы, детвора всего поселка, предпочитали бегать босиком.
             Из нашего поселка всех мужчин, годных по состоянию здоровья  к воинской службе, призвали в армию. Многие сразу же попали в плен, потому как их, без обучения, отправили на передовую, в окопы. Сейчас, когда от поселка остались лишь старые, врастающие в землю дома, чаще без хозяев, я не смогу назвать цифру, сколько моих односельчан надели шинели в том, памятном, 1941 году. А вот сколько не вернулись с войны, погибли или пропали безвести, опубликовано в районной книге скорби и памяти:
1. Безъязыков Ефим Тимофеевич, 1910 г.р.
2. Бондаренко Василий Яковлевич, 1912 г.р.
3. Бугаев Александр Анисимович, 1924 г.р.
4. Бугаев Алексей Родионович, 1903 г.р.
5. Говоруха Федор Андреевич, 1918 г.р.
6. Залюбовский Федор Яковлевич, 1897 г.р.
7. Калинченко Петр Алексеевич, 1923 г.р.
8. Ковалев Василий Григорьевич, 1921 г.р.
9. Попов Алексей Иванович, 1904 г.р.
10. Поправкин Иван Стефанович, 1918 г.р.
11. Применко Григорий Кузьмич, 1924 г.р.
12. Пуликов Трофим Абрамович, 1907 г.р.
13. Рубанов Павел Иванович, 1900 г.р.
14. Чудных Афанасий Ефимович, 1902 г.р.
15. Шевченко Емельян Федорович, 1913 г.р.
16. Яковец Алексей Григорьевич, 1913 г.р.
            Здесь не полный список. Многих призывали из других мест и похоронки на них пришли не в наш район. Погиб и мой двоюродный дядя, Безъязыков Михаил Тимофеевич, до войны он работал лесником в другой местности.
             Умерли, уже вернувшиеся с войны, больные, израненные и искалеченные Костюченко Михаил Федорович, Будник Михаил Семенович - рослый, красивый, молодой мужчина и без ног... Мне, мальчишке, было понятно как тяжело ему жилось среди здоровых сверстников!
             Как воевали мои односельчане, истинные хлеборобы, не мечтавшие ни о каких войнах? Чаще всего необученных, на фронтах было тяжело, наши армии отступали, неся большие потери, их бросали в бой. Но даже в этой ситуации, среди погибших есть старшина -  Поправкин И.С. и двадцатитрехлетний капитан - Ковалев В.Г. Кстати, брат его, Андрей Григорьевич, вернулся с войны с медалью "За отвагу". Думаю многие мои односельчане, привычные к труду и дисциплине, тоже имели боевые награды, но тогда было не до наград, их просто никто не учитывал. Колхозное поле и хозяйство требовали мужских рук, и они безропотно включились в работу.

4. Послевоенные будни

            С возвращением с фронта мужчин жизнь в поселке постепенно налаживалась. Да и районное начальство взялось помогать. И хотя колхозное поле по-прежнему пахали на лошадях и волах, на полях стали появляться и тракторы, в основном колесные. Нам, пацанам, было интересно наблюдать за трактористами, готовившими технику к запуску. Все было ново и потому вызывало любопытство. К моменту уборки хлебов, появились первые комбайны и простые косилки, сваливавшие хлеба в валки. Мужчин-то в поселке поубавилось! На ток завезли и стационарную молотилку. Она походила на комбайн, но стояла на месте и приводилась в движение длинным прорезиненным ремнем, идущим от работавшего колесного трактора. Появились и сеялки. Их цепляли к тракторам, но сеялок не хватало, по полю шли сеяльщики, в основном наши деды, разбрасывавшие зерно, как когда-то, в старину, словно они сошли с книжных картинок. На току, где выла, а именно такой звук издавала молотилка, в жерла которой забрасывали развязанные снопы, женщины вручную крутили ручки веялок. В веялках внимание привлекал встряхивающий механизм. Специальное приспособление на звездочке, передающей движение на сита, периодически встряхивало эти сита и они очищались. В обычной, размеренной, жизни порой приходилось уподобляться тому механизму и встряхивать кого следует, чтобы работа не застывала на месте.
             Но нас, уже подросших, использовали и в качестве реальных помощников на полевых работах. Нас занаряжали бороновать землю после вспашки. Как правило борону тащил вол, животное своенравное и очень упрямое. Требовалось много сил и умения, чтобы вол шел в нужном направлении. Занаряжая меня на боронование, бригадир, Василий Иванович Мозговой, говорил: - Пойдешь волочить землю.
             Тогда я понял, что моя фамилия носит чисто сельское предназначение, уходящее в древность, когда борон еще не было, а землю сглаживали перемещая по пахоте обычные сучковатые бревна (их волочили по земле).
              Во время уборки хлебов, когда появилось больше самоходных комбайнов, нас сажали на них штурвальными. Задачка была не сложной. Сидишь с палкой за косилкой с приспособлениями для валки стеблей ржи или пшеницы, смотришь как шнеки отправляют скошенное в жерло комбайна, где зерно отделялось от соломы. И если шнек не справлялся, забивался скошенной массой, в ход шла палка. Все было полно романтики. Целый день наблюдаешь, как спелые колосья, вместе со стеблями, ложатся на шнек, впитываешь в себя запах спелого хлеба, наблюдаешь как выпархивают перед жаткой птицы, вот только вечером тебя никто не узнает. На лице остаются только щелки глаз и блестящие белизной зубы. Все покрывает какая-то копоть, которой вроде и негде взяться.
              Нас часто привлекали и к прополке колхозных полей. Запомнилось как боролись с быстрорастущей сурепкой. Добавляла забот и школа. Осенью нас водили в Гламаздинский лес, там мы собирали желуди. В том лесу, там где его разрезала дорога, он как бы сужался с обеих сторон, освобождая проход, мы видели множество человеческих костей, пробитые пулями каски воинов. Видимо кто-то прорывался из леса, идущего от поселка Новый Свет, в другой, большой массив, но наскочил на засаду... Война напоминала о себе постоянно. Как-то, когда я приходил к своей тете Марфуше, в поселок Новый Свет, мы с местными ребятами решили сходить в лес. И, что меня тогда поразило особенно, натолкнулись на новенький миномет с лежавшими рядом не использованными минами...
             Я уже писал, что ветряную мельницу, когда-то обслуживавшую жителей поселка, разрушила война. Нашим семьям, работали то в колхозе за трудодни, которые отоваривались всем, что оставалось в хозяйстве от выполнения плана заготовок, приходилось возить зерно на ближайшую водяную мельницу в Арбузово Конышевского района. Мужики как-то взяли с собой и меня.
             Ехать на повозках само по себе романтично, а вот наблюдать как приводится в движение водяная мельница, было еще интересней. Видеть своими глазами как зерно превращается в муку, впитывать первозданный запах еще не испеченного хлеба, было просто счастьем. Но мой восторг поубавился, когда на обратном пути, притихший, я вслушивался в разговоры. Никогда, ни до этого, ни после, я не слышал ничего подобного. Даже на колхозном дворе, где у амбаров, под специальным, длинным навесом, мужики собирались, на утреннюю раздачу наряда и обменивались новостями. Я не слышал сетований на трудности. Жизнь, заложенная когда-то нашими дедами шла своим чередом и не вызывала сомнений. Любые потрясения, происходившие в стране, заглушались ежедневной и так необходимой работой. Каждый знал главный принцип: не потопаешь и не полопаешь! Здесь же, на обратном пути с мельницы, озабоченные мужики говорили о том, что в стране творится что-то неладное. Тружеников замучили налоги и поборы. Нужно было сдавать государству определенное количество яиц и молока. Ежегодно комиссия из района перемеряла огороды, будто они могли сами по себе увеличиться. Переписывали скот и все, что было на подворье. Но возмущение моих спутников вызвало сообщение о налоге на яблони. Пообсуждав, мужики пришли к единому мнению, яблони придется срубать под корень.
            Примерно в то же время, зимой, я заболел воспалением легких и мать, на санях, везла меня в районную больницу. Давая лошадь, бригадир попросил в Казаяровке (Заречным мы его не называли), взять еще одного больного, деда Свистача. Дед Свистач, такое было у него прозвище, на самом деле Иван Ильич Калинченко, был колоритной личностью. У него не сгибалась и постоянно дрожала одна нога и, опираясь на палку, он постоянно матерился. Мы знали, что дед хромым был с детства и потому всю жизнь нанимался пасти скот. Вот и сейчас, удобнее усевшись в санях, он, поматерившись вдоволь, начал разговор, который, в его сознании продолжался бесконечно. Посетовав моей маме на общие трудности, он вдруг заговорил об одном из тех, кто правил страной. Не знаю, где в то время работал Никита Сергеевич Хрущев, выходец из села Калиновка, расположенного в трех километрах от Хомутовки. Возможно он был первым секретарем ЦК компартии Украины и жил еще в Киеве, но он был членом Политбюро, входил в окружение Сталина. Возможно уже жил в Москве, возглавляя Московский городской комитет партии, но дед обрушился именно на него. Подняв палку, он потряс ею в воздухе, сказал, перемежая обычные слова с матом: - Если бы я знал тогда, что он станет таким я бы засек его кнутом!
           Из разговора я понял, что Никитка, подростком, пока они с отцом еще жили в Калиновке до отъезда на шахту, в Донбасс, нанимался к деду Свистачу подпаском. Сам-то дед и в молодости передвигался с помощью палки, но, как и все пастухи, имел очень длинный кнут, которого боялись коровы, потому что кнут, когда его посылали куда нужно, производил звук, подобный выстрелу из винтовки, "ляскал", как у нас говорили.
          - Бывало пошлю его развернуть коров, он их развернет, а сам ложится в борозду и спит. Кричать бесполезно, не слышит. Я поднимусь, подойду немного ближе, развернусь и как лясну кнутом. Никитка вскочит из борозды и наутек от меня. Если бы я знал тогда, что он доведет страну до такого состояния, я засек бы его насмерть!
           Дед долго еще ругал Никиту и, как выяснилось, не зря. Дела в стране шли все хуже и хуже. Из колхозов постепенно люди перебирались в города. Известно, рыба ищет где глубже, ну а человек, где лучше!
           Отслужив в армии я приехал к маме в наш новый дом. В поселке уже поубавилось людей, было как-то тоскливо. а тут еще событие, плачущая тетя, Полина Филипповна, наша соседка и родственница, рассказала как их буренку пришлось сдать на мясо.
          - Пришли ветеринары, взяли кровь нашей коровы и заключили: "Больна туберкулезом". Пить, значит, молоко нельзя, а на мясо пустить можно!
          Слушая рассказ тети Поли я вспомнил, что в центральных газетах постоянно писали о процветавшем колхозе села Калиновка, родине Н.С. Хрущева, возглавлявшего в то время ЦК партии и Правительство. В тех же газетах писали и о том, как здорово живут колхозники, как их труд стал почти городским. Они освободились от коров, сдав их в колхозное стадо, сами же, освобожденные от непосильного труда, повышают свой культурный и образовательный уровень, участвуя в общественной жизни села. Им созданы все условия для развития: у каждой семьи индивидуальный кирпичный дом, в селе есть техникум, построен прекрасный дворец культуры. Такое не могло не заинтересовать и вот я в Калиновке, приставил велосипед к одному из таких домов, присел на лавочку. Ходил я в солдатской форме, другой одежды у меня просто не было, я еще не успел устроиться на работу.
           Вскоре из дома вышла хозяйка и у нас с ней завязался тихий, ненавязчивый разговор. Я похвалил их колхозный двор, силосную башню, кирпичные дома и напомнил о сведенных в колхоз коровах. Выслушав мои восторги хозяйка по-крестьянски просто сказала:
           - Забот действительно поубавилось. В клуб я как не ходила, так и не хожу. А вот с молоком получилась осечка. Раньше я пила парное от своей Зорьки, а теперь иду на ферму, мне наливают смешанное молоко от многих коров и я, придя домой, прежде чем пить, начинаю его кипятить.
           Она посмотрела вокруг, сказала как-то устало: - А что дома кирпичные, так это не мы построили их, а ребята из Курских ремесленных училищ. Спасибо за это нашему односельчанину, Никите Сергеевичу!
           Я понял главное, курских ремесленников на всю область не хватит и поехал домой.  По пути я заехал в село Дубовица. В голодную весну 1948 (или 1947, точно не помню) я жил несколько дней в одной семье, приютившей меня. У нас дома окончились продукты, мы ели супы с лебедой и крапивой и мой брат, Володя, опух от всего этого, у него набухли лимфатические узлы под мышками и мы боялись, что он скоро умрет. Пришлось идти помиру! В одной из деревень, подавая мне кусок хлеба, девушка сказала: - Надо же, побирается такой симпатичный и здоровый мальчик!
            В другой, такой же как и я подросток, тоже собиравший милостыню, указывал мне на дома, где якобы подавали, хотя там ничего не давали. Так я познал обман, граничащий с подлостью. В нашем поселке подобного я никогда не испытывал.
             В Дубовице одна из женщин не просто что-то подала мне, но пригласила в дом, расспросила кто я и откуда, и почему не учусь в школе. Узнав, что бросил школу только на время, спросила как я буду догонять сверстников.
             - У меня хорошие отметки, догоню летом.
             Женщина оставила меня у себя и я помогал ее сыну выполнять домашние задания. Здесь и нашла меня моя мать, обеспокоенная моим отсутствием. Нашла идя по моим следам, расспрашивая обо мне в тех деревнях, где я до этого попрошайничал. В Дубовице нам наложили целую сумку продуктов и мы с мамой ушли домой.
             Женщина, когда-то приютившая меня, была дома, что-то делала на огороде, но как-то сразу признала меня и обрадовалась. Деда, ее отца, уже не было в живых, а сын работал на Урале, по-моему в Нижнем Тагиле. Нам было приятно общаться, особенно мне, так тепло принятого здесь когда-то. К сожалению тогда я не знал, что вижу эту сердобольную и добрую женщину в последний раз, не запомнил ее имени и за делами, захлестнувшими меня в те годы становления, на время забыл о той прекрасной и отзывчивой к чужому горю семье. И сейчас, бывая в Хомутовке, я с внутренней теплотой смотрю в сторону Дубовицы и ощущаю какую-то внутреннюю радость от воспоминаний о тех днях.
             Обосновавшись на Урале и чуть-чуть обустроившись я перевез к себе маму и брата. Бабушка, Ирина Моисеевна, жила там же, воспитывая внуков, детей своей младшей дочери - Ани.
           Работа на производстве, учеба в десятом классе школы рабочей молодежи, я пытался обновить свои знания, чтобы поступить в институт, учеба в институте и последующая работа на автомобильных заводах, как-то, на время, отодвинули в сторону родной поселок. Брат, Володя и мама, вскоре вернулись на родину, но поселились в райцентре, в Хомутовке. Поселок быстро деградировал, опустошался, ветшал, оставленный жителями. Но мы, приученные к мысли о предстоящей лучшей жизни, не замечали, что ветшает не один наш поселок, вся страна ветшает! Даже на производстве, где пока все держалось, появились авралы. Весной нас отправляли на посевные работы в колхозы и совхозы, летом и особенно осенью, на уборку урожая. Стала хромать и строительная отрасль, а без жилья не мог обходиться ни один уважающий себя завод, людей удерживала не зарплата, она была везде одинаковой, а жилье. Как-то, в ноябре 1973 года, меня, тогда уже заместителя начальника ремонтного цеха Волжского автозавода, направили на строительство дома "1Ж" в Новом городе. За этот, 16 подъездный, 9 этажный дом отвечало Сборочно-кузовное производство ВАЗа, конкретно, его директор, Пеньковский Георгий Александрович. Умелый организатор, он имел и строительный опыт, участвовал в строительстве мемориального комплекса В.И. Ленину в Ульяновске. Вот и здесь перед ним поставили задачу - предъявить к Новому году дом "1Ж" Госкомиссии. Кирпичный дом стоял без крыши, без подведенных коммуникаций, но задача была всем понятна. Каждый подъезд возглавил кто-то из руководителей. Мне достался тринадцатый. Пока дом подводили под крышу, мы, вместе со строителями и с нашими рабочими, присланными в помощь строителям, отогревали стены "мангалами", а отогрев, приступали к штукатурке. Работы было много. Мангалы, а это половина металлической, 200-литровой бочки с прорубленными дырами по бокам, требовали много дров и внимания, приходилось крутиться всем и я стал проводить небольшие летучки, требуя соблюдения режима. Как-то после одной из таких летучек ко мне подошла одна из работниц, присланная из другого цеха, спросила: - А вы, случайно, не из Глушковского района?
            Я ответил: - Нет, из Хомутовского, это по другую сторону от Рыльска.
            Девушка была в курсе географического расположения районов Курской области и рассказала мне о том, что в их Глушково один из детских садов расположен в подаренном врачом Волочиловым доме. Мне было приятно услышать такое, я мало кого знал из родственников отца, потому что отец вернулся с войны в село Званное. Там, сбежав из плена, он жил несколько месяцев и оттуда снова ушел в действующую армию. Мы с братом увидели его после войны, когда он демобилизовался. Он пришел к нам ненадолго, посмотреть на нас. Оставил мне какой-то трофейный костюмчик с пиджаком без воротника, зачем-то взял припасенную мне на зиму шапку и ушел к новой семье. Больше мы его не видели и почти ничего о нем не слышали. Тот, глушковский однофамилец, возможно был одним из наших родственников. Все равно было приятно от сознания, что человек, умирая, завещал дом детям!
            Так получилось, что деда Никиту Михайловича и бабушку Матрену Емельяновну, родителей моего отца, я не видел ни разу. Знаю только, что у деда с бабушкой, кстати прекрасной певуньи, было восемь детей. Перед войной меня, совсем маленького, отец водил в Хатушу, показывал дом своего отца. Помню от дома, а он располагался ближе к речке, в низкой части поселка, хорошо просматривался луг с пасущейся на нем живностью: коровами, телятами и гусями. Позже, уже после войны мама водила меня к моим родным дядям и тетям, еще жившим поблизости: в Прилепы - к дяде Степану, в Романово - к тете Домне, на Голубовский хутор - к тете Насте. Я встречался с детьми дяди Семена - Евдокией, Василием и Николаем, с детьми тети Насти - Марией, Зинаидой, Валентиной. А их брат и мой двоюродный, Владимир, поселился в селе Брасово Брянской области. С ним удается видеться чаще. К сожалению дети тети Насти переехали на постоянное местожительство в Украину, дети двоюродного брата - Николая, живут на Северном Кавказе, с ними общение затруднено, а с детьми двоюродного брата - Василия вообще потеряна связь. Они живут где-то за границей - в Эстонии и Белоруссии. Самое близкое общение было с Евдокией, дочерью дяди Семена, которого я никогда не видел. Она приоткрыла многое из той истории начала тридцатых годов, когда семья деда Никиты, поднявшегося за счет труда в годы НЭПа, жила полноценной трудовой жизнью.
            - Как-то вечером, на комсомольском собрании, в самом конце, отозвал меня в сторонку секретарь ячейки и под строгим секретом сообщил, что завтра утром деда Никиту будут раскулачивать. Ты активная комсомолка, - говорит он, - потому держи язык за зубами. О том, что утром у твоего деда отберут все: дом, корову, лошадь и магазин, а его семью отошлют на поселение в Сибирь, он не должен знать. Если ты сообщишь ему об этом, завтра будем слушать твое персональное дело!
            Понятно, что придя домой, Дуня поделилась этой страшной новостью с родителями и те посоветовали пробраться на подворье деда огородами, потому как за их домом могли следить.
            Комсомолка Дуня сделала так, как и посоветовали родители. Услышав шокирующую новость, дед посмотрел на бабушку, сказал: - Ну чтож, Емельяновна, пожили мы несколько лет как люди, теперь пойдем в люди. Руки есть, ноги тоже, будем странствовать и зарабатывать на жизнь трудом. Плотники и печники в любом поселении на вес золота - Дед Никита и бабушка Матрена в ту же ночь ушли с подворья. Внучке, Дуне, дали подушку, чтобы, ложась спать помнила о них.
            Мне ничего не известно о дальнейшей судьбе моего деда и бабушки. По рассказам, доходившим до меня, известно, что они так и жили скитаясь. Бабушка пристроилась к какому-то из родственников в Званном или родовом селе деда - Коровиковке. В народе его называли просто - Корякивка. Поговаривали, что дед часто наведывался к своим сыновьям, но приходил к ним только по ночам. В один из таких переходов его обнаружили мертвым в лесу под Рыльском. Схоронили его на кладбище совхоза им "Первого мая". К сожалению мне не удалось попасть в тот совхоз, мимо Рыльска я проезжал только один раз. Я не знаю самого главного, сохранилась ли его могила. Следы бабушки затерялись в указанных мною селах. Вспоминая о них, я постоянно чувствую угрызения совести. Ведь в жизни, какой бы она ни была насыщенной, главным остается чувство привязанности к своим родным, к предкам, как теперь говорят, к роду.
            Недавно с племянником, Валерием и его дочкой, Олей, мы съездили в Хатушу. Я хотел показать им, где мог стоять дом их прадеда. Но теперешняя Хатуша, которую также покинули жители, разочаровала. Там, где по лугу извивалась речка Клевень, плескалось рукотворное море, темное и холодное, равнодушное ко всему.
             У меня было ощущение, что я присутствую на похоронах не только моих деда Никиты и бабушки Матрены, но и на похоронах самой Хатуши, где когда-то кипела жизнь, цвели сады, слышались песни и смех. Где люди не просто жили, а наслаждались отпущенной им Господом жизнью, заботились о семьях, растили хлеба, выращивали скот, крепя, тем самым, могущество любимой родины, России. Плотина, перегородившая речку, надежно спрятала не только луг со множеством реликтовых трав, росших там миллионы лет, но и часть бывших подворьев, в том числе и подворье моих дедушки Никиты и бабушки Матрены.
             Обучаясь в техникуме мы углубленно изучали предмет «Гидротехнические сооружения», выполняли курсовую работу по проектированию как плотин, так и водозаборных сооружений. Тогда мне, еще подростку, даже в голову не могла придти мысль, что где-то, в отдельном районе, ретивое начальство перегородит речку, чтобы спрятать сенокосные угодья для какой-то другой цели, кроме орошения или водоснабжения. Луга, кормившие травой скот и птицу, будут выведены из сельхозоборота.  Более того, на возведение подобных сооружений найдутся деньги, которых так не достает местным предпринимателям, еще не отвернувшихся от земли, но бессильных, потому что у них нет больших сумм для приобретения тракторов, комбайнов и другой сельхозтехники, без которой сейчас просто не мыслимо никакое сельхозпроизводство.
            Оказалось, что Хатушинское море не единственное в районе. Перед Романово тоже перегородили маленькую речушку, змейкой извивавшуюся по лугу в зарослях лозы и трав. Вдоль нее я много раз ходил на поселок Новый Свет к своей тете Марфуше и ее мужу, дяде Лене, как мы его называли, хотя он был, на самом деле, Алексеем Савельевичем. Под водой также спрятан прекрасный луг, часть пахотных площадей прилегающих полей, залита часть улиц поселка Новый Свет вместе с тем родником, колодцем около него и небольшим омутом, где произошла, описанная мной ранее, трагедия. После того взрыва по Новому Свету ходил подросток лет  четырнадцати, веселый, жизнерадостный. Он показывал односельчанам какие прекрасные пузырьки извлекает из мыльницы простая соломинка…
            Я не прошел по левому берегу этого, ненужного никому, кроме приезжих рыбаков, водохранилищу, не видел, что осталось от прекрасного, стоявшего на крутом возвышении, поселка Тополь. В 1943 году, не доходя до него, среди поля, в небольшой, не глубокой складке местности, стояла, брошенная немцами, окрашенная в желтый цвет, противотанковая пушка со стволом, смотревшим на восток, в сторону расположения наших войск.
            Мне сказали, что в районе есть еще запруды, но у меня уже не было сил смотреть на кощунство, творимое людьми, над природой!
            Как-то, уже обучаясь на старшем курсе в Челябинском Политехническом институте, присутствуя на открытом партсобрании факультета, я услышал в рекомендации одному из первокурсников, фамилию Волочилов Василий Семенович. После собрания я подошел к студенту, спросил где он служил: - В Тарту, в Эстонии, - ответил он.
            - Как служит мой однофамилец и родственник?
            - Командир батальона аэродромного обслуживания, капитаны.
            Василий Семенович, мой двоюродный брат, родом из Хатуши. Начинал службу в пехоте, пулеметчиком. Пишу со слов других родственников, сам я никогда не говорил с ним о прошедшей войне. Приходя к нам в гости, он, как правило, вешал свой офицерский мундир и мы с братом любовались наградами, отбрасывавшими лучи солнца, купавшимися в рубине двух орденов Красной звезды, в других медалях. Позже после его командировки в Китай, я так понимаю, что он участвовал и в Корейской войне в пятидесятые годы, к орденам и медалям добавилась еще и иностранная награда. Она отличалась от других тем, что на колодочке была еще и маленькая рубиновая звездочка.
            Василий Семенович, раненный в перестрелке, пули попали  в живот, выжил и, уже после госпиталя, окончил школу летчиков. Когда я служил в армии, то поначалу удивлялся, что многие офицеры, с кем приходилось летать, уже с сединой в волосах, все еще носили погоны старших лейтенантов и капитанов. Однажды, на мой прямой вопрос, я получил такой же прямой ответ: - В войну нас обучали по сокращенной программе, присваивали сержантские звания. Вот мы и доросли до этих звезд через много лет...
            Повторюсь, работа на автозаводе, а мы все, захлестнутые энтузиазмом, старались дать стране как можно больше легковушек, не понимая, что когда-то страну заполонят машинами, которые ударят по экологии, была очень напряженной. В последние годы правления любимого Леонида Ильича Брежнева совсем стало невмоготу. Мужчины, которые так нужны были на конвейере, потянулись на Север за длинным рублем, их места на конвейере занимали женщины. Завод стало лихорадить и по другой причине, прекратилась ритмичная поставка комплектующих. Приходилось сутками идти некомплектно по каким-то деталям, а потом, когда детали появлялись, нагонять, доукомплектовывать автомобили, застревавшие на свободных площадках завода: испытательном треке, вертолетной площадке, на специально огороженной площади, где накапливались автомобили для соцстран, просто между корпусами автозавода. Надо ли говорить, что в такие автомобили заглядывали любопытные работники других цехов, снимая приглянувшееся им. Мне, начальнику цеха сборки кузовов, доставалось больше других, ведь именно в моем цехе устанавливались в основном все мелкие детали. Но когда однажды мне позвонила тетя Варя, перебравшаяся из поселка Шевченко к своим детям в Новый город и сообщила, что бабушка Ира умерла, я стремглав бросился на станцию и уже на другой день был на Урале, около закрытого городка, куда для въезда требовалось особое разрешение. Я еще не знал, что тете Варе прочли телеграмму, адресованную соседям... Зная, что ее маме уже много лет, она и приняла сообщение близко к сердцу. Неграмотная, не умеющая читать, она только после моего отъезда узнала об ошибке, но тогда мобильной связи не было и вот уже ко мне, в деревню Василовка, где я вынужден был остановиться, приехали все, кто жил в том закрытом городе: тетя Марфуша со своим мужем Алексеем Савельевичем, тетя Таня с мужем Петром Игнатовичем, тетя Аня с самым дорогим для меня Павлом Григорьевичем. Приехала и бабушка, Ирина Моисеевна! Я не огорчился встрече с нею, наоборот, обрадовался. Мудрая бабушка правильно оценила ситуацию. Сказала как о чем-то разумеющимся: - Теперь, Вася, когда умру, ты не приезжай.
            Ее слова тронули меня своей простотой и искренностью. Мы о многом переговорили с ней и другими родственниками, благодаря тетю Варю, что устроила эту встречу и, уже уезжая, я сказал бабушке: - Прошу тебя, бабуль, живи как можно дольше. У тебя столько внуков, все мы тебя очень любим.
            Внимательно выслушав, ответила так, как могла ответить только она, моя мудрая бабушка: - Нет, Вася, мне уже не интересно жить.
            Автозавод продолжало лихорадить. Заменить мужчин на отдельных операциях сборки женщины, как мы ни пытались, не смогли. Некомплектность приняла угрожающий характер и, замечу заранее, продолжалась все время до конца прошлого века, пока постепенно не стало выравниваться положение с комплектующими. Заводы-поставщики медленно, с помощью ВАЗа, расплачивавшегося  своей продукцией и с ними, и с их поставщиками сырья, набирали силу. Бартер явился выручалочкой для многих в то печальное время.
            Но пока завод продолжало лихорадить. Мы, начальники цехов комплекса сборки, заканчивали свой рабочий день в цехе сдачи, где устранялась некомплектность и дефекты. В один из таких дней, нас собрал заместитель Генерального директора Каданников В.В.. Взвесив ситуацию, а было уже около одиннадцати вечера, сказал: - Никто из вас не уходит отсюда, пока к утру не очистите трек! В восемь ноль-ноль встретимся здесь же, таким составом.
           В моем кармане лежала телеграмма о смерти бабушки, но уйти сейчас с завода я не посмел, боясь быть неправильно понятым...
           Утром, отчитавшись о проделанной работе, я сел в автобус и ... заснул. Понятно, что ни о какой поездке на похороны моей единственной  и любимой бабушки, не могло быть и речи. Она, словно ведунья, предвидела и этот вариант.
           Позже, я несколько раз ездил на ее могилу в селе Василовка на Южном Урале. Она спокойно спит среди вековых сосен, но каждый раз, когда я подходил к оградке, слезы сами сыпались из моих глаз. По большому счету бабушке я обязан всем. Я до сих пор испытываю чувство не до конца исполненного перед ней сыновнего долга... С уходом моей бабушки для меня ушел мир моего детства и ранней, безмятежной юности.
           Уже живя на Урале бабушка просила свозить ее в родной поселок Шевченко. Когда в Москве мы переезжали с вокзала на вокзал на такси, бабушка смертельно боялась эскалатора метро, она увидела на обочине дороги негров. - Ты дывысь, Вася, идут черти с рогами.
          Я объяснил бабушке, что это тоже люди, которых она просто никогда не видела.
           Не увидела она и село Званное, где родилась. Просто в то время было не до поездок, жизнь диктовала свои ритмы и подчиняла им всех нас.
           А я помню, как бабушка рассказывала, что в Званное (она говорила в Званну) а это семьдесят километров, она проходила за одни сутки. Мы с братом проехали это расстояние  по теперешней дороге на машине и я оценил ее подвиг. И еще, она умерла случайно, сломав при падении шейку бедра.
            В ее возрасте операцию делать не стали и врач, наблюдавшая ее в это время, восторгалась ее сильным сердцем.
            До переезда на Урал, к дочерям, бабушка жила в поселке безвыездно, продолжая работать на огороде, а иногда и в поле. На женщинах лежала работа по прополке всего, что сажалось. Днем, проходя по полям, мы, пацаны, видели белые косынки наших мам и бабушек, не разгибавших спины. А прополки требовала и конопля, и свекла, и капуста. Да все, что высаживалось, кроме хлебных злаков.
            Особенно много возились наши мамы и бабушки, когда, в самом начале холодной войны, было приказано выращивать Кок-сагыз, теплолюбивую культуру, в корнях которой, а они напоминали небольшие хвостики, присутствовал природный каучук. Кок-сагыз перестали выращивать после того, как ученые-химики создали искусственный каучук, а производство освоило его выпуск в нужном количестве.
            Приехав в Шевченко бабушка Ира уже не застала многих из тех , кто когда-то вместе с ней осваивал эти земли. Она прожила долгую жизнь и умерла в восемьдесят девять лет.
            Когда ее не стало, я написал очерк "Ее поле". Публикуя его, думаю, что это реквием не только ей, но и тем, теперь уже безвестным труженицам, ее ровесницам и подругам, отдавшим все - молодость, здоровье и всю жизнь, полям своего родного поселка.

5. Ее поле
             Каждый из нас когда-то уйдет из жизни. Уйдет, чтобы никогда уже не возвращаться на землю, где так много осталось родного и близкого, где жива память о тебе в людях и делах. И как бы трагично не звучали слова прощания, их произносят все. И каждому хочется сделать что-то значительное и не только словами, но прежде всего - делами. Я только что получил известие о близком конце дорогого мне человека, того человека с миром которого связаны мое детство и юность.
           Сейчас, вглядываясь в толщу лет, я вижу ее молодой, сильной и красивой. Не верится, что в те годы, когда память высветила ее лицо, она была уже бабушкой. Шел первый год войны. Она несколько лет была вдовой, дед умер в год моего рождения, было ей сорок семь лет, и не смотря на тяжесть военных лет, во всем облике ее было спокойствие, уверенность в завтрашнем дне и терпение. Она никогда не болела и я, просыпаясь поутру и ложась спать вечером, видел ее в работе. Кто помнит крестьянский быт тех лет знает как тяжело все давалось: хозяйство, огород, семья, колхозное поле, не оставляли времени для себя.
           Сорок шесть лет прожила она вдовой и сейчас, задумываясь над прожитыми ею годами, с ужасом думаю о том, что у моей родной бабушки не было личной жизни и тем не менее, она не хандрила, от нее всегда веяло весельем и уверенностью в жизни, она была для меня самой жизнью. Я никогда не видел слез на ее лице, ни с кем она не ругалась и только однажды отчаяние охватило всю ее без остатка. Было это на второй год войны. В поселке нашем не было немцев, они наезжали урывками, когда требовалось сделать очередное черное дело: увезти в Германию молодых людей или скот. Однажды заскрипели ворота и я увидел огромного рыжего немца. Чувствовал он себя хозяином, потому прошел сразу в хлев и через несколько минут вел на поводке всеобщую любимицу овцу Катьку. Бабушка бросилась наперерез немцу что-то крича, но вмиг оказалась на земле, немец сильно толкнул ее в грудь. Телега, к которой привязали овцу, уже громыхала по улице, когда бабушка снова побежала вслед и, нагнав овцу, вцепилась в ее густую шерсть, волочась по земле, призывая на помощь всех кого было можно, но немец не сжалился, стеганул кнутом вначале лошадь, затем бабушку. Отряхнув пыль с широкой юбки, она с ненавистью посмотрела в сторону удалявшейся телеги и, не говоря больше ни слова, вошла во двор. Вечером, когда вся семья собралась за столом, она сказала всего несколько слов: " Ничего, дети, проживем и без Катьки."
            Война шла еще далеко на востоке, трудно было даже представить, когда она кончится, но бабушка сказала: проживем! Она не просто надеялась, она знала: проживем, потому что победим!
            В те годы деревню еще не коснулись преобразования послевоенных лет. Быт сельского труженика носил еще многое из того, что было в начале века и деревенский житель был и швец, и жнец, и на дуде игрец. В самом деле. Электричества не было, значит не только не было освещения, но прежде всего отсутствовала механизация, так облегчившая труд всех тружеников села. На полях трактора были в редкость. Гужевая тяга: плуг и борону таскали лошади и волы, работать приходилось с раннего утра до позднего вечера. Не было комбайнов и скошенную рожь вязали в снопы, потом свозили на ток, где обмолачивали в зависимости от того, чем располагало хозяйство: машиной или цепами. Дома тоже все делалось вручную. Да если бы только по хозяйству или в огороде! Деревенскую печь нужно было растапливать с петухами, а к ней загодя готовились дрова, торф или солома, в зависимости от того, что готовилось на день. Я просыпался по утрам, видя лицо бабушки, освещенное ярким пламенем, пылавшим в печи, слышал веселый перезвон рогачей, кочерги, чугунков и кувшинов. Торф рыли сразу после посевной. Работа эта трудоемкая, хотя и очень интересная. Хлопот с ним хватало на все лето: нужно было сушить каждый кирпичик, переворачивая несколько раз и складывая из кирпичей теремки, которые не боялись дождей. К осени все это перевозилось домой в больших плетеных "кошулях", устанавливаемых на повозки. Заготовляли не только торф. Практически заготовляли все: квасили кожи, чтобы сапожник мог сшить сапоги, косили траву на сено, чтобы прокормить корову, чесали пеньку, пряли из нее пряжу, а зимой собирали ткацкий станок и ткали полотно для белья, простыней, накидок. И все это умела и мастерски делала моя бабушка. Зимой только этим не кончалась забота. Есть хотела корова, теленок, поросенок, гуси и куры, есть хотели и мы, дети. К тому же в колхозе тоже была работа. И бабушка успевала все делать, незаметно привлекая к работе всех нас, причем делала она это не в форме приказа, а как-то незаметно и мне сейчас кажется, что в ней жил хороший учитель, хотя она была совершенно неграмотной. От нее мы впервые узнали о богатых и бедных, зримо представили бездну, разделявшую их. Она рассказывала как в царское время работали на помещичьих землях, как склонялись в низком поклоне при приближении самого помещика и как доставалось тому смельчаку, который по какой-либо причине не склонял головы. Кнут управляющего оставлял кровавый след на спине непокорного. От нее мы узнали о том, что рождение в семье девочки в старое время было равносильно разорению. На нее не полагалось земли, а к выданью требовалось еще и приданое.
            В войну, когда огненный вал покатился назад, линия фронта долгое время проходила перед нашим поселком и у нас в доме располагался госпиталь. Бабушка по своей инициативе ухаживала за красноармейцами, готовила им еду, подавала воду и лекарство, стирала одежду и бинты. Она отправляла нас в погреб, сама оставалась наверху, разделяя тяготы с военными. Помню около дома разорвался снаряд, мы страшно испугались, а она бросилась к командиру, стоявшему на крыльце. Осколок снаряда повредил тому щеку и она помогла перевязать рану.
            Бабушка умела терпеть. Однажды на огороде острое стекло впилось ей в пятку. Стекло вошло глубоко, вытащить его сразу не смогли и она дождалась, когда вокруг стекла все отболело и оно вышло наружу свободно. На свою ногу она не обращала внимания, ходила наступая на носок и продолжая работать. Вечерами она промывала рану отваром из трав и, наблюдая за этой процедурой, я сжимался в комок от боли. Бабушка же вела себя спокойно, будто не было в ее ноге этого проклятого осколка. Она была исключительно честным человеком. Даже в голодные годы она не могла поднять руку на колхозное добро. Мы всей семьей ходили в поле по колоски. Дома шелушили их, извлекая зерно. Затем терли на металлических терках, получая муку и наша бабушка стряпала  нам блины, лепешки, а то, если хватало муки, пекла единственную, но самую вкусную булку хлеба. Аромат того ржаного, бабушкиного хлеба, я пронес через всю жизнь.
            Сейчас есть время остановиться и подумать о ее судьбе. В 42 года она потеряла мужа, у нее было пятеро дочерей, несколько внуков. Через пять лет началась война. Потом, в послевоенные годы, она долго работала в колхозе, в те годы в селах не уходили на пенсию, работала она в поле до пятьдесят восьмого года, а в то время ей было уже далеко за шестьдесят. И позже помогала дочери, долго не могла расстаться со своим полем, которому отдана вся жизнь, со своим поселком Шевченко, где все тропки-дорожки исхожены и измерены ее ногами, а уехав позже к дочерям в город, не могла забыть родных мест и все просилась домой...
            В жизни каждого из нас, и в моей тоже, она оставила незабываемый след и я с горечью думаю о преходящей человеческой памяти. Придет время, когда на земле не будет и нас, тех кто не просто помнит все, что она делала, но помнит ее в работе, в жизни. Уйдет из жизни все, но останется поселок, где она жила, речка с ключом, где она любила бывать, поле до самого Гламаздинского лога, ее поле, на котором она работала и мне видится там, на краю его, стела и на ней, среди фамилий сельских тружеников, отработавших всю жизнь на нем, и фамилия моей бабушки, Мищенко Ирины Моисеевны, в замужестве Безъязыковой, прожившей свою жизнь честно и посвятившей ее нам, детям и внукам своим и этому полю...

*     *     *

             Кажется я вспомнил все, что считал главным. Но, просматривая записи, я понял, что главным является то, что с уходом бабушки и тех, кто вместе с ней, создавал поселок, сохраняя вековые традиции предков, ушел целый пласт эпохи. Они бережно хранили традиции, переданные им их отцами и дедами из прошлых, уже ушедших в лету, веков. Мне сейчас хочется пройтись по поселку, каким он был перед самой войной или, хотя бы, в первые послевоенные годы. Увидеть детвору, бегавшую по его пыльной улице, услышать разговоры заботливых родителей, наконец песни, которые они пели с мелодичными украинскими мотивами. Понимаю, что это невозможно, но просто так отбросить эти мысли не могу. Хотелось бы собраться вместе с теми, кто родился в поселке, вырос там и сейчас живет где-то за пределами района. Наверное это единственное, реальное в данной ситуации и времени.
             И еще. В поселке все знали все о своих соседях, даже и о тех, кто жил на самом краю. Тайн никто не держал, весь поселок жил одной семьей. Не помню, чтобы кто-то с кем-то враждовал или, что особенно неприятно, выяснял отношения с помощью кулаков. Царило какое-то уважительное отношение друг к другу. Каждое подворье имело прозвище, и, упоминая его, люди знали о ком идет речь. У нашего подворья было - Вагуновы. Я до сих пор не знаю, что оно означает, откуда пошли его корни. Назову по памяти прозвища других соседей: Лытючковы, Мусаевы, Чвелины, Гарловы (причем буква "г" произносилась так, как говорят во всех русских городах), Квасниковы и т.д. Перечень можно было бы продолжать, но некоторые прозвища невозможно написать, так как нет в алфавите таких букв, как они произносились. Например Жянины. Здесь буква "ж" произносилась с добавлением звука, чем-то похожего на сочетание "дж" или "гж". А колхозного кузнеца так и звали кузнец - Кононец.
              Мужчин называли по именам, как и в других деревнях, стариков обычно по отчеству, не называя имен или по приклеившейся кличке. Например "Багачек". А вот с женщинами было посложнее. Детей и молодых девушек называли по-русски именами, данными родителями при рождении. А вот тех кто постарше звали по-другому. Мою мать звали "Манька". Другую соседку вообще звали не по имени, а прозвищем "задырычка". И всем было понятно о какой задиристой женщине идет речь. Бабушек, они выделялись особенно, их не просто уважали, их боготворили, называли, тем не менее, совсем непривычными именами порой непонятными даже нам, их односельчанам: Водька, Горпына, Хивря, Одарка (видимо это трансформация популярного сейчас имени Дарья), Варька и т. д. Прозвища давались не только тем, кто жил в поселке. Одну женщину, отличавшуюся неопрятностью, жившую на самом дальнем краю села Романово, называли почему-то "Гарняхой". Вероятно это от украинского слова "гарно", т.е. хорошо, но с определенной долей иронии.
               В поселке жили обычные труженики, любившие землю, передававшие из поколения в поколение это трудолюбие, присущее всем нормальным людям - созидателям. Но они были хранителями еще и древнейшего пласта культуры, своеобразного мостика между украинскими и русскими пределами. У меня до сих пор сохранилось ощущение, что время оберегало и щадило их. Но, как говорят древние, всему когда-то приходит конец. Приходит конец и нашему поселку.

*     *     *


                Заканчивая повествование о родном поселке Шевченко, я ничего не сказал о нашей Романовской семилетней школе. Здание, когда-то казавшееся нам новым и просторным (в сравнении с домами, где нас привечали временно) сейчас в запустении. В Романово просто некого учить, да и некому.
                Я не помню, чтобы кто-то из нас, пацанов, плохо учился. На удивление было хорошее прилежание, да и дети приходили в школу уже глубоко познавшие жизненный опыт, доступный ребенку, родившемуся в сельской местности.
                Мой брат, Владимир, больше любил точные науки. Он никогда не готовил уроки дома, схватывал все налету. Если бы он хоть немного проявил усидчивости, из него мог бы вырасти хороший математик или физик. У меня была тяга к естественным наукам, особенно к истории, которую преподавал директор школы Николай Петрович Давыдкин. А вот с немецким языком я постоянно испытывал проблемы. Они начались еще в школе. У нас не было преподавателя иностранного языка. Немецкий преподавал физик, не владевший им. В техникуме немецкий преподавала литовка, хорошо знавшая язык, но совершенно не знавшая и не умевшая говорить по-русски. Потому в институте для меня было проблемой заучивать наизусть "тысячи" - тексты, задаваемые на дом.
                Тем не менее, молодое поколение, родившееся в поселке перед войной и после нее, пригодились и там, "где не родились". Жизнь разбросала нас по разным уголкам страны, и у каждого было огромное желание приносить пользу Родине созиданием. Знаю, многие из моих сверстников работали на Урале на машиностроительных заводах, кое-кто обосновался поблизости от родного поселка. Но каждый из нас жил с постоянным ощущением вины перед покинутым поселком, с чувством не до конца исполненного долга. До меня доходили слухи, что кто-то достиг больших высот в иерархической чиновничьей лестнице, кто-то стал знатным сталеваром, кто-то офицером. Целые семьи перебрались в подмосковные хозяйства, где их прилежание и умение трудиться  на земле пригодились особенно. Столица требовала к столу все: фрукты, овощи, ягоды, зелень. Особенно востребованы были, и тогда и сейчас, картофель, огурцы, помидоры, крупяные культуры и хлеб. Все это привычное для моих односельчан - связующая нить с отцами, дедами и прадедами, сделавшими когда-то каждому из нас прививку к созидательному труду. Для меня было особым откровением, когда узнал, что руководитель народного хора в Костроме Евдокия Семеновна Будник, кстати замечательная певица - исполнительница народных песен, стала заслуженной артисткой России.
                И все же... Ныне в поселке жизнь еще теплится в двадцати пяти домах. Сорок семь человек упорно ждут возрождения... Дождутся ли?!


6. Кто виноват и что делать?
                Извечные вопросы нашей жизни и извечные "встряхиватели" прогресса.
                Ответ на первый вопрос может дать только история. История поселка Шевченко уже сказала свое слово: он появился при советской власти. При ней расцвел и захирел. Надо ли что-то добавлять к тому, что пережили его жители, работавшие за трудодни, палочки, как их называли, не получая вообще денег, исправно отдавая государству налоги в виде денег, молока, яиц, кож с забитых животных, шерсти. Введенный налог на каждое плодовое дерево, сразу поубавил количество деревьев в садах. Их просто вырубали под корень. Я уже писал, как при Н.С. Хрущеве велась широкая агитация за сближение деревни с городом.  С целью освобождения крестьян от труда на личных подворьях, предлагали сдавать коров в колхозное стадо. А ведь корова была объединителем семьи, на ней держался достаток многих, они повсеместно назывались кормилицей. Потом заговорили о перспективных и неперспективных поселках и деревнях, и, наконец, об укрупнении поселений, что вообще разрушало вековой уклад селянина, его привязанность к месту, где он родился, к малой, но для него, самой настоящей, большой Родине. Известно ведь и выражение, сотканное народной мудростью: где родился, там и сгодился!
                Стоит ли после всего этого искать виновников? Проницательный читатель, а тем более, житель деревни, их видит без подсказки.
                Недавно по центральному телевидению показали сюжет с колоритным действующим лицом - Зюгановым. Главный коммунист страны прогуливался по саду. Вначале я подумал, что он в гостях у какого-то английского лорда - подстриженная на английский манер трава, отливающая первозданной зеленью, трапециидальные, южные, декоративные деревья. И только когда он вошел в коттедж, где, среди книг, выстроившихся в шкафу, стоял и бюст В.И. Ленина, я понял, что Геннадий Андреевич находится в Подмосковье, на своей даче. И вот ассоциация. Восьмидесятый год прошлого столетия. В магазинах шаром покати, правда есть еще хлеб, молоко и рыба с коротким, пугающим названием Хек. Никаких деликатесов. Мы кинулись приобретать земли под дачи, чтобы выращивать на ней то, чего нет на рынке и в магазинах. И здесь меня поразило то, что даже сюда протянулись руки нашего мудрого государства. Разрешалось строить домики (не коттеджи!), не более двадцати квадратных метров, в один этаж. Те дачники, особенно руководители, кто не прислушался к зову власти, возвели двухэтажные, вынуждены были срезать вторые этажи. Иначе партбилет на стол и до свидания карьера! Приехал бы товарищ Зюганов на те дачи, а они есть и по сей день даже в теперешнем Подмосковье, наверное не поверил бы, что такое может быть! Конечно многие москвичи по инерции обхаживают свои шесть соток, не мечтая возвести на них коттеджи с лужайками и декоративными деревьями с юга России. У них для этого просто нет средств. Но ведь Зюганов и сейчас ратует за всеобщее равенство, равноправие и справедливость! Вот пусть с себя и начинает!
                Теперь о второй части вопроса, что делать?! Без помощи государства погибающие поселки, деревни и села, не поднять. Кое-где еще дышат сохранившиеся колхозы и совхозы, им нужно помогать в первую очередь. Далеко за примером ходить не надо. В Белоруссии, у Лукашенко, нет нефти и газа, но страна не захирела, живет и процветает благодаря поддержке государства тем же колхозам и совхозам: строятся дороги и дома, развивается вся деревенская инфраструктура. Не зря в народе Лукашенко зовут "Батько". Заслужил!
                Ну а что делать в таких поселках, как наш Шевченко, где уже не осталось трудоспособного населения?
                Нужно помочь местным фермерам, а такие еще есть в той же Хомутовке, приобрести технику, те же трактора и комбайны по льготной цене и с длительной рассрочкой! Я знаю несколько молодых ребят, которые бросили фермерство из-за невозможности (отсутствия средств) приобрести технику. И здесь областному начальству следовало бы вспомнить собственный опыт, те же МТС.
                И вот что интересно. Изучая опыт благополучной Франции, я натолкнулся на совершенно неожиданное, нашенское, советское, но уже позабытое. Несколько фермеров создали отдельное хозяйство, в складчину закупив технику, - то же наше МТС. Это капиталистическое хозяйство полностью обслуживает техникой фермы, организовавшие его.
                По какому пути пойдем мы, пока не известно. Земля поселка Шевченко, не видевшая плуга уже больше десятка лет, ждет решения. Или действительно мы живем одним днем и пока в России есть газ и нефть, за сельское хозяйство никто браться не будет. Кончатся газ и нефть, вспомнят и о Земле-кормилице!
                Но пока это произойдет, умрут поселки, деревни и села, составлявшие издревле основу экономики России. Неужели кому-то еще непонятно - не будет сельских поселений, не будет здоровой и сильной России!
                Россия всегда прирастала деревней!

*  *  *

                Написав эту повесть о родном, но увы, угасающем на глазах поселке Шевченко, я задумался. А ведь еще живы многие, кто родился и жил в поселке, но потом, по разным причинам, покинул его. Им есть что рассказать, существенно дополнить написанное мною. Буду благодарен каждому односельчанину, кто пришлет свои, пусть небольшие, воспоминания. Уверен, поселок, рожденный нашими дедами и отцами, заслуживает неувядающей памяти о нем.
                Лично у меня теплится надежда на его возрождение. Но это может произойти только в том случае, если этого пожелают наследники основателей, особенно те из них, кто в новых условиях, в новом веке, когда Россия смело окинулась в алчный, рыночный капитализм, добился ощутимых финансовых высот. Боюсь, что эта надежда иллюзорна. Потому как олигархами стали различные комбинаторы, чему в поселке никто и никого не учил...

7. Об авторе
               Родился в поселке Шевченко Хомутовского района Курской области. Окончил семь классов Романовской семилетней школы, Калининградский сельхозтехникум в г. Гусеве. Служил в советской армии, окончил Челябинский Политехнический институт со специализацией – конструктор двигателей тяжелого топлива (танков). Работал на Брянском автозаводе. В начале 1968 года по комсомольской путевке уехал в г. Тольятти строить новый автозавод. Непосредственно на ВАЗе работал с 1971 года до ухода на пенсию: заместителем начальника цеха, начальником цеха сборки кузовов, начальником отдела анализа материалов. После ухода на пенсию работал в фирмах, обслуживающих автозавод. Последняя должность – заместитель Генерального директора фирмы. Награжден орденами Трудового Красного знамени, Дружбы народов, тремя медалями. Ветеран труда, Ветеран Волжского автозавода.
              В Брянске окончил вечерний Университет Марксизма – Ленинизма и Университет журналистики при областной газете «Брянский рабочий». Публиковался в институтной газете «Политехнические кадры», «Челябинском комсомольце», тольяттинских газетах «За коммунизм» и «Площадь свободы». Награждался премиями в литературных конкурсах в газете «Студенческий меридиан» за очерк «Проза степей», в многотиражке Брянского автозавода за очерк « Бабье лето», поощрительной премией АвтоВАЗа  за роман «Автоград». Опубликовал книжки для детей «Ежик», «Однажды Витя Репкин»,"Миша-партизан", документальную повесть «Морозов», романы «Автоград» и «Мценская  западня», повесть " Течет Волга". Член МГО Союза писателей России.
              В настоящее время живет в г. Озеры Московской области.