Мерзость наших дней

Передо мной распахнулись двери в огромный зал с каменной трибуной — она была пуста, однако зал был полон. Гогот и шум разрывали пустоту на части, а жадный хохот сочился изо ртов, отскакивая от пьяных стен — вокруг всё ходило ходуном, однако убегать никто даже не пытался!..
— Стойте, — крикнул я куда-то вверх, казалось, в глубину зала, но будто меня не услышали; шум продолжался, а гогот стал ещё краше и активней. Один из толпы зрителей аккуратно поднялся на трибуну и свалился вниз. Это было неожиданностью для многих, но в этот раз музыка ртов замолкла, а симфония, звучавшая у меня в голове, возникла в сознании стада. Всему залу поплохело!
Я видел, как несколько человек выбежали из толпы и бросились в окна, а часть улетела прочь из дверей; некоторые протяжно и длинно блевали, но в то же время пытались ржать, будто лошади, и вовсе превратились в коней — испарился их жуткий шёпот. Несколько наездников оказалось здесь — они угрюмо прыгнули вверх, упали на лошадей и ускакали через окна вниз. Этаж был далеко не первый, однако гогот продолжался ещё несколько часов, пока с трибуны выступал с монологом странный человек.
Одет он был буквально, вымыто и высушено, однако из носа его сочилась мягкая и ломаная кровь, а радостный нос скрывал приступы жажды, и кричали его ноздри о том, что в жизни было сотни раз сказано. Толпа всё же тишилась — все боялись снова этих дурацких метаморфоз, поэтому поэта слушали внимательно, но не слишком глубоко и притязательно. К его речи не готовились, но им бы, конечно, было бы полезней к ней подготовиться, чтобы не истоптать этого пустомелю и прохвоста! Из карманов пиджака его вываливались щепки, а рот был зашит; говорили одни лишь ноздри. И, на самом деле, мне не позволительно трепаться о том, что конкретно они говорили, ведь он убеждал всех оставить слова его внутри, при себе, да и после того, как я услышал каждую мелочь, летящую из его носа, мне показалось, что да, действительно бы лучше его слова слушал только он. Но раз он измучил ими нас, нашу толпу, наших коней! То и вы осилите эти чёртовы строчки, разлагающейся реальности, но, может быть, не осилите, тогда бы вам лучше и вовсе не напрягаться, да и не читать эту галиматью.
— Пожалуйста, копайтесь и дальше в своих жизнях, — начал он, а потом мы услышали томный кашель; изо рта его посыпались слюни, но ноздри продолжали: — Пресекайте внимание тех, кто этого достоин! Пропускайте мимо ушей своих фразы мои, да и чужие фразы, будьте добры, пропустите! Кто вы мне? Кто я вам? Мы, люди, теперь волками стали, поэтому я кусаю и вас...
Неожиданно он прыгнул с каменной трибуны и схватил одного из наших за ногу; тот махом превратился в лебедя и упорхнул. Видно, что поэта это удивило, поэтому он накинулся ещё на троих-четверых. Те, как полагается, превратились в волков, сбежав из аудитории. К сожалению, стражей законов здесь не было, поэтому этот странный организм попятился назад и взлетел на сцену, вновь рассуждая себе под нос свирепыми фразами, расщеплёнными хрипотцой:
— Упирайтесь дальше в свою реальность: там шумит холодильник, а две ноги пытаются забраться глубже, в небо; пусть руки ваши раздвигают воздух, этот эфир, который потухнет однажды — начнётся новая реальность! — он сделал в этот момент странные движения руками, словно бабочка; мы надеялись, что он улетит, однако мир жесток, поэтому он снова продолжал, только уже крайне долго и утомительно: — Но разве вы, челяди, готовы к этому? Вряд ли. Успокаивайте себя и дальше! Уверен, у вас всё хорошо; у вас всё так мило и простодушно... Тошнит от ваших мыслей! Хорошо, что их я не услышу, ведь общаюсь я, похоже, с трусами...
Из зала слышалось: «Сам ты трус!», но на сцену подняться никто так и не решился. Мало ли в кого опять можно превратиться; даже и трогать-то этого придурка не хотелось. Поэтому кто-то кинул в него ботинок. Дождь из ботинок окутал его тело, но он боролся:
— Но всё! — его глаза стали красными, а руки покрылись венами, словно подкожными трубами; он словно задымился и заорал: — Теперь вы мне надоели; пожалуйста, идите дальше — там что-то происходит!.. Да-да, где-то на периферии ваших глаз... Ха, ну вы хоть что-то видите там, кроме своего носа? Пожалуй, вряд ли.

В зале воцарилось недоумение. Некоторый шлак погас, часть других отчалила, ушла в небытие, расползлась по скалам, откинулась в забытом времени/пространстве. Остальные внимали.
— Дерьмом вы называете мои мыслишки, ведь они вам не нужны. А что вам нужно? Вечность. Нужна вам вечность, твари вы, гоняющиеся за своим здоровьем — вы всё равно умрёте; помните об этом постоянно! Сидите и тряситесь дальше вокруг своих пьяных пирамид, стены которых пробивать я даже не пытаюсь; мне вы нахер не нужны, самодовольные болваны, пляшущие под дудочки своих богов и правителей! А я и дальше попытаюсь жить; и дальше буду искать что-то, нежели сидеть в кубическом пространстве с засранной башкою, цепляясь за последние капельки правдивости и ретушированных мыслей!

Кто был говорившим, неизвестно; но жить ему оставалось очень немного; он тихонько бледнел, то падал, то скакал, то прыгал вокруг дерева, которое неожиданно выросло прямо рядом с ним.
Голову его окружала блестящая лысина, обставленная будто забором, седыми волосами, оттопорщенными в разные стороны (разваленный забор). Он продолжил:
— А вашу цензуру пусть трахают активно все, кто её видит, слышит и умеет говорить. Ни одного из слов мне данных свыше почему-то вдруг нельзя стало произносить! Поэтому всем вам придёт капут, когда я вдруг пойму, как правильно беседовать с такими высокопоставленными мразями как вы.
В зале возникли недовольные голоса, но он смел продолжать:
— Каждый из нас сам способен выяснить, откуда он, зачем он и для чего!.. Мы раскиданы по миру — все мы разные! То, что из нас льётся одинаковое говно, ещё не доказывает ничего. Перед смертью мы, конечно, будем все равны, так дайте же пожить подольше, чтобы самостоятельно мы приняли ту веру, которая является родной! Иначе ложной верой вы нам головы портите. Понимаете, ничего у вас не получится!
Ботинок уже не осталось, поэтому посыпались камни и крики. Один из смелых заорал: «Ты должен умереть!» Другие кричали что-то типа, «ты не достоин жизни».
— Я не пойму этих ваших криков: ты должен умереть, ты не достоин жизни! И это произносится теми, кто сам не способен жизнью своей править; но шанс ею править дан каждому. Так что же вы, завистники, пытаетесь за счёт чужого сострадания вырваться наружу? А те, кто похвалы воздаёт за плачи... Зачем вы сильных своей жалостью делаете слабыми?! Мы все похожи, так дайте нам подумать! Мы пока не роботы, мы пока что люди! Эти старики-то сами наглотались воздуха!.. Старпёры, дайте нам подышать им вдоволь; вы сами-то уйдёте. Мы тоже умеем умирать!
Потом он остановился и отдышался. Достал откуда-то огромный талмуд, покопался и нашёл ещё слова, летящие из красных уст:
«Пока за красивыми словами, фразами и целыми романами скрываются слёзы и мёртвые души поэтов, реальность изрыгает на нас свой мерзкий хохот, он нас раздражает; но что нам делать, горстке меценатов, коих сложно оценить, а тем более, признать в этом измаранном дождём и снегом мире? Приходится правду тихо и скучновато нашёптывать вам, которые и не предполагают даже, что может скрываться за столь безобразным видением реальности нашего мирка и той Вселенной, что катается по полу одного из аттракционов сего пространства/времени; манипулирующая гравитация и всякие там законы способствует затуманиванию наших глаз, поэтому мы нихера не разберём и вряд ли сможем утверждать, что эти строки изменяют жизни, а не то, что целый мир, в котором волны, колебания, стуки и писки Вселенной — нам на неё давно плевать! Сраные эгоисты хотят сами выжить!»

Для родительских ушей, но не для каждого из всех родивших. Все те, кто не научился воспитывать своих детей когда-нибудь очнутся и обезумят, видя это: дети их рушат земли, гадят на людей; шагают сами, будто боги, но я в них вижу лишь ****ство и отвращение.
Другие тяжело вздыхают и прожигают свои лёгкие; измученные, искусанные теми забияками, коих даже и свергать не нужно — они сами убегут. И мы поможем им в их деле — это не их место; не их жизнь это! Они решаются здесь поколдовать, оглядывают местности, смеют нам кричать вслед; но мы разве должны кидаться в крики падалей и мразей? Нет! У нас есть сила и достоинство; мы взглядом их своим безумным можем усмирить; им остаётся потешаться...
Зря помнить приходится одно, что нет здесь больше нам почти родных… Есть смелость и нет страха! Безумие ворвалось и под мою кожу; обидели меня свои, смеялись. Так что же? Мне одному приходится смеяться».
Зал весь дрожал, а некоторые просто уходили. Так и нужно было, чтобы понимать, кто здесь нужен и кто правильно всё понял. Останутся лишь те, кто понимает всё не так буквально.

«Веселье продолжается, а под тонким слоем кожи происходят вибрации не только мыслей; скорее не мыслей даже, а свободного от зрелищ и хлеба потока идеальноловируемых клеток и белков, жиров, углеводов; мышцы из-за чужого влияния кажутся то прутьями толстыми, то тонкой струной — натянешь её ещё немного и всё, она лопнет! Катарсис и освобождение? Вы, похоже, забыли, как плакать по-настоящему. Насмотрелись наших сериалов, где русские не умеют и крикнуть-то правильно, а петь и вовсе разучились; некоторые потеряли слух! О каком мировом господстве идёт речь, пока мы находимся в дерьме, а улицы залиты грязью? Какая к чёрту утопия? Её нет и не будет!
Вы повторяетесь и даже не стесняетесь смотреть на Запад: сравниваете что-то, куда-то хотите... Да здесь всё отлично!.. Наша страна развивается, а вы привыкли засирать её и теперь мечтаете свалить. Теперь вам плевать, да?! Неужели вы хотите нашу землю уничтожить? Никто не посмеет этого сделать, пока я стою на месте! И даже если атомная бомба взорвёт тут всё нахрен, я буду колом стоять на том же самом месте и кричать с улыбкой возгласы свободы!
Вы, сырые старики, и, унылая молодёжь, никогда меня не остановите! Я буду смеяться, а вы и дальше глядите по сторонам и бегайте от правды, скитайтесь по задворкам свободы, а я буду идти рядом, за этим забором, за который вы не решаетесь взглянуть. Мне так обидно и смешно; и грустно, и тошно. И плохо, и хорошо. Я же человек всё-таки, и мне так нравится быть человеком! Я родился тогда точно, когда мне нужно было родиться, а раз я в этом настолько уверен, что ни раз уже прошибал свою голову об бетон, то и вы здесь все нужны; мы все здесь не зря. Только прошу, живите подольше!»


От того, кто уверен в своих сильных руках:
«А некоторые смотрят на меня и начинают смеяться, я отвлекаюсь иногда, чтоб осмотреть их снизу и до самого их рта; теперь они осторожней смотрят на меня и чаще взгляд свой кидают на пол; а я пытаюсь смотреть в них беззаботно, но иногда с тревогой. Они меня не знают, я не знаю их; никто меня не знает, даже и сам я, но... Почему их смелости хватает лишь на звонкий смех, который утихает и превращается в неуверенные кряхтанья и хрипы; взгляды на меня они больше не бросают, но мне уже не хочется на них смотреть. И они отворачиваются, а когда отворачиваюсь я, мельком пытаются углядеть мой взор; моя ухмылка делает своё дело — теперь их нет».

Немного о силе:
«Братья, мы так привыкли к этим жёлтым лампам; сейчас их разукрасили в яркие и сочные, белые; но свет за окном ярче всяких мыслей — он помогает жить.
Чужие стены сбрасывают на меня потоки чьей-то музыки, от которой порой тошно; а соседский хохот поздно ночью будит моё уставшее сознание, оно потом не спит часами из-за этих мразей.
Армия не способна лечить людей, армия способна лишь систематизировать их глупость; она учит людей быть дёрганными; она учит людей драться. А в мире и без этого полно обид и грязи, а кулаки становятся недостатком, нежели свободой — кулаки не являются дорогой к свободе, они призваны угрожать и устрашать. Властью способны править кулаки, но мне нет дела до вашей власти! Пропитана она бездушным хохотом и мразями, стены из потомков, трупов окружают властвующих! Силы только в них совсем нет. Нет в них души, нет сердца в них. Лишь едкими словами способны наполнять они реальность, а эмоции оборачивают в их гибель. Так плачьте те, кто вышел к власти! Теперь вам лижут стопы, теперь вам и коленки красят! Скоро вы очнётесь от чумы, которая заразит все ваши семьи и умрёте вы в беспокойном сне, даже не очнувшись от тюрьмы — вы так и не увидите свободу! Власть не ищет свободы! Она мешает быть людям свободными! Но мне не страшно... Мы все умрём, а перед смертью я ещё и вырву клок волос этих придурков, да вцеплюсь зубами им в кожу; убивайте меня быстрей и тогда мои зубы навечно оставят след в вашей памяти, и я стану идолом; и даже после смерти всех моих врагов настигнет гибель и мука девяти кругов ада. Жаль, что не все понимают — мы были на последнем, дальше — пир».

Смех ли?
«Я начинаю смеяться со своей болью, а мой пах никак не дотягивается до асфальта; мои ноги худы и слабы, но бегать они умеют, а, значит, умеют и хорошо ударять! Как и слово, которое так некоторых бесит. Эти детишки готовы обижаться на каждого, лишь бы родители их похвалили, но родители давно перестали хвалить нас; мы должны хвалить наших родителей!
А мы только и умеем, что кидаться на других, портить другим счастье, завидовать успехам; грезить о своём ничтожном бытие! Сраные идиоты...»


Изящества? Немые твари!
Бушующая сталь и сердце пропитанное скипидаром.
Скипит даром…
«И что теперь показывать мне людям? Отбросы своих мыслей?.. Или это ваши мысли, которые я смело переработал, да направил в правильное русло?! Попробуйте сказать, что вы нашли ошибки здесь, и я вцеплюсь в ваше сиплое горло, засру вашу репутацию, а потом стану другом и спасителем. Теперь мы все рабы, только я раб посмелее, да покрепче ваших вялых тушек. От вас ещё и несёт чем-то... Фу... Уж не обида ли это? Или похоть?.. Сука, чтоб вас отымели, а вы отымели их. Да благословит вас Боженька, Иисус, Аллах и Будда.
Скольких вы ещё богов создадите для любителей, которые ради них сломаются и создадут мысль, будто я ничтожество? Ничтожества все вы!.. Вы всегда можете уйти, дорога есть у вас и есть все ваши цели. Запихайте себе в головы обратно их, да ****уйте. Туда вам и дорога. Куски говна».

Для будущих разложившихся трупов:
«Эти сраные атомы бегают внутри нас, а мы их даже не чувствуем; они парят перед нашими глазками, а мы их даже не видим; они тысячи раз умерли перед нашим телом, а внутри нас царит вечная война! Но мы этого не понимаем.
Теперь повсюду бесятся и взрываются кварки... И я бы разузнал побольше об этих частичках, но, боюсь, что потрачу на это всю жизнь, которая предназначена совсем для другого.
Вокруг нас бродит свет, а наши линзы искажают его; окно запрещает видеть мир во всех красках, и даже ветру не позволено дышать в наши квартиры... Но долго ли природа будет просить у нас разрешения, стучась ветками деревьев по стеклу? И долго ли я смогу писать весь этот бред, который не найдёт читателя?.. Надеюсь, долго, потому что читатель сам меня найдёт, если, конечно, у него есть ум и смекалка. Так-то мне давно плевать на вас, людишек. Своя персона куда важней, чем ваши псевдожизни. Злитесь дальше, а другие вместе со мной будут смеяться».

Очередные недоразумения:
«Чёрные дыры сжимают галактики, а я сжимаю сильно глаза, чтобы кровь заполнила их капилляры; потом жмурюсь ещё и ещё. Только вряд ли я стану от этого умней, хотя бы лучше видеть буду...
Моя плёнка с фотографиями жизни стремительно бежит перед глазами, словно я нахожусь в последних секундах перед смертью; этот театр материи и частиц иногда так поражает воображение, но я слишком молод, чтобы думать о новаторстве, поэтому стараюсь просто жить. Но жить, блять, так непросто.
Иногда, бывает, сру и жёстко пукаю. Вам об этом может рассказать моя любимая. К сожалению, мне не хватит жизни, чтобы описать, насколько мне повезло с ней; насколько ей повезло со мной. Иногда мы ссоримся, но вовремя вспоминаем, что мы — два атома одного вещества и тянемся друг к другу, однако случаются и взрывы... Сложно пересчитать по пальцам конечностей наших, сколько раз мы колотили друг друга; возможно, столько же ещё раз поколотим, только будем в будущем помягче».
Всё то же самое, только немного по-другому:
«А время убегает, путешествуя по полным жизни улицам города, где толпа превращается в индивидуума, а индивид сливается с толпой. И этот зоопарк вырвался из клетки, но, может быть, поэтому я так пишу, ведь счастья поиметь — разве много нужно для этого? И чего нужно? Только ваших мыслей.
Из уголков глаз вытекают белые говняшки, которые оказываются на фаланге большого пальца, а потом на трусах: где-то там есть член».

Ещё чуть так же, но иначе:
«Вода, важная для организма, меня чуть не погубила в детстве, — я захлёбывался в быстрой речке, но дедушка меня успел спасти, — а слёзы нас спасают всегда абсолютно, и не важно, на самом деле, плачете вы на подушку или в ладошки; главное, что отрицательная энергия уходит вместе с грязью и солью, которая находится в самой слезе.
И не обязательно мне верить, я ведь — шут. Поэтому сердитесь дальше — это хорошо для вашей формы».

Будто бы сто раз произнесённое, но перенесённое:
«Вот вы и зацепились за струну вниманием, поэтому шагаете глазами дальше. А что вы ищете в этих словах? Ответ или загадки? Тайны?.. К сожалению, я сам в непонимании.
Гравитация тянет нас к полу, который кишит паразитами; кишим паразитами и мы; кидаются сквозь стены волны, а внутри нас пустота: снаружи и внутри.
Остаётся тонкая линия тела; мы — точка, и через нас летят волны света, проецируя изображение туловища на стены и асфальт в форме тени. Ух, эта сука так любит бродить за нами.
А что с нашим лицом? Блять, да мы его не видим. Это же полный ****ец! Я бы хотел взглянуть на себя со стороны, но нужна ли ещё одна статуя в этом мире?»


«И снова белый лист, который заполняют электронные чернила. Этот электронный мир стал нашей отравой и приютом; пристанище мы в нём нашли и скуку.
Крики о том, что мы проснулись, ничего не изменят; внутри что-то колышется, но правда бегает по нашим лицам, которые сжимаются, скукоживаются, а потом, словно старые ненужные кости, выкидываются в мусорку. Но играют здесь не все, однако играть каждый умеет; только свои правила пытается впихнуть в систему восприятия, забывая, что внутри нас хаос, безмятежность — лишь она способна править нами и любить. Да и ставить не на кого в этих играх! Всё равно произойдёт провал, проигрыш, фиаско. Ищите словари и пихайте в головы ещё кучу ненужных слов, которые ничем вам не помогут. Ищите эти слова, вместо того, чтобы попытаться найти себя. Но инструкцию нам никто не дал. Поэтому приходится её самим выдумывать».

«Почему-то я не способен писать то, что происходит со мной в жизни, поэтому пишу сплошной вымысел и бред. Возможно, это говорит обо мне что-то в какой-нибудь психологической литературе, но мне, поверьте, наплевать что какой-то идиот смог описать человека! Никакой психолог не сможет объяснить мне меня, а помочь мне... Лишь я сам себе могу психологом быть, читая эти странные записки. Наверное, до них я снизойду лишь в зрелом возрасте, когда сам стану ворчливым старпёром. Надеюсь, что буду смеяться, иначе я ничему себя так и не научил. Привет, морщинистое чмо! Мэээ! — кричи ты дальше».
«А некоторые люди продолжают умирать. И таким хоть говори о том, чтобы они подождали, хоть не говори: они умрут. И это обязательно случится с каждым. И сколько бы не любили эту жизнь, да и сколько бы сама жизнь нас не любила, мы всё равно окажемся в гостях у смерти.
И я ругаю себя за то, что во мне не хватает таланта и изюминки, ведь мой читатель может в следующую секунду умереть. Я так боюсь, что для кого-то ценным может стать это дерьмо, что я сливаю и соскабливаю со своих немытых рук; слишком я самодоволен.
И мне печально от того, что некоторых читателей я так и не найду. Конечно, печалиться о каждом из вас я не могу, да и не в силах был бы это выдержать, ведь даже смерть моего крыса Джонни сопровождалась горькими слезами и жгучей моей истерикой. А я уже взрослый малый...
И вроде бы мне хочется дарить радость вам, людям, но сами вы эту радость должны дарить себе; не я и не мои каракули, за которыми скрывается очередная ранимая душа, которую в детсве обзывали, избивали, унижали; одиночек никто не любит, однако мне приятно быть таким неудачником! Я самый счастливый неудачник во Вселенной! Но это не значит, что я вас должен унижать, хотя некоторые из вас, наверное, примерили слова, что сверху, к своей персоне. И, знаете, если кто-то вдруг ушёл, пожалуйста! Мне не сложно идти дальше без таких потерь! Я нахожусь в далёком прошлом, а вы читаете это, скитаясь по близкому такому будущему...
А теперь я хочу отдать вам вашу гордость, которую пытался истоптать и буду целовать вам ваши стопы, что жадно изголодались по теплу и отдыху. Теперь, пожалуйста, расслабьтесь, я буду напевать вам в ухо сочную мелодию диких танцев чёрных рабынь; они умели веселиться и веселили своих хозяев, теперь и мы, словно рабы, будем веселить друг дружку — осталось нам недолго; скоро новый рейс, а выйдя из летящей банки мы станем королями!»

«И что нам наша решимость? Она рушит наши тела или спасает их от бегства? Пускаются наутёк те, кто мало ел сегодня, но те, кто ел много далеко не смогут убежать. Едкие фразы наполняют мозг каждого из нас, только не каждый способен их вылить на другого, поэтому приходится делать всё за вас, но иногда так сложно проделать максимально оскорбительный пируэт с па от левой ноги.
Яички пованивают в трусах, а сперма стекает по диванной решётке; окна заперты на ключ, а дверь запаяна — выходить так не хочется, поэтому перед каждой прогулкой хочется себя подготовить... Начинаешь активно бегать взад и вперёд, потом немного ходишь по стенам, а когда нервы уже хорошенько расшатаны — бегаешь по потолку!..
Руки трясутся, когда в дверной замок заливается подходящий ключ, но вместо того, чтобы открыться, дверь намертво щёлкает, и ты спускаешься с каждым этажом всё ниже, в эту пургу бездарностей и подхалимов. Только они тебя не знают; им на тебя плевать! А если они знают тебя, то им всё равно плевать. Тут ничего не изменишь... Система, брат».

— И вот ты там, где вокруг пустыня и ветер; строящиеся дома никак не делают из пустыни крепости — тут всё держится на соплях и один чих космоса — всё!

ДЛЯ ПАРАНОИКА СВОБОДА ЭТО МИФ!

«На улице старайся обращать внимание на каждый шорох — тогда тебе поймётся, что значит «сумасшедший»: всюду можно схватить паранойю, которая прячется в лицах маленьких детишек и немых кашолок. А мужики здесь дерзостью покрыты и опилками, их рабочие руки привыкли вытаскивать из своих щелей такую мерзость; теперь в глазах их брёвна, поэтому им не видно тебя и твоей души; они видят пидораса, гомика или быдляка, такие же и сами.
Теперь ноги действуют без нас, дрожа они несут тело якобы к своей цели. Возможно, мы и забыли уже куда плетёмся, сливаясь с асфальтом, который продолжает тащить нас дальше. Линии метро, транспортные коробки: всё это тянет нас в пропасть, а иначе смерть. Когда-нибудь... Но не сегодня, брат. Не сегодня; нужно потерпеть».

«И чей-то смех тревожит твою душу. Возможно, ты и не один даже, но душа твоя вечно одинокая будет встревожена, сколько бы ты пудов соли в себя не впихал. Недружелюбная публика — агония в твоём теле распространяется, и вот, ты уже дышишься, словно дракон иль дьявол, своим внутренним огнём.
Лично моё спокойствие возвращается когда я с ней. Но даже с ней я прихожу в себя через длительные мгновения, которые в моей душе роскошно превращаются в вечность.
Теперь любой смех мне нипочём. Возможно, там где-то сбоку, сзади говорят обо мне, но мне плевать, ведь рядом есть она. И даже мозг мой, негодования полный, остужается под диким сибирским зноем. А слёзы капают с небес, которые обрадовались нашему счастью... Только из них, двуногих, мало кто нам радуется. Чёртовы завистники и неудачники!»

— А вы, я смотрю, не такие. Смелость — в ваших жилах, господа! Смелее дальше.

«А эта слякоть забирает наши последние силы, ноги испачкались, а руки всё равно устали, хоть мы на них и не ходили. Глазкам тоже нужно отдыхать.
И вот мы катаемся на нашем шаре, словно в карусели одного из детских сериалов, но как это вообще, блять, возможно? Мы катимся там где-то, находимся мы здесь, себя мы не увидим... Что ж это такое... Чёртова башка покоя не даёт, а тело воет!»

«И поверьте, я вообще не в курсах к чему может привести меня мой нынешний эксперимент. Я и без того считаюсь на голову ёбнутым, а после этого произведения ещё в психушке создадут вакантное местечко; что, конечно, вряд ли. Я прекрасно пою, а в нашем мире голосом можно заработать деньги. Только нужно время. Очень много времени, ведь вокальное искусство сложней, чем эти сладенькие буковки».

— Все мы — хитрецы, которые за тонким слоем кожи скрывают свои истинные чувства и намерения; мы на людях привыкли быть одними, а когда одни — какие мы?.. Такие же лжецы, но только лгать приходится себе.

— И вот время двигается; не важно, когда ты встал, важно, что однажды ты вновь уснёшь.

«А сегодня я впервые почувствовал запах; моё сердце вряд ли зажглось, но мне так захотелось ощутить сладость мыслей, что воистину иногда можно назвать такое состояние изменой. Мне не стыдно; стыдно должно быть тем, кто перекрыл дыхание, когда озеро оказалось вдруг открытым.
Я люблю её, конечно, но она понимает, что любовь эта образна; эта любовь поверхностна и полная отчаяния, юмора; однако нет той красоты в ней более: исчерпалась она и увяла; и нет в ней той былой критики: стала вязкой она и засосала всё в себя. Теперь всё в этом мире ей не нравится! Теперь всё в этом мире ей вдруг опостылело! И, мой друг, что ты скажешь мне? Молча проводил ты меня взглядом... Тоскою полон взгляд твой, тоскою по мне полон он и одиночества! Сыт не будешь теперь ты, друг мой! Сыт ты был при мне, теперь ты голоден. Тогда пусть в голоде твоём теперь тайны и валяются! Пусть валяются они в грязи, и тухнут пусть они; эти тайны, которые такие слизкие: пропитала их грязь, а душонка твоя мне совсем уже опостылела.
А сосед, что же скажешь мне ты? Плюнешь в рожу мою, соседушка. Обзовёшь меня волком — пусть вою я! Ну и что же с того, соседушка? Ты унизил меня, соседушка; оскорбил мою душу грязную. И задел меня, а теперь-то что? Сам в грязи извалялся ты...»

«А зима прошла; нет тех холодов. А зима ушла; зима, зимушка. И теперь весна гордо трубит в рог!.. И лишь злыдни те, кто одинокие. Даже если есть у них спутники, в сердце их так одиноко; так холодно. Я чихаю на вас, заразили меня вы своими пустыми темами. Ничего в них не смыслите вы, друзья, а ковать мечи и рыть могилы смеете!
Мне хотелось бы стать сильней скалы, да ударить вас со всей силушки. Только вряд ли это дух земли... Месть для глупых, я был уже глупеньким. Взрослеть мне нужно; взрослеть, расти и выращивать своё мнение. Многим, я уверен, со мной не по пути. Их манить к себе  я не смею.
Как возможно так, как же может быть, что мне кто-то здесь указывает?
Как возможно, как же может быть, что я ещё и откликаюсь на их крики?
Я ненавижу себя в такие моменты, но их я люблю, ведь ненависть они во мне разбудили, а она долго спала во мне, эта сварливая баба; вот проснулась она, стучит в двери, но теперь я выучен ею же. Дверь моя плотно заперта. Не прорвётся голос бабёнки этой сквозь мою дверь!.. А если встретит она меня; мой молчаливый голос вряд ли вырвется из темницы рта. Ни слова больше не способен я произнести тому, кто ни в состоянии меня понимать».


После книги я заснула со включенным телевизором. И сложно понимать, что снилось мне, но, похоже, что-то смешанное: я болталась между сном и эфиром. И кто это говорил, поверьте, я не знаю. То ли ведущий, то ли моё внутреннее я, то ли дьявол, изучающий неврозы и колеченные души:
— Заткните ёбла те, кто решил вдруг что-то вякнуть! Понимаете, ****и, я вас не слышу!? Вы вообще куда кричите? Ваш ****ьничек взорвётся от эмоций и краснеющих щёк, ебучие критики, ебущие мозг тем, кто умеет что-то творить. Когда и вы научитесь творить, пидорастичные старпёры, срущие в дорогие унитазы, возможно, тогда мы с вами переглянёмся, как старые братья, а пока вы идёте на ***; на хуй же несёте своё мнение.

— Когда перестанете охуевать, пройдёт мгновение, вы всё забудете, станете вновь вежливыми жополизами, которые подтаскивают рты свои прямо под звезду анального отверстия — а теперь облизнитесь, ведь ещё куча говна выльется в ваши чистенькие глотки. ****ые недоделки!

«Пока на улице чистый снег марается об асфальты, о грязные машины и о наши лица, куча недотёп и ебланов гордо шагают навстречу к своей цели. Кто-то хочет кого-то от****ить, кому-то хочется получить ****ы, а кто-то хочет получить ****у, кому-то хочется поучить ****у; с ****ами, конечно, можно много всего сотворить, но наши прагматики, циники, нравоучители, пидорки короче, а также нигилисты прошагивают мимо таких дамочек, а те растопырили ножки, в ожидании своего последнего героя, который осчастливит не только их гениталии, но и жизнь.
Алкаши медленно спиваются, а наркоманы — скуриваются; вскуривается молодёжь, снюхивается, колется. Шлёт приветы дорогим и близким, а те и не знают, что милые детки их калечат своё невинное и здоровое тельце. Только здоровым здесь быть неуместно! Умирают молодые, а старики гребут деньги; блять, моему хохоту нет предела...
С такими пидорасами приходится нам жить; но, поверьте, не все старики столь ироничны! Есть и нормальные старпёры, которые тянутся к молодым и считают их не едкой занозой в заднице, а великим детищем и будущим нашей планеты. Такие старики заслуживают всего моего добра и уважения, и ради них мне приходится иногда свою грязь в текстах отмывать, чтобы их глазки помокрели от катарсического бульканья в сознаньи.
Я — не великий гений; не творец. Я всего лишь бездыханная пустыня немых желаний, которые хочется выплюнуть в вас, как когда-то не сделал Кафка. Да пошли вы на *** со своей цензурой, со своим правительством, со своей совестью. У вас её нет, потому что вы скрываете её за толстым слоем правил и слякотью ваших скучных эмоций. Разрушаете искусство, и теперь страна медленно и боязливо шагает в свой Золотой век».

— Но посмотрите на меня! Кто я? Всего лишь сраный извращенец, который хочет выебать побольше сучек, и хочет их ****ь каждый божий день! Нахуя меня ростили? Чтобы я сдох без удовольствия и дрочил сутками напролёт? Да в рот я драл такую унылую и тусклую жизнь! Снимать этих шлюх было бы одним удовольствием и азартом: сегодня бы я отодрал одну, завтра смог уломать уже и вторую; а там и двоих отъебать можно. А потом та, что посмелей смогла бы дать в анал... Я бы с радостью разодрал её очко до крови, чтобы её вагина забыла о том, что такое отдых! Ведь после такой ебли в жопу, вряд ли кто-то стал бы трахаться ****ой.
Следующие ****ы лизали бы анал уже мне и драли бы в очко уже меня. Потом пошла бы очередь парней, ведь я такой ненасытный! Хочу яйцами собирать их слюни: одна будет заигрывать с моими волосками на очке, другая будет ковыряться в тазе! Третья будет сидеть на моей голове своей вагиной! О, да...
Теперь вы довольны, жадные шакалы? Словно волки вы бежите, видя падальщиков типа вас, но постойте же!.. Когда вы сожрёте все трупы, вы перекинетесь на живых. Но не бойтесь, грязные ничтожества, вам в пору уже грызть самих себя. Жадность ваша не знает границ, а ебля — почему же ей не быть на первом месте?.. Пусть дрочащие детки разглядывают голых тёлок, пока вы ****е матерей в подъездах, в сортирах и на крышах!
Всюду можно найти место для ебли, ведь вам так невтерпёж, аж из *** сочится, а ****а течёт; чего уж мелочиться, когда природа жгёт.


Словно острые рапиры рубят ветки чужой ветер. Он опять к нам с чужих городов принёс только пепел. Мы проглотили всё это. Пошли дальше. Стали старше. Ещё чуть-чуть. Немного… Сейчас. Ага. Почти. Да… Теперь вы стары.
Стары и немы, как дети. Только где ваша любознательность? Где она? Почему она тонкими ножками своими вас обходит?.. Мы тут рядышком ползаем, а вы не видите. Мы тут рядышком ползаем…
Или вы чуждые нам гости?! Тогда не видеться бы с вами. Но мы видимся, раз я считаю так… Значит, видимся.
Создавая сам себе шизофреника, однажды один поэт умер. Забыв посмеяться перед смертью… Кружили нищие, кружил закон, кружило невежество. Молчунами вас сделали, а потом вы так разговорились… Что молчунами нас сделали!..
Теперь наговоримся. Благо, из нас вся эта рухлядь вылетит! Мы все дружно обидимся, потом помиримся, потом опять обидимся. Наобижавшись вдоволь мы ещё раз обидимся. Потом обидимся ещё раз. Обидимся и ещё раз обидимся.
Те, кто не ушёл.
Переворачиваем страницу.