Мамина дочка

Мамина дочка
(рассказ журналистки)

«Извольте посмотреть на нашу молодёжь,
На юношей – сынков и внучат,
Журим мы их, а если разберешь,
В пятнадцать лет учителей научат!»
А.С.Грибоедов «Горе от ума»

«Охотники до реабилитации всех этих дам с камелиями и с жемчугами лучше бы сделали, если бы оставили в покое бархатные мебели и будуары рококо и взглянули бы поближе на несчастный, зябнущий, голодный разврат – разврат роковой, который насильно влечет свою жертву по пути гибели и не дает ни опомниться, ни раскаяться»
А.И.Герцен «Былое и думы»

Люди что-то жевали, рассеянно блуждая взглядом в летней пыли вокзала. Их распаренные жестоким дневным солнцем лица выражали безразличие и безысходность. Ярмарочной несуразицей на фоне серого потока выделялись четверо подвыпивших мужчин, одетых ярко и дорого. В своих летних шортах и разрисованных пальмами рубашках они казались чужестранцами, перепутавшими маршрут на карте. Но ни чемоданов, ни дорожных сумок у них не было. Только у одного крепко сбитого парня на таком же крепком запястье висела кожаная барсетка. Парень угрожающе двигал головой, словно без устали тренировал шею, чем привлекал к себе внимание. В широко распахнутом треугольнике воротника его пестрой рубахи хвастливо блеснул четырьмя лучами кусочек металла. Но фальшивая звездочка тут же умерла, уступая подлинной золотой россыпи на небе.
В дневной свет быстро подмешивалась тягучая тоска сумерек.

В полусумраке вокзальный пейзаж наплывал унынием и неприятным шепотком.
Послушные тени незаметно наполняло зловещее дыхание, и пугающая враждебная воля стирала их с лица земли. Карнавальное лицедейство дня настойчиво изгонялось ночным разоблачением. Наступало время, когда тяготившее тайное легче изливалось наружу, а всё неприглядное, замаскированное дневным запретом, принимало свой истинный облик.

Это время суток всегда гнало меня в укрытие. Непонятно откуда бравшийся холодок опасности шевелился за грудной клеткой, нарастал, тяжелел, угрожал разорвать слабые мешочки сердца, выплеснуться на волосы и всю одежду и так, беспомощной, застать меня врасплох. Когда он первый раз во мне возник, этот дикарский страх перед наступлением вечера, не помню…

Мужчины стояли распадающейся во все стороны компанией, наполняя пространство привокзальной площади громкой несвязной речью похожей на один неровный хриплый звук. Они никуда не ехали.

Им, видимо, чего-то недоставало для полного веселья. И как только начало смеркаться, один, вертлявый и наглый, повадился, принимая заговорщический вид, подходить то к одной, то к другой молодой девушке, оставшейся на время рядом с вещами. Мужчина наклонялся к самому уху девушки и пытался убеждать ее в чем-то. Она сначала доверчиво прислушивалась к его словам. Но вдруг быстро вытягивалась в струнку и искала беспокойным взглядом кого-то на быстро пустеющей площади. Тогда мужчина невозмутимо возвращался в свою компанию. Через несколько секунд, словно по обязанности, он подходил к другой девушке.
Поезд уже стоял, ожидая времени отбытия. И пассажиры, не торопясь, потянулись к вагонам. Лениво доплетались до своей проводницы. Лениво ставили свою поклажу на перрон. Лениво искали в карманах билеты. Вслепую целовались с немногочисленными провожающими. И растворялись в темной глубине тамбура.
В купе нас было четверо.

Стройная женщина, года на четыре моложе меня, вошла сразу, как только я закинула свой рюкзак на полку. Она коротко представилась: Светлана.
Уже перед самым отправлением, тяжело переступая с ноги на ногу и подгоняя себя нетерпеливым сопением и вытянутой вперед шеей, вошла немолодая дородная женщина. Пыхтя и отдуваясь, она протолкнула коленом в узкую дверь огромную синтетическую сумку в красно-синюю клетку. В другой руке у нее была дамская сумочка, довольно вместительная. Женщина сразу заполнила всё пространство купе крупными цветами на своем летнем платье. Видимо, платье благодарно служило бережливой хозяйке уже не первое лето, потому что некогда яркие красные цветы на ситце сегодня выгорели и поблекли.

За подол этого широкого платья цепко держалась маленькая круглолицая девочка. Ее бледные подбородок и щеки, словно подсвечивались голубыми бликами, исходившими от кипельно-белых рюшечек праздничной блузки. В полумраке купе девочка казалась почти прозрачной. Прямо рождественский ангелочек летом в душном вагоне!

* * *
Мы выехали из Воронежа в Москву. Моя командировка закончилась, и нужно было возвращаться в редакцию. Там меня ждали с новыми статьями для журнала «Теория и жизнь».
- Ну что, Ленок, кто сегодня победил, теория или жизнь? – спросит меня, как всегда, наш главный, Михалыч.
И я буднично отвечу, как всегда:
- Победила жизнь, Сергей Михайлович, но рассказывать будем теорию.
- А ты в чем душа! В твои годы жирком пора обзавестись, – словно невпопад пожурит он.
- Нервы, Сергей Михайлович, - популярный и пустой ответ.
- A la guerre comme a la guerre1, - словно известный только нам двоим пароль, невесело произнесет Михалыч, глядя мне в глаза. И спохватится - забубнит себе под нос:
- Да, да, нервы, нервы… - расстроено, опустит словно усыпанную инеем голову, посмотрит на свои, модного фасона середины восьмидесятых туфли, еще вполне сносные для редакторских коридоров, и заспешит грустно и грузно в курилку.

* * *
Пока располагались в купе, расталкивали багаж под нижними полками, закидывали - на верхние; привычно стеснялись перед тем, как переодеться в более удобную одежду; еще раз предъявляли билеты, уже зевающим проводницам, вечерние сумерки превратились в сплошную тугую штору за окном.

Молоденькая смешливая проводница была похожа в своей белой блузке и в синенькой прямой юбке на пионервожатую после отбоя. Она заходила в каждое купе, как к пионерам в палату, и смотрела всё ли в порядке.

Мы быстро перезнакомились. И выяснилось, что Света едет в Москву, где ее ждет дочка, шестиклассница. В Воронеже Света, навещала маму. После смерти отца не пропускала ни одного лета. Ездила к ней в отпуск, который она получала на службе. Света служила в армии «в звании майора» - сдержанно похвалилась она.
Женщина с девочкой были бабушка с внучкой. Ангелина Алексеевна везла Дашечку посмотреть Москву. Пока летние каникулы в школе. Собрали деньги всей семьей с расчетом, что останется на цветы и взносы в школу к 1 сентября.

- Дочка всегда не дотягивает до следующей зарплаты в октябре. Все деньги, что скопятся за полгода, отдает на новый сарафан и туфельки для Дашечки… Да еще цветы учительнице… Ну, чтобы не хуже других - привычно без жалобы перечисляла она, когда разговор только завязался при знакомстве. - А моей пенсии даже на домашний халат не хватает… Вот платье мое любимое выручает, – Ангелина Алексеевна с нежностью стряхивая невидимые крошки с платья, в котором так и оставалась, провела рукой по большим лепесткам, - и не жалко уже, и еще ничего - носить можно. - Она посмотрела на нас со Светой с неловкостью, смущенно улыбаясь, словно просила поддержки… и оправдывалась перед нами…
- Согласна, - кивнула Света русой головой, – сама после 1 сентября весь месяц в долг живу.

Ангелина Алексеевна, не получив лицемерного внимания к своим словам о платье, и видя, что никто не собирается в тени сочувствия наслаждаться ее беспомощностью, сразу успокоилась. И стала еще больше похожа со своей маленькой внучкой, еще не знакомой с золотой мудростью взрослых - «встречают по одежке…».

Уже в майке и лосинах, повидавших со мной множество купе и плацкарта, я забралась на свою верхнюю полку, чтобы не мешать соседкам осваиваться. Заблудившись в своем потрепанном рюкзаке в поисках очешника и зажигалки, я свесила ноги с полки, и рассеянно оглядывала купе.

Света располагала к себе окружающих своей спокойной и простой манерой держаться. Она деловито, словно жила в этом купе прежде, чем остальные заселились в него, раскатала матрац и быстро застелила свою нижнюю полку. Потом, также быстро переодевшись, придирчиво осмотрела на вешалке стального цвета брючный костюм, видимо, тщательно выглаженный перед дорогой, но уже несколько помявшийся в дневной суете. Нашла безопасное для дешевенького шелка место и примостила вешалку.

Бабушка суетилась возле внучки. Вздыхая, несколько раз посетовала, что белье еще влажное, как же ребенок будет спать. Потом, словно волшебница, выудила из своей дамской сумки полотенце и укутала подушку для внучки. Забежавшая проводница получила выговор, что простыни такие застиранные, что даже стали серыми… Проводница извинялась. Но Ангелина Алексеевна, не особенно и сердилась, только всё вздыхала и промокала носовым платком кончик своего, то и дело потевшего, носика. Девочка то стояла, по мягкому приказу бабушки, то садилась на краешек нижней полки, когда бабушка занималась очередными поисками в своей дамской и бездонной сумке: «посиди пока, а то устанешь стоять», то снова вставала возле неустановленного еще столика у окна. Всё это она проделывала покорно, без капризов и детского своевольного упрямства.

Дашечка перешла во второй класс, с чем все мы дружно ее и поздравили. Проводница даже нашла в своих закромах книжку со сказками и подарила «красивенькой пассажирке».
- Мамина дочка, наверное? Всё для нее, небось, дома? И мама с папой, и бабушка с дедушкой, наверное, не надышатся!!! – по-свойски хвалила девочку проводница на радость бабушке.
- Для нее, для нее, - сердечно соглашалась Ангелина Алексеевна.

Отзывчивая на доброе слово, как люди, которые опасаются услышать что-то неприятное в свой адрес, Ангелина Алексеевна, поспешно принимала все комплименты, которые были связаны с внучкой. Девочка была ее маленьким портретом. Те же серые глаза, тот же чистый доверчивый взгляд. Пепельные кудряшки. Приветливая улыбка. Даже привычка подпирать пухлым кулачком подбородок, когда сидит за столиком, за которым наше купе очень скоро разместилось.

Наговорившись о внучке с попутчицами и проводницей, которая разносила в граненых стаканах с подстаканниками «под бронзу» горячий крепкий чай (кипяток сейчас был несколько не к месту, но по правилам – полагался), Ангелина Алексеевна достала из сумки небывалых размеров душистое яблоко и дала девочке. Та скромно поблагодарила и, опустив пушистые ресницы, видимо стесняясь, что яблоко только у нее одной, без аппетита соскоблила красно-зеленый кусочек.
- Да ты не стесняйся, - улыбнулась Света, поняв ребенка, - ты кушай с удовольствием, никто на тебя не смотрит. У меня тоже есть яблоко, только я сейчас не хочу. А мы, пока вот, еще о чем-нибудь поговорим, - Света расчесывала пластмассовой щеткой, и без того послушные волосы, подстриженные в каре.
- Конечно, случается, что мы ругаем или просто журим за что-то наших детей. А они, наши дети, и есть – мы сами, наши маленькие копии. Ведь они все мамины дочки и мамины сыночки, – снова мягко произнесла Ангелина Алексеевна, словно не могла оторвать мыслей от любимой темы.
- Да, согласна, – подхватила Света и без предисловий начала свою историю:
 - Тогда отец ещё был жив. И летом мы с дочкой поехали в санаторий под Угличем. Старинный деревянный город знаменитый своим «кровавым крылечком». Мы расселились в уютных комнатах с видом на Волгу. С погодой нам повезло не очень: загорать было можно, когда как, но вот купаться - вовсе холодно… Оптимизм вселяло только то, что здесь, в этом уголке покоя и равновесия, я могла забыть о своих повседневных заботах. Да и все эти газеты с их правдой и неправдой… телевизор с репортажами «о социальных нарывах на теле общества»… Так всё надоело... В «черный вторник» мы были уже за Волгой, слава богу… - примешивая эмоции к избитым цитатам «у всех на слуху», балагурила Света. - Или эти вечные политические разногласия в государственной Думе… Наконец-то, всё осталось в Москве…
- Это, в каком же году было? – поинтересовалась я.
- Страной управлял август девяносто восьмого, - плакатно и кого-то упрекая, произнесла Света.
- Понятно, - вздохнула Ангелина Алексеевна.
Общее сочувствие и воспоминания о трудностях того времени, о котором говорила Света, расположило всех к ее рассказу. И, видимо, надолго. Но торопиться было некуда.
- С особым удовольствием я ходила в столовую. И не потому, что вкусно кормили. Как раз наоборот. Местного угличского сыра мы так и не дождались… Зато каждый день ели импортный, запаянный в полиэтиленовые обертки. Знаете, такой, как резина… Но, войдя в светлое просторное помещение и даже еще не разглядев, что лежит в тарелках, я радовалась тому, что не нужно ежедневно фантазировать на тему, что приготовить,… бегать по магазинам в поисках чего подешевле. И, самое главное, не надо мыть посуду! За всё это я была оч-чень благодарна местному обслуживающему персоналу. – Света посмотрела на Ангелину Алексеевну и на меня. Мы согласно улыбнулись. Женский междусобойчик никто не нарушал, и Света продолжала нам рассказывать, как близким подругам, то, что, возможно, и не рассказала бы своим подругам.
- В этой же столовой отдыхающие общались. В основном, конечно с теми, с кем делили трапезные столики. За нашим столиком, кушали и поддерживали со мной и с дочкой интеллектуальную, но очевидно, вынужденную беседу две родные сестры, которые были совсем не похожи друг на друга. Хотя были от одних папы с мамой, как они утверждали.
- Что ж, такое бывает, - поучаствовала в рассказе Ангелина Алексеевна и посмотрела на внучку, - Ну, покушала? - она бережно положила на салфетку большой яблочный огрызок, укрыла внучку одеялом и подоткнула края под матрац, - поворачивайся на бочок и спи. Завтра рано вставать.

Так было уютно и тепло смотреть на все ее заботы. На округлые движения ее мягких рук, на то, как она поправляет детские волосы, стараясь случайно не царапнуть щёчку заскорузлыми, привыкшими к постоянной работе, пальцами. Она напоминала «улыбчивую хлебосольную печку из фильма "Новогодние приключения Маши и Вити"», как сказала потом Света. Теплая, своя.
Мы со Светой обменялись понимающим взглядом: бабушка!

Уложив Дашечку, Ангелина Алексеевна доела за внучкой яблоко до самых косточек, поплевав в салфетку шелуху и жесткие чешуйки не жующейся серединки. Потом поставила локоток на столик и, приготовившись слушать Свету, уперлась мягким подбородком в подставленный кулачок.

Света всё еще немного театрально, что не предвещало в ее рассказе ничего особенного, но помогло бы скоротать время, продолжила с того места, где остановилась - на столовой:
- Отдыхающих за соседними столиками я знала кого-то больше, кого-то меньше. С некоторыми мы даже играли в волейбол… Для меня это было испытанием на выносливость… Больное плечо… Ванны, прогревания, лечение...

Мы с Ангелиной Алексеевной сочувственно почмокали и покачали головами.
Постепенно что-то в голосе Светы подламывалось. Начала появляться неуверенность, ставшая понятной для слушателей уже через несколько минут:
- Кого-то знала только в лицо - «здрасте-здрасте». К своему стыду - но, как выяснилось в последствие, не по своей вине - я даже не представляла, кто живет в соседнем номере за стенкой справа. Иногда оттуда доносились женские приглушенные голоса, еще реже - мужские. А однажды запели. Женщина пела. Славно так, с удовольствием… Только песня была слишком печальная:
Ой, васильки, васильки,
Сколько мелькает вас в поле…
Помню у самой реки
Я собирал вас для Оли…

Ангелина Алексеевна качала головой, соглашаясь:
- Да… печальная… «Этой вечерней порой он ее душу погубит…»
Я тоже вдруг вспомнила. Школьной мелюзгой, мы неокрепшими связками сочувствовали на весь двор: «Тихо он вынул кинжал, Быстро над Олей склонился…»
- Да уж, песенка страшная, прямо скажем… - подытожила я, уступая начатому рассказу Светы.
- Но входили и выходили наши соседи настолько бесшумно из своей комнаты, что я их никогда не видела. Они, словно боялись, что их заметят. Такая игра в прятки продолжалась до одного случая, перевернувшего… В общем, всё стало непонятным… не правильным после того случая… – Света смешалась как-то по-детски, но мимолетную неловкость быстро сменил прежний тон - игра в рассказ продолжилась:
- Несмотря на предательницу–погоду, мы с дочкой ежедневно выходили на прибрежный луг широкой, пароходной Волги. Детские врачи сказали, что речным воздухом полезно дышать в любое время года. Мы дышали и любовались… Это такая красота! Деревья густые… растут на высоких обрывах. И вся эта зелень тянется вдоль реки, прерываясь песчаными короткими полосками берега. Но больше всего мне нравилось стоять на цыпочках на большущих валунах. Валуны лежали наполовину в воде, почти на берегу. Встанешь на гладкую открытую поверхность - она холодная. Но стоишь, терпишь… Волны идут с середины реки и плещутся о бока камня… брызги попадают на его верхушку, где стою я… и волны затихают, и приятно осыпаются на ноги. Дочка собирала ракушки, выковыривая их из песка на берегу, пока я гуляла по колено в холодной воде в целях закаливания. Дочку к воде не пускала. Испытывать на своем восьмилетнем ребенке этот оздоровительный метод у меня не хватало духу.
- Это правильно, правильно, - Ангелина Алексеевна заглянула за плечико уже посапывавшей внучки. – Спит, - сказала она, призывая говорить потише.
Почти шепотом рассказ Светы был еще загадочнее и тревожнее:
- Через три дня после нашего приезда, выйдя в очередной раз на бережок, подышать речным воздухом, я обратила внимание на девочку, лет четырнадцати, может, пятнадцати. Она была слегка полновата… какой-то недетской… женственной полнотой. Но, видимо, не испытывала обычного подросткового стеснения по этому поводу и, не обращая ни на кого внимания, принимала солнечные ванны. В том, что она дышала, как и все мы, речным воздухом, не было ничего удивительного. Но то, с каким терпением, она часами лежала, иногда под пронизывающе-холодным ветром… Одетые в теплые кофты люди ежились от холода, глядя на нее. Некоторые жалели: «Холодно ведь, девчонка простудиться может. Куда только мать смотрит?» Другие возражали: «А, молодежь! Ты хоть говори, хоть не говори, они всё равно сделают по-своему. Вот у меня…» И начинался упоительный рассказ о таких непослушных, но всё-таки любимых детях и внуках. – Здесь Света сама приостановила свой рассказ и, словно извиняясь за свою неуместную иронию, посмотрела на Ангелину Алексеевну. Та показала глазами, что вполне с этим мнением согласна и что больше перебивать Свету не будет, тем не менее, посмотрев на спящую внучку.

- На следующий день я увидела героиню речных прогулок за соседним с нами столиком. Девочка действительно была не одна. С ней была мама. Это было ясно по тому, как девочка называла суховатого телосложения женщину. Впрочем, больше ничто в поведении ребенка не выдавало дочерних чувств.
Рядом с дочерью женщина была чересчур суетлива. Девочка же наоборот, являла окружающему её миру безразличие и несла себя с каким-то… брезгливым достоинством.

Заняться в такую погоду особо было нечем, и я решила понаблюдать за вновь прибывшей парой. Ведь я подумала, что они только вчера приехали, потому что раньше их не видела среди отдыхающих.
- Интуиция мне подсказывает, что здесь кроется какая-то загадка, даже интрига, - с удовольствием шепнула я.
Ангелина Алексеевна снова заглянула через плечо внучки и вернулась на свой кулачок.
- Думаю, кроме меня за ними наблюдали и другие обитатели санатория, - шептала Света. - На пляже девочка всегда сохраняла одиночество. Загорала, иногда покуривала, что также шокировало окружающих: не рановато ли так откровенно? Мамаша, видимо не придерживалась строгих правил в воспитании дочери.
- Сколько ей лет-то? Матери… Сколько? – спросила Ангелина Алексеевна.
Света задумалась ненадолго.
- Бальзаковский возраст был уже ею пройден, - Света пыталась, как можно подробнее обрисовать женщину, - и, как будто, с какого-то момента ее жизни началась выковка прочной глухой кольчуги и в этом бальзаковском прошлом закончилась. Кольчуга приросла к сухой, некогда тонкой коже… На самом деле, я ничего о ней не знала, конечно. Но так мне казалось, когда я видела ее негнущиеся резкие движения. Походка была какая-то рваная… виноватая, что ли. Глядела она, словно внутрь себя. Как будто не хотела видеть людей. Только, когда прислуживала дочери, что-то продиралось в ней живое. Но какое-то убогое, не достойное.

Вообще они были совершенно разными. И не только внешне. Как те две родные сестры за нашим столиком.

В столовую дочка являлась с матерью, но только на обед. Ужины и завтраки заботливая мамаша носила в номер… как можно было догадываться. Но, когда они, всё же, появлялись вместе в столовой – больше-то их вдвоем нигде не видели - всем было очевидно высокомерное, пренебрежительное отношение дочери к матери.
Мать, как всегда, суетилась, стараясь угодить, чем могла: то предлагала своему чаду что-то вкусненькое, то убегала менять недостаточно чистую чашку. Все понимали, что самым дорогим в жизни этой женщины была дочь. Доченька принимала всю эту опеку с царственной неприступностью, озирая окна столовой бесцветным взглядом. Именно окна, потому что диктовала она все свои слова и приказы, глядя в одну средневысокую точку, где-то на уровне окон в столовой… не поворачивая головы в сторону… где была ее мать!

Такие отношения не могли не возмущать. Я тут же подумала о своей дочке. Она, конечно, помладше и судить пока рано, но пренебрежения я бы не смогла спокойно выносить.

Вскоре мне показалось, что я сумела заглянуть в тайну их отношений. Всё чаще мне стала попадаться на глаза незадачливая мамаша… Она… пользовалась успехом у мужчин…

Один раз мы с дочкой встретили ее, когда шли к Волге. Женщина, наоборот, возвращалась в корпус, держа под руку простоватого вида мужчину.

Они были - два сапога пара. Примерно одного возраста. И, если бы не подростковая сутулость мужчины, одного роста. Только от мамаши окружающие взгляды, словно отскакивали. Словно никаких людей рядом с ней и нет. И мужчины рядом нет. Говорю же, вся в себе.

Мужчина, наоборот, пытался смотреть, как родной, но у него не получалось. Его взгляд скользил по всем лицам и не останавливался ни на одном. Как будто он и так знал, что увидит. И боялся.

Его несвежая рубаха была расстегнута почти до живота. Так, что были видны ребра и ключицы под набухшими узловатыми венами. Наверное, он постоянно работал на улице - кожа была потемневшей и обветренной. Сальные жиденькие пряди облепили узкий череп… Не ухоженный какой-то,… жалкий мужичишка этот, показался мне немного… навеселе, что ли. Нездоровый румянец и блеск в бегающих глазах. Как будто он нервничает из-за неожиданной… вдруг свалившейся на него удачи. Как-то странно в таком возрасте с юношеским подъемом воспринимать встречи со своей ровесницей. Непонятно, какая сила заставляла влюбляться в эту женщину… с жесткими чертами лица и угловатой фигурой. Любые отношения, даже стремительные курортные вспышки, не смогли бы вызвать тех эмоций, которые прямо-таки плясали на его лице… во всех его жестах… Странный такой… Настроение у него было странное… На грани истерики… испуга… Но и мамаша, казалось, была в приподнятом настроении! Даже волосы распустила… Обычно собранные в скучный хвост, сейчас тёмные волны скрывали спину и плечи…

У матери были густые длинные волосы! Как и у дочери. Только дочка их еще не красила и была, как все дети, с природным цветом. Она была светло-русой девочкой.

И всё-таки мне хотелось сказки! Как долго иногда люди ищут друг друга! – смотрела я на встречных мужчину и женщину. Даже позавидовала, грешным делом, этим двоим несуразным людям… Которые мне показались прекрасными в своих чувствах…

Они шли быстро… Молчали. Как-будто всё между ними было решено. Оба улыбались - каждый по-своему. Они шли в корпус.

А дня через два экскурсионный автобус выпустил нашу проголодавшуюся и уставшую группу на площадку. Неподалёку от главного корпуса санатория. Мы как раз приехали из одного маленького городка. Масса впечатлений! Все устали, но состояние было легкое, какое-то чистое… И даже скверик, где мы все стояли и продолжали обмениваться каждый своим восхищением… Просто не решались разорвать уже исчезающую связь… с этим городом-музеем, внезапно нами открытым … Скверик тоже участвовал в общем настроении… Аллея приветливо дышала розами шиповника, похожими на те, что несколько часов назад для нас выковывал кузнец. Лепесток за лепестком. Искры, звон наковальни, огромный кузнец в закоптелом фартуке… И вот – полураскрытая чашечка цветка… Наковальня – и роза… Даже на обед никто не торопился – всё вспоминали, удивлялись. Наконец, медленно и блаженно мы всей гурьбой двинулись в сторону корпуса.

У Светы была привычка неожиданно перебивать себя мечтательными рассуждениями, как будто ей нужны были передышки, чтобы собраться с духом. В такие минуты она улыбалась совсем искренне, беспечно. Но время отдыха заканчивалось, и Света снова шептала:
- Видимо, не ожидая припозднившихся к обеду отдыхающих - да еще в таком множестве! - у дверей преспокойно стояла необычная парочка. При виде восторженной шумной толпы, женщина слегка удивилась. Но удивление проскользнуло нечаянно … как тень… и женщина снова сосредоточилась на собеседнике. Ну и уморительно они выглядели!

Представьте, стоит такой круглый крепыш – коренастая голова на толстой шее. Весь в цепях... Крепыш, как будто хочет полетать, выпячивает круглый живот и перекатывается с мысков на пятки, набирая скорость, – хихикнула Света по-детски. - Сложил ладошки черпаком и поглаживает печатку на безымянном пальце правой руки. Еле дотрагиваясь… - Света поморщилась, но словно не желая подчиняться прикоснувшемуся к ней омерзению, тут же снова простодушно заулыбалась: - «новый русский». А над этим надутым малышом, довольным собой и своей набитой барсеткой, прямо нависает длинная женская фигура. Вон, как на этой картинке, - кивнула Света на разрисованную обложку книжки сказок, которую проводница подарила Дашечке. - Такие соломинка и пузырь! Лаптя только не хватает…

Все женщину, конечно, узнали и пытались здороваться. Но она, то ли никого не узнала, то ли разговор был очень для нее важный… Одним словом, отвлекаться она не захотела.
«Я на это даже «Сникерс» не куплю», - уловила я, подходя к дверям. Я тогда еще подумала: «А мамаша не промах! Как говорится, голодной не останется!» Больше я ничего не услышала. Да и не прислушивалась. Мы с одним жизнерадостным дядечкой из нашего заезда - он, кстати, лет сорок назад, был чемпионом по плаванию в военном спортивном клубе - со смехом вспоминали, как забирались на большую кочку посреди неровного болотца. Чтобы сфотографироваться. Но так, чтобы непременно было видно неведомо чью избушку на зеленом мохнатом берегу. Знаете, так редко случается встретить человека, с которым можно от души посмеяться!
Света всё улыбалась. Видимо ей хотелось, рассказать что-то еще: о бывшем спортсмене, экскурсии. О чем-нибудь хорошем, светлом. Но, увидев, что мы с Ангелиной Алексеевной уже вовлечены в ее первый рассказ, а он был так и не выговорен, Света, словно преодолевая бурелом в темном лесу, продолжила прерванную историю. Взгляд ее стал снова серьезным, губы по-стариковски скомкались:
- На «Сникерс», говорит, нет денег… Язвительный упрек в словах совсем не соответствовал комической мимике на лице женщины. Как будто их произнес чревовещатель, только глухо, словно с того света. У кого угодно мурашки бы побежали.
Но пузырь самодовольно улыбался… легонько дотрагивался до своей печатки…
Что-то притворное, недосказанное сквозило в их лицах. Она кривлялась всем лицом. И уголки рта у нее кривились… Словно она пытается впитать в себя… склизкую пиявку… Пиявка плющится неестественно, как желе… вытягивается вкривь и вкось… – Света подбирала подходящее сравнение, словно это было важно для ее истории. - Чудно! Пиявка меняет поминутно толщину своего тельца… и не желает вползать… В общем, неприятно…

Тактичное равнодушие на лице Ангелины Алексеевны подсказало мне, что и она не понимает, что вызвало у Светы такое отвращение. Нельзя же всё так близко принимать к сердцу...
А Света продолжала глумиться:
- Рот весь у бедняги перекосило… Обиделась…
Света отхлебнула теплого чая, и вдруг беззлобно и беззвучно хмыкнула, словно с этим спасительным смешком вытряхивала из себя непрошено засевшую в воображении карикатуру:
- Умора! Ну, дает, думаю, мамаша! Сегодня один, завтра – другой. Когда же ей дочкой-то заниматься? – казалось, что Света снова жалеет и даже защищает непутевую женщину, но как-то неумело, не искренне. - Вот, видимо, мать и стелется, чтобы избежать упреков, за то, что на дочку времени не хватает… Вот откуда презрение, капризные взгляды дочки… Разве дети понимают, что матери тоже счастья хочется?! И ведь даже старается-то не столько для себя. Ходит всегда в одной и той же красной трикотажной кофте. Совсем не красивой и не современной. Зато дочку одевает модненько и всегда по-разному.
- Переходный возраст, - не выдержала Ангелина Алексеевна и неуверенно подсказала.

Света, скорее всего, не расслышала слов Ангелины Алексеевны. Она гнала, гнала свой рассказ не в силах прервать. Как будто жалела, что начала его и сейчас хотела поскорее закончить. Но, не пропустив ничего. Она что-то пыталась объяснить нам… и себе. Может, то, откуда пришла, как появилась эта тоска, эта измучившая незваная путаница, эта, непрошено засевшая в неизвестный раньше уголок души, «мамина дочка»:
- Неужели переходный возраст настолько болезненно отражается на внутреннем «я» наших детей, что они становятся нам чужими и не хотят нас понимать? – невольно отвечая Ангелине Алексеевне, рассуждала Света. - Судя по отношению этой девочки к матери, даже врагами?! Неужели, когда подрастет моя дочь, она будет демонстрировать такое же ледяное пренебрежение ко мне… если я сделаю что-то не так, как ей хочется? Нет, я этого не переживу, - во мне прямо всё клокотало. С другой стороны, всё, что я поняла в тот экскурсионный день про девочку и ее маму, мне теперь казалось не стоящим ни осуждения, ни одобрения. Мне даже стало неловко, что я без приглашения топчусь в жизни чужих мне людей!
Стало ясно, что Света чем-то тяготится, не договаривает чего-то - не может решиться. Ее светло-карие глаза стали почти черными.

С досадой звучали избитые громкие фразы:
- Но мысли о несправедливостях, которые нам преподносит природа, обида за мать, негодование из-за поведения дочери, кружили мою голову день и ночь. Всё это начало волновать не только, как развлечение от скуки, но и как социальная проблема отцов и детей нашего времени. Проще говоря, задело за живое! – усмехнулась Света, как будто стыдясь своей наивности. - Я поняла, что от проблем мне не убежать и не скрыться даже в санатории-профилактории. Тем более, мама и дочка стали самой обсуждаемой темой скучающих пенсионеров и молодых мам, – она еще, казалось, шутила по привычке, но уже равнодушно, словно слыша себя издалека. Скрытая тревога всё больше поглощала шутку.
Света помолчала, словно раздумывая продолжать или нет. Ангелина Алексеевна смотрела круглыми, почти немигающими глазами со своего кулачка.

- Так прошла неделя, – приняла решение Света и пытливо посмотрела на меня, потом на Ангелину Алексеевну, словно предупреждая, что всё только сейчас и начнется. В её послушный шепот уже давно прорывались раздробленные звуки полного голоса:
- Как-то днем я на минутку забежала в свой номер за теплой кофтой для дочки… Через балкон были слышны громкие голоса соседей… Голоса доносились из комнаты с неизвестными до этого дня жильцами. Говорили две женщины… Вернее ссорились. Слова звучали отчетливо без стеснения и опасений, что их услышат посторонние. Что было не совсем обычно для наших незримых соседей за стеной справа. Видимо спор был принципиальный, и рассчитывать на компромисс здесь не приходилось. По мере того, как я начинала вникать в смысл разговора, я приходила во всё большее негодование и… растерянность. Хорошо, что моя маленькая дочка рисовала в комнате для детей и не слышала того, что пришлось услышать мне.

Голос взрослой женщины звучал тепло, терпеливо, но настойчиво: «Ты пойми, он обещал хорошо заплатить».
Другой, молодой, почти детский голос капризничал: «Откуда ты знаешь, что у него есть деньги? Ты что, его жена?»
«Ну ты же видела, какие продукты он нам приносил в прошлый раз! Он ухаживает за тобой, дурочка…»
«Но он мне не нравится. Он мерзкий, лысый … противный. И еще эта вечно потная шея с цепью… Я не хочу», - сердился и также настаивал капризный голос.
«Ну что тебе стоит? Не думай о нем. Подумай о том, что он заплатит хорошие деньги», – как на чем-то обыденном, настаивал на своем взрослый женский голос.
«Вчера с этим вертлявым дураком ты опять меня заставила встретиться. Ну и что? Меня чуть не вырвало прямо на его вонючие штаны. Он уже второй раз… А где они, твои деньги, где?»

Ангелина Алексеевна, захваченная кульминацией рассказа, всё-таки поднесла палец к губам и заглянула к мирно сопевшей внучке.

А Света шептала, не смея бросить на полдороге, свалившуюся на нее правду:
- Которая уговаривает, отвечает: «Деньги будут. Вчера он не мог. Мы договорились с ним сегодня встретиться. Он сейчас придет…»
А вторая чуть ли не визжит: «Нет! я не хочу его видеть! Встречайся с ним, где хочешь, только не здесь!»
«Сегодня я заплатила за прошлый месяц. Она сказала, за этот не отдам – выселит. Нельзя всё время пользоваться ее добротой… Берёт она не дорого».
«Больше не хочу… Не могу…»
«Я же не стану приводить их к нам домой. Во дворе - соседи… Адрес… Или ты на вокзал захотела?!», - вдруг ожесточился взрослый голос. В ответ было тихо.
И женщина снова тепло позвала:
«Доченька…»
Не детским взрыдом разорвалась тишина: «Что?! Не называй меня так!..»
Слушать дальше весь этот материнский позор было выше моих сил. Я вышла из номера в коридор.

Мы с Ангелиной Алексеевной выдохнули одновременно - несколько секунд мы сидели затаив дыхание. Словно вместе со Светой мы вышли из злополучного номера.

- В соседнем номере тоже вдруг открылась дверь, – снова набирал обороты рассказ. - Когда я увидела, кто оттуда вышел… Всё было, как в дурном сне. Я почувствовала каждый свой волосок на голове. Мне стало жарко и холодно одновременно. Из соседнего номера вышла… девочка. Та самая, которую вот уже несколько дней я подвергала своим упрекам! «Закончишь девятый – тогда живи, как хочешь!», - догнал голос матери непослушную дочь. Грубый… и властный голос… - лицо Светы на мгновение тронули морщинки страдания. Как будто только сейчас, рассказывая нам, она начинала понимать, что произошло в том коридоре много лет назад, и что находилось все эти годы под ее внутренним запретом.
Колёса монотонно стучали, но шёпот уже заглушал все посторонние звуки, не связанные с рассказом:
- Она быстро посмотрела на меня. Куда исчезло высокомерие и холодная уверенность в себе? Глаза ее блестели от слез, гнева и… стыда. Пухлое личико, стало еще более детским и беспомощным. Но уже через секунду она с отчаянием приподняла подбородок и посмотрела на меня с вызовом.
- Мать - сводня! – ахнула Ангелина Алексеевна.
Света, словно она осталась собой, но одновременно стала той девочкой, и защищалась и слышала:
- «Да, ну и что, - кричали ее глаза. И я слышала в этом взгляде совсем не новую защиту от праздного любопытства. - А кто дал вам право осуждать? Чем вы все лучше? Каждый живет, как может!» - и, скривив в презрительной усмешке уголки губ, от чего стала похожа на мать, девочка очень спокойно и с прежней величавостью прошла мимо меня.
- Да, жили тяжело, - нервно вздохнула Ангелина Алексеевна.
- Скорее выживали, - вынесла я свой жесткий приговор вполголоса.
- Да, да, именно это я прочитала в ее глазах! – заторопилась Света. - И еще…
- Подумать только, презирая мать, она была на ее стороне, – скованно и неуклюже доставала следующий носовой платок из спасительной сумочки Ангелина Алексеевна.
- Какой необъяснимый пример дочерней любви! Просто ангельский… – восхитилась я, забывая соблюдать тишину. – Невероятно! Вот вам теория, вот вам и жизнь!
- В голове не укладывается. Но чего ради… – сморкалась тихонько Ангелина Алексеевна, возя скомканным платочком под маленьким своим носиком и цыкая на себя, то ли из-за насморка, то ли что-то с огромной силой удерживая в горле.
– Я стояла у двери своего номера как ученица, получившая урок человечности от директора школы. Только на месте директора была девочка-подросток лет на семнадцать моложе меня, а школой – её беда. Я пыталась понять эту девочку, ее мать. Но, почти дойдя до очевидных причин, я останавливалась. Боялась, что найду ответ… не верный. И вообще, всё было глупо, глупо и бесполезно… – Света осеклась, видимо, поняв, что сказала вслух нечто не принятое в обычных женских разговорах. Я видела, что неведомые мне чувства всё время боролись в ней. И в ответ на пытливые взгляды слушательниц она наигранно вздохнула, сказав по-житейски:
- Конечно, это будет продолжаться: мать будет искать клиента, и «договариваться»…
- А дочь покапризничает и сделает, как мама сказала, – вздыхала Ангелина Алексеевна.
- Значит, всё лето они живут в санатории… – протерла я очки таким же скомканным носовым платком, как и у Ангелины Алексеевны.
- Да, мамина дочка… - возила уже по всему доброму и мокрому лицу свой платочек Ангелина Алексеевна. Про маленького ангелочка мы даже позабыли. Но ребенок безмятежно спал.
- Прошло три года, – опять напомнила Света о времени, которое всё жестче очерчивает, всё глубже вырезает в памяти контуры когда-то недоосознанного прошлого.
- Осуждаете? – по-журналистски неделикатно поинтересовалась я, чтобы не уличить саму себя в сентиментальности.
- Осуждать никого не берусь – теперь это не в моих правилах… - не смутившись, но словно хотела этого вопроса, улыбнулась Света.
И снова все молчали. Только слышен был тяжелый ритмичный стук мощных колес под вагоном.

Словно для себя, не для нас, не скрывая своего волнения, видимо, не покидавшего её все эти годы, Света снова заговорила, уже не обрывая своих мыслей вслух и глядя в темноту за окном:
- Но каждый раз, когда моя дочка по вечерам уютно примостится рядом… на маленьком диване… и под телевизор рассказывает мне о своих девчачьих… наивных секретиках.... впускает в свою детскую жизнь и, доверчиво заглядывая мне в глаза, просит совета, я отвечаю ей… до сих пор… словно под тем, давним, взглядом «маминой дочки». И боюсь, боюсь увидеть хотя бы напоминание о нем… раненом жизнью взгляде… растерянном… с упреком всему взрослому миру… в несправедливости… в лицемерии… в предательстве… с упреком, что не защитила… в глазах своего ребенка…

Рассказ о маминой дочке был окончен, но еще впереди была густая ночь. Света уступила свою нижнюю полку Ангелине Алексеевне, сама заняла верхнюю. Наверное, они постарались уснуть. Мне же той ночью уснуть всё равно не удалось бы. И когда в купе погасили свет, я вышла в коридор.

Курить не хотелось. Хотелось опустить мутное стекло и немного подышать ветром. Как только с улицы донесся запах травы и деревьев, сразу стало легче. Сидя в своем купе и слушая рассказ, мы даже не заметили, что проехали под дождевой тучей. Влажность на короткое мгновение еще позволяла свежести коснуться лица, но уже поднималась, затягивая духотой все прорехи для воздуха.

«Сентиментальность!» Я вглядывалась в черное окно… Освещались вырванные из темноты фонарями маленьких перронов и скоростью поезда попутные станции. И снова всё пропадало в ночной глубине.

Послушно стремились вагоны вслед огромному поезду по рельсам. И на поворотах мне было видно, как мчались звенья одной громадной цепи, направление которой задавал главный, первый, вагон.

Колеса стучали: Тук-тук-тук, тук-тук. А мне было слышно: Ма-ми-на, доч-ка.
В даль темную, в неизвестность уходит поезд. Девяносто восьмой год тянет свой бесконечный хвост…

* * *
Давно-давно на автобусной остановке… Парень был весёлый… Но я почему-то испугалась… Помню, уже начинало темнеть… Незнакомая женщина подошла к нам и сказала парню: «Отойди от неё. Она - моя дочь». Да, слово в слово…
24.06.2001 г.