Черновики нового романа... Названия ещё нет!

                Глава первая.

     Они едут за дровами. Большой и маленький. На огромном грузовике. Самосвале. Судя по  величине машины, меньшему, наверно, лет семь-восемь. Читать он уже умеет.
         —  «Река Ветлава»,  — маленький вслух читает  указатель на дороге. И через десять минут читает следующий.  —   «г. Белая Ветлава. 3 км.» . Так,  —   рассуждает он вслух.  —  За полчаса мы проехали тридцать километров… А сколько до дров?
         —  Триста,  —  отвечает большой, водитель. От него очень уютно пахнет потом и пирожками с печёнкой.
         —  Значит, ехать нам ещё четыре с половиной часа…
         —  О! А где же промежуточные действия?
         —  Ну, ты как наша учительница! Зачем? Куда уж проще!
         —  …Да. Быстрее не получится,  —  отвечает водитель на свои какие-то мысли.
    Въезжают на мост через Северский Донец. Меньший влезает коленями на сиденье, высовывает голову в окно грузовика и смотрит вниз. На реку.
         —  Ой! Смотри! Смотри! Что это!..
    Старший бросает взгляд в своё, левое, окошко:
         —  Ничего. Река как река.
         —  Да ты сюда посмотри!..
         —  А!.. Это рефрижератор с рыбой выше по течению с моста в Донец упал,  —  говорит водитель обычным голосом, но слегка притормаживает, чтобы получше рассмотреть. Судя по тому, что сзади не слышно сигналов, а в боковом зеркале полно машин, едущих  вслед, зрелище заинтересовало не только его.  —  Не лепится картинка!.. Смесь ужастика и какой-то непонятной… комедии!.. Мать её!..
    Да. В самом деле, и неприятно, и страшно, и смешно. Похоже, маленький пассажир, если он пассажир, не научился еще определять расстояние в единицах меры длины, но почти вся километровая отмель вдоль левого берега, а отмель  —  это почти треть реки по ширине, заполнена рыбьими и собачьими головами и хвостами!.. Тысячи, десятки тысяч  собак со всей округи собрались на дармовую кормёжку!.. Они жадно и молча хватают рыбу из реки пастями и … пьют, пьют, пьют!.. Так же жадно. Как-будто хотят выпить эту реку.  Рыба  —  живая? Вряд ли. Но даже отсюда видно, как она шевелит жаберными крышками и открывает рты.
         —  Нет! Ну, какая живая!.. Собаки её рвут друг у друга, вот и кажется…   —  отвечает сам себе водитель. Но уверенности в его голосе нет.
         —  В реку попала и ожила!  —  смеётся маленький пассажир.
         —  Ага! После Каменского химзавода вода в Донце  —  живая!..  Сделали сказку былью,  —  продолжает убеждать себя  старший.
     А младший видит, что из рыбы в реку не попала ни кровь, ни внутренности, и то и дело мелькают странные … срезы? Как на тушках скумбрии или тунца в магазине. Но солёные или свежемороженые головы всё-таки … дышат? А хвосты  —  бьют? И собаки всех мастей и размеров!.. Похоже всё собачье население города и района.
    Проехали мост. Водитель добавил газу и переключил передачу. Странно, но навстречу всё чаще попадаются машины с дровами. На бортовых и самосвалах, на легковых прицепах, в люльках мотоциклов везут и везут чурки, обаполы, горбыль…  И даже в окнах микроавтобусов видны аккуратные чурочки. А вот им навстречу мчится шикарная импортная спортивная машина с открытым верхом, у неё длиннющий капот, изящно скрывающий мощный двигатель, а сиденья всего два, и на пассажирском  — …то же большой полиэтиленовый мешок с какими-то фирменными этикетками! В мешке оба замечают маленткие, не больше дамской ладони берёзовые чурочки.
         —  А что?  —  сам у себя спрашивает водитель.  —  Новым русским тоже дрова нужны… Дрова нужны всем!
    Всё чаще и чаще им приходится уворачиваться от выезжающих на встречную лихачей. Скоро, чтобы проехать вперёд, приходится лавировать. И делать это всё труднее и труднее! Машины  уже едут и едут по обеим полосам навстречу!..
         —  Шоссейный слалом, ей-богу!   —  чуть не матерится водитель. А сзади гудят и гудят, сигналят автомобили.  —  Да! Поздновато мы за дровами собрались! Все уже оттуда едут. Может, и не достанется!
    После очередного виража грузовик выносит в кювет в метре от капота точно такого же самосвала. Но тот загружен под завязку. Именно, что под завязку! Дрова уложены в его кузове, как огромная копна и сверху завязаны брезентовым пологом! Самосвал-копна, что-то буркнув то ли двигателем, то ли сцеплением, совсем не быстро продолжает свой путь.
Это он так матерится на их, самосвальном, языке? Или извиняется? …Но скорость не была большой, а дорожная насыпь невысока. Поэтому они целы и даже не перевернулись. В левом кювете. Хорошо, что ГАИ-ГИБДДэшников нет поблизости!..
        —  …Ну, что ж… Если по дороге не проедешь…  Пойдём другим путём, как говаривал брат известного террориста.
    Он выезжает по стерне на грунтовую. И минут через пятнадцать самосвал въезжает в речку.  И вот они уже и не едут, а идут по реке, как говорят речники. Река не широкая, как Донец, но и не узкая.
         —  А что это за речка? Как называется?  —  любопытствует младший.
        —  Не знаю я! Речка, да и речка. Главное, что нам по ней по дороге. Направление совпадает. Вот только жаль, что против течения. Так скорость меньше,  —  говорит старший.
    Самосвал натужно ревёт и идёт-плывёт по реке.  Внезапно налетает ветер и начинается листопад. Густо-густо падают-льются с неба жёлтые, бурые, ярко-красные, багровые и лимонные листья. Они устилают всю речку мягким, шелковистым ковром, и только на середине реки остаётся чистая полоска прозрачной и синей от неба воды. Водитель правит туда:
         —  Ведь тепло как! И вода тёплая! Хоть купайся. А всё равно  —  осень… Зима скоро. А листопад этот… Листвой радиатор забьёт, двигатель перегреется. А на фарватере течение большое  —  скорость совсем упадёт…  Ну, да по дороге всё равно не проедешь. Что ж делать! Будем плыть-идти рекою… Ну, пару часов потеряем… Главное, чтоб дрова ещё остались!
      Некоторое время младший зачарованно наблюдает. Его как бы и нет здесь сейчас. Но очень скоро на лице его проявляется непосредственный живой интерес к происходящему, и  он спрашивает то ли с сомнением, то ли со страхом:
         —  …Слушай! Так это мы колёсами по дну едем или… плывём?
         —  Во-первых, до дна здесь, на фарватере, метра два будет. С ох…  —  он останавливает свой абсолютно беззлобный матюг. —  С ручками мне. А  во-вторых, по реке не плавают, а  —  ходят. Так что мы с тобой по реке   —  идём.
         —  Как … катер?
         —  Вроде как. И колёса задние  —  как колёса гребные. Видел на картинках колёсные пароходы?
         —  …Шутишь? Самосвал твой давно должен был утонуть!..
         —  Да вот не тонет! Я ему и сам удивляюсь!  …Но как-то раз по пьяному делу в речку его загнал, а он  —  поплыл…
         —  А сейчас ты трезвый?
         —  А что, мать бы мне тебя доверила, пьяному? …И, потом, если это мне кажется, то ты-то трезвый. По младости лет.      
    Так они и шли этой рекой. Пару раз глубина на фарватере внезапно заканчивалась. Самосвал упирался колёсами в зыбкий, илистый грунт, взрёвывал, пробуксовывая…  А старший, уже не стесняясь младшего, молился Богу и одновременно материл его, Бога, на чём свет стоит… Потому что, если они застрянут здесь в этой иляке, тут, по словам старшего, им и конец. Во всяком случае, их кормильцу самосвалу  —  точно, молча думал младший.  Но колёса всякий раз нащупывали твёрдую опору… Грузовик преодолевал мель… И они снова  —  шли рекой. Часа через три снова кончился фарватер, но грузовик не взревел, а как-то довольно зафырчал и выехал на каменистый перекат.
         —  Так! Ты сиди! Здесь воды мне по колено не будет. Но течение страшенное! Вся река в эти полметра умещается!  —  говорит  старший и выключает зажигание.  —  А я пока красоту наведу. А то наш красавец-пароход по верхние катафоты на крыше в иле. Я быстро! А потом по этому перекату на берег. Там вон и дорога подходит к берегу. Отсюда минут пятнадцать  —  трасса.
        —  Она же забита!
        —  Э! Нет! Там за Чётками уже четырёхполоска. Проедем, я думаю…  —  говорит водитель, а сам уже быстро и сильно орудует губкой. Благо, что и мыть её не надо: окунул в мощный поток реки, отжал  —  и всё…
     Вода в реке чистая, почти прозрачная… Не такая как в море, конечно… И не верится, что меньше часа назад их грузовик захлёбывался на илистой отмели, взбаламутив эту речку до коричневой жижи…  И камни на дне видно… Меньшему очень хочется закурить. Странно, как-то… Рука привычно ползёт к внутреннему карману куртки. За сигаретами? Так сколько же ему лет? …Нет, ну… В восемь лет курить… Это как-то… Тем более, что он-то считает себя мальчиком приличным!.. И даже отличником, наверно?..  Такие и в пятнадцать не курят. Он смотрит на себя в боковое зеркало. А оттуда на него, искажённое то ли кривизной линзы, то ли испугом, вглядывается лицо не совсем молодого, уже за тридцать, мужчины.
          —  Закурить у тебя можно?   —  слышит он, похоже, свой голос.
          —  Кури! Только дверь открой! Я ж не курю, ты знаешь. Только не вздумай в реку ступать, снесёт на …  Кури-кури! Я ж понимаю, ты с утра не курил, уши опухли. Стеснялся обдымить? Ничего! Оно и правильно! Здоровее будешь!..
    …Хм! Так кто он? …Мальчик? Пассажир? Начальник этого водителя? Тогда почему ему неловко оттого, что шофёр быстро и старательно  моет свой самосвал-катер, а он сидит и наблюдает? Закурить всё-таки надо. Рука вползает под куртку… Но куртка … оказывается одеялом! А у него не совсем мужское тело!.. Даже наоборот, совсем не мужское! Рука ложится на мягкую женскую грудь!.. И не в кабине самосвала, а в своей постели!.. И не река вокруг, а её комната! …Отец что-то моет на кухне, как всегда, открыл кран на полную мощь. С кухни тянет пирожками. С печёнкой!.. Да сегодня же   —  воскресенье! Поэтому и не разбудил её тикающий друг-недруг!.. Как всё-таки хорошо, что она  —  женщина! Хм! А почему, собственно? …Привычно чувствовать себя в родном теле! А курить хочется! Н-да, этой (!)  — привычкой   —  страдают не только мужчины. Смеш-но-о!..
     Так… А что ей там снилось, пока не забыла? Странный сон… Как, впрочем и любой  —  сон… А ведь кое-что из этого сна, похоже, сбудется! …А? Нет-нет! Она уже давненько не верит в вещие сны. Просто … «нечто» (пусть оно так называется…)…, то, что уже она поняла о себе… и других людях, конечно… должно непременно произойти. А сон… это так  —  отражение её догадок. Интуиция? Можно и так назвать… Сны!.. Всё зависит от трактовки их образов! Смешно… А всё-таки что-то там было не так, в этом её сне…
     Она  потянулась рукой к внутреннему карману джинсовой куртки. Та висела на стуле перед письменным столом. Не вставая с постели, достать из кармана пачку сигарет было трудно. Но она всё же сумела! Правда в последний момент почувствовала острую боль в плечевом суставе. Растянула какую-то связку. Ничего! Пройдёт! Но курить в постели всё же не стала. Встала. Надела халат. Коричнево-зелёный. Но светлый. И с ненавязчивой такой, но всегда заметной искоркой. Подарок отца. «Под цвет твоих глаз, Танюха-горюха!..» —  сказал он ей тогда.  Раздвинула шторы. Освободила фрамугу от тюля. Открыла её. Потом открыла и вторую половину окна!.. Но курить на виду у улицы не стала. Всё же учительница. К  тому же ещё вот уже почти весь учебный год  —  завуч. Села за стол. Закурила. Наконец-таки! Вкус первой утренней сигареты  был почти всегда разным. Вот и сегодня… Что-то из совсем ранней, школьной ещё, юности… И особенно острой неприязнью ударил по носу запах горелого дезодоранта. Может быть потому, что в юности она ими не пользовалась. Дезодорантами…

         —  Татка! Снова куришь натощак!  —  послышался из кухни голос отца.   —  Ты лучше иди, завтракай!..
     Она докурила сигарету. Задавила её в пепельнице.
        —  Доброе утро, пап…
        —  Да какое же это утро!.. Уже десять скоро,  —  странно он как-то с ней общается. Вроде бы и улыбка, вернее, полуулыбка… А вот во второй половине этой полуулыбки… Она никогда не понимает, что там… То ли насмешка, то ли жалость… То ли неприязнь… Но не к ней, а вообще к этой жизни… Значит, и к ней тоже?  —  А поцеловать отца?
     Она чмокает его в свежевыбритую щёку. Отец давно не пользуется одеколоном. И не курит. Тоже уже давно. И от него исходит лёгкий аромат молока. Но не коровьего, а чуть-чуть козьего, что ли, пряного такого. Но говорить ему об этом не стоит. Мужчины   —  взрослые дети. Нос женщины не обманешь.
          —  Фу! Как от тебя табачищем-то несёт…  —  говорит отец, прижимая к губам её волосы.  —  Сегодня не в школу, поэтому можно вот так? Непричёсанной? Неумытой? Да ещё и прокуренной как сапожник? Поня-а-тно: отец  —  не коллега по работе, и уж тем более не святое  —  не ребёнок…  —  в голосе отца, не смотря на выбранную им тему, доля улыбки намного превышает всё остальное.  —  Ну, какому мужику такая пепельница понравится?
         —  Пап! —  с явным неудовольствием дочь отстраняется от отца.  —  Слушай, ведь ты всю вашу семейную жизнь с мамой курил, верно? Думаешь, ей было приятно с тобой?
         —  Ну, не знаю… Она мне никогда ничего не говорила…
         —  Любила она тебя! Понимаешь? Всего любила. И табак твой, и пот твой… Всё  —  понимаешь?
         —  Хочешь сказать, что я тебя не люблю?  —  отец то ли старается сменить тему разговора, то ли и в самом деле начинает злиться, а этого ей совсем сегодня не хочется.
         —  Пап, ну, зачем ты так? Просто, это ведь совсем другое… Ты ж понимаешь…  А меня… Ты меня любишь, я знаю.  А другая любовь, та, от которой дети родятся… Святые, как ты говоришь…   Меня любить трудно. Но если появится такой чудак, которому буду нравится я  —  любая… Нечесаная, неумытая, прокуренная… Вот тогда я и буду рассматривать этого чудака…
        —  В лупу? Под микроскопом?
        —  Может быть… Ладно, пап! Хватит, а? Что у нас сегодня на завтрак?
        —  Пирожки. С печёнкой. Как ты любишь: жарено-печёные в духовке…  —  папа берёт со стола латунную рукоятку с деревянной ручкой, открывает духовку, вставляет рукоятку в пазы на  чугунной сковороде и ставит её на латунную подставку. На скатерть их кухонного стола.
        —  Спасибо, папка!..
        —  Тебе лет-то сколько, завуч ты недоделанный! «Папка», «папка»,  —  передразнивает отец. Но улыбка заполняет его лицо полностью.
        —  Так! Игорь Иванович! А где же кофе?
        —  Сейчас будет! Татьяна Игоревна! Извините, Вас не хотел будить раньше времени. Кофемолка гудит почище пылесоса. Сейчас исправлюсь!..
        —  Да я же слюной изойду, пока ты будешь кофе варить!.. —  негодует Татьяна, пока отец ставит на огонь большой эмалированный джезве, наливает туда пол-литра молока и всыпает свежесмолотый кофе, подсаливает…  —  Только сахар не сыпь!
        —  Э! Нет! Ты и так уже похудела, дальше некуда! И, потом, раз в неделю можно себе позволить кофе с сахаром? Тем более, кофе по-польски и без сахара  —  это нонсенс,  —  отец дождался, пока кофе поднялся аппетитной шапкой и аккуратно разлил его по чашкам.  —  Ну, вот… Можно и позавтракать. Молоко нам, слава Богу, Серёжка-молочник носит по воскресеньям. Вечёрошник. Сливки хорошо отстоялись. Кофе в сливках… Так мама твоя, покойница, любила… Мясные вы у меня обе… Ну, да на мясо мы пока у нашего государства не заработали… Ни ты в своей школе, ни я в своей шахте… Теперь на шахтёрскую пенсию и это  —  роскошь…
        —   Пап! Не заводи свою шарманку!.. Устоится!
        —  Разумеется, дочка… «Жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе», так, кажется, классик говаривал? …А сковородка эта сейчас стоит, как две «Волги»…
        —  Ну, да! А если бы ты не посеял когда-то на очередном пикнике крышку…
        —  Да! С латунной розочкой и деревянной вставкой, чтобы можно было брать, не обжигаясь!..  —  перебивает её отец.  —  Так это уже три «Волги»!  …И сколько раз можно объяснять? Это не я посеял! Это Игорюха! Ф-физик!..  —  презрительно проговаривает Игорь Иванович.
         —  Пап! Да тому уж больше пятнадцати лет! Все вы там перепились, вот и забыли. А мамы там не было, чтобы напомнить.
И потом, почему это ты так Игоря не любишь? За совместные подвиги на  … женском  фронте? Пора вам обоим уже о душе думать, а вы всё!..
        —  Наверно…
        —  Да ты не обижайся! Я в другом смысле!..
        —  Так и я в другом!.. А ты что подумала?  —  улыбка вновь занимает законную половину выражения лица Игоря Ивановича.
        —  …Пап, послушай… Спасибо тебе за завтрак! Я пошла в душ… Или не идти?  —  странноватая улыбка блуждает по её лицу.
         —  А в чём проблемы? Воды нет, конечно: май заканчивается  —  теперь она у нас только по вечерам, да и тоне каждый день. Но я в нагреватель ещё вчера набрал. Утром включил. Иди. Только поэкономней, понятно…
         —  Да нет… Я… Сегодня к нам должен придти этот твой Игорюха  —  Игорь Евгеньевич.
         —  Зачем? Я не приглашал…
         —  Ко мне. Сделать мне одно заманчивое официальное предложение… Или приглашение? Я уж не знаю…
         —  Обожди! Он же женат! На сестре твоей матери! Что ты себе!..
         —  Па-ап !.. Неужели ты считаешь, что любой порядочный мужчина может сделать твоей дочери только одно официальное предложение!?.  Нет, пап, увы и ах, но он предложит мне место своего зама. Заместителя начальника лагеря по воспитательной работе. Ему совсем недавно предложили на шахте возглавить этот ваш детский «Восход», не знал?
        —  Обожди!.. А почему, собственно, тебе?...  Так вы что, уже договорились?
        —  Нет. Не договорились. Просто не было такого разговора. Я, вообще-то, его уже месяца два не видела. Другая школа. Не пересекались, как-то… А предложили ему возглавить недели две назад.            
        —  Ничего не понимаю… Так он что, говорил кому-то, что хочет захомутать тебя?
         —  Нет. Ни-ко-му!      
         —  Тогда откуда такая … бычья,  —  Игорь Иванович усмехнулся.  — …Уверенность, что он предложит это тебе? И отчего он придёт именно сегодня?
         —  Бычья, вернее, коровья, ха-ха!  —  Татьяна рассмеялась.  —  Оттого, что… Можно, я не буду отвечать на этот вопрос? …Нет, ничего предосудительного я не сделала. Только сказала кое-что. Не имеющее ко мне никакого отношения! Давно. Ещё прошлым летом. Мы ведь были с ним коллеги  —  воспитатели в разных отрядах. Но… Думаю, он запомнил! И сделает именно так, как я тебе только что сказала!.. А почему сегодня? Последнее воскресенье мая! Ему надо определяться с кадрами. В июне уже первая смена. Заезд. Моё заявление на должность воспитателя на шахте  —  лежит… Нет, ну, конечно, я могу и ошибаться! Но, поверь, вероятность ошибки очень мала!
         —  И когда в тебе появилась эта … уверенность?
         —  Две недели назад, когда из теркома пришло утверждение его кандидатуры, выдвинутой шахткомом.
         —  И ты что, думаешь, Игорь, то есть, Игорь Евгеньевич, из-за этих твоих слов…   Слова, Тата, забываются…
         —  Вот именно, если не забыл… 
         —  Слушай! …Но если он, в самом деле, придёт!.. Так же не делается! Ну! У нас только водка в баре стоит… А её ни ты, ни он терпеть не можете!.. Дворяне выискались! Мать вашу!.. И закусывать чем? Не пирожками же?
        —  Под водочку очень даже неплохо! —  дочь снова рассмеялась.  —  Ты не переживай!  …Если он и в самом деле придёт…  Всё необходимое он принесёт с собой! Точно тебе говорю!  —  она смеялась легко, как будто что-то мягкое билось о края хрустальной вазы. Не прошло и часа, как так же легко и непринуждённо квартира под её руками приобрела некий лоск, и сама она уже вышла из душа и успела высушить голову феном и расчесать свои густющие, но уж слишком короткие, по мнению отца, волосы… Сняла халат и надела шорты и будто бы мужскую сорочку… Опережая звонок, за дверью раздался звонкий и злобный какой-то лай Мальчика. «Ну, вот! А с макияжем-то я и не успела!.. —  мелькнула мысль у Татьяны.  —  А, может, так оно и лучше? Хм!..»
      Открыла она сама. Мальчика пришлось оттаскивать от ног Игоря Евгеньевича. А потом и запереть в её комнате.
           —  Не люблю я этих маленьких собачек!.. Никогда не знаешь, что у них на уме…
           —  Поверьте, при взгляде на Вашу громадную псину у ваших посетителей возникают точно такие же мысли! Здравствуйте!
           —  Здравствуйте, Тата. У вас ведь не было собаки? А этому микро-двортерьеру, наверно, месяцев девять. Почти взрослый пёс.
          —  А это и не наша собака. Друг уехал, попросил присмотреть. А папа вместо выгуливания выпускает его на улицу одного. Дескать, такой малыш никого не покусает.
          —  Пока молод  —  да. Неправильное воспитание! Здравствуй, Игорь Иваныч!  —  он протягивает руку подошедшему папе. — Ну, что, гостей принимаете?  —  подаёт Татьяне объёмистый свёрток.  —  Разберитесь здесь, ладно? Но только, Таточка,  я сегодня к Вам, а не к папе. Мне куда?
          —  Ну, не на кухню же! Такой редкий гость, да ещё со своим угощением!.. Проходи, Игорь, в гостиную. Давай, давай! Не смущайся, будь, как дома, —  говорит папа.
          —  А хозяйские собаки напомнят тебе, что ты в гостьях,  —  смеётся  Игорь Евгеньевич, слыша злобное подгавкивание из-за двери комнаты Таты.
         

     Таня развернула свёрток. Сервирует стол. Алкогольные пристрастия у них с Игогеньечем, как называют его ученики его, тринадцатой, школы  —  совпадают. Вот только давно не приходилось пить вместе. Да и без него тоже давненько не приходилось. Последний раз … стоп, а когда же это было-то?... Ах, да, Восьмого Марта… И начиналось с такой же бутылки полусладкого «Саперави». Она предпочитает сухое, но его не было ни в первом магазине, ни во втором… Пришлось брать такое. Как это ни странно, понравилось! Видимо  —  возраст… Да, и для Игоря Евгеньевича, и тем более для папы, она всего лишь девчонка немного за тридцать. Но годы свои она уже чувствует… Она предпочитает отечественные вина. Да-да, потому что хорошее импортное вино стоит в несколько раз дороже. Но не только. У хороших импортных вин практически отсутствует … винный вкус! Плебейство? Что поделаешь!  …А вот и сыр, и колбасу он взял в магазинной нарезке! Ведь намного дороже! От жены он скрыть свой поход к Зверевым не мог, но нарезала всё-таки не она! Хм!.. Конфеты! Зачем? Он знает, что шоколад она не любит. А разорился на дорогущее «Ассорти». Ах, да! Это же для папы! Тот сластёна весьма известный!.. А вот мармелад она любит! Хотя он этого знать не может  —  разговора такого не было. А вот жена его, мамина сестра тётя Аня… Та знает, конечно. Значит, всё-таки советовался с ней? Ну, и яблоки, разумеется! Её любимые огромные красно-зелёные яблоки, и очень сладкие, и очень кислые одновременно! Сервировка стола заняла совсем немного времени, но у неё загорелись и уши, и щёки!.. Кто-то её обсуждал? Или просто думал о ней? Мужчины в гостиной молчали. Чтобы обратить внимание на … яблоки, на свою ли непосредственность, но только ни на эти красные уши-щёки, она вгрызлась в яблоко, пока папа разливал вино…
          —  Так, господа Зверевы! —  начал Игорь Евгеньевич, но фужер пока не поднял.
          —  Где это ты увидел господ?  —  перебил его папа, с удивлением заглядывая под стол. Таким весёлым Тата  его не видела уже сто лет!
          —   Ну, ладно, Игорь… —  он досадливо поморщился, потом заулыбался.  —  Не хочешь быть господином, так хоть о дочери подумай! Шучу-шучу, ладно, оставим эту тему!..  —  продолжал он, смеясь.  —  У меня к Вам, Тата, предложение, от которого Вы не сможете отказаться. Так мне, во всяком случае, хотелось бы думать. Мы тут посовещались, и я решил, что лучшей кандидатуры  в мои замы, чем Вы, во всяком случае, в нашем посёлке, у меня  —  нет. Характер у меня не сахар, да и у Вас не лучше. Но, как это ни странно, мы сработаемся. Уверен. Ну, вот… Видите, Тата, я уже не смеюсь. Жду ответа. Страшновато, как-то… 
          —  Можете расслабиться, Игорь Евгеньевич, я согласна. Хотя…  Работать мне с Вами будет совсем нелегко.
          —  Ну, что ж… Давайте и выпьем за это!  —  папа  чокнулся с обоими и опрокинул в себя вино. Поморщился от явного неудовольствия.  —  Как вы эту кислятину пьёте? Гадость какая! Да ещё сейчас будете смаковать, растягивать удовольствие… Н-да… Если бы не моя дочь, я бы до конца дней считал это лицедейством… Ладно. Смакуйте. А я водочки себе достану из бара. Много-то мне нельзя… Ну, да, повод уж больно хорош. Хм! И ведь приучила же старика водку пить из очень мелкой посуды! Оказывается и в самом деле так вкуснее! Кто бы мог подумать! …Но вот вино это ваше пить не могу.
         —  Пап, ну ты смотри, рюмочку  —  и хватит…
         —  А две?
         —   Ну, я серьёзно!
         —  Так и я серьёзно! Два вот этих напёрстка мне не повредят, я думаю?
         —  Татьяна Игоревна, что это Вы отца родного так застращали?  —  Игорь Евгеньевич удивлён.  —  Игорь Иваныч, давно она тебя так?
         —   Да нет, Игорюш… Это не она… Это возраст. Семьдесят пять. Тебе-то вот пятьдесят пять, а ведь не дашь!.. По нашим, моим  —  то есть, временам, так тебе и сорока не дал бы никто. Да и Танюхе её тридцать два никак не дашь! Не школьница, конечно, но всё равно  —  девчонка! И что замуж не выходит  —  правильно делает. Рано ей ещё!!!  …Шучу.  В общем, за вас, молодых. Чтобы всё у вас получилось! Позвольте мне уж и второй тост,  —  он выпил рюмочку водки, как-будто поцеловал её. Не быстро, чтобы продлить удовольствие, но и не медленно, потому что целоваться и пить водку надо, не дыша.  —  Слушай, Игорюха, а чё это ты понаволок закуски?  «Ассорти» мои любимые, Танькин мармелад…  Получается, не она тебе магарыч за предложение ставит, а ты ей? Что она согласилась? Вернее, чтобы  — согласилась? Хотя…
        —   Да, Иваныч. Да. Так и есть. И, потом, дочь твоя всё равно начальница  —  завуч. Пусть и не в моей школе. А что я? Простой преподаватель физики.  Ну, что я ещё Вам, Тата, могу предложить? Может быть, встретите кого-нибудь в лагере, да и замуж, наконец, выйдете.  Хотя, я понимаю, что там те же лица, те же кадры, только в другом сочетании… Всё-таки, шанс. Пусть и призрачный.
         —  Вот и отличный тост! За шанс!  —  сказала Татьяна. Успокоилась. Совсем.
         —  Ну, всё, Зверевы! Мне пора! Дел много. И класс у меня выпускной. Экзамены на носу. И лагерь. И у Вас не меньше? Лагерь ведь ещё надо и принять. И желательно, чтобы Вы, Тата, приняли в этом непосредственное участие. Первого всё равно экзамен… А вот после… Так. В пятницу буду звонить Вам. Хорошо? —  сказал  Игорь Евгеньевич, встал и уже в прихожей с явным неудовольствием вспомнил.  — …А, да! Совсем забыл! Вам, Зверевы, привет от тёти Ани. Не жалует вас моя жена. Обоих. Но кандидатуре Вашей, Тата, обрадовалась… Странно!..  Теперь мы будем общаться куда чаще. И Вы, Тата, приходите к нам домой без стеснения. Она, в общем, хорошая женщина. Уж куда лучше меня… Не знаю, какой зверь между вами с ней пробежал…
        —  Я  Вас поняла, Игорь. До свидания! Привет тёте Ане.
        —  Анне  —  привет!  —  поднял кулак и потряс им отец. Но его энергичный жест и улыбка, которую тот не умел подделывать, не оставили ощущения двусмысленности.
     Мальчик, как это ни странно, молчал из-за двери. Игорь ушёл. Она открыла дверь в  свою комнату. Пёс сидел у самой двери и смотрел на неё.
        —  Что с тобой, Мальчик?
        —  Собаки не любят ведьм,  —  спокойно произнёс папа. Пёс слегка вильнул хвостом на его слова, но взгляд от Таты всё не мог оторвать.
        —  А почему ты решил, что он меня не любит?
         —  А он сам ещё не знает, ведьма  ты или нет. Решает. Думает.
        —  А ты? Уже решил?
        —  Передо мной  вопрос так не стоит. Всё равно я тебя люблю, какая бы и кто бы ты ни была.
        —  Спасибо, пап…
         —  За что?
         —  За то, что ты у меня есть…
         —  Н-да… А я ведь почти не проговорился про твоё …  предвидение… Старею. Да и его по-мужски жалко… Ты ведь его не любишь, какое там!.. Поиграться только, да? Ты вообще никого не любишь… Ну, я не имею в виду меня… Или школьников твоих. А, может, всё-таки… Кого? Олега своего? Нет, Мальчик, не настораживай уши зря, не твоего  хозяина. А я, ведь, и видел-то его только на твоих студенческих фотографиях…  Молчишь.  Значит, так оно и есть.  Вывод: ты у меня не ведьма…
         —  Только учусь,  —  попробовала отшутиться Татьяна.
         —  Ладно. Я пойду с Мальчиком погуляю.
         —  Так ведь самая жара! Лучше вечером!..
         —  Какая жара? Жара будет летом. «Неправильное воспитание»!  Ишь! Педагог нашёлся!..
         —  Пап! Кто старое помянёт…
        —  Ага! А кто забудет  —  тому оба! Пойдём, Мальчик! А ты убери со стола… А то странно как-то: закуска нетронута, бутылки открыты… Как-будто мы семья образцовых алкоголиков.
Да и Мануэль придёт, будет по столам шарить… Это уж твоё воспитание!
        —  Да он же кот! Как же его воспитаешь!
        —  Не знаю! С оравой своих школьников справляешься, а с одним маленьким существом, не больше младенца  —  справиться не можешь!
    Отец открыл  входную дверь. В квартиру медленно вошёл Мануэль. Не глядя ни на хозяев, ни на приветственно припавшего на передние лапы Мальчика, проследовал … прямо в гостиную!
        —  Ну! Я же говорил! Ишь! Хозяин!

   Половину колбасы с тарелки Тата отдала коту. Половину оставила собаке. Странный кот! Он никогда был не против, если из его чашки кто-нибудь ел! На забегавших иногда соседских котов и кошек, быстренько съедавших с его блюдца всё содержимое, он смотрел с некоторым даже интересом. Видимо, чувство неодолимого голода ему не было знакомо. К конце концов, хозяева  всегда наполнят его блюдце, так что ешьте гости, не очень дорогие, правда…  Как врага, Мануэль Мальчика не воспринимал никогда. Может быть потому, что познакомились они в то далёкое, по их меркам, время, когда Мальчик был совсем маленьким щенком. Олег, забегая к ним, почти всегда бывал со щенком. Он и не скрывал, что это всего лишь повод выйти из дому.
     Однажды Мальчик, ничтоже сумняшеся, сунулся к кошачьему блюдцу, откуда кот, медленно и с достоинством пил сливки. Мануэль спокойно поднял голову от посуды. Посмотрел на щенка, потом на хозяев. Вряд ли можно говорить о мимике лица… нет, всё-таки морды… у кота, но мимика тела!..  или всё-таки пластика?...  у него присутствовала-таки! Крайнее удивление! «Ну, и что мне с этим малолетним наглецом делать?» Таня налила сливок в другое блюдце и поставила рядом. Перенесла щенка к его посуде. Тот принялся лакать, но тут же поднял голову и … перешёл к блюдцу Мануэля! Никогда не замеченный в домашней тирании кот не выдержал. Удар его по уху Мальчика был силён и молниеносен, но, как выяснилось потом, бил он закрытой лапой, без когтей. Щенячий визг, скавчание и побег  —  под диван в соседнюю комнату. Вслед за щенком туда же отправился и кот.
         —  Слушай, а он его не съест?  —  Олег, кажется, всерьёз опасался за жизнь своего питомца.
        —  Ага! Он что, крыса, что ли?  —  Татьяна рассмеялась.
    Но, когда через минуту кот притащил за шкирку в зубах эту собаку и поставил его перед вторым, не своим, блюдцем!..  Тут они смеялись уже вдвоём! На громкий смех пришёл папа из своей комнаты. Узнав о происшествии, он тоже смеялся. А виновник спокойно допил-доел свои сливки и тут же лёг: перевешивал и тянул к полу живот.
        —  Да, милок… Ведь накормил же тебя хозяин перед прогулкой, так нет!..  Что, на халяву и уксус сладкий? Конечно. А уж тем более сливки.  Ну, а ты, Мануэль, молодец!.. Педагог, так сказать в четвёртом поколении!  —  смеясь в пол-лица, произнёс отец.
        —  Пап!..
        —  А что, «пап»? Ничего! Просто невинная шутка.
        —  Да… Не знал я, что в некоторых педагогических семьях и коты  —  педагоги…  —  Олег пытался шутить, но глаза выдавали даже не грусть и не печаль, а … злость.  —  А вы и в самом деле  —  похожи.
        —  А я-то тут причём?  —  неожиданно принял на свой счёт слова Олега  Игорь Иванович.  —  Это у нас по женской линии все учителя. А по мужской  —  все шахтёры!..
        —  Ну, что ж… Извините, так сказать, за нарушение имущественного статуса. И за прочие проступки и преступления…  —  смеётся Олег, злость ушла из его глаз, вернее, он очень хорошо умеет прятать свой взгляд от её встречного…  —  Мы пошли. Ну, что, халявоед? Давай на руки. Иначе ты не дойдёшь.
     …Хотя, впрочем, есть один продукт, за который Мануэль готов сражаться не только против четвероногих нарушителей имущественного статуса, но и против … хозяев! Это  —  рыба! Живая. На снулую он не реагирует, а на мясо: с четвероногими делится, у хозяев просит… А вот рыбу!.. Чтобы её добыть, он пускает в ход и когти, и зубы! Стоит ему почувствовать её запах, а тем более  —  увидеть! О! Все становятся соперниками, а значит  —  врагами. Домашний любимец превращается в настоящего хищника!  Но!.. Свой инстинкт добытчика он удовлетворяет как-то странно…  Он выдирает и съедает рыбьи глаза и вскрывает ей черепную коробку, а потом…  Некоторое время  рычит как маленький, но очень свирепый  тигр, пытается вцепиться в другие рыбьи части, но вскоре успокаивается, начинает тереться у ног, и бежит к рыбе  —  зовёт хозяев, приготовьте, дескать, сырую рыбу я не ем!.. А вот варёную и жареную  —  это он с удовольствием, однако … без фанатизма! Как и всё остальное.
      Она убирает со столика в гостиной. Кладёт в бар так и не начатые коробки с шоколадными и мармеладными «Ассорти»… Водку  —   на её место… Вино?...  Выливает остатки в свой фужер. А яблоко она так и не доела…  Уже ржавое. И  пахнет… пропавшим… Надо его выкинуть. Вместе с бутылкой от вина. Принести пепельницу сюда? Нет. Отец не любит табачного перегара. Странно. До смерти мамы, то есть с его восьми лет, до его шестидесяти пяти он курил… Похоже, это просто игра у него такая: он хочет, чтобы дочь поменьше курила, вот и создаёт ей всякие ограничения…  Да она и так курит мало…  Уходит к себе в комнату с фужером «Саперави».  Садится в своё кресло. Оно у неё в комнате одно. «Зона релаксации»!..  Закуривает. Наполняет рот огромным глотком вина, а потом долго-долго его потихонечку пропускает внутрь, широко открыв глаза, но ничего ими не видя… Взгляд в себя. У большинства людей этот «взгляд в себя» выглядит очень странно, если не сказать  —   глупо… Как хорошо, что её сейчас никто не видит!  Мануэль тихонечко взмурлыкивает  на входе в комнату.
        —  Ну, что ты там замер? Заходи, пожалеемся…
    Кот прыгает ей на колени. Медленно, урча громко, он идёт  по ней к её голове, аккуратно и тяжело впечатывая в неё каждый шаг своих четырёх лап. Она знает, что ему совсем не нравится запах табачного дыма. Но он подходит к самым её глазам и упирается бом в её лоб, перебирая лапами на её шее. Потом косится на дымящуюся сигарету в её руке. И так же медленно идёт назад. Укладывается на колени. Клубочком. Но очень скоро сначала его голова, а потом и передние ноги, и задние оказываются спущенными с её ног. Так он и лежит  —  на своей груди и брюхе. Урчит. Доволен. Хотя ему совсем неудобно в такой странной позе. За окном, распахнутым настежь, поют птицы. Ласточки кричат. Интересно, они кричат, когда гоняются за мошкарой? Прохожие говорят что-то. Громко. И тихо. Но она слышит только звуки речи. И не понимает её смысла… Как будто она ласточка. Или воробей… Где-то в одной из очень умных книжек какого-то современного индийского Ошо она вычитала, что это, оказывается, совсем непростое дело, выучиться так расслабляться, чтобы   —  не думать словами. Воспринимать мир не в фигурах речи, а  —  непосредственно. А у неё это получается само  собой. Правда, всегда неожиданно. Неконтролируемый процесс. И очень недолгий. Всего минуты две-три… И ещё, по её мнению, у него же, а, может, и нет …  Расслабляться человек должен не после трудов тяжких, а  —  перед ними… Медитация   —  это, в общем, та же молитва…  Она и не заметила, как снова начала думать словами… «Так о чём же молитва твоя, раба Божия Татиана?...» —  с сомнением произнесла она про себя…
     А окно давно пора заделать сеткой от мух и комаров. Две мухи уже летают по комнате! Но вместо шкафа в коридоре, где и лежит эта сетка, ноги приводят её к малому книжному шкафу. Большой стоит в гостиной. Туда она заглядывает редко. А здесь, в её комнате, собрано то, что она любит перечитывать. Но сейчас вовсе не за этим подошла она сюда…  Подставив стул, Таня достаёт из верхней, закрытой части шкафа, с антресоли, свой мольберт… Карандаши? Н-нет!.. Акварельные краски! Только бы не засохли! Ведь почти десять месяцев ими не рисовала!..  Не … писала? Ну, да. Так правильнее. Так говорят художники. А  —  она? Ладно, сейчас это совсем не важно!
     …Прикрепить кнопками лист к мольберту. Открыть коробку с красками. …Фу! Слава Богу, с ними всё нормально… Так, осторожнее! Наполнить стаканчик водой и донести его…  Вот только не хватало этой дрожи в руках!.. Окунуть в воду кисть и чуть увлажнить ею краску в кювете… Первая линия… Эй! Рука! Что ты там пишешь? …Брови. Чуть-чуть домиком в середине…  Густые такие… Но не насупленные, не злые, не обиженные… Растекаются… Расправляются…  И …сливаются с линией горизонта!  И совсем чёткие, ровные, аккуратные у линии переносицы…  Брови-горы? Брови…  —  линия речных обрывов!?...  Нос. …Да это и не нос никакой! Это крутой подъём от реки наверх! Почему-то вышел с горбинкой… Может, так оно и надо? …Губы. Своевольные? Дерзкие? Упрямые? …Мужские!!! Значит, это не автопортрет!.. Так это же не губы! Это   —  река!.. Они слегка приоткрыты. Улыбается река? Усмехается? Или напевает что-то? И зубы в этом рту… Как камни на перекате!.. Деревья наверху … —  волосы? Кустарник какой-то. Короткие. Жёсткие? Непонятно… Стоп! А почему всё в таких странноватых сине-зелёно-фиолетовых тонах?  Ночь? …Да-да! Лунная ночь! …Размыть лунную дорожку на реке… А если это портрет, то где глаза? Луна светит сбоку… Так легла дорожка. Размыть место для луны… Так… Нет, больше не надо! Луна светит сквозь зеленовато-фиолетовую дымку!.. Добавить сюда капельку желтизны. Вот! Самое яркое место!    … На картине?!? Нет. Не время сейчас думать о собственной художественной аутоидентификации… Потом… Так, подуть на мокрую бумагу на месте луны…  Подсушить. И слегка обозначить её чётко выбивающийся из-за дымки сегмент… Портрет? Пейзаж? …А глаз она писать не будет… Луна  —  это и есть глаза. Две Луны? Нет. Это Земля.  …Земная … молитва? Хм! Н-да! С названиями у неё всегда туго! Хотя, в общем… Почему бы и нет. «Молитва». Так она и назовёт эту … акварель!
     Ключ проворачивается в замке. Папа и Мальчик вернулись с прогулки. Не закрывать же перед их носом дверь в свою комнату!.. А она очень не любит, когда смотрят на её незаконченные работы… Да и сил вставать нет? Работка, конечно, тяжёлая: кисточкой по бумаге водить! Но, тем не менее, их, сил,  и вправду, нет…  Мальчик побежал на кухню: устал, значит. Там, под кухонным столом у него спальное место. Надо бы ему помыть после прогулки лапы… Ладно. Летняя пыль… Отец долго расшнуровывает свои туфли, кряхтит, бурчит… Говорила же ему, что уже жарко, а он всё «весна», да «весна»!..
         —  А! Вот почему нам никакого внимания! Творишь, значит!
         —  Я ещё не закончила… Хорошо, смотри…
         —  …А больше ничего и не нужно!..  —  говорит отец после долгого молчаливого созерцания.
         —  Правда?  —  Таня и смущена, и обрадована…
         —  Сильная вещь…  Только ты больше её не трогай… Испортишь… А некоторая незавершённость… Это нормально! Пейзаж в портрете, как и портрет в пейзаже, нельзя рассмотреть до конца… И каплю дёгтя тебе: нос у Олега без горбинки.
         —  Неужели … похож?
         —  Похож. Очень взрослая работа. Я всё тебя девочкой определяю… Я видел твои работы из большой папки. Знаю, знаю, ты не любишь, когда без твоего разрешения…  Но ты просто бросила их на стол в кухне в апреле и убежала по своим школьным делам. Что за папка? Я и открыл. Там тоже есть хорошие работы. Но карандаш. Графика у тебя, конечно, на высшем уровне… А вот акварели… Школярство всё… А искусства  —  нет. Ты уж извини. А здесь,  —  он посмотрел на мольберт.  —  Здесь  —  настоящее. Олег-то видел?  —  Таня отрицательно мотнула головой.  —  Что? Даже, наверно, и не знает? Что одна прелестная женщина написала пару десятков его портретов?
         —  Он вообще не знает, что я…  в свободное от работы время…  ещё и пытаюсь стать художником.
         —  Как? И о чём же вы тогда?...  Н-да. …Обидно,  —  Игорь Иванович невольным движением потянулся к левой половине груди.
         —  Что? Сердце?
         —  Да так. Кольнуло чуть. Не суетись, не суетись!.. Всё нормально. Возраст, знаешь ли. Вот пообедаем, и на работу пойду.
        —  Эта твоя работа!..
        —  И это ты называешь работой? Школу вашу охранять! Спасибо вашей директрисе, что предложила год назад. И я, вроде как, при деле. И тебе ведь тоже надо побыть одной, верно?
         —  Если ты про Олега…
         —  И про это тоже. Но это не главное. Так ведь? Я, правда, в художественной части только зритель… И стихи свои, и фронтовые, и институтские  —  сжёг почти все. Потому что не искусство это было. А знаешь, почему это моё…  так и не стало искусством?  Одиночества мне не хватало. И боялся я его, бежал, как огня… Зря? А, может, и не зря… Инстинкт самосохранения, знаешь ли… Художнику, любому, в этом мире трудно жить. Почти невозможно,   —   в его голосе Тане послышалось что-то, но нет, слава Богу, лишь послышалось.  —  Вот, дочка ты моя поздняя, ты и выросла. До художника.  …Пойдём обедать.


















                Глава вторая.

   …Хорошо здесь! Деревья молодые: тени от них немного, но и не жарко. Да и ветер в степи дует почти всегда. И здесь он только чуть-чуть потише… Странно… Такой свежий ветерок, как сейчас, на море это шторм, баллов так пять. А в степи  —  это просто обычный ветер. Рука автоматически придерживала шляпу, лёгкую, соломенную, пока он шёл сюда. А здесь она спокойно висит на столбике. Значит, волнорезы-деревья всё-таки уменьшают этот степной шторм. Лишь их верхушки наклонились в одну сторону  —  на северо-запад  —  и шумят-шелестят. Там. Наверху. День сегодня хороший! Ясный. Июнь только начался, но уже припекает, прижаривает. Хотя… Разве это жара? После холодного и хмурого мая несколько тёплых дней. Лето. Шиповник расцвёл. И виноград.
    Птицы поют! Хорошо поют! Вот щегол… Вот иволга! Значит, и иволги уже прилетели…  Холодов больше не будет, верный признак. Ласточки кричат. Соловьёв здесь слышно даже днём. Интересно, а для кого они поют здесь ночью? …Хм! Где-то писали, что это у певчих птиц способ метить свою территорию, а заодно и привлекать к себе самок  —  так сказать, вокальный турнир самцов. Потом, правда, эту гипотезу пришлось, самим же её авторам, и опровергать: количество потомства одного самца никак не зависело от частотных, тембровых и прочих характеристик  его пения. А вот гипотезу о мечении территории … оказалось невозможно проверить! Поэтому… она всё ещё существует! Это говорилось по «Маяку». Он теперь часто его слушает. Поначалу на работе, а потом и дома… Не сериалы же смотреть, в самом-то деле! …Хотя, любое радио  —  сериал. Но … живой, что ли… Собственно, и жизнь  —  сериал. …И мы точно так же ругаем режиссёра: «Господи! Да что же это делается? Где глаза твои, Господи?»…  Или иначе: «Где же справедливость?...»  …Скворцы  пересмешничают-пересмешничают, а то вдруг переходят на свои собственные скрипучие и хриплые трели. А, может, это вовсе и не их? Где-нибудь в Египте или Йемене услыхали от местных аборигенов, а здесь никто не может предъявить им авторские права. Грачи совсем обнаглели! Нет, еду они пока из рук не вырывают, но стоит отойти на два-три метра, и вот стайка этих фрачных дирижёров превращается в ватагу воров!
     Чисто здесь. Как только сходит снег и чуть-чуть подсыхает земля, здесь начинается настоящий субботник. Приезжают и те, кто давно не живёт в посёлке. Всё выполото, подметено, подкрашено, свежим песочком присыпано. Вот только садовые цветы здесь сажают зря… Не место им здесь. Не вписываются как-то… Хотя, дело вкуса…
    Тихо. Лишь иногда очень издали слышна людская речь… Да машины проезжают по местной автотрассе. Когда-то она была частью автодороги союзного значения «Волгоград-Кишинёв». Эту автодорогу перенесли ещё в конце семидесятых далеко за посёлок. И прибавили этому месту тишины. А в пятидесятых они всем трестом высаживали вдоль этой, теперь местного значения, асфальтовой ленты молоденькие тополя. Несколько десятков саженцев посадили и его огромные, тяжёлые руки. И сорока лет не прошло! А в каких огромных красавцев они вымахали! Тополя растут быстро… И их жизнь в этих степях как раз укладывается в жизнь человеческую  —  пятьдесят-семьдесят лет. В середине восьмидесятых их двадцати двух тысячный посёлок, центр производственного  угольного района, очень хотел стать городом. И даже обзавёлся несколькими светофорами на двух своих самых оживлённых перекрёстках! Они попеременно загорались тремя цветами, и это вызывало гордость. Провинция!..  Светофоров уже нет. И в посёлке только и разговоров, что о закрытии шахт. Да-да… Он чувствует, что всё к тому и идёт. А ведь угля вокруг столько!.. 
     Конечно, шахты закроют! …Что там говорил Ельцин? Голову обещал на рельсы положить? Или нет, только руку?… А ведь обещаний своих не выполнил!  …Власть немилосердна. Прежде всего, по отношению к себе! Это ж надо столько ошибок натворить! И деспотична. Ибо не на себе же ей отыгрываться, ну? Остаются подданные. Ея Величества Советской Власти. Или, как там сейчас, Российской Демократии? От перемены мест слагаемых  —   сумма не меняется! Разумеется, после путча  и  последовавших «революционных» преобразований и реорганизаций многое изменилось! Но, в общем, как в том известном анекдоте, где собравшимся на совещание ректорам институтов ( или  —  заведующим здравотделами, системами исполнения наказаний, министрам, директорам школ…) предложено найти наиболее простой и дешёвый путь преобразования их ведомств, в связи с финансовыми трудностями в стране ( или  —  партийно-государственной реформой, реформой образования… ), в публичные дома. И наиболее продвинутый ( как говорят нынче молодые) ректор ( или  —  директор, министр…) заявляет, что ему хватит на это двух копеек ( стоимость разговора в телефоне-автомате в то время): „Позвоню своим, пусть переходят на легальное положение!..”  …Вот, собственно, путч и был этой «двушкой». Со всеми последствиями.
     В их, Беловетлавенском, районе, разумеется, исчез горком. Вернее, только его Первый секретарь. Он совершенно случайно встретил его в Москве год назад, когда ездил к старшей дочери. Встретились, обнялись. Столько бюро провели! Столько водки вместе выпили! Но разговора не получилось… Только:
          —  …Привет! От старых штиблет!  —  сказал Игорь Иванович.
          —   Привет! Ты ещё живой?
          —  Не дождёшься!  —  продолжал Иваныч в том же тоне.
   А дальше… Говорить было не о чем. Всё и так было ясно. У бывшего Первого явно пенсионерская «Волга». Для выезда? Два раза в неделю? Или у них сейчас другие порядки? Пожилой подтянутый шофёр явно не шофёрского телосложения и ещё один … охранник(?) помоложе. И одет Лукомский современно и скромно. Тысяч так на десять долларов.  На вид и не скажешь, но в одежде Игоря Ивановича  учить разбираться не стоит. Может и побольше, но в таких тонкостей ему уже не разобраться. И пахнет от него… Очень-очень дорогим, но … цветочным(!) одеколоном. Старая марка… И приём стар. Если бы не едва-едва уловимый тон мускуса и сандала, можно было бы принять этот запах  за обычную российскую «Лаванду». К тому же Лукомскому, как всегда, изменяет вкус, и с количеством этой … туалетной воды он явно перестарался. А по лицу бывшего Первого Игорь Иванович понял, что и тот заметил его доконтрреволюционный костюм и туфли… И по тому, что там, на этом выхоленном лице отразилось… Всё это, и многое, многое другое они поняли друг о друге моментально, поэтому дальше… Несколько малозначащих фраз. И очень фальшивые, но и … очень искренние(!) рукопожатия и объятия на прощание.
    Да, вместе с деятельностью горкома исчез какой-либо контроль за… За кем? В телефонный аппарат  опущена «двушка»? …А люди из горкома? Нормально трудоустроились! Второй секретарь стал заместителем председателя горисполкома, то бишь, на новый манер, Главы Администрации города. И так далее… По списку. Вот только освобождённым парторгам предприятий не повезло: стали «простыми смертными». 
   Вот только странно, что новая старая власть никак не торопится мстить шахтёрам… Разговоры, разговоры… А реструктуризация, как очень мудрёно называют эту месть, коснулась только нескольких шахт их угольного района, «горки», как у них говорят… Всё ведь началось с шахтёров. С их забастовок. Опасаются, что всё начнётся снова? На дворе девяносто пятый год… Будущий, девяносто шестой  —  выборы. Президента Российской Федерации. Если они, вопреки его чутью, состоятся… И если на них победит Ельцин… Вот тут-то всё самое страшное и начнётся. Шахтёры проголосуют против.  Как будет мстить власть? Она уже это показала. Ну, ладно, закрыли парочку почти полностью выработавших свой ресурс шахт, но —  закрыть «Западную-Наклонную»!  Самую модернизированную! Там совсем недавно установили новейшее оборудование! И угля там на момент закрытия оставалось лет на десять! Недаром же её бывшего директора назначили после модернизации и обновления Генеральным директором  объединения. Это было в восемьдесят пятом. Естественно, что за этой, своей, шахтой Генеральный следил особо: всё новенькое доставалось ей. И вот через семь лет ему предложено подписать приказ о ликвидации предприятия… Больно ему было. Это Игорь Иванович очень хорошо понимает. Но —  за себя. За свой напрасный  труд. А люди? Да устроятся как-нибудь. Шахт вокруг много. А то, что соседний с Красногорским посёлок Западно-Горняцкий остался без средств к существованию… Показательная казнь: знайте, так будет с каждым. И самый её процесс был страшен: просто засыпали стволы породой и поставили бетонные пробки. Погребли всё то новейшее шахтное оборудование… Чтобы никому ничего не досталось! При этом, по слухам, забыли выключить работающие насосы водоотлива!..  А если закроют не три шахты из пятнадцати на их «горке», а … все? И банкротами окажутся не один посёлок, а … семь? …А ведь так и будет, это он понимает. Ему-то не страшно. За себя.  А вот за людей…    „Свобода! Свобода!”…  А ведь большинство людей просто не знают, от чего, собственно, освобождала их прежняя власть… Ведь почти всё в этом посёлке на балансе шахт! Начиная с детских садов, библиотек, телефонной станции… и заканчивая… да хоть тем же асфальтом на улицах!.. Да… И очистными сооружениями… Странно, но и в режиме … публичного дома всё это пока функционирует. А если…
     Хорошо здесь! На кладбище. И что ему осталось жить? Каждый народ достоин своего правителя? Да идут они все!.. И народ! И Ельцин! И коммунисты! И демократы! Смеёмся над китайскими реформами… Но там, пусть медленно, но пытаются что-то менять. А мы?!.  Объявили коммунистические исполкомы … мэриями да администрациями и ждём, что вот-вот на нас снизойдёт капиталистическая благодать! Выборы! Вместо одних коммунистов выбираем других, ага!  —  бывших! Бывших в употреблении! Е…ит вашу мать! Да разъе…итесь вы сосновой стойкой!..
          —  Э! Иваныч! Ты чего это, на кладбище  —  ругаешься?  —  слышит он чей-то женский рассерженный голос. Поднимает глаза над оградкой и видит маленькую, но вовсе не сгорбленную, а даже румяную старуху. Старуха крестится. От него, что ли, открещивается? 
          —  Привет, Матвевна! Извини, это я о своём задумался… Да и не заметил, что вслух выражаюсь.
          —  Здравствуй, Иваныч. Передо мной-то что извиняться, это ты пред Богом да покойниками извиняйся. От вашего брата, начальника, я и не такое слыхала.
          —  А я, Евдокия Матвеевна, что-то и не вспомню, чтоб тебя крыл…
          —  О! Да где ж тебе, весь посёлок упомнить, что ли? По правде сказать, ко мне ты всегда хорошо обращался, а что при этом с какими-нибудь начальниками друг друга матюгами трёхэтажными обкладывали… Да ладно бы по делу, а то так всё,  больше для связки слов…
         —  А банщица ты была хорошая. Незаметная.  А работа налицо.
         — Вот именно. Не замечали вы, начальники, никого вокруг.
         —  А что, теперешние замечают?
         —  А какая разница?  Начальство во все времена одинаковое… Я-то тут давно стою, слушаю, что ты там умного скажешь… Так вот, не пойму я, ты против коммунистов? Или демократов?
         —  Ты ж сама сказала: какая разница…
         —  Зато Бога разрешили…
         —  Ой-ой! Матвевна! С каких это пор ты в Бога поверила? А сама как в бане материлась? У мужиков уши в трубочку сворачивались! И как тебя директор терпел в директорской бане!
         —  Э, нет, Игорь Иваныч, на директорскую баню, персонально, банщица не полагалась, не надо! Я в ИТР-овской работала. А директорская так, бесплатное приложение. Да и работы там с гулькин …  Фу! Завёл разговор! Думаешь, приятные воспоминания? Голых мужиков каждый день видеть, а своего не иметь? Елда твоя до сих пор, поди, стоит? —  и без того румяные щёки Матвеевны порозовели ещё больше. —  Красавец ты был мужик! Да и сейчас ничего!..  Ты с какого года?
         —  Двадцатого.
         —  Правда, что ли?
         —  А с чего мне врать?
         —  …А я думала, ты моложе!.. Лет на десять!.. Так ты что, и повоевать успел?
         —  Успел, Евдокия Матвеевна… Двадцать третьего июня ушёл добровольцем… А победу встретил в Вене в сорок пятом…
          —  Изранен, наверно?
          —  Нет. Повезло. Ни ранен, ни контужен…
          —  Везунчик!  —  в голосе Матвеевны ясно и явно слышны и зависть, и злость.  —  А я в Архангельске на судоремонте и до войны, и во время, и после. И под бомбёжки попадала. И контужена не один раз. Только что не ранена!..  Получается, что я на два года всего тебя и старше-то… Вы ведь меня за старуху считали! …Что ж. Не дал Господь ни красоты, ни ума… Ни любви, ни семьи… Сына вот родила в сорок три года. Без любви. Для себя, как говорят… А так нельзя. Дети должны в любви рождаться… Да вроде всё нормально было. Армию отслужил. Женился. Внучка родилась. Да не  сложилось… Приехал. Запил. Да так и пил. Пока однажды не помер. Подробностей ты не знаешь.
        —  Не знаю.
        —  Да тебе и не надо… А я всё равно расскажу… Замёрз. После Рождества как раз морозы стояли… А он подъезд перепутал. Стучит в дверь, да не в свою… Хоть бы милицию вызвали. Был бы живой. Его узнали соседи, говорят, иди в соседний подъезд, мол… Он и пошёл. Спустился до первой площадки да упал: сморило, видать… С тех пор уж который год спит. Здесь. На кладбище. Вот от него и иду. …Злая я. Недобрая. Грех это. Прости, Господи!..  —  она перекрестилась.  —  Только грешила я в своей жизни куда меньше тебя, Игорь Иваныч!.. Зависть? Снова грех! Вот так всю жизнь и грешу. А в Бога я всю жизнь верю. Только показывать этого нельзя было… А у тебя здесь трое лежат?
         —  Да, Матвеевна, трое…  —   Игорь Иванович был смущён. Количеством … счастья в своей жизни?
         —  Ну, не знаю, как у тебя с первой женой было… А уж у второй-то ты крови попил мно-ого!.. Смотри, а она на двадцать лет моложе тебя была!  —  Евдокия Матвеевна смотрит на даты на памятнике.  —  Хочешь сказать, что не испортил жизнь девчонке? Ведь ни одной юбки ст;ящей в посёлке не пропустил! Про шахту я уж и молчу! …А как жена померла, так и не нужен никому стал? Как это ваши казаки про вдов-то говорят:„ Как мужняя жена  — так каждому нужна, а как детная вдова  —  вспоминай, когда дала.” Про вдовцов, правда, такого не слыхала!  …Ой! Ладно!.. Ладно… Что это я берусь судить чужую жизнь? В своей никак не разберусь… Прости меня, Иваныч!.. А маму твою я помню.  Красивая была женщина. Строгая очень. Дочка твоя младшая  —  в неё.  Я ещё до… Ладно!  —  внезапно она прервала свою речь на полуслове.  —  Пойду я, Игорь Иванович! Милуйся здесь со своими покойницами! —  перекрестилась Евдокия
      И быстрой походкой, которая ещё больше подчёркивала её возраст, ушла. Скрылась за деревьями. А ведь, уходя с кладбища, тоже надо бы перекреститься… Забыла? Н-да… Из непутней бабы путящей старухи не получится…  Так, кажется, старики                говаривали. Да они много чего говаривали… Он всё слышал одно и то же присловье:„ Хороша Советская власть!..” Причём говорилось это в тех ситуациях, когда хвалить говорившему было как раз таки нечего. А совсем наоборот. Пока неожиданно не услышал продолжение: „ …Да больно уж долгая…” Ну, что? Дождались?  …А Матвеевну  ему совсем не жалко. Вредная старуха. Может быть, жалость бы как раз её и добила? То есть, так у неё срабатывает … инстинкт самосохранения? И деликатность у неё какая-то странная. Конечно, он понял, что она прочла дату смерти его второй жены, Ольги Константиновны.  И почувствовала себя здесь лишней? Побоялась наговорить ещё чего-нибудь? Ох, язык у бабы! Всегда вперёд мозгов бежал!
         —  Ну, что, Ольга!.. Вот уже десять лет, как ты ушла от нас… Хорошо там? Не скучаешь? Снишься мне иногда… К чему? То ли ты о нас вспоминаешь… То ли мне без тебя плохо… Прости меня, ладно? Вообще-то, надо бы у Бога прощенья просить… Ну, да если Он есть, то понимает, что я просто стесняюсь к Нему обращаться… Простит, как думаешь? Я ведь часто молюсь… Я, оказывается, всю жизнь молюсь, только, вот, не знал, что это  —  молитвы…  —  говорит он вслух. Негромко. Понимает, что сам с собой. А, может, всё-таки, нет? Не сам с собой?  —  Прости, что нет Тани…  Забот у неё много. Сегодня заезд в лагере. Помнишь, как она в детстве терпеть не могла  пионерские лагеря? И особенно этот!.. Да что я  —  тебе-то!  —  рассказываю! Ты лучше меня всё это знаешь. Видишь ли ты нас оттуда? И есть ли это … «оттуда»? А если видишь, то  вся наша жизнь тебе известна… И зачем я тебе рассказываю… Не тебе? Себе?  …Пусть так. Извини, что цветы не  только тебе  принёс. По букету  —  всем троим. И маме, и Клавдии, и тебе. Главным женщинам в моей жизни. Одна мне жизнь подарила. Другие  —  моим дочерям. Дуся, конечно, права. Много горя я тебе принёс. Но ведь и счастье было, правда? …Никогда я этого тебе не говорил. Или  —  говорил? Ну, здесь-то точно не говорил: я со дня твоих похорон не пью… Само собой как-то получилось… Не алкоголик я, как выяснилось. То есть, иногда могу себе позволить. Но запоев у меня больше нет. Сегодня захватил  на кладбище бутылку, а пить что-то не хочется. И не буду… Сегодня надо? Да ты ведь не любила меня, пьяного… Поэтому и не хочется. Наверно.
    Он замолчал. Поднял глаза в небо. И долго-долго смотрел туда. Потом на его лице начала чуть проявляться улыбка. Тень … иронии?
         —  А ты, знаешь,  —  продолжил он подчёркнуто сухим и весёлым голосом.  —  Я и курить бросил! Там же. На поминках. Увидел, как Татьяна привычно так тянет из своего кармана сигареты. Ты умерла, Оля  —  не от кого ей стало скрываться. А я, как вроде, и не в счёт! Ничего я ей не сказал… Но что-то во мне то ли перевернулось… То ли поломалось…  Больше не курю. Да, я не алкоголик, но курильщик заядлый, поэтому вообще не курю. После твоих сороковин с работы уволился. И так сверх пенсионных пятидесяти пятнадцать лет отработал… Бабы? Как говорит Дуся, с тем самым органом у меня всё нормально. Но бабы мне совсем не для  этого были нужны, как оказалось! …Просто мне было остро необходимо в десятый, ага  —  сотый, раз убедиться, что ты … лучше очередной  «красавицы»! А не стало тебя… Не с кем стало сравнивать! Тогда  —  зачем? …Пафосно, как ты говорила? Но, ты знаешь, очень близко к истине. Слова всегда лгут. Тоже твои слова… А то, что я чувствую, никак иначе не выразишь…  Глупо? Да, глупо признаваться в любви человеку после десяти лет такой разлуки… Но я, Оль, люблю тебя. …Конечно, и Татьяне было бы проще, если бы я с кем-то сошёлся. Не в бытовом плане: я и стирать, и готовить теперь умею не хуже любой женщины, и в квартире у меня порядок, только на Таньку прикрикиваю. Научился. Несложное это дело. Совсем.  …А потому, что дурной пример заразителен: посмотрела бы на счастье отца  —  и самой бы захотелось такого же! Шучу я!.. Телом-то я ещё не стар, а вот душевного ресурса совсем немного осталось. Сам виноват? Растратил? …Да нет, ты-то такого мне не скажешь! Сам себя уговариваю… Ну, что? Вот мне и пора, наверное,  —  он достаёт из пакета печенье, конфеты. Раскладывает по могильным плитам. С сомнением смотрит на порезанную колбасу и варёные яйца. С собой их брать нельзя: с кладбища  —  плохая примета. А в качестве закуски не пригодились. Ладно, оставит вместе с печеньем и конфетами. Смотрит на грачей, выжидательно сидящих вокруг. Для них будет настоящий пир. Конечно, надо бы отдать людям, да нет никого вокруг. И Дуся убежала, как … А раздавать бабушкам на скамейках во дворе, где бабушки сплошь моложе его… Не умеет он этого. Пусть поминают птицы… А водку? Слёзы с кладбища в дом? Так ведь он её и не распечатывал. А грачи водку не пьют.   —  …Ага! Попробуй, налей? Может, и выпьем?  —  он спрашивает грача, сидящего на тополе метрах в трёх. Усмехается собственной пошлости. Но бутылку всё же оставляет в пакете
     Игорь Иванович отходит на несколько метров, и слышит за спиной мощное хлопанье крыльев. Оборачивается. Грачи уже долбят своими клювами яйца: два-три удара  —  и от яйца остаётся только скорлупа. С конфетами, правда, приходится повозиться: надо наступить ногой на неё, а клювом пытаться открыть фантик  —  это получается не сразу. Печенье и колбасу франтоватые носители смокингов едят в последнюю очередь: раз, два  —  и  в дамках. Не прошло и минуты  —  поминки закончились. Этот процесс он не раз наблюдал на Пасху. Но тогда объевшиеся грачи тратят на процедуру куда больше времени…
    А Евдокия Матвеевна всё-таки неправа! Нет, ну женщинам слышать его мат, конечно, не нужно бы… Но вокруг Зверевых лежат шахтёры! Справа. Слева…  Чуть поодаль. Уж им-то, наверно, приятен был его сладкий шахтёрский слог! И того, что лежит справа, и того, что слева, он знал. Правый чуть моложе его. С ним он не работал. Просто были соседями когда-то, когда Игорь Иванович ещё работал на шахте «Николаевская» и только-только познакомился с Клавдией, своей первой женой. Сосед работал в колхозе. Да шахта приманила. Когда переехал в шестидесятом в Красногорский, его встретил на автобусной остановке, обнялись, как родные. …Посёлок у них не маленький. И здороваться со всеми незнакомыми людьми не принято, как в деревне, но так получалось, что всех он знал, и все знали его! …Вот именно  —  знали. Те, с кем он начинал, его ровесники  —  здесь. На кладбище. И совсем необязательно погибли они в шахте, как этот, справа. Или как этот, слева, совсем молодой мужик, почти ровесник его старшей дочери. Хороший был инженер. Погиб по глупости. А разве смерть бывает умной? …А в основном, вышел мужик на пенсию, расслабился, да и через год другой  —  помер. Пенсия у шахтёров ранняя  —  в пятьдесят. А до пятидесяти пяти дожили немногие. Чтобы это понять, не надо быть статистиком, достаточно прочесть даты на табличках памятников и крестов…  Шахты гробят людей? Ну да. Вообще, жить  —  крайне вредно. Очень беспощадное это заболевание   —  жизнь: летальный исход неизбежен. Где-то он уже это слышал…
     Нет, к Юдовичу он не пойдёт сегодня. Думается, простит ему это прегрешение прах очень мудрого человека. …Директора треста «Николаевскуголь», позже переименованного в «Красногорскуголь». Устал он что-то сегодня. На выходе с кладбища Игорь Иванович обернулся. Встал. Перекрестился и поклонился. Ещё раз. Ещё. Ему всегда хотелось именно так попрощаться с этим местом. С этими людьми. Но всегда на кладбище было много народу. Или мало. Но он всегда был. А сегодня   —  никого.

    Путь с кладбища до кресла в его комнате занимал всё больше и больше времени. Притом, что туда он добегает всегда за сорок минут. Сегодня обратная дорога заняла полтора часа. Нет, сердце не кололо и не выпрыгивало, оно просто мешало идти. А теперь, когда он сидел в кресле, мешало какое-то то ли раздражение, то ли… Его очень обрадовало приветственное поскуливание Мальчика из-за дверей,  ещё когда  Игорь Иванович поднимался по лестничной клетке, и, едва он открыл замок, собака уже подпрыгивала и норовила лизнуть ему руки, и всегда сдержанный на проявление эмоций Мануэль ткнулся головой в его ногу!.. Но, как только они таким образом «поздоровались», тут же запросились на улицу!.. Все его бросили!.. Конечно, ему было смешно от таких … размышлений, но … раздражение не проходило!   
    Он встал с кресла. Посмотрел на пол. Ну? И что он там ожидал увидеть? Безукоризненно чистый пол. Носки, разумеется, пыльные, но не настолько же, чтобы оставить на этом чистейшем полу следы. Ноги тяжёлые, горячие… А пол прохладный. Все попытки Татьяны постелить в его комнате какой-нибудь коврик или палас он обрубал на корню. Это ведь так приятно ногам! Что поделать, если ему всегда жарко. Он обожает сквозняки и холодный голый пол. …Усталость, конечно, есть. Но лучший способ борьбы с ней  —  что-нибудь сделать. Это ведь не физическая усталость, не настолько он ещё стар. Он пошёл в ванную, намочил в тазике тряпку и протёр подошвы своих летних туфель. Поставил их в обувницу. Прополоскал тряпку, отжал и протёр пол в прихожей. Снял носки и замочил их с порошком. Вытащил из шкафа  пылесос. Пропылесосил коврик в прихожей. Потом подумал и пошёл в кухню. Ну, разумеется!.. Оба блюдца на полу чистые. Вылизанные. Это Мальчик постарался! Но вокруг блюдца Мануэля чистота  и порядок, а вот вокруг собачей посуды!.. Ох, неаккуратный же!.. К тому же на постилке под столом  —  остатки какой-то кости. Ну, что за манеры! Спать там же, где и ешь! Принёс из ванной веник, подмёл, пропылесосил собачью лежанку. Протёр пол на кухне. Ага! Вспомнил… Кресло в Таниной комнате. У Мануэля и Татьяны одно любимое кресло на двоих.
    Татьяна где-то вычитала, что кошки спят там, где в комнате максимум отрицательной энергии. Но от перестановки кресла по её комнате сумма кошачьей шерсти на ковровом покрывале кресла не уменьшалась! Плевал Мануэль на всю эту энергетику! Ему нравилось само кресло. Или то, что в нём любит отдыхать его хозяйка? …Хм! По той же теории выходит, что средоточие отрицательной энергии в доме  —  сама Татьяна! Ведьма  —  она и есть ведьма!.. Ведомо ей что-то… А ведь, поди, и сама-то не знает  —   что. …Щётка пылесоса забивалась шерстью, и приходилось очищать её вручную. Странная масть у их кота. На кресле белая и пёстрая шерсть. Белая  —  это с живота и лап. А всё остальное тело Мануэля покрыто кольцами, полосами, пятнами из невероятного сочетания чёрной, серой, коричневой и рыжей окрасок. Причём на отдельных пёстрых шерстинках на кресле присутствуют все эти четыре масти в разном чередовании цветов. В общем, пяти-, а то и шестицветный кот получается. Шестая  —  это седина. По хребту и по верху морды. Мануэлю в этом году осенью исполнится десять лет. По их, кошачьему, летоисчислению кот-то постарше Игоря Ивановича будет. За последние два года кот сильно поседел. А вот Игорь Иванович поседел уж больше тридцати лет назад… Пылесосит заодно уж и ковёр от кресла до дверей Таниной комнаты. 
    …Ну, вот. Раздражение ли, усталость ли не то, чтобы прошли, но как-то утихли. Поставить чайник на «Мечту». Неполный. Чтобы быстрее закипел. Заварить чаю. Выдавить в чашку пласт лимона в палец толщиной. Сахару побольше. Диеты ему ни к чему. Присолить «Бородинский» хлеб. Лимоны теперь круглый год! И хлеба, ни ржаного, ни «Бородинского» у них раньше не пекли.  А сейчас выпекают, старшая приезжает из Москвы, говорит, что лучше их, красногорского, «Бородинского» нет даже в первопрестольной. Рынок заставил? …Ну, что ж, назовём это так. Лет десять назад на его столе не могло быть лимонов в июне. Но всегда в холодильнике было и вологодское сливочное масло, и «Московская» сырокопчёная, и красная икра, и чёрная икра, и сыр «рокфор», и сёмга в прасоле… Впрочем, от этих продуктов он уже отвык. Вот только «рокфор» бы сейчас не помешал!.. Хо! Ну, так хлеба такого тогда  —  не было!
    Вот и вечер. Солнце заглянуло в северное окно его комнаты. Осветило половину стены, противоположной его дивану. Зазвонил телефон в прихожей.
           —  Здравствуй, пап!
           —  Ой-ёй! Сандра! Привет! Ну, ты там как? Здоровье? …Муж? Дети?
           —  Папка! А голос у тебя такой же!.. На здоровье пока не жалуемся, слава Богу. Муж весь в работе.
           —  А деньги-то хоть получает?
           —  Да с Нового года не платили…
           —  И как же вы?
           —  Нормально, пап. На мою зарплату как-то выжили. А теперь ему, вроде бы, заплатят  то ли за всё это время, то ли хоть какую-то часть…
           —  Все же, полегче будет…
           —  Нет, пап! Я с сыновьями обязательно к вам приеду! Как только получит, надо зажмурить глаза от всех соблазнов, зажать эти «деньжищи-страшные-тыщи» в кулаке и  —  ехать!
           —  А одного  его не боишься оставлять?
           —  Ой! Папка! Что ты! Он у меня хороший! Вот только замотанный…  Пап, я что звоню-то, слушай! Тата там где?
           —  Да снова в лагере…
           —  Ей же там совсем не нравится!..
           —  Жить-то надо как-то. Мы, конечно, не Москва, но деньги всё равно нужны. К тому же она там теперь начальник.
           —  Начальник лагеря?
           —  Эк тебя! Зам. по воспитательной.
           —  А начальником кто?
           —  Игогеньич.
           —  Растут люди! Это как раз хорошо: заодно и повидаемся, и ребята мои отдохнут хоть пару дней в лагере. Хотя хорошего там мало: была, знаю…  Тебя увидеть очень хочется… И Красногорку нашу, и Николаевку мою родную…
           —  Так приезжай! На нас всех и посмотришь…
           —  Ты сегодня на кладбище ходил, да? Один, что ли?
           —  У Таты сегодня день заезда.
           —  …А маме привет от меня передавал?
           —  Нет, Сандра, специально не передавал. Но всех вас вспомнил.
            —  Пап, это Ольге в этом году … десять лет?
            —  Да, Александра Игоревна. В этом году десять лет, как умерла Ольга. Хотя, в общем, на том свете юбилеев не справляют… Она ведь тебе, как старшая сестра была, а ты знаешь, в разговорах со мной всегда тебя … дочкой называла.
            —  Пап… Но у меня же была настоящая мама. Да и потом, я ведь была уже не в том возрасте, чтобы… А ты хоть маму мою, Клавдию Ивановну, вспоминаешь иногда?
            —  И вспоминаю, и поминаю… Возраст мой такой. Без памяти жизнь уже не имеет никакого смысла.
            —  А я всё не могу себе простить, что не приехала тогда ни в больницу к Ольге… Ни на похороны. Да, я понимаю, на девятом месяце беременности из Москвы,  да ещё при таких поздних родах. И муж был против.
            —  Все были против! Зачем?
            —  Затем, пап! Долг платежом красен. …Если бы не Оля, неизвестно, что бы из меня получилось после смерти мамы.
            —  Утешься тем, что ты её больную и ни видала. Были вы у нас с Егором в сентябре… Вот такую её и помни, ладно?
           —  Слабое утешение, пап.
           —  Ну, ладно, Сандра, а то ты наговоришь на огромную сумму. Приезжайте, ждём! Привет  Егору! И внукам! Поцелуй там всех!
           —  Пока, папа!.. Целую! Татку крепко-крепко обними и поцелуй за меня!..   

    …Он очень любил смотреть на свою комнату в свете заходящего солнца. Оно заглядывало сюда только летом, в июне-июле… На какой-нибудь час. Телефонный разговор длился каких-нибудь десять минут. А в комнате уже сумрачно. Такого просто не может быть! Он выглянул в окно. Огромная чёрно-синяя туча надвигается с юго-запада. Гроза будет. А небо над пятиэтажкой напротив синее-синее! Громыхнуло. Ещё раз, уже громче. И тут совсем близкая молния осветила предгрозовые сумерки одновременно с сухим и раскатистым щелчком. Значит, совсем рядом! Вслед за порывом ветра на землю обрушился ливень. И уже потом в форточку принесло запах озона. Через десять минут по асфальту улицы бушевала река. А ещё через пять на стене появилось предзакатное освещение, хотя над пятиэтажкой напротив небо было почти чёрное. И ливень ещё не потерял своей силы. А совсем низко, на уровне телевизионных антенн повисла радуга! Радуга на закате! За свою долгую жизнь он не видел такого… Хотя… Видел, наверное, просто не обращал внимания… В ней, в радуге, преобладали тёплые тона, было совсем немного зелёного и почти не было холодных тонов… Солнце ещё не село, просто спряталось за дома, прекратив летнюю иллюминацию его комнаты. А радуга быстро поменяла цвета, став зеленовато-голубой и чуть желтоватой…  Ливень прекратился. Вскоре исчезла и радуга. …Вот, собственно и начались настоящие ранние сумерки…
    Игорь Иванович стоял и смотрел в окно. Запах озона напоминал ему когда-то свежий, освежающий запах спирта. Странная ассоциация? Для кого как! Вот и сейчас ветер от уходящей грозы нёс в открытую форточку свежесть… А он вспомнил последнюю рюмку водки из своего последнего четырёхмесячного запоя. Нет, не десять лет назад… На четыре дня меньше. На поминках по Ольге.   
    …Ещё после ноябрьских праздников в восемьдесят четвёртом Оля как-то не то, чтобы побледнела, а посерела, что ли. Всё шутила, что климакс, мол, пришёл раньше времени. Он тоже отшучивался в ответ, что это и хорошо, наоборот, как раз вовремя: ей-то всего сорок четыре, а ему уже шестьдесят четыре.  При этом она покачивала головой, не соглашаясь. Улыбаясь, но улыбка была какая-то странная… Кто это сказал, что о супружеских изменах супруги узнают последними? В их то ли несостоявшемся городе, то ли деревне-переростке всё было с точностью до наоборот. 
     Ему стоило обратить на какую-нибудь особь женского пола чуть-чуть больше внимания, улыбнуться, сказать парочку дежурных комплементов, тем более уступить место в автобусе!.. А на работу он часто ездил вместе с простыми работягами, потому что государственный автомобиль ему не полагался, а ездить на своём  —  нет уж, увольте! Это значит, стать собственным извозчиком! Мотаться ему приходилось иногда целыми днями по Красногорке и окрестностям  —  вот и пусть гоняют автобус из-за него одного. Или дают машину! …Конечно, он был вовсе не безгрешен! Но те подвиги, что ему приписывались, многократно превышали все разумные пределы! И «жену ближнего своего» он, может, и возжелал, и не раз  —  хм! и дальнего тоже!  —   но желания и их воплощения, это две большие разницы. И кто сказал, что так говорят в Одессе? У них так говорили всегда! Незамужние, разведенные, а вдову обогреть  —  сам Бог велел. И славе этой своей он был обязан именно им, женщинам. И если сейчас за «Что за ч;дные у Вас духи!..» и «Какое у Вас платье сегодня!..», а уж тем более поднятым с пола выпавшим из папки документом, и уж совсем из ряда вон  —  вслед за случайным совместным обедом в рабочей столовой не следовало нечто большее… А сослуживицы так и спрашивают и глазами, и прямо: „Что у тебя с ним?”… Редко у кого из женщин хватало духу ответить:„Ничего!” И те немногие, кто так отвечал, впоследствии и попадали в его сети. Только сети-то ещё надо было забросить! А так получалось по слухам из весьма достоверных источников, что у него за последние полгода сменилось шесть «пассий».  А ведь не было ни одной! Но жене этого уже не докажешь… Репутация делает своё дело уже без него. И доказывать не надо. Будет только хуже. …Как он там сегодня на кладбище-то говорил? Что ему просто было необходимо в сотый раз убедиться, что лучше его жены нет на свете? Ладно. Пусть пока так и будет… А вот запой…
    После Нового, тысяча девятьсот восемьдесят пятого, года слёг с инфарктом их главный инженер. Молодой мужик, а пьянки очередной не выдержал. Пошёл на больничный, и когда выйдет неизвестно. Но в терапии заверили, что инвалидность ему не грозит  —  поднимут. Игорь Иванович тоже пил и на ноябрьские, и на Новый год, но в запой не пошёл. Это совсем другое...  Дело в том, что номинально главный инженер подчиняется ему, заместителю директора  шахты по эксплуатации. Но отчитывался главный не перед ним, а лично перед директором. И в чисто шахтные, инженерные дела зам. по эксплуатации не лез. Поначалу, разумеется, было всякое, но главный быстро учился, и сейчас во время спусков в шахту зам. не инспектировал, не проверял, не указывал, а  —  смотрел. Конечно, на его, свежий взгляд, многое было не так, но… Проверяющих, контролирующих, инспектирующих там и без него хватало, а вот когда он спокойно, и не в своём кабинете, а в кабинете главного показывал-рассказывал тому, как сделал бы он… Главный и краснел, и бледнел, и спорил до битья кулаком по столу, но это был спор равных.  И иногда, впрочем, всё реже и реже, эти его «пастырские» визиты, как окрестил их директор, приносили ощутимую пользу. А всё, что не касалось непосредственно шахты, было на плечах зама по эксплуатации. Что туда, собственно, входило? Всё! Начиная от взаимоотношений с поставщиками шахтного оборудования и заказчиками угля, до состояния шахтной котельной и бойлерных, ведомственных детских садов, подшефной школы, состояния ведомственных же телефонных линий, ЛЭП, трансформаторов и…, и…, и… Конечно, на шахте были и главный энергетик, и главный механик, и начальник связи… Но увязывать их всех в одно целое приходилось ему. Когда главный инженер уходил в отпуск, его обязанности исполнял Игорь Иванович. Сам он не был в отпуске несколько лет. И вот сейчас ему предстоит сцепить зубы и тянуть эту лямку не календарный месяц, а три, а то и четыре месяца… К тому же жена то ли в самом деле так тяжело переносит этот чёртов климакс, то ли серьёзно больна, и скрывает это. От него? …От себя? А на его горизонте нет ни одной… подходящей юбки!  И с этой, круглосуточной, работой, понятно, что этот горизонт так и останется чист! Запой накрыл его внезапно. В самом конце января. Вечером, после четвёртой, первой и второй смен. Он понял, что без стакана водки не уснуть. Да, он знал, что так обычно всё и начинается. Утром, в полшестого, снова стакан водки натощак. На еду смотреть не хочется. Горячий, а потом ледяной душ. Несколько казинак, чтобы сбить запах. Кофе в зёрнах убивает запах на десять-пятнадцать минут, а казинаки  —  на несколько часов. А чтобы заглянцевать, убрать запах подсолнечных семечек  —  надо кинуть в рот жевательную резинку. Они лежат в ящике письменного стола. Двоюродный брат, начальник ОРС-а, поделился. А ведь почти полгода не были нужны!..  И вот он уже в белоснежной сорочке, отутюженном костюме и весь облитый дорогим одеколоном мчится на своей «Волге» на шахту. ГАИ? Нет, «гаишников» он не боится! Все свои ребята. И сделать аварию  —  тем более. В таком состоянии он водит машину куда увереннее, чем в трезвом. Нет, если бы он выпил пару литров доброго сладкого крепкого казачьего вина или бутылку водки, а от стакана! Наоборот, его реакции стали острей и автоматичнее. Ещё один стакан минут через пятнадцать после обеда. Как лекарство. И один  —  вечером, перед сном.
     Да-да. Вот именно. Автомат. Лишённый эмоций. Не замечающий нюансов в поведении, ни своём, ни окружающих. Вот только, не дай Бог, если ему не удавалось принять вовремя своё лекарство! Он становился злым, очень злым. Раздражительным. Любые человеческие эмоции вызывали в нём гнев!.. Да, может быть, Евдокия Матвеевна о таком Игоре Ивановиче вспоминала  сегодня на кладбище?.. Впрочем, для него, брата начальника Красногорского ОРС-а, т. е. ведавшего всей торговлей на территории Красногорки и её окрестностей, водку продавали по первому требованию. Хорошо иметь такого брата, пусть и двоюродного!
   В начале апреля приехала Татьяна. Какие-то там нелады у неё с предстоящей защитой дипломного проекта. Он слушал её в пол-уха. Потом что-то долго и, как, во всяком случае, ему казалось, умно ей объяснял, что  все трудности разрешимы. Надо только всё рассказать дипломному руководителю. Разобраться. Если надо, доработать, что-то переделать. Пока не увидел прямо смотрящие ему в глаза её глаза.
         —  Пап! Ты что? Так ничего и не понял? Просто нужна взятка.
         —  Как? У вас? В педагогическом?
         —  А чем мы хуже других? В эпоху развитого социализма живём! Всем нужны деньги! …Думаю. Что мне простили бы и двухкомнатную квартиру с телефоном и без хозяйки, что ты мне снимаешь, и прикиды мои… Но когда я в Новогоднюю ночь послала в ресторане бутылку «Брюта» «от нашего стола…» за столик одного зав. кафедрой… И почему он там оказался! Да и я, наверно, много выпила… Думаю, с этого всё и началось. Или, наоборот, у них переполнилась чаша терпения?
         —  И много ты там…
         —  Нет, пап, до такси своими ногами дошла. А, вообще… Наследственность у меня, сам понимаешь!..  —  дочка рассмеялась, но нюансов её эмоций он не понял. Сработал … автомат.
     Он открыл один из томиков так дол конца и неизданного Собрания Сочинений Иосифа Виссарионовича, достал оттуда пачку сторублёвок в банковской упаковке. Профессионально быстро отсчитал половину. Отдал дочери.
         —  Пап, а это не много?
         —  Откуда я знаю ваши… тарифы!
         —  А ты сам бы не мог отвезти?
         —  Нет! Дела на шахте совсем хреновые… Не вырвешься. Отдай тётке. Она найдёт, как и кому их передать. И сколько. Остальные можете прокутить.
         —  А тётя Света, думаешь…
         —  Думаю. Тебе известны не все её таланты.   
   Дочка звонила из Ростова. Но говорила с матерью. Звонка от младшей сестры он так и не дождался, к концу месяца позвонил сам:
        —  Привет, Светик! Как там дела?
        —  У Таты? Уладили. Не переживай.
        —  Это хорошо. Пока. Привет там всем. На защиту приеду.
   На шахте дела и в самом деле были не важнецкие.  В двух лавах из пяти  —  геологические нарушения. В одной небольшое. Его удалось пройти быстро. Пласт восстановился. А вот в другой… Примерно такое же было на Беловетлавенской шахте №17. Старой, ещё дореволюционной шахтёнке. Но ещё до войны. Игорь Иванович вспомнил всё, что знал об этом случае. Перевернул все возможные книжки. Но ничего нового придумать не мог. А лава ведь была новенькая, только что нарезанная! И надежд с ней столько было связано!.. В ответ на его малосодержательную речь на совещании директор отрицательно покачал головой:
         —  Нет,  Игорь Иванович! Мы поступим иначе. Смотрите…   
         —  Да! Но! Это ведь оставит без премии шахту!.. План мы не выполним. И потом, это столько затрат…  —  Игорь Иванович искренне негодовал. Да! Шло уже послеобеденное время, а выпить на совещании не предлагали!
         —  Ничего! Посидят шахтёрики без премии полгода! А шахта своё наверстает. И в объединении,  —  обратился директор персонально к Игорю Ивановичу.  —  Нам простят,  —  улыбнулся он, снова обращаясь именно к заму по эксплуатации. Тот понял. Очень толстый намёк на его, зама, связи в объединении.
    Когда все уже выходили, директор с известной интонацией папаши Мюллера произнёс:
        —  А Вас, Игорь Иванович, я попрошу остаться.
        —  Слушай, Кузьмич! Что ты меня перед людьми позоришь? С каких это пор мы на «Вы»?  —  его разбирала не злость, а…
        —  Давай, выпьем, Игорь,  —  директор достал из сейфа бутылку «Столичной» и два стакана. Выпили.
        —  А чокнуться забыли!  —  ненависть потихоньку уходила.
        —  В запое?  —  спросил Кузьмич.
        —  Ты тоже, я вижу? Откуда такое решение взял?
        —  Понятно, не сам придумал. У главного в больнице был вчера.
        —  Скорее бы он выходил!..  —  нет, ненависть ещё не прошла окончательно: директор налил только половину стакана.  —  Давай ещё по одной!
        —  Э, нет! Это уж ты сам!  —  наливает Кузьмич ему ещё половину стакана.  —  Для меня это много. В запое главное, норму не перебрать. Ты-то и старше меня, и войну прошёл, однако  —  крепкий ты мужик! Три стакана на день? Даёшь! И кто бы догадался, что мы с тобой в запое? Ты чем там запах отбиваешь, казинаками? Я, когда ещё в конце января запах этот от тебя почувствовал, всё понял. Но казинак у меня нет. Я халвой отбиваю. Да и куда мне со вставной челюстью казинаки грызть! Так что жуй халву,  —  он достал оттуда же, из сейфа, аккуратно порезанный, пахучий кусок в целлофане.

     В этот день он приехал домой часа в три дня. Всех дел на работе всё равно не переделаешь… И очень захотелось домой. Ещё на площадке, вставляя ключ  в замочную скважину, он услышал в квартире стоны. Вошёл. Жена прекратила стонать. Он, не раздеваясь, прошёл в спальню. Оля смотрела на него виноватыми глазами. Его поразила её худоба. После сорока она поправилась, а сейчас перед ним лежала та самая двадцатилетняя девчонка, в которую он когда-то влюбился… Но у этой девчонки  было серое лицо с обтянутыми скулами и больные глаза. Огромные. С черноватыми кругами вокруг.
        —  Ты извини… Я из школы сегодня пораньше. Отпросилась. Что-то совсем больно.
        —  У гинеколога давно была?
        —  Полтора месяца назад…
        —  Собирайся.
        —  Куда?
        —  В больницу поедем.
        —  Там уже приём закончился.
        —  Отвезу тебя в отделение.
        —  Слушай, не надо, а! Мне ещё надо класс выпустить. До конца мая дотерплю. Боли пройдут. Сейчас таблетки подействуют, и всё будет нормально… Привык на шахте командовать! Ишь!..
        —   Я говорю, собирайся…  —  он прошёл в свою комнату, достал тот же томик Иосифа Виссарионовича. Подумал. И взял оттуда всё оставшееся. В голове тихонечко перещёлкивали тумблеры, мигали цветные лампочки… Да, как на огромных, устаревших уже ЕС-ках в ИВЦ объединения. И холод был такой же, как в их машинных залах. Похоже, он не видел свою жену все эти три месяца… То есть попросту не замечал…  —  Готова? Поехали.
     Теперь он старался не смотреть в её лицо. Ему тоже было больно. Стало  —  больно. Представил, как ей будет тяжело подниматься по длиннющим лестничным маршам на четвёртый этаж в гинекологию… Остановился перед входом на скорую помощь.
        — Оформляйте,  —  коротко бросил он дежурной фельдшерице.
        —  А направление из поликлиники!..  —  попыталась возразить она.
        —  Я сказал, оформляйте! Госпитализация в гинекологию. Мы вас вызывали, и вы доставили больную. Понятно говорю? На четвёртый этаж поднимите на лифте. Я  —  к заведующей отделением.
       Заведующая была на месте. Поднялась ему навстречу:
          —  Здравствуйте, Игорь Иванович! Мне уже позвонили со скорой. Что с женой?
          —  Вот ты, Наташа, и разберись,  —  он достал из внутреннего кармана пиджака ополовиненную пачку сторублёвок.  —  Знаю, что не по правилам вашим. Это, так сказать, компенсация.
          —  Но это много!
          —  Если много, то это хорошо. Вот только чувствую, что… Ладно, не накаркать бы. Ложиться она к вам не собиралась, а мне сейчас на наряд ехать. Так что постарайтесь, чтобы у неё было всё необходимое.
          —  Больную со скорой  —  в смотровой!  —  распорядилась Наталья Петровна по телефону.
     Игорь Иванович ждал вердикта заведующей в её кабинете.  Лицо вошедшей Наташи ничего хорошего ему не обещало.
          —  Да, Игорь Иванович! Поздновато Вы!..  —  сказала она с нескрываемой злостью. Потом уже спокойнее.  —  Скажу сразу, это не наш уровень. И предварительный диагноз не скажу. Права не имею. Вам скажут, когда определят точно. В Ветлаве, или в Ростове…  Анализы мы возьмём. Больную подготовим…
         —  Найти меня можно дома, телефон ты знаешь. Но это вряд ли. Если на шахте буду не в своём кабинете, звони диспетчеру, найдут,  —  не дал договорить ей он.  —  Можно к ней?
         —  Пожалуйста…  —  как-то обескуражено произнесла Наталья Петровна.
         —  Ну, что? Больная!  —  сказал Игорь Иванович, заходя в палату к жене.  —  Всё будет нормально! Не переживай, ладно? Я на работу,  —  он поцеловал её губы. Они лишь чуть-чуть ответили ему. Её губы.
         —  До свиданья, Игорь!..
               
    …На работу. Хот он туда и не собирался сегодня. Да! Надо заехать в ресторан и взять Пару бутылок «Столичной». В запас.   Надо опуститься в шахту. А злость всё нарастала и нарастала. Он очень хорошо понимал, что злится на себя. И это ещё больше распаляло его. Игорь Иванович распекал кого следовало и не следовало, и шахтёрики отвечали ему полной и превосходящей взаимностью. Но это  … успокаивало! Привычная, родная обстановка. Он уснул в заднем отсеке своего кабинета на диванчике. Проснулся, и снова  —  в шахту. Диспетчер нашла его на одном из перегрузов. Наталья Петровна сообщила по телефону, что Ольгу Константиновну увезли в Белую Ветлаву. На скорой.
    На завтра было бюро горкома. Освободился он только к вечеру. Главный гинеколог города Прямцов встретил его не особо ласково:
        —  Ну, что? Угробил жену, Иваныч?
        —  Привет, Петро… Как она?
        —  Уже не знаю. Ещё днём отвезли в Ростов.
        —  В областную?
        —  Пока да. …Если будут оперировать… Если будут… То десятого мая, скорее всего. Кстати, с завтрашним праздником тебя. С Международным  днём солидарности трудящихся.
        —  И тебя. Меня уже поздравили на бюро. Ладно. Спасибо на недобром слове. Пока,  —  он пожал руку доктора. Та уступала его лапище лишь по массивности, не по габаритам. Не гинекологические ручки у гинеколога.
    Игорь Иванович заехал к главному инженеру домой. Его уже неделю, как выписали из  больницы, но как долго тот ещё будет на больничном? Выглядел главный неплохо. Уговаривать того не пришлось. Он и сам рвался на шахту, к тому же его жена, Наталья Петровна, заведующая красногорской гинекологией, всё ему давно рассказала. Та была дома. Присутствовала при разговоре. И сказала, как отрезала:
         —  На работу тебя пущу не раньше десятого мая! Напряги родственников, Игорь Иванович. Да и дочка у тебя там! Больше он тебе помочь ничем не сможет! Всё!
    Конечно, он позвонил сестре!.. Но… Это ведь его сестра, не её. А Аня позвонила ему сама:
         —  Игорь! Я всё знаю. Еду туда завтра. Всё, что смогу, сделаю.
         —  А деньги?
         —  Она ведь тоже мне родная… А чего не хватит, ты привезёшь. Когда сможешь вырваться?
        —  Десятого.
        —  Договорились. Пока,  —  и положила трубку.
   Дочка звонила пятого числа. Захлёбывалась слезами. Рыдала. Но он понял из её слов-криков, что диагноз установлен. Это страшное слов из трёх букв он и теперь, через десять лет, боится произнести вслух.   
   Директор не подписал отпуск:
        —  Езжай. На два-три дня. Под мою ответственность. А отпуск не могу… Заодно и в объединение заедешь, объяснишь, что у нас тут за геология. Вот докладная Генеральному. Потом, если надо будет, ещё съездишь. Не переживай. Вот только как ты с «гаишниками»-то будешь… Там ведь ребята не наши.
        —  Нормально всё будет.

   Он подумал, и надел китель. Это здесь вполне хватает его  физиономии. А там… И там хватает седых бравых майоров с боевыми орденами. Но всё же.
   
 Думал  закрыть счета в каких-нибудь двух ростовских сберкассах, но потом подумал и закрыл один счёт в Ростове. Другой закрыл в Таганроге. Конспирация, она и в Африке конспирация. Операцию перенесли на двенадцатое. И ему очень-очень хотелось, чтобы это было кстати. Он совал эти деньги в конвертах, привязанных цветными ленточками к коробкам с конфетами всем, кто, как ему казалось, мог помочь. В одном из коридоров  он столкнулся нос к носу с главным хирургом Ростова, Тер-Шаханяном. За несколько лет практики на их красногорском шахтёрском мясе тот стал классным хирургом и уже лет десять, как трудился в областном центре. Честно говоря, Игорь Иванович даже и не думал, что тот его узнает.
         —  Привет, Иваныч! Ты чего здесь?
         —  Привет, Шер-Хан Аракелыч!  —  ответил Иваныч на его объятия.  —  Ты что, ещё помнишь меня?
         —  Как же не помнить, Балу Иваныч! Всё помню! …Ладно, вижу, что тебе сейчас не до воспоминаний. Болен?
         —  Нет. Жена. В онкологии.
         —  Так… Стой, где стоишь! Я сейчас постараюсь выяснить. Как её отчество?..
         —  Константиновна… Долго стоять?
         —  Не думаю. Я пошёл.
    Времени Игорь Иванович не заметил. Мелькнуло, что называется.
         —  В общем, так… —  неожиданно заговорил совсем не оттуда, откуда его высматривал Игорь Иванович, главный хирург.  —  Готовься к худшему. Шанс есть. Но даже если бы его не было, онкологи всё равно бы оперировали. Доля их такая. Шанс есть. Но очень крошечный. Свечку поставь. За здравие. И молись. Как можешь.
        —  Мы ж коммунисты…
        —  Хе!.. Ага! Атеисты. …Врачей-атеистов не бывает.
    Игорь Иванович потянулся в карман за деньгами.
        —  Это ты брось! Обидишь! Не надо!
        —  Да ты уже обиделся… Извини. Привычка…
        —  Ты, если что, заходи. Кабинет найдёшь. Не маленький. Да и домашний адрес у твоей сестры есть. Обращалась как-то. Пока. Мне срочно на операцию.
        —  Пока, Шер-Хан!..   
    Все эти дни возле Оли дежурили по очереди Света, Аня и Татьяна. Операция закончилась как-то быстро… Её перевели в реанимацию. Туда не пускали. А он за своими заботами о ней… так её и не видел…
    Тринадцатого он заехал в Шахты. К Генеральному пропустили сразу.
        —  Привет. Как дела?  —  спросил он, выходя ему навстречу из-за стола и протягивая руку.
        —  С геологией на «Красногорской-Глубокой»? Здравствуй.
        —  Да ну её на хрен! Вашу геологию! Мне, конечно, на новом месте такие сюрпризы ни к чему, да ничего, перетопчется всё как-нибудь. Как Оля? Директор ваш звонил…
        —  Плохо, Саш… Плохо. Ничего, что я тебя так? …Прооперировали вчера. Но шансов совсем мало. Татка возле неё… И Света. И даже Аня. Беда объединяет.
         —  И Анна там? …Вот как! …Слушай, ты вот мне скажи, наши-то общаются меж собой? Они ведь в этом году заканчивают оба… Я спрашиваю у своего, как твои дела с Татой, а он всё отмахивается, это мол, наше дело. Москвичом совсем стал. Там и останется наверно. При финансах.
         —  А думаешь, у моей доченьки что-нибудь выпытаешь? Говорит, мол, друзья. А что они сейчас в это слово вкладывают… Москва. Финансы. …Поверь, через семь-восемь лет станет банковским воротилой. С твоей помощью, понятно… Ладно, Сань, поеду я. Теперь так и буду между Красногоркой и Ростовом мотаться… Может, так мне и надо?
        —  Надейся, Иваныч… —  и совсем  тихо, одними губами, произнёс потом.  —  Помолись…
    Да. Вот уже и второй старый друг советует… Недалеко от Красногорского он свернул с трассы на хутор Свинарёв. Единственная церковь в округе. Шла какая-то служба. Он купил свечку. Одной показалось мало. Взял ещё четыре. Куда их ставить, это он помнил. С детства. А вот молитвам его бабушка не научила. Маму боялась, активистку да коммунистку… Ничего, если Бог есть, он его услышит… Вот только неисповедимы пути Господни…               
     В следующий раз он вырвался в Ростов только двадцатого мая. Ольга после операции пришла в себя. Её даже перевели в палату интенсивной терапии. Но к приезду мужа её состояние ухудшилось, и её снова перевели в реанимацию. Больше в сознание она не приходила. Таню словно подменили. Любой разымпортный наряд просто висел на ней, как на вешалке. Постоянно блуждающий где-то далеко взгляд. А стянутые резиночкой её непослушные светло-каштановые кудри совершено изменили  облик. Анна остановилась на квартире у Таты… Да. В самом деле, неисповедимы пути… Кто бы знал, что совсем скоро они рассорятся, как когда-то Анна и Ольга…  Врачи всё пытались бороться за жизнь жены. Как потом сказала всезнающая Света, они просто выколачивали из него деньги. Права она, конечно… Ну, что ж… В таком случае, это его милостыня им, нищим духом. В начале июня Ольга умерла. Его хватило только на то, чтобы привезти гроб с телом в Красногорский… А похоронами занималась Анна. То ли из-за не выветрившейся симпатии к нему… То ли из родственных чувств к сестре… Он поцеловал губы жены на кладбище… Конечно, это были уже не её губы… Выходит, последний раз он целовал их в последний раз в красногорской больнице, тогда, в апреле… И она, хоть чуть-чуть, но ответила на его поцелуй тогда. А сейчас… Гроб заколачивают. …Она ушла. Может быть, там им и вправду лучше, чем здесь. Людям.
     Поминки были в ресторане. Братик постарался. Днём ресторан всё равно не работает почти… Но не перестарался: всё было очень скромно, так, как надо. Людей было много. Очень много. Но он не видел никого. Не замечал… Он заметил, что рюмки в этом ресторане совсем небольшие, грамм по пятьдесят. Как раз пятая часть его разовой дозы. Кто-то что-то сказал и все подняли свои рюмки, выпили. Стали закусывать. И он выпил, чуть погодя.  …Он и сам не понял, что с ним происходит. Его затрясло…, и он против своей воли громко, навзрыд, не сдерживаясь, заплакал. Он рыдал, не опустив голову, а, наоборот, держа её прямо, и не закрывая глаз, а открыв их широко… Слёзы омывали глаза, и он всё чётче и чётче видел людей за огромным, буквой П, столом. А они не выдерживали его взгляда из-под слёз, опускали веки…  И только Таня, сидевшая почему-то не рядом с ним, не опустила глаз долу. Она тоже сидела прямо и слёзы просто выливались  из её огромных  глаз. Все притихли. Игорь Иванович дождался, пока слёзные судороги перестали сотрясать его могучее стокилограммовое тело, и сказал:
         —  Давайте, товарищи мои, выпьем за новопреставленную рабу Божию Ольгу, царство ей небесное… Только извините, я пить не могу… А вы пейте, пейте, не стесняйтесь…
    Он смотрел на людей. Все знакомые лица. Много у него в Красногорке знакомых. И друзей много. И Иван Аракелович Тер-Шаханян приехал, и Генеральный… А ведь на похороны не приглашают…  И всё-таки самого большого друга он похоронил сегодня.   
   Да. Это и была последняя рюмка его последнего,  четырёхмесячного, запоя. Нет, он честно пытался её выпить, вторую рюмку. Но не смог. Так и осталась она стоять на столе, нетронутая.
    Домой поехали в его машине. Вчетвером. Дочь, он, Света и Анна. Тата и Света пошли курить на балкон. А Анна села перед ним в кресло. Перекрестилась.
        —  Прости меня, сестра… И ты, Игорек, прости. Да уж больно сложный у нас четырёхугольник получился, кроме, как поссориться, другого выхода не было… Но не думала я… Что младшую сестру придётся хоронить. А вы с моим Игорем Евгеньевичем частенько вместе в загулы пускались!.. От жён скрывали.
        —  Почему? Ольга знала.
        —  Да? Да и я знала. Но он-то мне этого не говорил! А как же ревность?
        —  Какая ревность, Ань? Сколько лет прошло!
        —  А думаешь, почему его не было на кладбище? И на поминках? Корвалол он пьёт! Плохо ему. А ты говоришь, «какая ревность?..» Тёмный вы, мужики, народ! Не поймёшь вас. А ведь не только у него есть повод ревновать Ольгу к тебе. Да-да… Был! А у меня ревновать его к Ольге? Думаю, что такого повода нет. А ревность  —  всё равно есть!.. Тем более, что не только повод, но и причину ревновать меня к тебе мы  с тобой  дали как раз ему… Сволочи, конечно……
        —  А ты говоришь, мы тёмный народ! А вы? Это ж всё уже быльём поросло! А ты всё помнишь и помнишь!..
        —  В отличие от тебя запоями не страдаю! Поэтому и помню.
       —  Может ты и права…
       —  Ладно. Мне пора. У меня тоже сердце болит. И за сестру. И за мужа. Как он там один со своими мыслями… Пойду я.  Прости меня, очень прошу!
       —  Я давно всех простил. Главное, ты сама себя прости. До свидания.
    Курильщицы вернулись с балкона.
      —  Что? Снова поцапались? —  спросила Тата.
      —  Да нет… Вроде, как помирились… Хотя… Кто вас, женщин, знает.
       —  О! А кому же ещё, как не самому известному в Ветлаве, Красногорке и окрестностях женолюбу и женоведу нас знать? —  съязвила сестра.
       —  Пап, ты бы выпил, что ли? На тебе лица нет. Легче будет. Нет, опыта личного у меня большого нет. Но ты ведь и на поминках не пил…
       —  Легче, дочка, не значит  —  лучше… Надо учиться смотреть на мир прямо. И не через бутылочное стекло… Или иной-какой весьма привлекательный предмет…
       —  А ты, что поддерживаешь новый антиалкогольный курс Горбачёва?  —  с издёвкой спросила сестра.
       —  Что? А… Да, у нас же новый Генсек. …Пустышка всё это. Ничем хорошим не кончится.
   
 …Вместо сумерек за окном на улицу почти спустилась ночь. Лишь на северо-западе ещё голубела полоска заката. Значит, уже одиннадцатый час. За дверью практически одновременно раздались характерные пошаркивания когтями собачьих лап  —  по дерматину обивки двери снаружи, сиплое мяукание Мануэля и тут же  —  трель дверного звонка.   
     Он открыл двери. В квартиру, ожидая явно неприятной ему процедуры мытья ног, прокрался  и сел на линолеум в прихожей Мальчик. Рядом сел и Мануэль. И вошёл Олег!
        —  Ой! Какие люди к нам сегодня! Вы, Олег Батькович, проездом из Нью-Йорка в Сингапур? С заездом в Черкассы  и Красногорку?  —  Игорь Иванович протянул руку Олегу.
        —  Да, Игорь Иванович! Так точно!  —  звонко и легко рассмеялся тот.  —  Да вы не мойте ему лапы! Всё равно я его заберу.
        —  Э! Нет! Что ж он будет сидеть в коридоре, как бедный родственник?  —  а сам уже достал «собачий» тазик, шампунь, приготовил собачье же полотенце.  —  Сейчас мы его быстро помоем! Где ж ты так изгваздался, поблуда? Вон Мануэль сухой и чистый. А ведь тоже ждёт «помойки». Это он у Мальчика научился. Раньше такого не было. …Ученики учат своих учителей. И неизвестно, чьё преподавание ценнее… Ну, давай свои лапы, Мануэль. И их протрём, за компанию… Чай будешь пить?  —  это он уже обращался к Олегу.
       —  Нет, Игорь Иванович, не буду. Устал с дороги. Пойду спать.
       —  Ну, проходи, расскажи хоть, как съездилось.
       —  Да нормально съездилось,  —  сказал тот, но всё-таки прошёл в комнату.  —  А где Татьяна?
      По его тону Игорь Иванович давно всё понял. И по выражению лица. На нём было написано счастье. Не имевшее никакого отношения ни к нему, Игорю Ивановичу, ни к Татьяне…
       —  В лагере. Она там теперь зам. по воспитательной.
       —  Это хорошо. И у меня всё хорошо. В Черкассах я ко двору пришёлся. Мужик рукастый. А там все баба да девки. А дом свой, работы много. Крышу там перебрал да перекрыл. Забор, ворота… Да это только начало! Жена работу уже себе нашла. И мне найдёт. Вот приехал рассчитаться из школы. Да и имущественные дела кое-какие… Зря я её сюда сорвал. Ну, да!.. Кто ж знал… Теперь  —  знаю. Армия делает из человека дебила, если человек   —  прапорщик. Вот так и со мной.
        —  А с сыном её как?
        —  У меня с ним и здесь было больше понимания, чем с ней!..  А там… Там всё пришло в норму.
        —  Ну, а как же «казак в примаки, да ещё на чужой стороне»? Сам ведь жалился.
        —  Дурость всё это!.. Слава богу, паспорт союзный не поменял на российский, хлопот было бы!.. А так там поменяю на украинский.               
        —  Ну, ладно, казак донской, будешь ты теперь козак черкасский. Там ведь тоже казаки живут. Правда, называются  —  козаки. А город почти родной: Черкассы, Черкасск, Новочеркасск…
         —  Ладно, я пойду. Татьяне привет! Мальчик, ну-ка, давай на руки. А  то там после дождя грязь, а мыть тебя второй раз неохота. Ой-ёй! Как вы его раскормили! Да ты круглый, не Мальчик, а Мячик! Я ещё зайду, попрощаюсь. До свидания, Игорь Иванович!  —  протянул он руку.
        —  Пока! Прапорщик Его Величества Совейского  Союза! 
     Едва он закрыл за ним дверь, зазвонил телефон.
       —  Привет, пап! У меня всё нормально! Просто телефонную линию никак не восстановят. Как «металлисты» спионерили провода два года назад, так вот и живём: с одной рацией на два лагеря  —  «Спартак» и наш! Ты там как? С Мальчиком воюешь?
       —  Нет, Тата. Олег только что ушёл. Забрал собаку.
       —  Ой! А ты будто бы не рад? Выгуливать не надо! Как там у Олега дела?
       —  Нормально, говорит. В Черкассы уезжает.
       —  Вот и хорошо. Восстановление семьи,  —  по её не обрадованному, не огорчённому, а именно что   —  удовлетворённому  —   тону,  Игорь Иванович понял, что между ними всё кончено.  А вот когда… Сейчас? Или уже давно?  —  Ладно, пап, спать ложись. Не слушай свой «Маяк» и «Свободу» допоздна, хорошо? Сандра звонила?
        —  Да!.. А ты откуда знаешь?
        —  Мы же всё-таки сёстры! Хоть и по отцу! На кладбище Мальчик не увязался с тобой?
        —  Нет. Я их дома запер. Александра обещала приехать с твоими племянниками!
        —  Ух, ты! Ладно, пап, здесь много желающих поговорить! Пока, целую!
        — Целую,  —  сказал он в уже пикающую трубку.

        —  День закончился, Мануэль… Вот мы с тобой и одни. Как десять, ну, на четыре месяца меньше, лет назад… День был сегодня длинный. Очень длинный день. Как в детстве. А  мы-то с тобой старики. Но нам не грустно. А если и грустно, то совсем не от этого, правда…   —  кот лежал на спинке кресла, свесив голову Игорю Ивановичу  на плечо, и громко, успокаивающе урчал.
    
   

                Глава третья.      
            
    Эти глаза смотрели и смотрели!.. Большие, серые. Нет, чуть зеленоватые. Из-под не очень-то мужских, длинноватых ресниц. И не чёрных, и не белёсых, а так  —  темноватых. И вовсе они не пушистые, как говорит её лагерная подружка Лена! Просто так и тянет их … причесать! Ну, ладно, ладно!.. Пригладить. …Погладить! И волосы он почему-то зачёсывает назад. Они у него волнистые, такого же неопределённого  тёмно-русого цвета, что и ресницы. Такое ощущение, что ему только что сделали укладку в парикмахерском салоне! Хотя они уже неделю как в лагере, а парикмахерской здесь, разумеется, нет, и в город с воспитательницей или вожатой он не ходил. Лоб у него… Высокий, но не прямой, а чуть скошенный назад. И надбровные дуги сильно выражены. Непонятно, то ли он умный, то ли… А, в общем-то, кроме глаз, лба и волос…  Ничего хорошего в нём и нет! Видно, что природа силой его не обделила, но другие ребята или уж хлюпики, или «качки», а этот!.. Прямоугольный, какой-то! Не так, чтобы совсем уж «жиромясокомбинат», но… Мягкий, какой-то. На вид. Да и рост! Всего на пару сантиметров выше её.
     Ленка два дня назад, видя, как она десять минут высматривает что-то на себе перед завтраком в зеркало шифоньера, сказала:
         —  Мальчики развиваются медленнее нас. Не переживай, догонит твой «Фьто-ты-фьто-ты» тебя. И перегонит! Зато у тебя фигурка!..
         —  Ну, да!.. Мальчишки в классе называют грудатой и жопатой! А ты не называй его так!..
         —  Много твои мальчишки понимают!.. Малы ещё! А он, кстати, не обижается на прозвище это. Только улыбается. Если бы обижался, приклеилось бы… А он так это запросто объясняет, что раньше и «ш», и «щ» не выговаривал, а теперь только «ч». Забавный парень… «Фёрное море»!
         —  Снова?
         —  Ух, ты! Да ты никак влопалась, а, Танька?
         —  Пока нет. Наверное…
         —  Так что, парень свободен? —  то ли шутя, то ли всерьёз с подчёркнуто ангельским  выражением лица спросила Лена.
          —  Тоже мне! Подруга!..
          —  Дитё ты ещё, Таньк! У взрослых это называется «курортный роман». Прокрутили   —  и забыли.
          —  …А у меня ещё романов не было…
          —  У меня, вообще-то, тоже… Ладно! Тем более, что он на меня и внимания не обращает.
    Через окно снизу раздался крик воспитательницы:
         —  Зверева! Панова! Долго вас ещё ждать? Запрём вас в корпусе, и останетесь без завтрака!
         —  Запирайте! Запирайте их! Анна Ивановна! Нам больше достанется!  — невпопад, но громко поддержал её весь отряд. Они уже давно построились в колонну по два и нетерпеливо ждали.         
    Парочка опоздавших присоединилась к отряду. Анна Ивановна заперла корпус на ключ, который постоянно висел у неё на шее на красивой шёлковой ленточке.
        —  Орден за труд!  —  отшучивалась она.
    У них был совсем небольшой отряд. Пятнадцать девочек и двенадцать мальчиков. Плюс воспитательница и двое вожатых. Лагерь был огромный  —  двадцать восемь отрядов. Большая часть его располагалась в летних корпусах, которые и были раньше собственно лагерем. А меньшая  —   в зимних. Зимние двухэтажные корпуса стояли вдоль отдельной аллеи. В них до и после пионеров отдыхали взрослые. На первых этажах  —  одноместные и двухместные номера. На вторых  —  четырёхместные. Во время больших заездов середины лета корпуса заселялись полностью. А они приехали в первую смену, поэтому в зимних корпусах были заполнены только верхние этажи.
В комнатах стояли хорошие деревянные кровати с тумбочками, столы, стулья, шифоньеры. Были и телевизоры, но на их штепсельных вилках установлены заглушки.
         —  Чтобы мы заодно отдохнули и от телевизоров!  —  как сказала Ленка.
    Те же заглушки стояли и на вилках холодильников. Но  —  зато в каждой комнате была раковина и в кране была вода! Да не просто вода  —  а горячая и холодная! После их Красногорки, где горячего водоснабжения просто не было в проекте, а холодная вола  подавалась по расписанию   —   это была неслыханная роскошь! На этаже был и душ  —  «Душевая», и «Туалет М», и Туалет Ж». Но душевую для них никто не открывал. А вот туалет открывался только на ночь: воспитательница запирала корпус и отпирала туалеты. А днём  —  будьте добры, в маленький кирпичный вонючий домик, по дорожке от корпуса метров так сто. Но, то ли потому, что дренаж в этих горах был хороший, то ли оттого, что пользовался туалетом только их маленький отряд ( корпус стоял в самом углу лагеря, а их туалет примостился у самого забора ), вони в этом домике было куда меньше, чем в их степных лагерях.  Её поражало нытьё всего отряда: „ А душевые-то   —  закрыты! Жалко детям!.. Что мы там, поломаем что-нибудь? И холодильники заглушили! И телевизоры!.. Сволочи!..” Из Красногорки она была здесь одна. Все москвичи да воркутинцы. И только двое из Шахт: Ленка и  Фьто-ты-фьто-ты. Нет, ну, конечно, утренний душ не примешь в «купалке» перед корпусом: водой  плоские баки наверху её наполняют водой вечером, часов в десять, и за ночь она просто не может нагреться ( ночью, понятно, солнца нет! ). Но! После дообеденного пляжа  —  и до вечера!  —  полощись себе, сколько влезет! И вода там  —  ласковая-ласковая! Но им нужен горячий душ! А когда в первый же день один из москвичей демонстративно помыл сланцы после посещения туалета под колонкой… Вслед за ним это стали делать все! Н-да… А они в своих степных-речных лагерях терпели этот … дух(!) не только от обуви, но и от одежды, и от волос… Пока он то ли не выветривался, то ли они просто… «принюхивались».
      Уборщица мыла и коридор, и корпусные туалеты, и через день пылесосила паласы в их комнатах. И с придирчивой молчаливой ревностью наблюдала, как проводят утреннюю уборку в своих комнатах дети, особенно мальчики.
         —  Только не вмешивайтесь, пожалуйста! Пусть занимаются самообслуживанием!  —  говорила Анна Ивановна.
         —  Да пусть!.. —  как-то кривовато усмехалась та.  —  Только генералить-то всё равно мне!
     Как только Таня увидела прикорпусную территорию, она ужаснулась мысленно:”И всё это … пространство нам убирать?!..” Но на этой, с позволения сказать, почве, то есть на смеси средней величины гравия и крупного беловатого песка росли редкие кустики какой-то местной серой травы. И весь мусор, что приносил ветер, он так же благополучно и уносил. А на подметание всем отрядом асфальта перед корпусом и собирание пары десятков фантиков по всей этой, и в самом деле, огромной территории уходило максимум полчаса. Они успевали сделать это между подъёмом и завтраком до утреннего построения. …Да! И ещё! В этом лагере никто не занимался шагистикой! Нет, ну, они, разумеется, отдали дань своему  пионерскому состоянию, и прошли-таки пару раз строем, в колонну по два, с перестроением в колонну по четыре. С речёвкой и отрядной песней. Но… конкурса строя и песни в этой смене не было! А как её донимало это бессмысленное двухчасовое ( час до обеда и час перед ужином ) вышагивание! И в «Восходе», и в «Чайке», и в «Сосновом бору»…   
    Но… Оказалось, что без полутора-двухчасовых уборок корпуса и территории и всей этой шагистики… в лагере, в общем-то, скучновато! Нет, им выдали, разумеется, и шашки, и шахматы, и домино, и какие-то лото, и даже механический хоккей, и волейбольные мячи, и бадминтонные ракетки и воланчики… И вожатые, и воспитательница, без особого энтузиазма, правда, пытались играть с ними в разные «интеллектуальные» игры, типа конкурса загадок или игры в города, и с начала слова, и с конца… Все ждали  —   моря! Но то была холодная вода, и доктор каждый день на утренней линейке с явным сочувствием объявлял:
        —  Наберитесь терпения! День-два  —  и будет вам пляж!
   То пляж оказался заросшим небывалым количеством водорослей. И физруки обходили отряды в поисках физически развитых и рослых помощников, чтобы эти завалы разгрести. В их отряде все желали быть их помощниками, но никто не подошёл по фактуре. Набрали из первых шести. А их отряд был седьмым.
        —  Ну, вот… Нас и за старших не считают!  —  обиженно ворчали мальчишки. Но когда увидели плечистых и высоких ребят с огромными многозубьевыми вилами и такими же огромными длиннозубыми граблями, устало бредущих с пляжа, молчали. А девчонки были в восторге! …Увы! Не от «своих», отрядных, то есть, мальчишек!
       —  Не переживайте! Подрастёте!  —  утешала их со смехом воспитательница.  —  Ещё наработаетесь!
       —  Подрастём,  —  как-то очень уж серьёзно сказал Фьто-ты-фьто-ты. Остальные промолчали.
    И вот сегодня директор лагеря лично объявил:
       —  С сегодняшнего дня начинается пляжный сезон! Ур-ра, товарищи!
       —  Ур-р-р-ра-а-а!!!... —  завопили пионеры. Чуть погодя, эхо донесло с гор:„…Ра-а-а!..” А гор здесь и не видно. Сразу за кирпичным забором лагеря песочно-гравийная  степь просто поднимается высоченным холмом, и что за ним  —  неизвестно. Да, судя по карте Кавказа, которая была в её голове, правда, не подробная, а всего лишь из учебника географии, горы здесь должны быть, правда, совсем невысокие.
 
    Их пересчитали. Вернее, вожатая скомандовала:„ В шеренгу по одному станови-ись! По порядку номеров рассчитайсь!” Эта операция проводилась всякий раз, когда они куда-нибудь шли. Или откуда-нибудь возвращались. Правда, такие команды звучали всё реже и реже. Достаточно было: „По порядку номеров станови-ись! Ну, что? Дисциплинированные вы мои! Все на месте? Пойдём. В первый раз у меня такой дисциплинированный отряд!” Да-да. Это уже не вожатая командовала. А воспитательница. Но в этот раз всё было, как положено: они в первый раз шли на море! Впрочем, отступления от правил начались очень быстро. Во первых, они пошли не по главной аллее через центральный въезд, он же вход, он же выход, а по боковой дорожке  —  это был самый короткий путь. И дорогу переходили не по пешеходной «зебре». За шоссе снова была территория лагеря. Довольно широкая тропинка вела в лес. Сосны были совсем невысокие, метров пяти, но с огромными, раскидистыми кронами и стояли нечасто, а всё пространство под ними метра на полтора от земли занимал колючий даже на вид неизвестный им кустарник, густющий и пыльный. Но лес оказался всего лишь лесополосой, как сказали бы у них, в их степях. И вот перед ними открылся широченный песчаный пляж, который, несмотря на всю свою ширину, очень круто падал … в море! И не менее значительно выглядел огромный тент, привязанный к внушительным металлическим конструкциям, метров на пятьсот вдоль пляжа. Но… Тут же ударило в нос каким-то незнакомым ароматом!.. Пахло йодом! И ещё чем-то. Рыбой! И, чуть-чуть, тухлыми яйцами!.. Когда Таня подошла к самой воде, то поняла… Так здесь пахло море! И цвет!.. Жёлто-зелёный! Как в Дону! И лишь вдали, ближе к горловине бухты, и дальше  —  оно становилось таким, как в Лоо, куда они с мамой, хоть на недельку, но вырывались почти каждое лето, «дикарями».
        —  Так, так… Объясняю,  —  сказала Анна Ивановна, глядя на неприятно поражённых ребят.  —  Море здесь мелкое. Вон видите, метрах в двухстах, лодки? Это спасатели. Там  —  вам по шейку. Дно  —  идеальное. Утонуть  —  практически невозможно. Хотя, если очень сильно захотеть, можно и в ложке с супом захлебнуться… Хотите  —  загорайте: на солнце, или под тентом. Хотите   —  купайтесь. Времени у нас: как придём  —  и до обеда, и потом ещё час-полтора после полдника. Только немедленно всем собраться после «По порядку номеров…». Я ведь перед родителями вашими за вас отвечаю… Всё понятно?
       —  …А почему у … этого моря такой странный запах?  —  первым пришёл в себя воркутинец Максим, живущий в одной комнате с Фьто.  —  И … цвет?
       —  А это как раз самое главное, для чего вы сюда приехали! Здо-ро-вье! Те самые водоросли, что убирали со дна старшие ребята, дают этот запах. Йод! К тому же, видите вон те огромные буро-зелёные кучи на краях пляжа? Это то, что они выгребли из моря. Но это   —  очень хорошо! И запах  —  тоже. Не будете болеть простудами. А от этой воды у вас заживут все ранки. Говорят, что и внутри тоже. К тому же станете умнее и будете легче и лучше учиться! А цвет —  песок сквозь воду видно, и водоросли в воде остались. Команды «В воду!»   —  не будет. Так, а теперь мои дети!..   —  из строя вышли вышел явно не по возрасту попавший в их отряд высокий шестнадцатилетний парень и маленький пятилетний, оба чернявые и смуглые, и их, тринадцатилетняя, ровесница, рыженькая такая девчонка. Так вот в чём дело! Нет, то, что рыженькая  —  дочка Анны Ивановны, это все поняли почти сразу. А вот, что и двое других сокомнатника Фьто  —  её дети!..    —   За мной!
        —  …Да! Вот тебе, пионер, и «анапские духи»…  — сказала одна из вожатых. Осталась без старшей, и разлагает дисциплину! Тане стало не по себе… И она шагнула в это странное море первой. Вода была тёплая-тёплая! Она медленно шла, входила в это море… Пока вода дошла до купальника, прошло минут пять. Она поплыла. Ну, и что!.. Целебная вода! А к запаху через десять минут она … привыкла! Главное, что вода держало её тело на поверхности, как и в Лоо! Лёгкая вода! Нет, из учебника «Химии», которую они ещё не учили, но она, как всегда, «лезла  поперёд батьки…»   —  она знала, что на самом деле вода в море тяжёлая, тяжелее пресной. Но как легко в ней! Да, по закону Архимеда, который они «прошли» в шестом классе, тяжёлая вода с большей силой выталкивает погружённые в неё тела. И её  — тело!..
    Она остановилась. Спасатели были метрах в двадцати. Попыталась встать на ноги, хоть и было страшновато, уж слишком далеко от берега! Но воды оказалось ей по грудь!.. Да. В самом деле, утонуть здесь сложно. Но и плавать… Ладно. Она медленно-медленно поплыла на спине к берегу. Едва перебирая ногами. Время почти остановилось. Солнце светило прямо в глаза, и поэтому пришлось их почти закрыть… Вдруг её голова упёрлась в нечто!..  Мягкое! Упругое! И … скользкое!  То ли от неожиданности, то ли от страха Таня стала тонуть! И пару раз хлебнула воды носом! Но тут же чьи-то сильные руки подхватили её под мышки и поставили на дно ногами!.. Море не доходило её до пояса! Она уже поняла, что упёрлась в чей-то  живот, и обернулась посмотреть, кто же её чуть не утопил и одновременно спас. Это был … Он! Фьто-ты!..
        —  Смотреть надо!..
        —  Извини… Я просто на море засмотрелся!  —  он говорил правду. И это ещё больше её разозлило!
        —  Неужели я такая незаметная! …Спасибо за спасение!  —  но злость тут же прошла. Потому что Он … смотрел ей прямо в глаза! И она… смотрела ему прямо в глаза! Как? Оказывается, можно просто смотреть в его глаза? Не исподтишка, тут же отводя взгляд, как только он смотрел на неё? И небо не разверзлось! И море не обнажило своё дно! И какой-то …горячий озноб разлился по телу. Она заметила, что и у него… тело покрылось … «гусиной кожей»!
       —  А… можно я теперь буду … смотреть в твои глаза?  —  спросил Он.
       —  Всегда?  —  попыталась кокетничать она.
       —  Нет,  —  попытался честно ответить Он.
       —  А что … там такого интересного?  —  как отличались две половинки этой фразы! Первая  —  всё с тем же выражением очень даже умелого кокетства, и вторая  —…
       —  Они в крапинку! Светло-зелёную и светло-карюю!.. —  рассмеялся Он. Но она поняла, что хотел сказать совсем другое!..
       —  А … мне?
       —  Что?  —  не понял он.
       —  Мне можно… смотреть?  —  эта фраза далась ей с таким трудом!.. Но она, всё-таки, произнесла её!
       —  Да!.. —  произнёс он, всё ещё не очень веря тому, что сейчас происходит. Потом не выдержал, опустил взгляд и, как бы прося прощения, сказал.  —  …Но это очень много … сразу. Пойдём на берег? —  и снова посмотрел ей в глаза.
       —  Пойдём.…  —  а это, оказывается, так  … ново? необычно?...  отвечать на Его взгляд!
    Они медленно шли к берегу. Иногда их одновременно разбирал смех. А то вдруг становилось грустно-грустно… И совсем ничего не хотелось говорить.
       —  Пойдём под тент?  —  предложила она. 
       —  Да. А то сгорим под этим солнцем. Как бы уже не сгорели,  —  согласился он.
    Лежаков на территории их отряда под тентом было всего шесть. И они были уже заняты. Легли на песок. Но лежать головой к морю было неудобно: пляж очень круто подал к морю и ноги оказывались значительно выше головы. А лежать головой от моря и смотреть на этот бело-золотой песок  — было скучно. В конце концов, они легли головами друг к другу вдоль тента и пляжа.
      —  Но давай … закроем глаза?  —  на этот раз не выдержала она.
      —  Давай…  —  неохотно, но и с облегчением согласился он.
   Это превратилось в игру! Чуть-чуть приоткрываешь глаза и видишь…, как так же, чуть-чуть, приоткрывается взгляд ответный! Они не вели счёт. Не говорили. И даже не смеялись. Просто улыбались друг другу. И самое интересное было улыбнуться   —  до того  —  как откроешь глаза, потом приоткрыть, и  —  увидеть такую же улыбку в ответ!..
       …—  Так-так! Все, кто хочет, окунулись последний раз! Считаю до тридцати! Раз!..  —  громко и весело начала отсчёт Анна Ивановна.
        —  Давай окунёмся!  —  встрепенулся Он.
        —  Давай!..
   Но «окунуться» не получилось! Слишком быстро считала Анна Ивановна:
        —…Пять!  …Шесть!
    Они, не сговариваясь, обрызгали друг друга водой! Зачерпывая это море ладонью!..
        …—Двадцать девять!.. Тридцать! По порядку номеров  —  становись! Все на месте!.. В колонну по два! Пойдём. А то на обед опоздаем.
    После перестроения она оказалась в паре с Ленкой. А на несколько пар впереди шёл Он. …С Рыженькой! Дочерью воспитательницы. Они весело о чём-то щебетали. Но он иногда оборачивался. И в его глазах совсем не было веселья. Они извинялись. Ну, да… Просто так получилось. Но она почувствовала, как её всю, от кончиков волос до пяток, наполнило что-то тёмное, неприятное, тяжёлое… О! Так это и есть  …  ревность?...  Да ещё эта Ленка:
       —  Быстро это у них! Ещё быстрее, чем у вас! А опыт у неё есть! Не знаю, конечно, но чувствую!..
     Но когда они уже подходили к своему корпусу, Таня почувствовала, что становится легче дышать: выражение лица Рыженькой из весёлого сменилось не на печальное, или радостное, а стало каким-то… неопределённо удовлетворённым…  Что-то она для себя решила. И явно не в свою пользу. „Хм! Какая-такая … польза? О чём ты, Тата-Танечка? ”—  язвительно подумала она о себе во втором  лице.
        —  О чём мысли твои горькие, девушка-красавица? —  увидела она перед собой Лену. Та стояла с двумя полотенцами, мылом и шампунем.  Оказывается, они уже давно пришли. И Лена уже сбегала в корпус за «мытвенными» принадлежностями, захватив и её полотенце. А она всё ещё стояла здесь… —  Н-да! Что любовь с хорошими людьми делает! Пойдем в купалку! Сполоснёмся! От этих «Анапских духов».
    Мыло и шампунь Лена, конечно, взяла свои. В тумбочку к ней не полезла. Мыло было неплохое, немецкое. А вот шампунь!.. Вернее, пеномоющее средство «Тюльпан»! От него, как говорит её мама, все волосы повылазят!.. Она так и не решилась им воспользоваться. Молча намылила голову мылом. И! О чудо! Местная вода прекрасно промыла её непослушные кудри! Да!.. А их артезианской красногорской водой промыть голову получалось даже не всяким шампунем!..  Теперь простирнуть купальник от тех же «духов». И повесить его сушиться на верёвку за корпусом.
    Обед был обычный. Лагерные повара не особенно разнообразили меню. На первое подавались борщ, гороховый  или вермишелевый суп, на второе неизменные макароны, с жареным хеком, сосиской или котлетой, на третье компот из сухофруктов, какао или чай. Лагерная баланда  —  как шутили мальчишки. Но! Сегодня она съела и первое, и второе, и залпом выпила почти холодный чай. Живот был полный! А есть … всё ещё хотелось!.. Понятно! Это  —  море!.. Когда она относила тарелки за стол с грязной посудой, заметила, оказывается, она была, конечно, грязная, но  —  практически пустая!.. Прежде бывало совсем наоборот! Когда последний отнёс свою пустую посуду, Анна Ивановна, откровенно смеясь и даже прыская в кулак, сказала:
       —  Ну, что, голодные вы мои! Не наелись? Это море! Встаём из-за столов с чувством лёгкого голода! Строимся перед столовой! Считаемся! И идём с вожатыми  на тихий час! У меня  —  планёрка! Слушайтесь вожатых! Приду —  проверю!  —  она продолжала смеяться.  Таня плохо понимала, отчего и почему этот смех. Ей было совсем не смешно. Какое-то странное отупение накрыло весь отряд. И даже то, что Он шёл с обеда не с Рыженькой, оставило её почти равнодушной.
    В корпусе вожатые привычно проследили, чтобы они раскрыли-таки постели и улеглись. И … через несколько минут она уже… спала!!! Впервые после средней группы детского сада! Нет-нет! Их отряд, и в самом деле был очень дисциплинированным. Подушками на тихом часе никто не дрался! Вели они себя тихо. Кто-то усиленно опиливал ногти. На руках и ногах. Кто-то играл в карты. Кто-то рассматривал журналы, оставленные здесь прежними, взрослыми, хозяевами. А кто-то, как и Таня, читал. Она специально взяла из дому две толстенные книги «Войны и мира». У мамы это была настольная книга. Буквально. Сколько раз она её перечитала, Тане, конечно, неведомо, а ей осилить хоть бы разок. Ольга Константиновна с явным нежеланием отдала книги ей:
        —  Будешь читать на тихом часе?
        —  Ну, да!..
        —  Ладно… Может, что и поймёшь!  — она слегка улыбнулась.
        —  И станешь учительницей русского языка и литературы! И будешь целыми вечерами проверять эти, ладно, материться не буду, тетради,  —  сыронизировал папа.
        —  Это вряд ли!  — в тон ему ответила дочь.
        —  Поиздевайтесь, поиздевайтесь!   —  мама была настроена миролюбиво.
    За эти шесть дней она одолела-таки первый и половину второго тома. Оставалось ещё два с половиной…  И читала, разумеется, не только на тихом часу. Она не знает, как там спят или не спят мальчики. У них тоже тихо. А стены в этом гостиничном корпусе тонкие. И из всех девчонок спят только трое. «Сони» живут с последней по коридору комнате. Одна кровать у них пустует. Такая вот, сонная, комната.  Собственно, все остальные… берегут их сон! Ладно! Порядок есть порядок… А сейчас ей снится… «Война и мир»!  …Две огромные книги раскрыты. И их страницы простираются до самого горизонта. И издалека-издалека к ней идёт какой-то старик. Прямо по этим страницам. Тяжело поднимаясь по косогору тома. На нём длинный сероватый балахон. А, да, это же русская рубаха! Из-под неё выглядывают штаны. Ну, да, порты. Старик идёт с большим посохом. Но не опирается на него, а как бы мерит им пройденное. У него седая шевелюра. И такая же седая длинная борода. Вот он подходит ближе. Уже можно рассмотреть его лицо. Настоящий лев. Ну, да! Лев Толстой. А у него совсем молодые глаза! Большие. Серые. С прозеленью. Совсем как у Него!.. У Фьто-ты-фьто-ты! Но вот он на глазах растворяется … в строчках, буквах. И нет никого. Только роман. Эпопея. Странная вещь  —  эта книга. Нет, ну, про иностранный текст с переводом  внизу, это  ладно. Как говорила мама, читателям во времена Толстого этот перевод был не нужен! И французский, и английский, и немецкий они понимали, как свой родной русский. …Но, КАК(!), он пишет! Прочитав очередную пару десятков страниц, она вдруг понимает, что автор просто издевается над ней! Что он вовсе не такой умный, как… Как ей только что казалось! И он совсем не понимает, почему его герои поступают так, а не иначе! И его попытки что-то объяснить в их поступках  —  это, всего лишь, попытки! И его вариант развития событий ей представляется весьма спорным… А, может быть он настолько умён, что не боится казаться глупее её, тринадцатилетней девочки?...
       —  Вставай, соня!  —  будит её Лена.
       —  Что? Утро?  —  не понимает она.
       —  На полдник идём! Влюблённая соня!
    Ну, зачем она так? При всех… Но взгляды девчонок весьма  доброжелательны. Хотя и … насмешливы! Ну, и пусть!..
   
    На полдник они пошли без воспитательницы. Вожатые их не пересчитывали, но и так было ясно, что её сыновья тоже остались в корпусе. Они уже вернулись и построились идти на пляж, а её всё не было. Наконец она вышла. Заперла корпус.
       —  А что с Димой, Анна Ивановна?  —  спросила Рыженькая. Ну, что, у неё, у Тани, мама тоже преподаёт русский. И она тоже называет её «Ольга Константиновна». Норма-ально…
       —  Да думали, что заболел. Миша его к доктору носил. Ничего страшного. Температуры нет. Устал просто. Пять лет только. …Ничего. Привыкнет. Миша побудет с ним пока в корпусе.
    „Так-так!  —  почему-то злорадно подумала Таня.  —  Интересно, а «Туалет М» она им открыла? —  но злость, если это была злость, быстро улетучилась.  —  Мальчишка и в самом деле маленький. Как она решилась взять его сюда? А разница в возрасте у них со старшим примерно такая, как у неё с Сандрой… Вот только почему Анна Ивановна поручила, если так можно сказать, воспитание Димы Мише, а не… Рыженькой? Мальчики? Да, но… ”
    Ещё в комнате после полдника она решила, что ни купаться, ни загорать сегодня больше не будет. Она, пока, не сгорела, но кожа уже горит и побаливает. Надела польский льняной тоненький бикини и такой же по цвету  —  примерно, как песок на пляже  —  но ещё более тонкий коротенький льняной халатик с зап;хом. Этот … пляжный ансамбль был совсем не пляжный: купаться в нём было невозможно  —  в мокром виде через него всё просвечивало. Но зато всё это было очень лёгкое. Ветер свободно проникал через одежду и холодил кожу. „Ну, у тебя и шмотки!..”  —  завистливо проронила Лена. Таня промолчала. Но ей подумалось:„ А я-то тут при чём?...”
    Они сидели на узенькой скамейке в задней от моря части тента. Такая же скамейка шла вдоль всей передней его части, по фронту. Но там вовсю светило солнце. Как выяснилось, Он тоже чувствовал, что начинает обгорать, и поэтому даже не надевал плавок. На нём были не новые, но добротного вида шорты и обычная сатиновая «шведка». Н-да… Вот только сланцы на них были одинаковые. Правда разного цвета и размера. Она бы не чувствовала никакого дискомфорта, если бы не завистливое замечание Лены… А Он рассказывал ей, как они пытались всей комнатой воспитывать начавшего ни с того, ни с сего капризничать Диму. Девчонки ничего не слышали, потому что он не кричал. Просто куксился, потихоньку плакал. Ну, и как спать в комнате, где плачет ребёнок? Да и через пять минут их сонного состояния  —   как ни бывало! Миша пытался воздействовать на брата мужскими строгими нотками, потом начинал петь колыбельную. И Максим пытался сыграть то рассерженного кота, то атакующую змею.  И Фьто-ты рассказывал какие-то сказки… Но ничего не помогало. Миша не ходил к Анне Ивановне, пытался справиться собственными силами. Она пришла сама:
        —  Ну, вот!.. Сердце как чувствовало!.. Миш! Неси его к врачу
    Оставшееся от тихого часа время они просто лежали. И вставать не хотелось ни на полдник, никуда.
        —  Вот тебе софинение на тему: « Как мы провели тихий фьас.» Жалко пацанёнка. И Миша с ним так строго себя ведёт! Хотя… Может, так и надо? Но я бы со своим братом так не смог. Он только во второй класс пойдёт… Педагоги дошкольного воспитания из нас никакие…
        —  А у меня сестра старше… На одиннадцать лет.
        —  Как? …А я думал ты у родителей одна!
        —  Что? Шмотки на мне слишком стильные? 
        —  Да ты не обижайся!.. Ты ведь, наверно, ещё и отличница?
        —  Представь себе, нет… Даже по русскому  —  «твёрдая и незыблемая четвёрка», как говорит моя мама. Учебники я давно просмотрела и выучила… Вперёд. И читаю много. А ошибки… Пропускаю буквы! Или ставлю совсем не те! Например, в слове «порог» могу написать, вместо «г»  —  и «т», и … «ю».  Мама шутит, что я очень усидчивая  —  и страшно невнимательная… А шмотьё…  Это ведь всё  —  не моё. Это родители покупают, —  в её голосе появилась и влажность, и хриплость. —  А что выйдет из меня  —  ещё неизвестно…
        —  Ну, вот!.. Ты ещё расплафься! Фьто ты, ну? Ты и сама офень красивая! 
        —  Правда?  —  она на какое-то мгновенье улыбнулась. Но снова погрустнела.  —  А ведь это тоже не очень моё… Или тебе нравится только моя… внешность?
        —  Мне? —  он на мгновенье задумался.  —  …Красивых девфёнок много. А в тебе… Мне пофюдилось что-то ещё…
        —  Ты правду говоришь? Или так? …Чтобы я не плакала?  —  она рассмеялась.
        —  Правду… —  на этот раз погрустнел он.
        —  А ты чем занимаешься? Кроме учёбы?
        —  Штангой.
        —  Как? А по тебе  не скажешь!
        —  Как говорит наш тренер, сила не всегда зависит от рельефности мышц.
        —  Слушай! …А ведь ты  —  отличник! Угадала?
        —  Да. А пофему ты решила?...
        —  По аналогии!.. Неспортивная фигура  —  штангист…
        —  Внешность дурака  —  отлифьник!
        —  Ну, зачем ты так?!..  У тебя внешность чем-то очень увлечённого человека! Такие не бывают отличниками!
        —  Ладно,  —  он примирительно улыбнулся.  —  Будем сфитать «один  —  один»!  В нашу пользу, да? —  он заглянул ей в глаза.
        —  Ладно. В нашу!..   
        —  А ты фем занимаешься? Кроме уфёбы?
        —  Я? …В изостудию хожу… Но это тоже  —  учёба. Как говорит наш учитель, я  —  «холодный» художник. Знаешь, как сапожники: «горячий»  —  тот, кто шьёт свою обувь, «холодный»  —  тот, кто ремонтирует.  Копирую натуру. Кисть винограда, там, или розу в стакане, портреты, говорят, неплохо получаются… Вот только души в этом нет… И вдохновения не возникает… Получится, как с фортепиано у старшей сестры: она тоже закончила музыкальную на «отлично», а к инструменту с тех пор так ни разу и не села. Оценок нам в изостудии не ставят. Учитель у нас хороший. Всё ждёт, когда у меня вдохновение прорежется…
    Солнце давно уже опустилось ниже, и тень от тента «убежала» к соснам. Они повернулись к морю спинами. И пейзаж, который казался совсем скучным, если смотреть на него снизу, лёжа на пляже  —  круто уходящий вверх бело-золотой песок, теперь был удивительно гармоничен: белое золото пляжа, тёмно-зелёные сосны и синее-синее небо… Но ей показалось, что чего-то в нём не хватает. В пейзаже. …Какого-то оранжевого, пунцового или … ярко-алого пятна.

    А на ужине … мальчишки, Максим и Фьто-ты, …пересели за их столик! Да, Таня с Леной сидели вдвоём: за последним столиком их отряда. Так накрыли столы дежурные. Мальчики просто взяли свои тарелки-стаканы-ложки  —  и сели к ним. В общем-то, ничего необычного в этом не было, но так ещё никто в их отряде не делал… Анна Ивановна? Как любит говорить Танин папа, если не можешь предотвратить пьянку, надо в ней принять участие и, по возможности, возглавить. Воспитательница появилась за спинами ребят как привидение: бесшумно и моментально:
        —  Ну, что? Кавалеры вы наши! Только у меня будет одно условие!..
        —  Какое?  —  спросил Максим. Хм! Сделать-то они это сделали, а вот как к этому отнестись, похоже, не решили!.. И сидят, такие растерянные!.. А девчонки ничем не лучше их!  И те, и другие покраснели, а больше всех  —  Татьяна. И улыбка у неё какая-то странная: то ли смеётся, то ли сейчас вскочит и убежит.
       —  Тарелки за своими  дамами уберёте вы!  —  твёрдо произносит она. А Тане слышится:„ Корень квадратный из четырёх равен двум!” И тут же она замечает, что глаза Анны Ивановны за стёклами очков едва заметно смеются.
       —  Хорошо…  —  с той же растерянностью говорит Фьто. А потом повторяет, с улыбкой и уже без растерянности.  —  Хорошо!
       —  Договорились!  —  уже не скрываясь, посмеивается воспитательница. Да… И поучаствовать, и возглавить эту их … «пьянку» у неё получилось!
    На ужин была гречневая каша с молоком, какао и пирожок с курагой. Почти домашняя еда! А Таня … засмотрелась, как ест её… кавалер, и … поперхнулась. Он тут же, совсем слегка, как ему, наверно, казалось, хлопнул её по спине ладошкой.
       —  Ну, у тебя и удар!..  —  сказала она, отдышавшись и отхлебнув какао. Тихо так. Извиняясь за свою неловкость?
       —  Извини!.. Зато сразу полегчало… Я не хотел, чтобы тебе было больно!..
       —  Вот мне уже и не больно. Спасибо,  —  говорит она ещё тише. Совсем-совсем тихо. Понимает ли он, что это потому, что… только для них? Понимает ли она сама? …А отец ест так же. Совсем не быстро вроде бы, а тарелки пустеют мгновенно: он просто практически не жуёт. Так же нельзя, ну!..
   После ужина  —  свободный час. Так он у них называется. Какая там свобода! Надо ведь готовиться к танцам! Или, как это называется в пионерских лагерях  —  к массовке. Массовка чередуется с кино. Но сегодня  —  танцы. Когда они построились, чтобы идти на них, воспитательница объявила перед строем:
        —  Завтра будет очень тяжёлый день! Наш отряд принимает дежурство по лагерю. Два человека остаются дежурить по корпусу с вожатой…  —  она назвала её по имени-отчеству.  —  Двое отправляются на главный пост, центральные ворота. Двое  —  на калитку, через которую мы ходим на море. Другая вожатая…  —  она и её назвала по имени-отчеству.  —  Будет ответственной за эти посты. Распределитесь, надеюсь, сами. Остальные  —  будут дежурить вместе со мной по столовой. И не ныть! Старшим  отрядам придётся дежурить дважды, а нам  —  только один раз за смену. Осмотритесь! Все в строю? Никого в корпусе не забыли?  На танцы!…Шагом! Марш!..
    …Ничего странного в том, что через двадцать лет Татьяна не помнит очень многих имён, в общем, нет. Но… Странная штука  —  человеческая память!..

    …Танцы в пионерском лагере! Когда тебе  —  тринадцать лет! …Да, Татьяне Игоревне очень хорошо известно, что уже в конце восьмидесятых появление на их красногорской дискотеке девчонок старше пятнадцати воспринималось более чем странно. Времена меняются. И  в состоянии ли люди определить, в какую сторону…
    А тогда!.. Конечно, массовки были и раньше, в других лагерях. И мальчишки приглашали её на танец, и она приглашала их на «белый», но… А Он совсем не умеет танцевать! Ничего! Она научит его! Как это так, парень дожил до четырнадцати лет, а танцевать не умеет! Слава Богу, хоть не наступает ей на ноги. Да, очень старается не наступить. Такой добрый ручной Медведь! И ведь старается   —  вести! И, с её помощью, понятно, это у него получается!.. И как это, оказывается, и страшно, и приятно, и … невесомо!  —  идти к Нему, чтобы пригласить его на «белый»! …А эта танцевальная игра  —  «Дружба»! Когда весь их огромный лагерь выстраивается в гигантское кольцо по три человека, а пары ходят по кругу и выбирают себе третьего, чтобы стать в этот круг, а освобождённая пара снова идёт по кругу. Можно и догнать парочку, и «украсть» кого-нибудь. А оставшийся ищет себе пару, чтобы снова идти и идти по кругу. …А они просто идут, взявшись за руки  —  так положено по условиям этой странной игры, непременно браться за руки!  —  по кругу. И им это не надоедает. В этой игре участвуют все. И воспитатели, и вожатые. Они видят «тройку» с Анной Ивановной, и тут же, не сговариваясь, накрывают воспитательницу своими двумя крепко сжатыми руками. Но тут же две другие пары накрывают одновременно и  Анну Ивановну, и … Его! Таня остаётся одна. Ей становится так … грустно! И смешно от этой её несерьёзной, игровой … потери? Но грусть пересиливает. Она уходит с танцплощадки. Вообще-то, так делать нельзя. Но… Может ей, например, в туалет срочно приспичило!.. 
     Фонари освещают весь лагерь. Но на площадке светло, как днём. А здесь ей даже пришлось постоять под каким-то страшным чёрным деревом, пока глаза привыкали к темноте. К сумраку  этих аллей. А дерево оказалось совсем не страшным, а обычным, большим каштаном. Она пошла дальше. Как здесь красиво! Сосны, такие же развесистые, как и на берегу моря, но огромные, высокие. Ели, кипарисы… Можжевеловые метровые изгороди. А, может, это совсем и не можжевельник, а туи такие. Этого она не знает. Каштаны, ореховые деревья и ещё какие-то, с огромными треугольными листьями и огромными соцветиями бело-розово-фиолетовых цветов, каждое соцветие величиной с цветок магнолии. Магнолий много в Лоо. Но они совсем не пахнут. Но дотянуться и понюхать цветы этих, лагерных «магнолий» не получится. Слишком высоко. А цветов вокруг столько! Розы… Вот только цвет сейчас не определишь. Львиные зевы всех размеров и цветов!.. Запах! Хвоей пахнет! И цветами! И ветер доносит сюда запах моря. Он совсем не противный, как на берегу… она замечает большую звезду, смотрящую на неё из-под сосновой лапы. Ей хочется туда! Она протискивается в промежуток между пахучих кустов можжевельника. Где же она, звезда? Ага, вот ты где!.. Звезда смотрит, чуть подмигивает. Неужели… ей? …Она замечает чей-то силуэт. Совсем рядом! С другой стороны той же сосны!.. Да это же … Он! Фьто!.. Стоит и смотрит на ту же звезду!.. Или… она, звезда, смотрит на них обоих? Он смотрит на звезду, и не замечает её, Таню!.. Их  —  трое? …А, может, он смотрит совсем на другую … звезду? Нет-нет! Этого не может быть! Чего не может? Ей становится как-то… очень-очень грустно. И … высоко! Нет! Не нужно Его окликать!.. Нужно очень тихо уйти!.. Чтобы не спугнуть… Что? Кого?
    Она сидит на лавочке в самом тёмном краю танцплощадки. Ей совсем не хочется, чтобы её кто-то видел… Она отвернулась от … людей и смотрит на можжевеловую ограду. Неожиданно  —  или как раз очень и очень ожидаемо?  —  из пропуска между кустами появляется Он.
        —  Пойдём танцевать!..  —  говорит он ей. И они танцуют. Из-за фонарей на площадке не видно звёзд. Но она знает, что они там есть! Большие, мохнатые южные звёзды. И соло саксофона из музыки к фильму «Крёстный отец» уносит её к ним! И к той звезде, что смотрела на них сквозь сосновую хвою… Нет-нет! Она не скажет ему, что видела, как он… Никогда не скажет? Или пока не скажет?
    После вечерней линейки Анна Ивановна подозвала её к себе, когда никого не было рядом:
         —  Послушай, Танечка… Не уходи так надолго больше, ладно? Лагерь, конечно, очень безопасное место, но … бережёного Бог бережёт.
        —  А Вы что, заметили?
        —  Да. И как ты в море с ним столкнулась, тоже заметила. Обязанность моя такая   —  всё видеть. Будь умницей, ладно? —  Анна Ивановна прижала её к себе и поцеловала в темечко.
        —  Спасибо Вам…  —  как-то против её воли выговорили губы Тани.
        —  Так-так! Быстрее идём в туалет! И я запираю корпус! Завтра тяжёлый день! Всем надо выспаться!  —  громко говорила воспитательница уже в хорошо освещённую темноту возле корпуса.  —  Зверева! Это и тебя касается!

   Таня долго не могла уснуть. Мама часто мучилась от бессонниц, но у Тани она, бессонница, была какая-то странная. Приятная! Да, она читала о таком. Но… это была первая бессонница в её жизни! Часы со светящимися стрелками на стене показывали два, когда она почувствовала, что, наконец, засыпает. А снилась ей … нежность! Как она … выглядела? Это не объяснишь…
    Следующий день был и в самом деле тяжёлым. Ложки, тарелки, стаканы, подносы, огромные чайники с соком и чаем… Огромная, с половину футбольного поля, терраса-веранда зала столовой обслуживала лагерь в три смены. Каждый отряд приходил строго по времени. Нельзя было накрыть им раньше  —  обед остывал. Нельзя было и задержаться  —  отряд стоял у входа в столовую и громко негодовал. Но у них всё получилось так, как надо. И никто не разбил ни одной тарелки или стакана. Не облился борщом. И даже пятилетний Дима не крутился под ногами, не мешал и не куксился, а помогал. Очень деловито раскладывал ложки, расставлял стаканы, раскладывал хлеб. И глядя на его совершенно взрослую деловитость, не хотелось и им показаться несмышлёными детьми. На этот раз им занималась Рыженькая. Понятно, почему  мать не доверила ей младшего сына: они с сестрой были на равных. А Миша пошёл с какой-то девчонкой на центральные ворота. А Максим с Леной  —  на калитку.
   На море они были полчаса до обеда и полчаса  перед ужином. Дежурство! Но зато после ужина у них был банный день и смена белья! После горячего душа хотелось только спать… А впереди было ещё кино… И вечерняя линейка…  На сеансе Он сидел с ней. Но лишь вяло как-то усмехался. Показывали комедию «Старики-разбойники». А ей вообще не было смешно. Грустный фильм. На вечерней линейке начальник лагеря объявил им благодарность за отличное дежурство по столовой:
        —  Сегодня по лагерю дежурил седьмой отряд! Один из самых маленьких по численности. Но в столовой и чай был горячий, и борщ не остывал, и отряды не простаивали по полчаса перед входом! Спасибо, седьмой отряд! Объявляю вам благодарность! Ну-ка! Все вместе! Лагерь! Спасибо! Спасибо!..
       —  Спа-си-бо!.. —  нестройно, но громко сказал лагерь.
    «Ну и что нам с того?»  —  подумала Таня.
       —  Эй, подруга!..  —  услыхала она тихий шёпот Лены, уже засыпая в кровати.   —  Пойдём  … в туалет!
       —  Что ты хотела сообщить?  —  сказала Таня, едва они вышли из комнаты.
       —  Потише! Знаешь, что Мишка с вожатой встречаются?
       —  Это как?
       —  Ну, не как вы! С твоим Фьто-ты-фьто-ты! По-серьёзному!  —  шептала Лена.  —  Они к нам выгнали девчонку из двадцать шестой, а сами весь день любовь крутили!
        —   На центральных воротах? На столе? Днём и при народе?  —  съязвила Таня.
        —  Смеёшься всё? Со свечкой я, понятно, не стояла, но девчонки врать не будут. Ты спроси у Своего, часто ли Миша в комнате ночует. Вожатая ключ у Анны Ивановны берёт как-то, и они ночью уходят!..
       —  Не буду я спрашивать…  —  настроение у Тани совсем испортилось.  —  Спать я пойду…
       —  А я в туалет… 
   Как же так? Значит, родному сыну можно? …А вожатой всего восемнадцать в мае исполнилось, сама говорила. «Будь умницей»!.. Не поймёшь этих взрослых! Мама ведь тоже знает обо всех папиных … делишках. Но молчит. Или это только при ней? Не хочет она взрослеть! Не хочет!!! …Она уснула сразу. Едва прикоснулась головой к подушке. Ей снились тарелки, и стаканы, и подносы… А наверно под утро ей приснился огромнейший стол, на котором стояла большая тарелка. В ней лежала голая вожатая и смеялась-заливалась. А Миша стоял перед этим столом тоже голый и держал в руках огромную ложку в свой рост. Вокруг собрался весь лагерь и скандировал всей своей тысячной глоткой:
       —  Давай! Да-вай! Да-вай!
       —  Вставай!  —  будит её Ленка.  —  В туалет и на зарядку!
   Она встаёт. Как болит низ живота! Съела что-то не то вчера? Но в туалете поняла… Нет. Это наступили те самые дни. Слава Богу, что мама сунула ей в чемодан эти самодельные прокладки из ваты и марли. Она бы не взяла. А за два года надо бы уже привыкнуть!.. На зарядку она не пошла. …Да. Сейчас Татьяне Игоревне просто страшно представить то время, когда ни в аптеках, ни в магазинах нельзя было пробрести ни обыкновенной прокладки, ни тем более тампонов, ни гигиенических прокладок на каждый день… И она помнит удивление мамы по поводу брючной женской моды на Западе:„ Это же негигиенично!.. ” Оказалось, очень даже гигиенично! Если не забыть вставить одну маленькую, но существенную деталь…
   На море она просто сидела и смотрела. На море. На два расходящиеся рога бухты. На лишь угадываемый  вдали мол. Какие-то краны. Наверно, очень большие. И практически невидимый за зеленью деревьев город. По небу плыли огромные кучевые облака. Наветривало. И на море, наконец, появились волны. Но они были совсем детские, речные.
    Подсел Он. Молчал. Тоже смотрел на бухту, море, город… На небо… Но она заметила, как его взгляд скашивается … на её ноги! И ей показалось, что она поняла… Что он хочет поцеловать её ступни. И красноватую натёртость от сланца между большим и вторым пальцем левой ноги. И ровные, коротенькие тёмно-золотые волоски на икрах… Ей стало не по себе! Настолько, что захотелось закричать, возмутиться!.. Но… она сдержала себя. Да, мама говорила, что в такие дни нужно очень большое усилие, чтобы сдержать себя. Ребята начали что-то строить из песка.
         —  Пойдём? Я буду строить, а ты смотреть!  —  предложил  Он.
         —  Пойдём,  —  вяло согласилась она.
    Анна Ивановна и здесь сумела и принять участие, и возглавить:
         —  Так-так!.. Парни! Объявляю конкурс на лучший дворец из песка!
        —  Ну, вот!..  —  посмеивался Максим.  —  Играем в песочнице! Как в детском саду!..
    Но вскоре всё мужское население их отряда строило свои дворцы! Самое грандиозное сооружение по масштабам получалось у ребят из Его комнаты. Настоящий город. С огромными крепостными стенами, домами, замком  на возвышении  и невероятной ратушной площадью, которую увлечённо ровнял и утаптывал всем телом пятилетний Дима. И руководил строительством совсем  не Миша, а как раз  —  Он! Фьто так увлёкся, что уже перестал оглядываться на Таню… Ей стало как-то не по себе. Она тихонько встала  и пошла рисовать. На песке. И тут уже вожатая, та самая, с которой Миша, по словам Лены…, тоже решила «поучаствовать и возглавить»:
        —   А у нас тоже конкурс! Девочки, докажем ребятам, что и мы что-то можем!
     Рисунок возник сам собой. Две фигуры, мужская и женская, стоят на земном шаре, примерно такой же величины, как и они сами. Они стоят, полуобернувшись друг к другу, так, что их фигуры видно сзади и в полупрофиль к зрителю. А головы смотрят вперёд и вверх, на звезду. Большую, яркую звезду!.. Но получилось как-то… неубедительно, что ли. Она подумала… И решила сделать барельеф. Из сырого песка с берега вылепила фигуры. Потом материки на земном шаре. Вот только звезда напоминала … нашлёпку какую-то. Таня убрала её. Принесла в пригоршнях воду, смочила место звезды. И … вырезала эту большую семиконечную звезду в песке. Глубоко. С не равными, а разными концами. …Потом. …Принесла ещё воды. Смочила место для лучей. И вырезала в песке и их. Подумала… Как же показать, что это  —  ночь? Где-то сбоку вылепила из мокрого песка облако и совсем молодой месяц, смотрящий из-за него. Всё? Да, вроде бы…
     Мальчишки уже достроили свои дворцы. Девчонки пошли их оценивать. Да-а! Фантазии Фьто хватило на то, чтобы соединить всё построенное всеми ребятами дорогами! С мостами!..
        —  Ну, что!.. Конкурса не получилось!  —  Анна Ивановна смеялась, не скрывая своего восхищения.  —  Вы здесь целую страну построили! Одну на всех! А главный архитектор, я понимаю, ты…  —  она назвала Фьто по фамилии.  —  Ладно! Приз за мной! А что там у нас девушки нарисовали?
    Когда вся галдящая толпа смолкла перед её барельефом, у Тани перехватило дыхание… Нет, к шумным обсуждениям её работ на выставках в красногорском ДК, и даже давать, шутливые правда, автографы  —   привыкла, но чтобы вот так все замерли!..  От неожиданности она … искала глазами Его, и  —  не находила!
        —  Ну-у!.. Спасибо, Таня!..  —  воспитательница не знала, что ей надо говорить. Оглянулась.  —  А вот и приз! Я правильно понимаю?  —  спрашивала она у несколько смущённого Фьто. Он протягивал ей, Тане, две большие зелёные сосновые шишки. Она взяла их. На щеке у Него были две свежие длинные царапины, кровь из которых ещё не успела вытечь! И руки были исцарапаны! И ноги!..  —  Так! Золотой призёр ты наш, архитектурной олимпиады! Знаешь, какой приз тебе? Ругать не буду! Да! Я понимаю  —  через тернии к звёздам! Но ведь там не только эти страшно колючие кусты! Там … ночные отдыхающие…  обожают оставлять битую стеклотару. И консервные банки! Не порезался? …Ну, ладно. Царапины сойдут. И целебная вода здесь очень кстати. …Так! Ребята! Кто хочет  —  в воду! После полдника наверняка будет шторм. И моря вам не видать дня два!
    Они всё стояли напротив друг друга. Карманы в её джинсах были очень тесными. Она подумала, не положить ли шишки за пазуху… Нет, она не сделала никаких движений! А он уже покраснел! Неужели понял? Ей очень хотелось … поцеловать эти его царапины! Чтобы ему стало легче. Чтобы стало легче … ей! …Да, люди часто хотят что-то сделать для других, чтобы им самим от этого стало легче. От этой мысли стало легко-легко! Даже весело!.. А что, если она всего лишь … придумала про Его поцелуи её ног? А ведь ей сейчас и вправду хотелось поцеловать Его … в царапины!
        —  А ты ничего не говорил! Ты ведь хочешь стать архитектором? Штанга! Штанга!..
        —  Нет. Это детские игрушки… Нет. Я хочу строить мосты! Соединять берега! …И какая же ты «холодная художница»?
        —  …Да я и сама не знаю, как это у меня получилось! …И мне кажется, что где-то я это уже видела!
        —  Знаешь… Я, конечно, далёк… Но, по-моему, настоящее в искусстве —  это то, что видят все, а воплощает  —  один…
        —  Зверева! Не задерживай своего кавалера! Пусть в море окунётся! И полежит там!  —  издалека вмешивается в их разговор Анна Ивановна.
    Он стягивает с себя шорты и майку, и Таня видит, что самые глубокие царапины у него на груди. Как будто чья-то трёхпалая лапа полоснула. „Ну, вот! Накаркала! —  думает она.  —  Не хватало мне в этом пейзаже красного! Пожалуйста! …И это уже не пейзаж…”
    Едва они зашли в корпус после обеда, началась гроза. Привычка к режиму есть привычка. И Таня уснула на тихом часе. Но даже во сне она слышала страшные раскаты грома. Несколько молний одновременно сверкали за окном, и получалось нечто вроде артиллерийского обстрела. Гроза не утихла и после тихого часа. В огромном полиэтиленовом пакете прибежала запыхавшаяся воспитательница:
        —  На полдник не идём! Нам его привезут! Опасность смерча! Сидим в корпусе.
        —  А в туалет?  —  спросил Дима, чем всех рассмешил.
        —  Да открою я вам туалеты…
    Полдник и в самом деле привезли на «Москвиче»-пикапе. К ужину и гроза, и дождь закончились. Они видели, как смерч поднялся где-то далеко в море, но пошёл в сторону от лагеря. Но ни массовки, ни кино сегодня не намечалось  —  куда ещё грязь месить. Вот и хорошо! Почитает, наконец, «Войну и мир»!
   Она уже прочла большую часть третьего тома. Её всё больше и больше бесило полное и абсолютное отсутствие труда! У большинства героев! «Анну Каренину» она прочла то ли в четвёртом, что ли, классе, но тогда это не так бросилось ей в глаза. А сейчас!.. Да так же можно « з глузду зъихати», как говорит её шахтинская бабушка, мамина мама! Нет, ну, если бы  во время действия романа-эпопеи уже ходили поезда, то Толстому ничего не оставалось бы, как отправить под их колёса половину героев «Войны и мира»! Она представила папу в роли… старого князя Болконского, или маму в роли… мамаши-Ростовой! Да это же жуть! Была бы полная деградация личности! А они ещё  живут! И даже о чём-то рассуждают, мыслят, видите ли! В самом деле  —  герои! …Нет, ну роман этот она дочитает! Не здесь, так дома!
      На завтра погода улучшилась. Небо было синее-синее! Но дул сильный ветер. Значит на море шторм. И значит  —  снова Толстой! Интриги, интриги… Как сладко и плотоядно вздыхает мама:„ Ох! Какая интрига!.. Как всё сложно! И как интересно!..” А Тане от интриг скучно. Таня что-то не замечала маму в плетении этих самых интриг. Их плетут люди, не могущие, отученные или, что самое страшное, не приученные работать! Телом, мозгами, душой! Сколько работы на свете! …Она в который раз останавливает себя. А, может, эта эпопея как раз  —  в том числе   —  и об этом?...В таком случае, современникам Льва Николаевича эта его вещь,… да и все его произведения, наверно… были абсолютно непонятны! Хм! Или это она такая … тупая?

   А потом погода наладилась. И были и море, и танцы, и кино… Три недели смены пролетели. Не то, чтобы незаметно… Но вот уже и конец. И вот уже директор, шеф-повар и ещё какие-то два брюхатых мужика пляшут перед ними «Танец маленьких лебедей» в коротеньких белых пачках. Закрытие лагерной смены. Всем весело! Но она замечает. Что у многих девчонок глаза на мокром месте. И она смеётся. Совсем не над директором. Просто потому, что… все смеются. И ей страшно! Что эта смена заканчивается. Или наоборот? Чтоб она побыстрее закончилась? Куда уж быстрее! Завтра был день сборов. Они уже с утра собрали постели. Пересчитали. Всё сходится. В последний раз сходили на море. На тихом часу никто не спал. Все слонялись по корпусу. Обменивались адресами. А Он… не предложил ей свой адрес!.. И она  … не предложила!..  Она ещё утром записала свой адрес для него. Положили в задний карман джинсов. Но… Она раздавала свой адрес всем девчонкам и мальчишкам, кто спрашивал. И она сама видела, как он писал свой и Рыженькой, и обеим вожатым и ещё много кому. Полдника не было. Его совместили с ужином, который прошёл на час раньше. Последняя линейка. Спуск флага. И вот они идут на прощальный пионерский костёр. Белый верх, тёмный низ и красные галстуки.
    Огромный конус костра был сложен из массивных брёвен и возвышался над костровой площадкой на высоту двухэтажного дома. Лагерное кострище располагалось чуть в стороне от пляжа, т. е. это была территория лагерного пляжа, но купались там только старшие отряды. Берег там куда круче уходил на глубину моря, а сам пляж был почти плоским. Костёр запалили ещё при ранних сумерках. Но потом быстро стемнело. Смотришь на костёр, а вокруг ничего не видно. Все отряды перемешались. Было весело. Особенно взрослым. А Таня отвернулась от костра и медленно пошла к морю. Очень медленно, потому что практически на ощупь. Но вот глаза привыкли к темноте, и оказалось, что ещё совсем не ночь! На море был штиль. И оно отсвечивало последним бордово-фиолетовым светом ушедшего солнца. И город, и порт были освещены фонарями, и их свет доходил и сюда. К тому же почти в зените стояла луна. Нет, не полная, чуть-чуть на ущербе. А вот и на городской дороге, отделяющей пляж от лагеря, зажглись фонари, и стало светло, почти как в лагере. Но только не нужно смотреть на костёр! Там вовсю гремели динамики, принесённые с танцплощадки. Последняя массовка. Она села на какую-то корягу и смотрела на лагерный пляж с тентом, чёрные сосны и город. На огни города. Она не плакала. Она улыбалась. А слёзы… Сами по себе текли и текли…
     Она совсем не удивилась, увидев приближающуюся белую рубашку. Ей совсем не нужно было угадывать, кто это.
        —  Ты?  —  не удивился Он.
       —  Ты же меня не видишь! От костра идёшь…
       —  Знаю, что ты…  — он сел рядом. На корягу.
   Так они и просидели до конца массовки. Очень хотелось что-то сказать, но… Лучше молчать. Костёр горел долго. Из яркого, бело-жёлтого, он постепенно становился оранжевым, потом алым, и вот уже тёмно-красные языки долизывают остатки брёвен. Врубили пляжное освещение. Массовка продолжалась. Но свет фонарей не добивал напрямую до этой коряги, где сидели они. Казалось, что танцы не кончатся сегодня никогда. А они… кончились! Полночь. Анна Ивановна созывает свой отряд. Как и другие воспитатели. Но её голос почему-то не теряется. Привыкли они к ней, наверное.
    Утром не было зарядки. Чемоданы они упаковали ещё с вечера. Позавтракали. Анна Ивановна выдала им «сухой паёк»: увесистые кульки с конфетами, печеньем, вафлями, грецкими орехами, какими-то странными, ярко-оранжевыми, почти красными большими апельсинами, по два в каждом кульке…
       —  Ну, что, ребята? До свидания! Может, ещё свидимся!..  —  в её голосе была слышна характерная хрипота, но глаза были сухими. Хотя улыбка была какая-то вымученная. Не её улыбка. Вожатая, та самая, не скрываясь, бросилась на шею Мише. Плакала, тоже не скрываясь. Они ушли. Сначала мама с тремя детьми. Потом вожатые к своим воспитателям сопровождения. Тем самым, что везли детей сюда. Вскоре эти новые-старые воспитатели разобрали их: красногорских к красногорским, гуковских к гуковским, шахтинских к шахтинским, москвичей к москвичам, воркутинцев к воркутинцам и так далее… В Красногорке все друг друга знают, но особо знакомых в этой группе не было. Поздоровалась с ними Таня общим, так сказать приветствием. К двенадцати подъехали автобусы. А в два часа дня их уже увозил поезд с какой-то, Татьяна Игоревна уже не помнит её названия, станции. В поезде их покормили одновременным обедом-ужином. После вчерашней ночи с её танцами, а потом с ожиданием мальчишек, что вот они сейчас придут и будут мазать всех пастой… А они так  и не пришли!  …Очень хотелось спать. Она и уснула часов в девять, хотя солнце вовсю ещё светило. В вагоне их соединили с николаевскими детьми. Николаевка  —  родина Сандры. Но и там особо знакомых у Тани не оказалось.
    Туда их везли автобусами до Ростова, а там уже присоединили их вагоны к воркутинским и московским.  А сейчас им предстояло ехать до Шахт. Там вагоны с детьми ростовских шахтёров отцепили. А остальные поехали дальше. Воспитатели сопровождения передавали их представителям шахткомов. По списку. Было совсем не раннее утро. Но и от завтрака она отказалась… И, вообще… Их автобус стоял на привокзальной площади.  Она подошла к нему. „Неужели … всё?”  —  подумала она. Захотела посмеяться, но… Не получилось. Она поставила чемодан в автобус и пошла к выходу. Подышать.
    А на выходе из автобуса стоял… Он!
       —  Ох!.. А ты почему не в с воём автобусе?  —  только и смогла проговорить она плохо слушающимися губами. И одновременно протягивая Ему листок из заднего кармана джинсов. Их руки встретились. В его руке тоже был похожий листок…
       —  Ну, вот мы и обменялись адресами… А какой мне автобус? Я же местный! Шахтинский…  Сейчас сяду на трамвай «единичку» и через пятнадцать минут буду дома чай пить. Меня и не встречает никто. Мама на работе.
       —  А папа?
       —  Он с нами не живёт.
   Он обнял её. Крепко-крепко. И поцеловал. Но совсем неумело. И совсем не туда, куда следовало. Чмокнул где-то между ухом и глазом.
       —  Прощай!  —  первым сказал Он.
    Она не обнимала его. Она просто не освобождалась из его объятий. И тоже поцеловала его. Тоже совсем неумело. Чмокнула между подбородком и носом.
      — Прощай…  —  она тоже выдавила из себя это слово. Но  —  вторая.
    И Он… ушёл. Она не могла плакать. Уже не могла. Да и народу вокруг было много. Да, она слышала, как кубического вида представитель шахткома сказал шофёру:
       —  Да-а! Ну, и ранняя сейчас молодёжь пошла!
       —  А чья это?
       —  Да Зверева! Дочь зама по эксплуатации! С «Красногорской-Глубокой»!..
       — А-а!.. Ну, есть в кого!  —  и сально рассмеялся.
   Конечно, она могла бы ответить! Да так, что у них крыши бы посъезжали, услышать такое из юного прелестного ротика! Как смеют они думать, что она —… такая! Но… Она должна была проводить Его хотя бы взглядом!.. Пока он не свернёт за угол вокзала…  А потом… Её злость на их сальные намёки была такой мелочью по сравнению с...  Но зато довезли её до самого дома! Да!.. Разнообразный авторитет у её отца!.. Она дотащила свой чемодан до их третьего этажа. Позвонила. Открыл папа.
       —  Да, Господи!.. Что, неужели шофёр не мог донести!
       —  Папа! Что за барские замашки!  —  она злилась, но совсем не на это…
       —  Ой-ё-ёй! Какие мы серьёзные!  —  говорит папа и целует её в лобик, как младенца. Подходит мама, и Таня обнимает их обоих двумя руками!..
      —  Да, похоже, и вправду соскучилась!  —  смеётся мама. И тут же, с порога.  —  Там у тебя всё было нормально?
      —  Да… Вроде бы…
      —  Ну-ну…  —  явно не верит мама, но не о чём не спрашивает.
   А что она ей ответит? Собственно,…  и отвечать-то нечего…

   Прошёл год. Этот, седьмой класс, она закончила всего с двумя четвёрками. И не то, чтобы как-то уж сильно старалась, просто ей показалась очень интересной физика. И  —  химия! Ну, а с математикой у неё никогда проблем не было! Вот только история!.. И русский. Мама была строгим педагогом. Тут уж ничего не попишешь… Ни в какой лагерь она в это лето не поедет! Категорически! Но и в Лоо с мамой  —  тоже. Мама поехала с подругой. А она поехала в Шахты. К бабушке и дедушке. Мама бывает там только недельку летом. А тётя Аня, мало того, что не дружит с мамой, так ещё и совсем забыла свои родные Шахты. Тёти Анин сын Витя вообще бывал там всего пару раз. Так что бабушкин и дедушкин дом в Шахтах, их квартира на улице Каляева  —   это и её дом! Так она чувствует…
    На второй день её шахтинского вояжа она шла по улице Советской, собираясь пересечь Чернокозова… А по улице Чернокозова, от трамвайной остановки к улице Советской шёл …Он! Они не могли не встретиться! Они и встретились… Но лишь взглядами. Она отметила, что он стал выше её на голову и раздался в плечах. Он постройнел. Но и посолиднел. Краска, густая, горячая, красная краска залила ей лицо!.. И он загорелся, как светофор на этом перекрёстке… Он чуть притормозил, пропуская её вперёд, но то, что он узнал её, выдавали лишь глаза. И эта краска. Но… Они даже не поздоровались! Прошли мимо друг друга… И она не оглянулась! И поэтому не знает, оглянулся ли он…
Она не села в трамвай. Она очень быстро шла, стараясь погасить эту жгучую краску. Сначала по Советской, потом повернула на Красный шахтер, потом на Шевченко, потом на Минутный, возле Центрального рынка свернула на Каляева… Кажется, помогло!..
     Там. На крошечном балкончике второго этажа, она  сидит вот уже десятый день! И   —   рисует, рисует, рисует!..  Теперь она знает, как оно выглядит, Вдохновение… Бабушка выходит на балкон, и скептически усмехается:
        —  Малюешь усё?
     Приходит с работы дед. Смотрит на её работы. Молчит. Раньше всё нахваливал: то ракурс она очень удачный взяла, то перспективу хорошо отразила, то рефлекс вот этот, едва заметный, очень точно заиграл… А сейчас молчит и вздыхает. Он давно не рисует и не пишет маслом. Хотя в доме полно картин, написанных им. Да, сейчас она очень хорошо понимает, почему он их не любит и отрицает их какую-либо художественную ценность. Но одна картина!.. Называется она «Итальянский полдень». И висит над её, Тани, кушеткой! Кто её автор, Татьяна Игоревна точно не знает и сейчас, к стыду своему. То ли Венецианов, то ли Брюллов… Как раз потому, что её списал с подлинника дед. А оригинал она так и не видела. Даже прекрасно изданные  репродукции не выражают ничего. А здесь!.. Нет! Это вовсе не Италия! Это обычная казачка рвёт виноград где-нибудь в чаше под Семикаракорами!.. И виноград этот совсем не итальянский!.. А их, донской!..  И этот удивительный дедов мазок! Невидимый, филигранный!.. Хотя у автора, возможно, совсем другая манера письма…
   Через несколько дней приезжает из Лоо мама. По телеграмме едут встречать её на вокзал. Все вместе. Потому что Ольга Константиновна не умеет приезжать с юга налегке! Восемь вёдер с фруктами! Ну!.. Начинается, по словам деда, экзекуция и надругательство над человеческим естеством! Купорка! Всё это варится, маринуется, укупоривается… Страшное дело! Но вот зимой открывать это приятно… Нет, ну, это, как раз, дед не отрицает! Они ещё совсем не старые. Дедушка пошёл на пенсию лет шесть назад. А работает не как прежде, инженером в Доме Техники, а простым плотником. Но это ему очень нравится. Он очень уважает отца. Да и разницы в возрасте между ними совсем немного. А вот бабушка!..  Она его терпеть не может!
        —  Встречайте! Анчихрист ваш приехал, —  это она о папе, который приехал забрать и Таню, и маму, и часть банок. Дед педантично перекладывает  купорку в багажнике «Волги» картоном и газетами, чтобы не разбились банки. И вот уже она, Ольга Константиновна, прощается со своими мамой и папой… Обнимает их обоих двумя руками! И прижимается к ним обоим. Совсем как Таня!.. К своим родителям…

    …Да. Теперь Таня знает, что такое Вдохновение… И знает, как дорого оно стоит! Чем оно зарабатывается!.. А, может. всё наоборот? Вдохновение  —  это Божья благодать за перенесённое? …Странно, но оно тут же пропало, как только они получили телеграмму от мамы… Она ещё не знает точно, но забота и вдохновение, как ей кажется, не очень-то ладят меж собой… Да, теперь она знает, чего хотел от неё учитель в изостудии. И понимает, что научить этому нельзя… И нынешняя Татьяна Игоревна понимает, что всё истинное познаётся через боль… Н-да. А ведь, к стыду своему, она не может сейчас вспомнить ни имени этого парня-мальчика… Ни фамилии его… Только то, что он говорил «Фьто ты, фьто ты»?...  И большие его, тёмно-серые, с прозеленью, глаза?...      
      
 

   
   








               

Глава четвёртая.

        …Нет. Жизнь не потеряла для него смысл. То, что житейского, земного смысла  в этой жизни нет…  Это он понял очень давно…  Очень остро схватила зубами за сердце бессмыслица. Игорь Иванович почувствовал свой возраст. Нет, не физически. И «зубами за сердце»  —  это … метафора. Или … гипербола? Но дорогу молодым надо уступать. Во всяком случае, в окопах  производственного, так сказать, фронта. К тому же  —  быт. …Последнюю чистую сорочку он надел на похороны Ольги. Конечно, Света перестирала всё его бельё, но… Надолго ли его хватит? …А у дочери скоро защита. К тому же… Хотя Таня и улыбается, и шутит иногда, да вот только и глаза её, и голос какие-то… перевёрнутые, что ли… К чему загружать ребёнка … своими проблемами. …Заявление на расчёт он отнёс директору почти сразу после похорон жены.
     Бракоразводный процесс с шахтой затянулся до сороковин по Ольге. Искали ему замену. С кандидатурой Тяжельникова он был абсолютно согласен. Но очень удивило, что требуется его согласие… А Игорю Ивановичу стало совершенно безразлично, кто его заменит, что он там будет делать…
    Тяжельникову только-только исполнилось пятьдесят, а он уже засобирался на пенсию. Понятно, почему… Восемнадцать загубленных человеческих жизней никто ему лично в вину не ставил. А то, что суд приговорил именно его, главного инженера шахты «Западной-Наклонной» к восьми годам общего режима… Правда, отбывал он их в той же должности главного инженера рудника на Колыме. И не восемь, а пять. Выпустили по амнистии. …Ну, так! Суд судом, а человеческий суд его виновным не считал. Но его стали считать плохой приметой. Он вернулся в Красногорский, но взяли его на шахту лишь механиком участка… И не на его родную, а на «Красногорскую-Глубокую». И «дослужился» он лишь до должности начальника участка… Вопрос о его повышении никто никогда не поднимал, а ведь на его участке ни разу не было чрезвычайных происшествий с человеческими смертями…
     Да, это была страшная авария. Самая большая за всю историю существования их «горки». Остановился новенький вентилятор. Через десять минут  —  взрыв. Первое мая. В шахте  —  практически никого.  А если бы этот взрыв прогремел в будний день? Число жертв выросло бы в разы… От пожара шахту спасло как раз то, что вентилятор стоял: огонь не пошёл по струе… Почему за десять минут концентрация метана стала взрывоопасной? Бывает и такое… Разумеется, погибших обыскали, как это ни цинично звучит. Ни сигарет, ни спичек не нашли. И электротехника была исправна. Искрить не могла. Откуда искра? Эффект зажигалки. Элементарно. С кровли падает породина. И ударяется… Да обо что угодно! Хоть о такую же породину с почвы.    
    В обвинительном заключении говорилось о том, что по вине главного инженера шахта осталась на время взрыва без компетентного инженерного руководства… Да. На шахте всё время должен быть кто-то, кто может принимать решения во время аварии: директор ли, его замы, главный ли, начальник ВТБ… Особенно на праздники. Дежурил главный. Поехал домой позавтракать-пообедать. Через полчаса остановился вентилятор. Ему сообщили по телефону. Не доев, он умчался на шахту. Но доехать не успел. Рвануло. …Странно. Если бы он обедал в шахтной столовой и во время взрыва шёл бы оттуда в кабинет или баню, переодеваться для спуска, то хотя бы эта часть обвинения с него была снята. Но, кроме того, он проявил злостную халатность, не перепроверив соответствие нового шахтного оборудования условиям эксплуатации в горной промышленности… Хм! Но ведь не он же утверждал план реконструкции именно с этим оборудованием! Но сажать кого-то надо было. Не девочек же из технического отдела шахты и объединения! Или  технического директора «Ростовугля», подмахнувшего этот план. Подпись главного инженера шахты там стояла… Там была ещё и подпись бывшего директора, теперь Генерального в «Кизилугле» в Перми. Не его же сажать. А новый директор, тот самый теперешний Генеральный, Александр Петрович Видов, только пришёл тогда на шахту, и никакого отношения к аварии  вентилятора иметь не мог…  Не повезло мужику! Когда это было-то? В году так… Семьдесят пятом? Нет, раньше… Семьдесят четвёртом. Ну, что, одиннадцать лет задержки в карьере, и вот, карьерная лестница вверх для Тяжельникова снова открыта!.. Страх, охвативший тогда, в семьдесят четвёртом, всю … верхушку (! Ага! Вершину!) их «горки», прошёл лишь после того, как сел Тяжельников. Один.  Ведь его осудили по многим и многим …бумажкам(!), которые подписывал не он один! И Игорь Иванович Зверев, будучи о ту пору начальником горно-технической инспекции Красногорского угольного  района, тоже подписывал все эти … акты, планы…, оказавшиеся криминальными, во всяком случае, уголовно наказуемыми… И если бы Иван Ильич Тяжельников … погиб бы тогда, сел бы он   —   Игорь Иванович Зверев… Или посадили бы начальника ВТБ «Западной-Наклонной».
     Но сейчас Игоря Ивановича волнуют совсем другие вещи… Мелочи жизни. На которые он раньше просто не обращал внимания. Из них складывается жизнь. И, не замечая мелочей, не видишь и жизни? …Запой? Похоже. Но только не всегда алкогольный. Он совсем недавно услыхал это слово: «трудоголик». Возможен ли трудоголический запой? …Ага! На всю жизнь?
      О! Как много он не видел!.. Во-первых, почему на похоронах не было его тестя с тёщей? …Он с ужасом вспомнил, что не сообщил им! Но… Ведь есть Анна, старшая сестра Оли. Сообщила. Конечно. Но… было бы лучше, если бы это сделал он? Телефон! Да!.. У Привойсковых дома есть телефон. А номера … он не знает. Своим матери и отцу Ольга всегда звонила сама. Тесть работал в Доме Техники, значит, по идее, у него не городской шахтинский номер, а их, комбинатовский. Значит, он должен быть в Справочнике телефонов объединения «Ростовуголь». Открыл. Да. Есть такая фамилия. И инициалы «К. П.»  —  Константин Павлович. А номер у него два раза менялся. Своим округлым и мелким почерком Оля записывала цифры на полях… Игорь Иванович позвонил. 
              —  Аллё! Седьмая! Что Вы хотели?
              —  Здравствуйте, седьмая. Комбинат на мой номер пожалуйста.
              —  Минуточку подождите, Игорь Иванович! …Линия занята!  Я Вас наберу. Какой у Вас номер там?
     Он назвал номер.
             —  Хорошо! Ожидайте! Вам в первую очередь! Как только освободится  —  сразу!
     И эта мелочь прошла мимо… Телефонистки их Красногорской АТС знают его по голосу! Это-то нормально… Ненормально то, что он их не знает по голосам! А ведь не один десяток лет общаются… Пора бы не только номера, но и по имени отчеству знать каждую… Их там всего-то двенадцать человек. Двенадцать женщин…      
    Хотя!.. Одну из них он знает! Тамару Яковлевну Синеглазову. Таня училась с её дочерью в одном классе. Ольга была дружна с «тётей Томой», как называла Тата. …Пару раз, а, может, и больше, Игорь Иванович бывал на классных родительских собраниях: жена умела настоять на своём.  …И темы экзаменационных сочинений, и тексты контрольных, благодаря ей, Тамаре, были известны всем школьникам и педагогам дня за три до экзаменов. Так! Стоп! А как зовут её дочь? Танину подругу? …Тумблеры в его голове начали перещёлкивать. …Зоя! …И ему кажется, что голос «седьмой»  —  это голос Тамары Яковлевны. …Длинно зазвонил телефон. Междугородняя…
         —  Соединяю!..
         —  Спасибо.
         —  Аллё!  —  голос его тёщи он, слава Богу, помнит! Вот только связь совсем плохая. Такое ощущение, что это не Шахты, а Нью-Йорк…
         —  Здравствуйте, Валентина Ивановна.
         —  Здравствуй, зятёк… Видать, и вправду, тоскуешь…  В первый раз нам сам звонишь… А Ольги-то… —  он услыхал всхлип.  —   Дед как узнал, слёг. Сердце. То ли его спасать, то ли с дочерью проститься… Такой вот выбор. Обошлось, вроде бы. Не инфаркт. К сороковинам приедем к тебе… Вы ведь с апреля не звонили. Значит, всё хорошо. А тут Анна такое говорит, подготовь, мол, маму, отец: Оля умерла. Вы ведь, мужики, хлипкий народ… Меня-то он подготовил, а сам… Таня была у нас. Страшно на неё смотреть… Завтра у неё защита.
          —  А я, вот, и не знал…
          —  Не обижайся на неё… Тяжело ей. А с тобой  —  ещё тяжелее. …После защиты она у нас побыть собиралась. Так что на сорок дней мы все вместе и приедем…
          —  Ну, уж нет! Валентина Ивановна!.. Тогда созвонимся, и я сам за вами заеду. …А я ведь обещал  Тате, что буду у неё на защите. Не получится!.. В другой жизни это было. Ещё в апреле… Да, вот… Ещё один вопрос у меня… Распределение у Таты было ведь ещё в марте… Ольга, конечно, знала, что, куда… А я не поинтересовался…
           —  В Белую Ветлаву её распределили. В городскую школу. Повезло, можно сказать. …Ладно, зятёк. Тоскуй. Только помни, что не одному тебе больно. До свидания.
           —  До свидания.
     Он снова набрал «07».
           —  Аллё! Седьмая!
           —  Спасибо за разговор. Скажите, седьмая, Вы ведь Тамара Яковлевна?
           —  Да, Игорь Иванович.
           —  Скажите, Тамара, может это и не в месту… Но… Как там Зоя?
           —  Ничего! Замуж вышла. Дочку родила. Защитилась вот недавно. Сейчас в декретном. Дома.
           —  Как же это она успела!.. Всё вместе! А кто она теперь?
           —  Педагог. Русский и литература.
           —  Примите мои поздравления!
           —  А вы … соболезнования. …Таня уже пригласила Зою на сороковины.
           —  И Вы приходите. …Оля ведь с Вами дружила.
           — Хорошо, Игорь Иванович. Ко мне тут Киев прорывается…
           —  Извините. До свидания.
           —  Спасибо. До свидания.
    …А ведь он не знает очень многих её подруг! Школа. Коллеги. Слишком мало он интересовался её жизнью?
      
     …Да, он помнил, что надо освободить жилище от всех вещей жены. Вот только когда? До сорока дней? После? …И не у кого спросить? Почему же… Не хочет он спрашивать. Как это ни странно, но у него появились выходные. Оказывается, многие проблемы могли решаться без его участия. Больше того, его присутствие мешало людям нормально работать!.. Он не видел этого раньше? Не замечал? Или… Куда проще нести ответственность за такую многотысячную толпу народа  —  дальних? Чем болеть и радоваться за немногих, но  —  ближних?
     Он открыл её шифоньер. Странно, но вещей в его шкафу было куда больше!..