Дети радуги Главы 15-16

ГЛАВА 15

Константин Эдуардович Циолковский оказался точно таким, как на известных фотографиях последних лет его жизни, помещенных во всех современных энциклопедиях. Те же умные и проницательные глаза, увеличенные линзами очков. Тот же высокий лоб мыслителя, в своих фантазиях достигшего невиданных высот. Те же густые, вьющиеся волосы с ручьями седины и широкая, неопрятная борода ученого, которому некогда за ней ухаживать. Но к известному портрету теперь, на глазах Алексея, прибавилась высокая, костистая фигура со слегка согнутой спиной и длинные руки, с худыми запястьями, далеко выдвинутыми из рукавов сюртука. И еще походка – шаркающая походка старика, здоровье которого на семьдесят седьмом году жизни оставляло желать лучшего.

И еще – у него был особенный голос. Какой-то не по возрасту звонкий, можно сказать, молодцеватый. И довольно громкий. Это, впрочем, легко объяснялось многолетней глухотой, когда слабослышащий человек, повышая голос в разговоре, пытается услышать самого себя и оценить, насколько правильно он разговаривает.

У Константина Эдуардовича в левой руке была трубка, согнутая из жести в виде раструба, с которой он, видимо, никогда не расставался. Узким концом он прикладывал эту трубку к уху, а широкий конец направлял в сторону собеседника. Так он слушал всех, кроме собственной жены. Она уже долгие годы оставалась единственным человеком, слова которого Константин Эдуардович научился читать по губам. Изучать артикуляцию других людей у великого ученого просто не было времени.

– Так вы говорите “пришельцы”? – спросил он, косясь на Алексея. – Это новое слово надобно бы запомнить. Ишь, придумали же! Пришельцы… А ведь они не пришли вовсе, а прилетели, должно быть. А? Как вы думаете?

– Полагаю, что прилетели, – согласился Алексей, кивая головой.

– Владимир Ильич, ну вы меня и ошарашили, право слово! – воскликнул Циолковский, поворачиваясь к Ленину.

– А почему, собственно, я вас ошарашил? Это все товарищ Сапожников. Причем, меня самого удивил не меньше вашего.

– Наверное, все-таки меньше, – ответил Циолковский. – Я-то сам практически всю жизнь этой проблеме посвятил, а именно – полетам к иным мирам, если угодно. А вышло, что мои соображения лишь на бумаге и остались, а гости с иной планеты сами к нам пожаловали. И каков же на вид их летательный аппарат, позвольте узнать? – Он снова повернулся к Алексею и остановил на нем свой внимательный взгляд.

– Этого не знает никто, – ответил Алексей. – Свидетельств пока нет никаких.

– И как выглядят сии субъекты – тоже доподлинно неизвестно?

– Их никто до сих пор не видел.

– Стало быть, таинственное исчезновение подростка, о котором вы нам рассказали, – единственный факт в пользу того, что эти пришельцы существуют? – скептически произнес Циолковский.

– Скорее всего, похищения людей имели место и прежде, да и не только на территории Англии или в Европе, – сказал Алексей. – Вполне вероятно, что на территории России подобные вещи тоже давно происходят. Вот только в силу того, что страна по площади огромна, а средства коммуникации еще слишком слабы – сведения о необычных явлениях просто теряются и не доходят до центра.

– Гм, вы с этим согласны, Владимир Ильич? – спросил Циолковский.

– А что? – оживился Ленин. – Я полагаю, что во Вселенной нет ничего невозможного.

– Тогда еще один вопрос: откуда они? – продолжал выяснять Циолковский. – С какой планеты или, может быть, с какой Галактики?

– Не знаю, – ответил Алексей, понимая, что, скорее всего, разочаровывает великого ученого своими ответами.

– И каковы их цели? Зачем они людей-то похищают? – не унимался Константин Эдуардович.

– Думаю, люди им нужны для изучения человеческой природы, – сказал Алексей. – Они прилетели в эту часть Вселенной, обнаружили здесь населенную планету, и теперь хотят ее изучить.

– Стало быть, если принять во внимание сей факт, следует предположить, что они – не такие, как мы, – сделал вывод Циолковский и внимательно посмотрел на Алексея.

– Вы абсолютно правы! – воскликнул Владимир Ильич. – Они явно не такие, как мы. И коль скоро это так, надо полагать, их исследования на планете Земля только начинаются.

– А это не факт, Владимир Ильич, – возразил Алексей. – Вполне вероятно, что пришельцы, если это действительно они, могут находиться возле Земли уже довольно давно, и достаточно долго нас изучают. Просто раньше их присутствия рядом с нами никто не мог обнаружить. А что касается того, что они другие… Осмелюсь предположить, что во Вселенной может находиться сколь угодно много разновидностей живой материи, причем, не обязательно с белковой формой жизни. Следовательно, эти пришельцы в нашем понимании действительно могут оказаться какими-нибудь монстрами – ужасными и безобразными внешне, однако с несравнимо более сильным интеллектом, чем у землян, и уровнем развития науки и техники.

– И как же тогда с ними бороться? – спросил Владимир Ильич, обращаясь больше к Циолковскому, чем к Алексею. Потом, поразмыслив, сам продолжил вопросом: – И нужно ли вообще бороться?

Константин Эдуардович, поняв вопрос, тем не менее, только развел руками. Губы его сжались в волнении, которое заметно одолевало старика.

В это время в комнату, где они беседовали, вошла супруга Циолковского. Заметив сдвинутые брови мужа, она метнула свой настороженный взгляд сначала на Ленина, потом на Алексея Сапожникова.

– Чем это вы старика расстроили? – бросила свой вопрос в никуда. И лишь потом повернула лицо к Ленину.

– Это мы, голубушка Варвара Евграфовна, проблемы существования цивилизации обсуждаем, – сказал Владимир Ильич. – Вы уж простите, но кроме вашего дорогого Кости в этой стране больше не с кем.

Владимир Ильич хорошо знал, как смягчить жену Циолковского, которая до глубокой старости сохраняла к мужу самые нежные чувства.

– Так уж и не с кем? – спросила она другим тоном.

– Представьте себе! – подыграл Алексей.

– Не угодно ли чаю? – спросила Варвара Евграфовна, с благодарностью глядя на гостя.

– Сделай, Варенька, удружи, – попросил Циолковский.

Его супруга удалилась, а у самого Константина Эдуардовича будто посветлело лицо. Он смотрел на дверь, куда только что вышла Варвара Евграфовна, и собеседникам ученого показалось, что мысли Циолковского унесли его далеко из этой комнаты – то ли в будущее, то ли в прошлое…

– Помню, в Боровске зимой катались на санях по реке, – вдруг сказал он. – Придумал я как-то зонт в виде паруса к саням приладить. Как станет Протва надежно, люд городской прямо по льду на тот берег переходит, даже на санях ездили. Тут и я, когда свободного времени выкрою, или же просто кого из детей – Игнатия или Любушку – покатать вздумаю, на лед выхожу. А ветер над рекой хороший гулял, что надо. Вот я и гонял быстрее всех. Лошади крестьянские пугались мчащегося паруса, проезжие ругались матерным гласом. Но по глухоте я долго об этом не догадывался.

– Представляю себе эту картину! – воскликнул Алексей. – Когда это было?

– Году эдак в восемьдесят восьмом или девятом, – ответил Циолковский. Помолчал немного, потом вдруг добавил: – Это ж, сколько у них ракет изначально должно было стартовать, чтобы одну, которая нашей Земли достигла, топливом снабжать?! Я когда-то подобные расчеты для тридцати двух делал, да и то для полета на Луну…

– У них могут быть летательные аппараты с принципиально иными двигателями, чем известные нам, – сказал Алексей.

– Ну, безусловно, – согласился Циолковский. – Раз уж не мы к ним, а, напротив, они к нам прилетели, – стало быть, и развитее нас эти пришельцы будут. Вы правы.

– Возможно, что и неизмеримо развитее… – вставил Алексей. – И разница между нами может быть просто катастрофической.

– Вы уж, батенька, краски-то не сгущайте, – сказал Владимир Ильич. – Не то после ваших предположений и жить страшно становится.

– Представьте себе, Владимир Ильич, мне тоже как-то не по себе, – вдруг сказал Циолковский.

– Поймите, уважаемые вы мои, не пугаю я вас вовсе! – воскликнул Алексей. ¬– Я только факты вам изложил, да еще просьбу со стороны сэра Джона Коумена, герцога Мальборо. Просьбу о помощи, если это вообще возможно будет.

– Эх, – воскликнул Циолковский, – все бы гораздо прояснилось, если бы этот мальчик пропавший вдруг обнаружился, да с ним побеседовать бы удалось.

– Гм, – сказал Ленин, – тогда, вероятно, в вашей помощи никто бы и не нуждался, дорогой Константин Эдуардович.

– А что я могу сейчас? – спросил ученый. – Чем помогу? Стар я для каких-то исследований и экспериментов. Вон, по лесочку до речки да обратно с трудом хожу, вот Владимир Ильич знает. А уж за пришельцами гоняться – это увольте!

– Может быть, у вас есть какие-нибудь ученики, сподвижники, которые ваши теоретические выкладки знают, и развить их могут? – спросил Алексей. – Здесь, в Москве, или где-нибудь еще. Английское правительство готово хорошо заплатить за быстрые результаты. Мне поручено это передать. Адмирал Коумен за спасение сына готов отказаться от ведения военных действий против Европы и остального мира. Это тоже поручено мне передать.

Наступила пауза. Циолковский задумался. Ни Ленин, ни Алексей не решались ему мешать. Тем временем вошла Варвара Евграфовна.

– Мужчины, – позвала она с нежностью, – не угодно ли пройти в столовую. Чай поспел. Я уж на всех накрыла.

– Да-да, Варенька, – первым отозвался Константин Эдуардович.

Казалось, что при любых обстоятельствах, как бы и чем бы ни была загружена его голова, – голос жены Циолковский слышал даже сквозь полную глухоту, и ее присутствие вселяло в него желание полноценно жить.

Через несколько минут, отпивая из блюдца (он давно пил чай именно так), Циолковский сказал:

– Академия-то наук меня не больно жаловала все годы. Вот, Владимир Ильич знает… Впрочем… Есть Карамышев, Лев Борисович. В Москве живет, помнится, в районе Кузнецкого моста – это уточнить можно. Способный молодой физик. Еще Тычин Василий, кажется, Георгиевич. Это в Калуге, на улице Садовой. А вообще… – он сделал паузу, – полагаю, что человечество бессильно перед этими… Вот сами подумайте, чтО мы способны противопоставить, а?

Его вопрос повис в воздухе. Владимир Ильич с Алексеем сосредоточенно пили из чашек. Варвара Евграфовна, понимая, что разговор у мужчин весьма серьезный, разлив каждому по второй чашке, удалилась.

– Знаете, – вдруг сказал Циолковский, чуть погодя, – после таких известий жить не хочется…

– Почему?! – воскликнул Алексей. – Вы, столько лет посвятивший проблеме межпланетных перелетов, на пороге великого события в жизни человечества говорите о смерти?

– Видите ли, Алексей Николаевич, – сказал Циолковский, – я всегда считал человека венцом творения. И на склоне лет узнать о том, что ты – всего лишь подопытный кролик, или, того хуже – червь… это, знаете ли, чересчур для испытаний человеческой психики. Уж лучше ничего подобного не видеть и не знать…

– У Гюго есть замечательные слова, которые мне сейчас вспомнились, – задумчиво ответил Алексей. – “Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она исследует и изучает даже собственное заблуждение. Можно сказать, что своим сверкающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный мир, окружающий нас, отдает то, что получает, и возможно, что созерцатели сами являются предметом созерцания”.

– Поистине, это должно быть так! – воскликнул Ленин.

– Мне очень жаль, Константин Эдуардович, если я вас расстроил, – сказал Алексей.

– Да что уж там, – ответил Циолковский, – вы-то здесь ни при чем. А вообще… – Он сделал многозначительную паузу. – Черт возьми, как все интересно, дьявольски интересно закручено!

– А я вижу здесь не дьявольский, а божий промысел, – осторожно сказал Алексей.

– Знаете ли, я тоже, – добавил Ленин.

 ***

Вскоре за Владимиром Ильичем прислали, и он, тепло попрощавшись с Алексеем, ушел.

– Режим, дорогой друг, режим, – сказал он, разводя руками. Впрочем, в сторону ему удалось отвести только левую руку, правая же оставалась висеть безвольной плетью. – Мое хоть сколько-нибудь работоспособное состояние поддерживает исключительно режим. И теперь необходимо два часа поспать.

– Да, я понимаю, Владимир Ильич, – сказал Алексей. – Всего вам доброго. И большое спасибо за все. Надеюсь, еще увидимся.

– Так вы зайдите попрощаться.

– Хорошо, непременно.

Когда Ленин ушел, Алексей пересел поближе к Циолковскому.

– Вы не устали? – спросил он у старика.

– Нисколько. Разве я выгляжу уставшим?

– Вроде нет.

– Тогда, если угодно, мы могли бы продолжить нашу беседу.

– С удовольствием! – воскликнул Алексей. – Тем более что у меня есть один вопрос, который очень бы хотелось вам задать.

– Слушаю, – сказал Константин Эдуардович.

– Я имею в виду ваши мысли, высказанные в статье ”Горе и гений”.

– Ах, это! Тому, кажется, уж двадцать лет минуло.

– Да, примерно, – ответил Алексей. 

Он знал – из каких-то книг, энциклопедий – давно знал, что великий ученый порой заблуждался, выдвигая на обсуждение теории, вызывавшие скепсис или презрение у его коллег. Чего, например, стоила философская концепция Циолковского, которую ученый в свое время опубликовал в серии брошюр и статей. Согласно этой концепции – Алексей хорошо помнил, как читал об этом в одном из журналов – будущее человечества напрямую зависело от количества рождающихся гениев. Ученый разработал совершенную, на его взгляд, программу евгеники. По его мысли, в каждом населенном пункте надлежало обустроить лучшие дома, где должны были проживать лучшие гениальные представители обоих полов, на брак которых и последующее деторождение нужно было получать разрешение свыше. Таким образом, полагал Циолковский, через несколько поколений доля одаренных людей и гениев в каждом городе стремительно бы возросла.

Как историк и как житель страны конца двадцатого века, Алексей улыбался этой теории, воспринимая ее как прихоть или даже некую дурь великого ученого, который позволил себе спорные высказывания на щекотливую тему. Но теперь, сидя рядом с Циолковским, он страстно желал воспользоваться уникальной возможностью, и поговорить со стариком об этом.

– Так что именно вас интересует? – спросил Константин Эдуардович.

– Я бы хотел знать, почему вас так заинтересовал этот вопрос.

– А разве вы сами не стремитесь указать человечеству путь к совершенству и счастью? – неожиданно спросил Циолковский.

– Стараюсь по мере сил, – ответил Алексей.

– Вот именно. Нет ничего важнее, как наше счастье и счастье всего живого в настоящем и будущем, – задумчиво сказал Циолковский. – Как устранить горести? Есть горе неустранимое, и с этим приходится мириться: мы должны болеть, умереть, терять близких. Жизнь невозможна без страданий. Но ведь много горя более или менее устранимого. Почему, например, мы терпим материальную нужду, не пользуемся комфортом, когда богатства и силы природы неисчерпаемы? Почему на старости лет мы остаемся без крова и умираем от лишений? Зачем отец семейства надрывается один для прокормления своего многочисленного семейства? Почему, умирая, множество людей оставляют свои семьи беспомощными? Почему всю жизнь мы должны дрожать за судьбу близких? Почему всякого человека, не исключая богатых, сильных и властных, подстерегают бедность, горести и всякие несчастья?

– Действительно, почему? – вставил Алексей, заметив, что Циолковскому, даже по прошествии двадцати лет, все еще близки высказанные когда-то идеи, что он уже завелся и готов поделиться с собеседником наболевшим.

– Да потому что живем неправильно! – воскликнул ученый. – Человек по сути своей – существо общественное, а живут все, напротив, разрозненно, обособленно. Между тем, жизнь правильная, ведущая к процветанию, должна протекать в одном большом здании, что по математическим соображениям весьма выгодно и в материальном отношении. Зданием я это называю условно, это может быть и комплекс зданий, и целый поселок, если угодно. Сохранение тепла, чистый без пыли и бактерий воздух, поддержание гигиенических условий, бани, кухни, столовые, библиотеки, мастерские, говорильные и молчальные залы, детские, школы, орудия производства, прачечные и так далее – все это доступно в совершенном виде только при артельной жизни. Но вот беда: немногие к такой жизни способны. Именно, как это показали известные исторические опыты и попытки, сейчас передерутся, переленятся, перессорятся, переругаются и разбегутся.

– Да, – сказал Алексей, – членов такой большой компании подобрать непросто, это называется психологической совместимостью.

– Совершенно верно, – согласился Циолковский. – И где же найти таких членов? Вознаграждены за свои качества они будут прекрасно, но как заполучить их, да и есть ли они вообще на Земле? Я, дорогой друг, вот что предлагаю. Пусть каждый поселок с разрешения и одобрения правительства, порекомендует несколько человек, наиболее способных к такой жизни – наиболее общественных, умных, честных, кротких, трудолюбивых, искусных. Если из тысячи человек населения выберется один подходящий, то уже вот вам полтора миллиона годных для общественной жизни людей. Преимущество следует отдавать молодым людям, еще не связанным браками. Вот ими-то и нужно населить наше общежитие.

– А вы представляете себе, Константин Эдуардович, сколько времени на все это может понадобиться? И потом, далеко не все отобранные по своим личным качествам захотят участвовать в подобном эксперименте.

– Согласен, – сказал Циолковский. – Однако если бы опыт удался, то его нужно продолжать и совершенствовать, если нет – сделать другую попытку при иных условиях.

– И что дальше? – спросил Алексей.

– Дальше? Понемногу Земля покроется этими общественными домами, так как члены их при благоприятных материальных и моральных условиях будут усиленно размножаться и выделять новые подобные сообщества, так как по наследству будут хоть отчасти передавать свои добрые свойства детям. С течением времени члены их своею численностью могут даже затмить своих менее общественных родичей, живущих при обыкновенных условиях, при которых мы сейчас живем. Эта организация жизни на Земле облегчит выбор наиболее совершенных. Каждое маленькое общество, живущее в одном таком здании или отделении, взаимно изучая друг друга в течение нескольких лет, может отделить из своих членов наиболее великодушных, общественных, талантливых, здоровых, долголетних, плодовитых и красивых людей. Вы понимаете, как все это здорово?


– Позвольте, а как же чувства, а как же любовь? – спросил Алексей.

– Любовь? – переспросил Циолковский. – А что это, по-вашему?

– Вы хотите, чтобы я сформулировал определение?

– Попробуйте.

– Но это невозможно. Любовь, как и творчество, объяснить нельзя.

– Вот, вы сами почти ответили на мой вопрос. Я глубоко убежден, что не существует в природе того, что ум человеческий неспособен объяснить. А уж, коль скоро вы утверждаете, что нельзя объяснить любовь, то ее и нет вовсе. Логично?

– Я с вами не согласен, Константин Эдуардович, – ответил Алексей. – А как же многочисленные произведения искусства, воспевающие это чувство? Поэзия, живопись, музыка, которую вы так любите? Любовь толкает на подвиги, возвышает, облагораживает души. Разве не так?

– Любовь – это шелуха, которой прикрывают более низменные, привычные для человека чувства. Например, желание прославиться, одержать верх над соперником, примитивно овладеть женским телом. Вот что есть ваша любовь, которую вы не можете объяснить.

– Простите, Константин Эдуардович, но вы прожили со своей супругой долгую жизнь, родили семерых детей – и все это без любви?

– Если бы я уделял внимание этому чувству, у меня бы вовсе не осталось времени на занятия наукой, а это, мой друг, для процветания человечества, гораздо важнее. С Варварой Евграфовной мне удобно, комфортно, это именно тот человек, который помогает мне жить и работать. И она это понимает. Вот и вся любовь. Привязанность и смирение – вот основа счастливого брака.

– И все-таки, позвольте с вами не согласиться, – сказал Алексей.

– Это ваше право. И, если угодно, я закончу свою мысль по поводу обустройства общественных домов, или артелей.

– Да, конечно. Простите, что перебил вас.

– Так вот, на Земле образуется два мира. Человечество разделяется на две части, ясно сознающие все, что совершается. Один мир, сначала очень малочисленный, состоит из избранных, они населяют общественные дома и дают описанную мною организацию. Другая часть – вне этой организации – живет той жизнью, которая ей доступна по нравственным ее свойствам.

– И долго человечеству жить в таком режиме – двух неравноценных миров?

– Этого я не знаю. Иное дело, что крохотный мир, созданный мыслящим человечеством, постепенно разрастается, усиленно размножается благодаря хорошим условиям жизни. Напротив, внешний мир, сознавая свою малую пригодность, удаляется все более и более, размножается сознательно или благодаря дурным условиям все слабее и слабее. И понемногу вымирает, чтобы уступить место высшему. Вот, собственно, и все.

– Да, – протянул Алексей, – тут есть, над чем подумать.

– Подумайте, друг мой, – ответил Циолковский. – А я, в свою очередь, еще раз подумаю над тем, что рассказывали сегодня вы. В любом случае, рекомендую вам встретиться с моими последователями, которых я называл.

– Сегодня же, как только вернусь в Москву, – сказал Алексей, понимая, что Константин Эдуардович уже утомился, и ему, неожиданному гостю, пора откланяться.

Он поднялся, дождался, пока поднимется Циолковский.

– Я испытываю огромное удовлетворение от встречи и беседы с вами, – сказал Алексей, пожимая руку великого ученого. – Эту встречу я запомню на всю оставшуюся жизнь.

– Что ж, мне тоже было приятно беседовать с новым для себя человеком, – ответил Константин Эдуардович. – Надеюсь, что ваши проблемы благополучно разрешатся.

– Это не мои, это проблемы всего человечества, – ответил Алексей.

– Тем более, – сказал Циолковский и только теперь, прощаясь, улыбнулся.

***

Сильное впечатление, произведенное Циолковским, не покидало Алексея. Старик был фанатично предан науке. За долгие годы своей деятельности он населил окружающий мир идеями, догадками и гипотезами – наравне с внедренными изобретениями, и теперь жил в этом мире, превозмогая усталость и болезни. Жил – и продолжал мыслить и мечтать.

Алексей вспоминал это теперь, двигаясь по ухоженной тропинке от селения Горки к станции Ленинская. Вспоминал и улыбался. “Есть люди, гениальность которых граничит с безумием, и неправы те, кто с общей меркой берется оценивать их творчество. Это привилегия шизофреников, – думал он. – А поскольку я вроде бы не шизофреник, не стану даже пытаться давать оценку человеку, чей авторитет в мировой науке непререкаем”.

Вечерело. Становилось зябко в открытом поле. Вдоль тропинки, как часовые, выстроенные на параде с дистанцией в одного линейного, стояли по стойке смирно молодые, но уже довольно высокие, тополя. Их оголенные верхушки качались от порывов незлобного, однако довольно настойчивого ветерка. И царапали пружинистыми ветками фиолетовый вечерний воздух.

Алексей отказался заночевать в Горках. Ленин, к которому он отправился после беседы с Циолковским, приглашал остаться. К тому времени он уже выспался, выглядел бодрым и готовым к новым дискуссиям, если необходимость в таковых возникнет. Воистину, сон – лучшее из лекарств. Настаивала задержать гостя на ночлег и сестра Ленина Мария Ильинична. Но Алексей не стал пользоваться искренним гостеприимством хозяев. Во-первых, ему не хотелось стеснять стариков, давно привыкших к определенному укладу жизни. А во-вторых, Алексею не терпелось поскорее попасть обратно в Москву, где он в этот же вечер намеревался разыскать некоего Льва Карамышева. Он чувствовал, почему-то чувствовал – и не мог себе этого объяснить, – что времени на принятие решений остается очень мало, катастрофически мало. И он спешил.

Впрочем, от машины, которую предлагал Владимир Ильич, Алексей отказался.

– Тут идти немало, дорогой мой! – напутствовал Ленин. – Примерно, около часа. Да еще к вечеру дело.

– Ничего, Владимир Ильич, не беспокойтесь, – отвечал Алексей. – Ходить я люблю, к тому же будет время привести в порядок мысли некоторые.

– Ну, как хотите, – сказал Ленин. –¬ Однако знайте, что я все одно беспокоиться буду. Причем, до тех самых пор, пока вы мне от Василия Николаевича сами не позвоните, что уж домой вернулись. Ну, договорились?

– Договорились, Владимир Ильич, – ответил Алексей и улыбнулся, пожимая сухую левую ладонь. От руки Ленина шло какое-то приятное, отеческое тепло – и разливалось по всему телу Алексея.

Отойдя от Горок с километр, он подумал, что зря, наверное, отказался от автомобиля. Излишняя щепетильность, оказывается, иногда бывает вредна. Быстро темнело. К тому же плащ, который Алексей носил в Европе, – здесь, в Подмосковье, вовсе не защищал от порывов октябрьского ветра. Он пошел быстрее, рассчитывая в движении согреться. Через сотню-другую шагов почувствовал, как вспотела спина. И почти одновременно с этим неожиданно увидел впереди на дороге собственную тень. Сначала длинную и размытую, потом короткую и четко очерченную.

Машина догнала его в считанные секунды.

“Молодец, Владимир Ильич, – подумал Алексей. – Будто мысли мои прочитал”.

Легкий визг тормозов – и темный горбатый силуэт остановился рядом с Алексеем. Распахнулась дверца – как бесшумный и хищный зевок. Никто не высунулся в нее, никто не пригласил жестом одинокого путника. Только одно глухое слово прозвучало из темноты – короткое и властное.

– Садитесь! – сказал кто-то, и Алексей подчинился.

Нагнув голову, он втиснулся в пространство между потолком и полом, и устроился на переднем сидении рядом с водителем, захлопнув за собой дверь. В ту же секунду машина рванулась и помчалась дальше. Внутри было темно. Алексей повернул голову влево, попытался рассмотреть шофера, но на фоне едва бледневшего окна мелькал только неясный профиль в кепке, надвинутой на глаза.

И вдруг Алексей почувствовал, что в машине есть еще кто-то. Этот кто-то смотрел на него сзади, дышал в затылок. Алексей сжался, лихорадочно соображая, что же с ним все-таки произошло. Потом непроизвольно потянулся и дотронулся до дверной ручки.

– Не делайте глупостей, Алексей Николаевич, – раздалось сзади. – Чего доброго, еще разобьетесь, и лишите меня приятной беседы с вами.

“Черт возьми, какой знакомый тембр голоса! – мелькнуло в голове Алексея. – Вспомнить, нужно непременно вспомнить!”

И он стал торопливо перебирать в памяти людей, с которыми в последнее время ему доводилось встречаться – в Европе, в России. Лица мелькали перед ним, меняясь, как в детском калейдоскопе меняются узоры: Франсуа Перрен, Джеймс Карсон, охранник Ленина, который провожал его к дому от ворот, еще кто-то…

“Стоп! – сказал он вдруг сам себе. – Кажется, я вспомнил…”

– Лыков? Степан Тимофеевич? – позвал он в темноту. – Или как там вас…Епифанцев?

Алексей почувствовал, как своим последним вопросом привел незнакомца на заднем сидении автомобиля в замешательство. Впрочем, оно продолжалось недолго.

– Вы даже знаете мою настоящую фамилию? А, Сапожников? – спросил тот. – Считайте, что вы меня приятно удивили. Тем интереснее будет наша предстоящая беседа.

“Опять похищение, – мрачно подумал Алексей, и горькая усмешка тронула его губы, – но ничего интересного я в этом теперь не вижу”.

ГЛАВА 16

Дождь лил с самого утра – мелкий и медлительный. Париж и его окрестности, насквозь мокрые от осенних слез, выглядели мрачно и уныло. Сена притихла, вбирая в себя миллионы стекающих в нее ручейков.

Было воскресенье. После завтрака, дождавшись, когда Софи уйдет к подруге, Жанетт сняла телефонную трубку.

– Франсуа, мне надо с тобой поговорить.

– Извини, но я по-прежнему ничего не знаю о судьбе Алекса.

– Мне нужно поговорить о Софи.

– Да? А что случилось?

– Ты единственный, с кем я могу поделиться…

– Спасибо, но что все-таки стряслось?

– Ты можешь приехать?

– Гм, вообще-то…

– Тогда я могу.

– Нет, у меня не убрано, я приеду сам. Когда?

– Хоть сейчас.

– Хорошо, я чувствую, что вопрос действительно серьезный.

– Ты не ошибся, – подтвердила Жанетт. – По пустякам я не стала бы тебя беспокоить. А по телефону говорить не хочу…

Через час с небольшим Франсуа Перрен, сидя на диване в комнате Жанетт, растерянно вытирал платком вспотевший лоб. Рассказ женщины удивил и озадачил его.

– Может быть, ты все преувеличиваешь? – осторожно спросил он. – Какая в наши дни может быть секта? И чтобы Софи… Она ведь такая разумная девочка.

– Пойми, я ничего не преувеличиваю, – ответила Жанетт. – Неужели ты меня не знаешь? Прежде чем звонить тебе, я пыталась выяснить все сама.

– Ну?

– Что “ну”? Жаль, что у тебя нет детей, иначе ты без всяких колебаний поверил бы в мою материнскую тревогу.

– Прости меня, но все, что ты рассказала про Софи, действительно выглядит странно, – попытался оправдаться мсье Перрен. – Это многозначительное молчание, высокомерный взгляд, какая-то таинственность. Сколько ей сейчас – тринадцать? Послушай, Жанетт, может быть, твоя девочка просто-напросто влюбилась, а? Ты сходи в школу, спроси учителей. Это бывает в столь юном возрасте.

– Я была! Я спрашивала!

– И что?

– Она стала пропускать школу, вот что!  А мне врет, что не пропустила ни разу. Причем, говорит с таким убеждением, что мне становится как-то не по себе. У меня с Софи всегда были такие доверительные отношения. Но сейчас что-то поменялось…

– Интересно, интересно…

– Знаешь, Франсуа, мне в голову как-то пришла одна мысль. Я попросила классного руководителя показать мне журнал. И знаешь, что я обнаружила? Софи пропускает школу только по средам и пятницам. Три недели подряд именно в эти дни.

– Да, действительно, странно… И что же ты?

– Как ты думаешь? – Мсье Перрен пожал плечами. – Позавчера я проследила за ней.

– Мне не терпится узнать, как это было.

– Я выпроводила Софи в школу, а сама будто собиралась на работу. Ну, чтобы она ничего такого не подозревала. На самом деле я договорилась заранее, что в пятницу выйду на службу с обеда. И я пошла за ней. Ты ведь знаешь, она учится в девяносто третьей школе. Да, так вот, по Рю де Риволи Софи направилась в сторону школы, она всегда ходит по одной и той же улице и даже по одной и той же стороне. Так было и на этот раз. Вот только вместо того, чтобы свернуть на Рю де Павеньи, Софи прошла этот перекресток и двинулась дальше – к скверу Королей. А там…

Жанетт сделала паузу. Было видно, что она сильно взволнована.

– И что там? – спросил мсье Перрен.

– Она исчезла!

– Как это исчезла?! – воскликнул Франсуа. Ироничная улыбка тронула его губы, а в глазах мелькнуло недоверие.

– Не знаю! Я шла за ней шагах в тридцати. Не шла, а просто кралась, как настоящая шпионка. Софи ни разу не оглянулась, значит, не чувствовала за собой слежки. А потом, когда она была уже на территории сквера, и шла по дорожке, а я переходила улицу… Я всего лишь раз повернула голову в сторону, чтобы убедиться, что нет машин. А когда посмотрела вслед Софи – ее на дорожке уже не было.

– А дальше? Что было дальше?

– Я стала метаться по всем тропинкам этого сквера, заглядывала во все закоулки, раздвигала все кусты. Но Софи действительно нигде не было. Так прошло примерно с полчаса, и я вернулась домой.

–А потом?

– Потом я пошла на работу. Ты ведь знаешь, что у меня с издательством строгий договор, я не могла совсем пропустить. Сам понимаешь, что мысли мои были очень далеко. Никому, правда, я ничего не рассказывала, да и кому это все нужно… А вечером, когда я вернулась, Софи уже была дома, и как ни в чем не бывало, сидела в кресле с какой-то книгой на коленях. Я спросила у нее, как дела, она ответила, что все хорошо, уроки уже сделала. Вот. Ну, что это, Франсуа? Что это?

– Поверь, Жанетт, дорогая, – сказал мсье Перрен растерянно, – я затрудняюсь что-либо комментировать, а тем более, советовать. Если честно, я по-настоящему смущен и озадачен твоим рассказом.

– А что делать мне? – спросила женщина. – Я не могу, зная о том, что происходит что-то странное, делать вид, что ничего не замечаю.

– Тогда скажи Софи, что следила за ней, и пусть расскажет, куда она исчезла, – разводя руками, предложил мсье Перрен.

– Ты думаешь, она расскажет?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. И хуже всего то, – добавила Жанетт, – что эта секта, в которую угодила моя девочка, может оказаться сектой маньяков, и там с подростками могут делать что угодно!..

– Да почему, в конце концов, секта?! – повысил голос Франсуа. – Что ты зациклилась на этом?

– А что я должна думать? Вот сам спроси ее!

– И спрошу. Когда она вернется? Ты сказала, что Софи пошла к подруге.

– Я уже здесь. – Девочка бесшумно проскользнула в комнату. – Здравствуй, Франсуа. О чем ты хотел меня спросить?

– Гм, – замялся мсье Перрен, – мы тут с мамой…она рассказала мне, что ты…

– …пропускаю школу?

– Да, по средам и пятницам, – сказал Франсуа, глядя в глаза Софи. – Как ты можешь это объяснить?

– Могу, но не стану, – прохладно ответила девочка, не отворачиваясь, но глядя мимо мсье Перрена.

– То есть как? – воскликнула Жанетт. – Ты считаешь возможным ничего не объяснять матери?

– Да, мама, – отстраненно сказала Софи. – Есть вещи, которые тебе знать пока незачем. В конце концов, могут быть у человека личные секреты!

– В твоем возрасте – и секреты от матери! – на этот раз воскликнул мсье Перрен. – Может быть, тебя стесняет мое присутствие? Может быть, мне уйти, и ты все расскажешь?

– Когда-нибудь, но не теперь… – ответила Софи каким-то механическим голосом. Она отвернулась и направилась в свою комнату. Потом оглянулась в проеме двери и тихо добавила: – Это не моя тайна, и я поклялась…

– Секта, точно, секта! – воскликнула Жанетт и, расплакавшись, уронила голову на плечо мсье Перрена.

 ***

Комната была небольшая и скромно обставленная – как, наверное, любой из кабинетов этого мрачного здания. Впрочем, откуда Алексей мог это знать? Теперь были только предположения.

Когда ехали по вечерней Москве, Алексей по отсветам витрин, по каким-то известным архитектурным вехам пытался определить маршрут. Лыков молчал. Даже на вопрос “куда вы меня везете?” – не проронил и звука. И Алексей догадался, что везут его туда, куда доставляли обычно всех неугодных власти, всех подозрительных и неблагонадежных. Впрочем, и по ложным обвинениям – тоже, причем, в большинстве своем именно так.

Вначале Алексей узнал Солянку, потом улицу Архипова, пересечение с Маросейкой и поворот на проезд Серова. Напряженно всматриваясь в полутемные улицы, он заметил невдалеке очертания Ивановского монастыря, потом, через несколько кварталов – памятник героям Плевны. “Да, так и есть, – мелькнуло у него в голове. – Дожил!”

Внизу, в просторном фойе, Лыков перебросился с дежурным офицером несколькими фразами, и тут же к Алексею подошли двое в штатском – одинаковые ростом и фигурами, одинаковые постными, серыми лицами. По узкой лестнице, поддерживая его под локти, двое сопровождающих стали подниматься вместе с Алексеем наверх. Шли долго, как показалось Алексею – бесконечно долго. Когда, наконец, закончили молчаливое восхождение, и прямо с лестницы свернули в коридор, Алексей увидел на желтой стене синюю табличку с бронзовыми буквами “5-й этажъ”. “Это, наверное, висит еще с дореволюционных времен, – подумал он. – Лень заменить? Или все сотрудники так заняты, что им просто некогда?”

Потом по узкому коридору – длинному и безнадежно тусклому, с множеством извивов и уступов – Алексея провели в один из дальних кабинетов. Шагая по этому коридору, он обратил внимание, что над всеми дверями висели красные лампочки. Откуда ему было знать, что назначение у них было примерно такое же, как у фонарей над кабинетами в любой городской поликлинике: “Войдите” и “Занято”. Только здесь не зажигали никаких надписей, просто следователи включали лампочки во время допросов.

Почти в самом конце коридора сопровождающие замедлили шаги, без церемоний повернули Алексея лицом к одной из дверей, на которой, кроме номера, не было никакой другой таблички. И втолкнули его внутрь. Алексей вошел и замер у входа. Настольная лампа светила ему прямо в глаза, и невозможно было определить ни размеры помещения, ни того, кто в этом помещении был хозяином. Впрочем, перед столом стоял стул. Алексея с нарочитой грубостью подтолкнули к нему, он удержался за высокую спинку, подобрал плащ и сел.

Яркий свет слепил. Глазам было больно, а душе – унизительно. Сзади хлопнула дверь, это вышли конвоиры. Нет, пока сопровождающие – Алексея же не арестовывали, не надевали наручники. Просто задержали по неясным пока еще причинам. И когда он понял, что остался в комнате наедине с таинственным хозяином кабинета, Алексей сказал, адресуя свой вопрос мимо ослепительного белого потока:

– Я не знаю, кто вы, но должен заметить, что Родина ведет себя негостеприимно по отношению к тому, кто служит ей верой и правдой.

Получилось как-то пафосно, с внутренним надрывом, зато искренне и достаточно смело. Какое-то время длилось молчание – Алексей даже подумал, что перед ним вовсе никого нет, что свои слова он бросил в пустоту. И еще мелькнуло, что если теперь кто-то все-таки войдет, он ни за что уже не повторит своей опрометчивой фразы. Но прошло несколько мгновений, и колпак лампы начал медленно поворачиваться в сторону.

Конус белого света неторопливо описал полукруг, выхватывая из темноты детали интерьера – немногочисленные и предельно простые функционально: еще два стула, какой-то убогий книжный шкаф, заполненный едва ли на треть, угол черного письменного стола. И еще – тяжелые шторы на окне, то ли синие, то ли черные. Хотелось, чтобы все-таки синие, хотя – какая теперь разница.

Когда глаза Алексея привыкли к перемене освещенности, он стал различать и того, кто так искусно манипулировал колпаком настольной лампы. Это был человек плотного телосложения, широкоплечий, с короткими руками и короткой шеей, на которой крепко сидела абсолютно лысая голова. “Помню, помню такую моду у советских военачальников, – подумал Алексей. – Конев был побрит наголо, кажется, Рыбалко, кто там еще?..”

Он всматривался в широкое и какое-то плоское лицо, неподвижно висевшее с другой стороны стола, и никак не мог его разглядеть. Все оно как-то уплывало, детали стирались и сглаживались. И еще понимал Алексей, что лицо это так же пристально рассматривает теперь его самого. Впрочем, наверное, это была часть его работы.

– Моя фамилия Сухоруков, – раздалось из-за стола. Сдержанный баритон с металлическим отливом вспорол нависшую тишину кабинета. – Слышали, наверное?

– Признаться, не слышал, – робко ответил Алексей после паузы. Он действительно никогда не встречал такой фамилии. И почему-то добавил: – Может быть, это мое упущение…

– Может быть, – протянула фигура за столом. – В таком случае, знайте, что я – начальник Отдела контрразведки при Российском Главном Политическом Управлении.

– Теперь буду знать, – ответил Алексей, у которого чуть не вырвалось “очень приятно”.

– Ну, а вы – кто?

Предельно простой вопрос предполагал столь же простой ответ. Но Алексей, который догадывался заранее, что выяснение его личности в подобном заведении встанет на первое место, все же оказался не готовым на него отвечать. А что, собственно, отвечать? В стенах этого здания никогда не верили даже самой очевидной правде. И что тогда говорить? Как выкручиваться? И тут вспомнились слова отца, учившего подростка Алешу: “при любых обстоятельствах, даже самых для тебя невыгодных, говори только правду – ибо одна ложь неизменно потянет за собой другую, и, в конце концов, ты запутаешься в своих фантазиях”.

– Мое имя Алексей Николаевич, фамилия – Сапожников.

– Место и год рождения.

– Москва, тысяча девятьсот семидесятый, – не моргнув глазом, сообщил Алексей.

– Еще раз, я не расслышал, – после некоторой паузы попросил Сухоруков.

– Я не ошибся, действительно тысяча девятьсот семидесятый.

Наступила новая пауза. Затем конус белого света снова двинулся в сторону Алексея, но замер на полпути.

– Надеюсь, вы понимаете, что шутить в моем кабинете опасно для жизни?

– Я, знаете ли, вовсе не шучу, – ответил Алексей. – У меня и мысли такой не было. Если позволите, я все постараюсь объяснить.

– Сделайте одолжение. Только…минуточку…

Алексей слышал, как хозяин кабинета пошевелил рукой под столом, и в ту же секунду входная дверь отворилась. На пороге выросла фигура то ли помощника, то ли какого-то дежурного, то ли адъютанта.

– Пригласите ко мне полковника Лукомского, – приказал начальник Отдела контрразведки.

Короткое, как выстрел, “Есть!” зазвенело в воздухе.

– Я хочу, чтобы ваш рассказ послушал еще один человек, – медленно сказал Сухоруков. – Надеюсь, вы не возражаете?

– Мне все равно, хоть полный зал народу, – сказал Алексей. – Я работал учителем в школе, вел исторический кружок, и привык выступать перед большим количеством людей.

– О ваших способностях к выступлениям я уже наслышан, – усмехнулся Сухоруков. – Даже читал все ваши речи. Сами писали?

– Я ничего не писал, все получалось само собой, как говорится, с чистого листа.

– Ну-ну, – только и произнес хозяин кабинета.

Алексею показалось, что тот немного нервничает. Во всяком случае, он ясно слышал, как по столу торопливо барабанят его толстые пальцы. На самом деле Сухорукову очень не терпелось углубиться в дебри допроса, а полковника Лукомского все не было.

– Простите, я не знаю вашего имени, – осторожно сказал Алексей.

– Гражданин полковник, – сообщил Сухоруков.

– Гм, я понимаю, вы меня уже во враги записали, иначе бы сказали “товарищ полковник”.

– Пока в подозреваемые.

– От этого вовсе не легче. А скажите, гражданин полковник, ваш коллега Лукомский – он что, физик или историк?

– Ни то и ни другое.

– Может быть, он интересуется аномальными явлениями, происходящими в природе и вокруг нас?

– В какой-то степени, – ответил Сухоруков.

– Это радует.

– Почему? – оживился шеф контрразведки.

– У меня появится надежда на то, что вы мне поверите.

…Через два часа здоровенный конвоир вел Алексея по слабо освещенным лестницам вниз. На сей раз – то ли для пущей важности, то ли для острастки, а то ли потому, что в нем действительно видели фигуру, достойную противостояния, – Алексею завели руки за спину и надели наручники. Он не сопротивлялся. Он был смят и подавлен. Впервые в жизни он столкнулся со стеной, о которую практически расшиб лоб, в то время как от нее самой не отщепился ни один осколок.

Сколько было времени – он не знал. “Должно быть, намного больше полуночи, – думал он. – Эти ребята, как правило, ведут ночной образ жизни. Днем они спят, а за них работает агентура. Их дело – анализ, сопоставление сведений и фактов, логические выводы и решения. А это лучше всего делать ночью”.

Лестничные марши показались Алексею еще более длинными, чем вечером, когда он впервые поднимался по ним. И не мудрено: тогда он шел в неизвестность, больше казавшуюся игрой, чем реальностью, сейчас – в преисподнюю. “Черт возьми! Зачем я поддался на уговоры этого мистера Карсона? Ведь полная фигня эти пришельцы! Бред сивой кобылы! На родину захотелось, вот и все. Ой, дурак! И кто тебя теперь вытащит отсюда? Мистер Карсон? Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и ни герой. Все! Финита ля комедия”.

– А скажите, пожалуйста, – обратился он к конвоиру, – куда вы меня?..

– Увидишь, – угрюмо ответил тот.

– Знаете, мне доводилось находиться в заключении – немного в Москве, под следствием, потом почти три года в Читинской области, на лесоповале. А здесь, у вас, какие условия?

– Курорт, – ухмыльнулся конвоир. – Сейчас сам увидишь.

Тем временем в кабинете Сухорукова шеф контрразведки нервно курил вместе с полковником Лукомским.

– Что скажешь, Петр Иванович?

– Если честно, то случай непростой, – ответил полковник. – Я, как специалист, не могу с полной уверенностью утверждать, что этот Сапожников – псих. В то же время и на здорового он похож не полностью. Что-то он темнит, путает.

– И твои выводы?

– С выводами повременим, Станислав Михайлович. Либо он искусно косит под дурачка, либо мы с вами… отстали от науки и техники. Тут работать надо.

– Одно меня смущает, – сказал Сухоруков, в сердцах ударяя ладонью по столу. – Уж слишком открыто он вел себя там, в Европе. Слишком светился. Для английского шпиона, приехавшего в Россию – это нонсенс.

– Я и говорю: с ним надо работать, – повторил полковник Лукомский. – Либо он полный кретин, и мы попусту тратим время, либо он – гений, и тогда вообще неизвестно, сколько времени на него может понадобиться…

– Что ж, поработаем, – протянул Сухоруков и закурил следующую папиросу.

 ***

В камере было темно.

Когда конвоир привел Алексея в подвальную часть здания, оказалось, что коридор здесь был не менее длинный, чем тот, наверху. И вдоль этого коридора располагались железные двери. Налицо были все признаки хорошо укрепленной тюрьмы. Иного Алексей увидеть и не предполагал. Под сводчатым потолком на шнурах в одну линию висели четыре лампочки. Плафонами им служили колпаки, сплетенные из проволоки. Тусклый свет лениво стекал по зеленым стенам. Было сыро и почему-то пахло землей.

– Новенький? – то ли спросил, то ли утвердительно произнес надзиратель подвала, когда конвоир с Алексеем спустились по каменной лестнице и уперлись в толстую решетку, разделявшую два мира.

Неторопливо поднялся он из-за стола, взял связку ключей и вонзил один из них в замок решетки-двери. Это был человек тощего телосложения, с угольными глазами, не лишенными осмысленности. На нем был надет китель военного покроя без погон и штаны-галифе.

– Да, сегодня взяли, – ответил сопровождающий. – Есть места?

– У нас всегда есть, – ехидно подмигнул надзиратель, отпирая дверь. Железо простонало в петлях жалобно и уныло. – Если что – уплотним население. Как его?

– Сапожников, – ответил сопровождающий, поворачивая Алексея лицом к стене и снимая с него наручники.

– Так и запишем.

Надзиратель раскрыл толстую тетрадь, лежавшую на столе вахты, сделал короткую запись. Алексей тем временем осторожно вращал головой, пытаясь хоть как-то осмотреть помещение.

– Ну, мил человек, добро пожаловать в пенаты!

– Это для вас пенаты, – хмуро ответил Алексей, поворачиваясь. – Для меня – временное жилище.

– А ты не груби, – с мягкостью сказал надзиратель. – С Переломовым грубить нельзя. Я правду говорю, Гриша?

– Именно, – подтвердил сопровождающий. – Ну, я пошел, что ли? Вы тут сами.

– Да, разберемся, – ответил Переломов. – Доложи там, что я его в девятую определю.

– Ага, – кивнул сопровождающий и гулко направился вверх по лестнице.

– У вас и вправду такая фамилия? – вдруг спросил Алексей, когда шаги стихли где-то наверху.

– А что? – Надзиратель с навернувшейся на лицо улыбкой запирал входную дверь.

– Никогда не встречал и даже не слышал. Многообещающе.

– Стало быть, теперь услышал и встретил. А что до обещаний, то поглядим. Пошли. – Он подтолкнул Алексея в спину, направляя его двигаться по мрачному зеленому коридору. – А ты, как я понимаю, политический?

– То, что не уголовник – это точно. Я вообще непонятно, за что, – ответил Алексей.

– Гм, все так говорят поначалу, – рассудил Переломов. – А потом оказывается, что для каждого статья приготовлена. Так что, любезный, без причины тут никто не сидит.

– А если причины нет, то ее находят? – спросил Алексей. – Или выдумывают?

– А вот это ты зря, – протянул Переломов и даже приостановился. – Там, – он указал пальцем наверх, – ничего не выдумывают. Там – знаешь что?

– Что?

– Главный фильтр государства! – сказал Переломов. – Представь, я определение сам придумал. Даже начальству понравилось.

– ЗдОрово! – подыграл Алексей. – Да вы поэт, ей богу.

– Возможно, – согласился Переломов. – Меня вообще-то Максимом Максимовичем зовут. Я сутки через трое дежурю. Сменщики мои тоже ничего. Познакомишься еще со всеми. А если что – обращайся. Вижу, что неплохой ты человек, Сапожников.

– Спасибо, – выдавил Алексей. – Только что вы имели в виду, говоря “если что”?

– Мало ли… – уклончиво ответил Переломов. – Ну, вот и пришли. Тут у нас тихо, как видишь. И днем, и ночью. Тишина располагает к размышлению. Разве не так? Тем более я тебя к молчуну подселяю, так что отдыхай пока.

С этими словами он щелкнул выключателем на стене, зажигая в камере свет, затем открыл замок и потянул на себя тяжелую стальную дверь. Алексей нехотя, с тревогой и замиранием сердца шагнул на порог.

– Стой! – остановил его Переломов. – Ручка, зажигалка – если есть, сдай мне. И плащ снимай, он тебе больше не понадобится.

Алексей послушно снял с себя плащ, передал его надзирателю.

– У меня ручки нет, и я не курю, – сказал он.

– Хорошо. Давай, пошел! – напоследок сказал Переломов.

И не успел Алексей как следует рассмотреть новое помещение, свет погас, дверь за спиной с шумом захлопнулась – и наступила кромешная тьма. Единственное, что он заметил, когда вошел, так это кровать слева от двери, на которой лежало подобие матраса – что-то полосатое и рыхлое. Примерно в этом направлении, выставив руки вперед, он и сделал несколько первых шагов – неуверенных, шаркающих. Вскоре колени его уткнулись во что-то твердое, он наклонился и нащупал каркас деревянных нар, а на нем – тот самый матрас, который приметил раньше. От него тянуло стойким запахом прели и мочи. Развернувшись, Алексей сел, пошарил руками вокруг себя, оценивая размеры и положение предметов. И вдруг вспомнил, как примерно так же ощупывал внутренности сибирской землянки, в которую когда-то провалился. “Эх! Зачеркнуть бы события последних месяцев, да вернуться туда снова! – подумалось ему. – Воистину, все познается в сравнении”.

Просидев так несколько минут – Алексей не знал, сколько именно, может, пять, а может, пятьдесят – он поднял ноги и лег на спину, подложив руки под голову. Подушек в этом заведении, как видно, не держали, во всяком случае, нащупать что-то подобное поблизости не удалось.

Мысли – одна мрачней другой – лезли в голову. То представлялись ему страшные, почти инквизиторские пытки, которым его могли подвергнуть эти “фильтровщики” государства. То, напротив, думалось, что никто даже пальцем его трогать не станет, а вместо пыток и издевательств просто забудут в этом подземелье надолго, а может – навсегда. Оставят медленно гнить и сходить с ума. И неизвестно еще, что хуже…

И вдруг вспомнились стихи. Точнее, песни, которые он слушал когда-то в Москве – в своей квартире, вместе с женой и дочерью.

Жить осталось чуть-чуть,
и уже на ладонях заметны следы
прозрачного льда.
Но на улицах города
в сумерках плавятся
те же огни.
Под мостами танцует
слезами умытая
та же вода,
что растаяла,
не доверяя теплу, на ладони.
А внезапное лето
зацепилось за башенный шпиль
и трепещет, звеня рукавами,
от страха и ветра,
и шершавая ткань его платья
летит над вечерней толпой.
И не важно зачем
так стремительно сладко ко мне
приближается небо,
и не важно куда
так стремительно
быстро и горько уходит
любовь.


Стихи Дианы Арбениной


“Черт возьми! – подумалось ему. – Как интересно все-таки устроена человеческая память! Почему вдруг вспомнилась эта песня?”

Постепенно глаза Алексея стали привыкать к темноте. Даже появилась на полу слабая полоска света, пробивающаяся в щель между порогом и дверью камеры. Он повернул голову и увидел ее. И вдруг у него на душе стало спокойнее. Он почувствовал это, и ничего не мог себе объяснить. И с этим спокойствием уже собирался засыпать – сколько там было времени: три часа ночи, четыре? Наверное, пора. Завтра – или сегодня – опять потянут на допрос, нужно быть в форме…

И не успел он подумать об этом, как в мозгу всплыли слова другой песни.

Я раскрашивал небо, как мог.
Оно было белым, как белый день.
Я лил столько краски на небеса,
и не мог понять, откуда там тень.
Это было в жаркий июльский день,
когда болота горят,
когда зажигается дом
от одного взгляда.


Стихи Дианы Арбениной


И вдруг из темноты проскрипел голос. Он был как гром среди ясного неба – так, кажется, говорится в поговорке. Алексей вздрогнул и похолодел. Да! Он совершенно выпустил из головы те слова, которые сказал Переломов: “я поселю тебя к молчуну”.

Так вот чей это голос – как зов из преисподней. Это был голос “молчуна”. Ну, и молчал бы себе, не пугал людей!

– Не старайтесь, – произнес голос. – Здесь никто не может уснуть в первую ночь.

 ***

Маленький, сухощавый человек в лиловом домашнем халате сидел в кресле у камина и читал свежий номер “New-York Times”. Тихо потрескивали березовые чурки. У противоположной стены тяжко вздыхали старинным нутром огромные напольные часы. Был вечер. За окнами лил дождь.

Маленький человек не любил протягивать ноги к огню, он просто подбирал их под себя, оставляя на полу мягкие тапочки, отороченные коричневым мехом. Так сидел он и теперь, погрузившись в чтение новостей, хотя любые новости его огромной империи – новости, заслуживающие внимания – докладывались ему незамедлительно. Просто он давно не читал газет. Или хотел отвлечься. И действительно увлекся так, что не услышал с первого раза, как его осторожно зовет полковник Лейстер.

– А? Да, полковник, я вас слушаю, – наконец, произнес маленький человек, откладывая газету и опуская ноги с кресла.

– Господин адмирал, прошу меня простить, но вы сами приказывали о событиях в России информировать вас немедленно.

– Да, слушаю.

– Только что по нашим каналам связи мы получили сообщение из Москвы. В нем говорится, что объект “Парламентер” арестован российскими спецслужбами и находится на Лубянке.

– Проклятье! – воскликнул маленький человек, вскакивая с кресла. – Вся операция коту под хвост! – Он стал нервно шагать по каминной комнате, цепляя предметы мебели и будто не замечая того, кто принес ему дурную весть. Наконец, остановился перед полковником и спросил, снизу вверх заглядывая в его голубые глаза: – Он успел что-нибудь сделать?

– Да, ваша светлость, – ответил Лейстер. – Он провел несколько часов в загородной резиденции Ленина, где встречался с Циолковским.

– Это точно? – переспросил адмирал Коумен.

– Совершенно точно.

– Остается надеяться, что старый ученый заинтересовался сообщением этого Сапожникова, – задумчиво произнес адмирал. – Хотя, что это нам дает? Старик, вероятно, мало на что способен.

– Ему семьдесят семь лет, – вставил полковник Лейстер.

– Вот именно. А Сапожников после разговора с Циолковским встречался еще с кем-нибудь? Может быть, ученый направил его для консультаций к своим ученикам, или кто там у него есть?

– “Парламентер” ни с кем не встречался. Его арестовали по дороге из деревни Горки в Москву.

– Плохо! Чудовищно плохо! – воскликнул адмирал Коумен. – Дурная слава об этом русском заведении на Лубянской площади давно известна всем. Этот Сапожников – совсем неподготовленный человек, он расколется на первом же допросе, и тогда весь мир узнает о том, что у герцога Мальборо пропал сын. Вы понимаете, что это означает?

– Не совсем, ваша светлость, – ответил полковник, преданно глядя в угольные глаза Главнокомандующего.

– Это означает, что адмирал Коумен – слабый человек! Вот что это означает. Что он – трус. Что он придумал всю эту историю для того, чтобы оправдать свою нерешительность. Вы полагаете, что кто-то поверит в исчезновение Оливера? Над этим станет смеяться вся мировая общественность.

– Позвольте выразить сомнение, что это произойдет, – осторожно сказал полковник Лейстер.

– Сомнение? – переспросил адмирал. – Никаких сомнений, что будет именно так.

Лицо сэра Джона потемнело, в один миг стало каким-то каменным.

– Вот что, – сказал он после некоторого раздумья. – Во-первых, нужна информация из Лубянской тюрьмы: что там происходит. Это даст нам возможность для маневра. Во-вторых, нужно постараться любой ценой освободить этого Сапожникова – вне зависимости от того, что он успел рассказать на допросах. Он нужен нам живой. Сегодня мир не станет верить сообщениям российской прессы, какими бы сенсационными они не показались. Сегодня мир поверит Сапожникову. В-третьих, если удастся вытащить его оттуда, нужно как можно скорее и безопаснее переправить его к нам. Это понятно?

– Сделаем, – четко ответил полковник Лейстер. ¬– Я немедленно отправлю необходимые инструкции Джеймсу Карсону в Лондон.

– И, наконец, в-четвертых, – сказал адмирал Коумен и сделал паузу, – а может быть, именно это – во-первых: нужно выйти на Циолковского самим, без участия “Парламентера”. Нужно форсировать работу в направлении научных контактов с русскими учеными. Нужно любой ценой отыскать и вернуть моего мальчика. Если же это не случится в течение ближайших двух недель…какая бы информация о событиях ни просочилась в прессу…я начну военные действия и покорю этот мир! И пусть меня осудит история!

 ***

– Добрый…вечер, – раздельно ответил Алексей, поворачиваясь в сторону голоса. – Хотя, уже давно ночь.

– И, судя по всему, не совсем добрая, – сказал голос.

– М-да, вы правы, – согласился Алексей. Что-то показалось ему в этом голосе знакомым, но он еще не мог понять – что именно. – Может быть, утром все переменится? В темноте любые мысли кажутся мрачными.

– Утро здесь не наступает никогда, – сообщил голос. – Разве вы не заметили, что в помещении нет ни одного окна? Мы находимся в подземелье.

– Ах, да! Я как-то…

– Если хотите, мы могли бы поговорить, – предложил голос. – Вам будет легче привыкнуть к обстановке.

– Переломов назвал вас “молчуном”, – сказал Алексей.

– Хм, это потому, что уже пять лет я сижу один, и ни с кем не разговариваю.

– А я думал, что здесь так долго не находятся! – воскликнул Алексей. – Только на время следствия, если так можно сказать. А потом – либо в лагерь, либо…

– Да, – согласился голос, – в основном, именно так. Просто меня приговорили к пожизненному заключению, а в лагерь отправлять не решаются. Боятся, что я сбегу. Когда-то у меня это хорошо получалось. Сейчас, правда, годы уже не те, здоровье подводит. Я говорю им: не бойтесь, никуда я не денусь, доживу свои дни среди людей. Закладину писал лично – никакого ответа. Может, не передали?

Алексей слушал “молчуна”, у которого неожиданно появилась возможность поговорить, и ловил себя на странном ощущении, будто ему действительно знаком этот голос. Эти интонации, обороты – были слишком характерны…

– Выходит, отсюда можно написать письмо? – спросил он. – И, как в приключенческом романе, передать через надежные руки?

– А у вас есть, кому писать? – спросил голос.

– Надо подумать.

– Хорошо, давайте знакомиться, – предложил долгожитель подземелья. – Кто вы, и за что сюда попали?

– Моя фамилия Сапожников, – ответил Алексей. – Зовут Алексей Николаевич. Арестовали меня без каких-либо обвинений, просто потому, что моя личность показалась подозрительной. Я вообще гражданин Франции, занимался миротворческой деятельностью. Не уверен, знаете вы или нет, но сейчас в мире наблюдается невиданное доселе военное противостояние. Мы находимся на пороге самой большой войны. В планы Английской империи входит покорение Европы и остальной части планеты. Накоплены огромные средства разрушения, и все они приведены в полную боевую готовность. Правда, некоторое время назад произошла перемена в планах английского командования. Они решили сделать паузу, чтобы выяснить какие-то обстоятельства. Если захотите, я потом объясню.

– Конечно, захочу, мне все интересно.

– Так вот, мне, как известному миротворцу, предложили приехать на историческую родину, чтобы принять участие в поисках этих самых обстоятельств. Возможно, что удастся уберечь мир от войны. Вы понимаете, как это важно для меня и моей деятельности.

– Признаюсь, все, что вы сказали, – интересно и ново для меня, хотя и во многом непонятно, – сказал голос. – Что это за таинственные обстоятельства, которые почему-то ищет английское командование? Может быть, у них на сегодня просто не хватает квалифицированных военачальников для ведения широкомасштабных военных действий? Может быть, это какая-то уловка с их стороны? Товарищ Сапожников, не думали вы об этом?

Услышав последний вопрос, Алексей вздрогнул, и холодный пот выступил у него на лбу, и мурашки, как это говорится в таких случаях, побежали по всему его телу. Теперь он узнал этот голос, ему показалось, что узнал.

– Нет, – ответил он после паузы. ¬– Мне хорошо известно, почему они медлят.

– Почему же? Расскажите. Мне стало еще более интересно.

– Простите, я еще не знаю вашего имени, – осторожно сказал Алексей. – Как-то неудобно обращаться…

– Ах, да, я не назвал себя. Моя фамилия – Сталин. Зовут Иосиф Виссарионович.

“Да! Я не ошибся! – стучало в мозгу Алексея. – Началось второе действие той фантастической пьесы, в которой я принимаю участие”.

– Вам сколько лет? – продолжал Сталин.

– Тридцать шесть.

– А мне пятьдесят четыре. Вот и познакомились.

– Да уж, – пробормотал Алексей.

– Так вы расскажете?

– Конечно.

– Если хотите, можете пересесть на мою кровать, – предложил Сталин.

– Спасибо, – вздрогнул Алексей, – мне и тут достаточно удобно.

– Так я вас слушаю.

– Все дело в том, – начал Алексей, – что в последнее время вокруг нас, землян, произошли некоторые события, которые, по мнению наблюдателей, способны изменить мир. Причем, изменить до неузнаваемости. Вы читали “Войну миров” Уэллса?

Он сделал паузу, чтобы Иосиф Виссарионович мог вспомнить и ответить.

– Вы имеете в виду… – послышалось из противоположного угла камеры, – что на Землю спустились какие-то чудовища из космоса? Я правильно вас понял, Алексей Николаевич?

– Да, вы правильно поняли, товарищ Сталин, – согласился Алексей. – Только все обстоит несколько иначе. На самом деле этих пришельцев никто еще не видел, они обозначили свое присутствие рядом с нами тем, что периодически похищают людей. Скорее всего, по мнению ученых, для изучения человеческой расы.

– А что, никто из похищенных не возвращался?

– Провести подобную статистику весьма сложно, поскольку нет никакой системы наблюдений и оповещения, – ответил Алексей. – Мне обо всем этом рассказал некий Джеймс Карсон, руководитель английской государственной Программы по изучению необъяснимых явлений природы. Он и сообщил, что недавно, уже примерно с месяц назад, бесследно исчез сын адмирала Коумена, двенадцатилетний Оливер. И вот вам главная причина того, что английские войска не переходят в наступление по всем фронтам. Главнокомандующий прикладывает все усилия для того, чтобы вернуть сына. Как человек набожный, он считает, что все происходящее – это знак свыше. По его словам, если мальчика удастся каким-то образом вернуть, то англичане оставят Европу в покое. Такова на сегодня воля герцога Мальборо.

– Адмирал Коумен… Это имя мне не знакомо.

– Его назначили Главнокомандующим всего несколько лет назад, – пояснил Алексей.

– Хорошо, – коротко сказал Сталин. – Здесь мне все ясно. Какова теперь ваша роль в этой истории?

– Меня попросили встретиться с Циолковским и выяснить у выдающегося ученого, занимавшегося поисками иных миров, что он думает по этому поводу. Может быть, у Константина Эдуардовича нашлись бы какие-то наработки по контактам с внеземной цивилизацией, или этой проблемой занимаются его последователи. Адмирал Коумен готов на прямое сотрудничество с российской наукой.

– Так-так, весьма интересно. И что же вы?

– Я приехал в Москву всего три дня назад, выяснил, где найти Циолковского, и, не теряя ни одной минуты, направился к нему.

– Он жил в Калуге, я знаю, – сказал Сталин.

– Нет, у вас неверные сведения, – ответил Алексей. – Правительство России предоставило в распоряжение Константина Эдуардовича хороший дачный домик в Горках, где он живет сейчас вместе со своей супругой Варварой Евграфовной. У него полное государственное обеспечение и медицинский уход.

– В Горках?! – воскликнул Иосиф Виссарионович. – Там ведь живет Ленин!

– Совершенно верно. Их дома расположены рядом, в пяти минутах ходьбы.

– Вот так новость! – снова сказал Сталин, и Алексею было слышно, что он действительно удивлен. – И вы…виделись с ним тоже?

– С Лениным?

– Да.

– Виделся. Владимир Ильич и познакомил меня с Циолковским.

Наступила пауза. Долгая, как пароходный гудок в тумане. Сталин возился на своей койке, чем-то шелестел, протяжно вздыхал.

– Как…он? – наконец, послышался его приглушенный голос.

Алексей понял, что вопрос относится не к Циолковскому.

– Ничего. Достаточно бодр.

Какое-то сдавленное кряхтение раздалось из противоположного угла камеры. Алексей вспомнил, как в недавнем разговоре с Владимиром Ильичем тот при упоминании Сталина ушел от темы. По всему было видно, что оба испытывают друг к другу нешуточную неприязнь.

– …как может быть бодр человек, перенесший несколько инсультов, – поспешил добавить Алексей.

– Прошу, расскажите подробнее, – сдержанно попросил Сталин.

– Хорошо, пожалуйста. Ленин живет на уколах и таблетках. Без них он быстро утомляется и увядает на глазах. Впрочем, силы воли ему не занимать. Ежедневные тренировки атрофированных мышц, которыми он себя почти изнуряет, позволяют Владимиру Ильичу довольно сносно ходить и понемногу обслуживать себя левой рукой. Конечно же, он при ходьбе заметно тянет правую ногу, а рука и вовсе висит, как плеть. Но мыслит Владимир Ильич вполне здраво, и способен адекватно поддерживать разговор.

Алексей замолчал, ожидая вопросов или комментариев Сталина. Молчал и его собеседник. Только через две или три минуты раздался его хрипловатый голос.

– Выходит, мне гнить здесь еще несколько лет, – сказал он.

– Почему? – спросил Алексей.

– Пока он жив, – ответил Сталин. – Это ведь с его подачи меня осудили и упрятали сюда! И пока он жив, Закладин не посмеет меня выпустить…

– А за что? – спросил Алексей, хорошо знавший ленинскую работу “Письмо к съезду”. Но это было в той, другой истории – истории Страны Советов.

– За что? – переспросил Сталин. – Если угодно, я расскажу, мне терять нечего.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Мы с Лениным на протяжении многих лет были очень близки, – начал Сталин. – Можно сказать, даже дружили. Я всегда близко к сердцу воспринимал и разделял его идеи, он – мои. Часто бывало даже так, что Надежда Константиновна, его супруга…она, кстати, жива?

– Скончалась три года назад, – ответил Алексей. – Владимир Ильич живет в Горках с младшей сестрой Марией Ильиничной.

– Жаль, искренне жаль, – сказал Сталин и вздохнул. – Они жили семьей, но, по большому счету, не любили друг друга. Я это видел со стороны и хорошо знал. Их сближала революция, и только. Никакой страсти, никакого пламени между ними не было. Единственной женщиной, которую по-настоящему любил Владимир Ильич, была Инесса Арманд. Поверьте мне, Алексей Николаевич, это было действительно так. И он сам для Инессы стал тем человеком, за которым она способна была пойти даже на плаху.

– А что же Надежда Константиновна? – спросил Алексей.

– Крупская прекрасно знала, что происходит. Мало того, она даже сдружилась с Инессой. Во-первых, потому, что понимала, насколько сильны чувства ее супруга и этой женщины, и разрушение их подкосило бы как самого Владимира Ильича, так и дело революции. А во-вторых, она просто жалела эту милую, обаятельную женщину, мать пятерых детей. Своих детей у Ленина и Крупской, как известно, нет. Последний выкидыш случился у Надежды Константиновны в Шушенском, и с тех пор она больше не беременела.

– Вы так хорошо все знаете…

– Я же говорил вам, что был другом Владимира Ильича, поэтому мне все известно. Ленин часто делился со мной своими секретами. Что касается его жены, то я вам больше скажу. Крупская была великим конспиратором. Ради победы революции она была готова на все. Если Ленину суждено было влюбиться в Инессу Арманд и это помогло делу революции, Надежда Константиновна готова была подняться выше обывательских представлений о любви, супружеской верности и собственной женской гордости. Все было подчинено великой идее. Выходило, что это она, а не Инесса положила голову на плаху. Когда хоронили Арманд, Владимир Ильич совершенно искренне плакал. Он был убит, он был раздавлен горем. Слезы на его глазах я видел впервые в жизни. И, знаете, Крупская плакала вместе с ним. – Сталин помолчал. Потом добавил: – Да, можно сказать, что она была великой женщиной, великой в своем самопожертвовании.

– Почему же вы сказали, что именно Ленин упрятал вас сюда?

– Это совсем другая история, Алексей Николаевич, – ответил Сталин. – Впрочем, она является продолжением предыдущей. Вам интересно?

– Безумно!

– И спать не хочется? Я, знаете ли, за долгие годы заточения научился спать тогда, когда мне самому это необходимо. И совершенно безразлично, день теперь там, наверху, или ночь. Вы-то этому еще не научились. Может быть, отложим разговоры до утра?

– Ни в коем случае, Иосиф Виссарионович! – воскликнул Алексей, понимая, что не простил бы себе потом того, что отказался от откровений “отца народов”. – Продолжайте, очень прошу вас.

– Что ж, слушайте. После смерти Инессы Арманд Владимир Ильич стал чаще болеть. Он становился все менее работоспособным, и это было заметно для всего партийного окружения. В двадцать втором году очередное кровоизлияние в мозг свалило Ленина в постель на несколько месяцев. Центральный Комитет провел экстренное совещание, разумеется, тайное, на котором была проголосована единая кандидатура на место Председателя партии и главы государства.

– И этой кандидатурой были вы?

– Да, Алексей Николаевич, это был я. Проголосовали почти единогласно, только Калинин воздержался. Признаюсь честно, мне было лестно получить высокую оценку от своих товарищей, но постоянно преследовала мысль о том, что все происходит как-то не по-людски. Вождь был еще жив, доктора не делали безнадежных прогнозов. И действительно, через четыре месяца Владимир Ильич сумел выкарабкаться и включиться в работу – конечно, не в полную силу, как раньше, но все-таки… Вы правы, силы воли ему не занимать.

– И что же было потом?

– По настоянию врачей Владимиру Ильичу категорически запрещалось читать газеты с новостями и обсуждать с членами ЦК текущие проблемы. Это могло негативно повлиять на процесс восстановления тканей коры головного мозга. Указание это обязаны были неукоснительно выполнять все люди, окружающие Ленина, включая членов его семьи. И вот однажды случилось следующее. Мне передали просьбу Владимира Ильича приехать в Горки. Я отправился к нему в тот же вечер. Он лежал в своей постели, и мне показалось, что чем-то сильно взволнован. На столике у кровати я заметил несколько свежих газет – наших и немецких. Первой моей мыслью было позвать Надежду Константиновну и узнать, кто нарушает распоряжение лечащих врачей. Но Ленин остановил меня. “Послушай, Иосиф, – сказал он. – Я тут кое-что написал на досуге. Это письмо к очередному съезду партии, его можно назвать моим политическим завещанием. Здесь я дал краткие характеристики всем членам ЦК, в том числе и тебе. Возьми и почитай, это тебе пригодится”. “Зачем?” – спросил я. “Затем, что ты займешь мое место, – ответил он. – Я так хочу. Кроме тебя – некому”. С этими словами Владимир Ильич взял мою руку в свою и постарался пожать, но сил у него для этого не было. Потом он попросил меня наклониться ближе и сказал то, от чего мне стало не по себе. “Ты видишь, – сказал он, – насколько я слаб. Мне уже никогда не выкарабкаться. Рано или поздно наступит конец. Знаешь, Иосиф, я ведь совсем не боюсь смерти. Мы прожили такую сложную жизнь, что расставаться с ней совершенно не жалко. Я боюсь другого – беспомощности. Я боюсь, что если со мной случится очередной инсульт, а сердце не остановится, то я превращусь в бесформенную массу торфа, способную только гадить под себя, способную приносить страдания окружающим и не способную за все это отвечать”. “Почему ты мне это говоришь?” – спросил я его. “Потому что ты – единственный, кому я доверяю, и к кому могу обратиться за помощью. Послушай, Иосиф, я прошу тебя об услуге: если со мной случится нечто подобное, ты придешь ко мне и дашь выпить яду. И пусть у тебя не дрогнет рука. Помни, это моя воля”. Он сказал это, а у меня, верите ли, мороз прошелся по коже.

– Верю, – вымолвил Алексей, который сам трепетал от рассказа Сталина.

– Я смотрел на него, – продолжил Иосиф Виссарионович, – и видел, что Ленин действительно близок к смерти. “Ты обещаешь мне?” – спросил он. Я ответил, что подумаю. И вдруг мне в голову пришла одна мысль: а что если все это – тщательно спланированная провокация? А что если за дверью спальни притаился кто-то третий, а может быть, и не один, кому стал известен этот разговор. Тогда при любом удобном случае факты можно было бы перекрутить так, что великий вождь Владимир Ильич Ленин умер не своей смертью, а ему помог Иосиф Сталин, чтобы досрочно занять пост Председателя партии. Таким образом, согласие с просьбой Ленина означало бы для меня смертный приговор. Вы понимаете?

– Пожалуй, вы правы, – согласился Алексей.

– Я тут же вскочил, метнулся к двери и распахнул ее. И знаете, кого я там увидел? Надежду Константиновну! Она засуетилась и сделала вид, будто только что подошла и намеревалась постучать.

– Может быть, так и было?

– Нет, у меня глаз наметанный, я редко ошибаюсь в таких делах. “Что ты здесь делаешь? – набросился я на нее. – Подслушиваешь? И почему ты позволила Владимиру Ильичу читать свежие газеты? Я немедленно доложу в ЦК о том, что ты намеренно заставляешь его нервничать! Будешь держать ответ перед партией и перед народом!” Она вскинула руки, запричитала, как базарная баба, потом упала на пол и стала кататься у меня в ногах в истерике. Сбежались люди, ее стали успокаивать, отпаивать валерианой. Воспользовавшись моментом, я просто ушел, ни с кем не прощаясь. А через несколько дней мне позвонил Закладин. “Знаешь, – сказал он, – Владимир Ильич написал письмо к съезду”. “Ну и что?” – спросил я. “Здесь даются характеристики всем членам ЦК. О тебе Владимир Ильич отозвался весьма негативно”. “Это его право”, – сказал я. Мне нечего было добавить. Так из самого близкого друга я в один миг превратился в злейшего врага. После того разговора и истерики Крупской Ленин переписал завещание, выставив меня в самом плохом свете. А еще через пару недель меня арестовали и посадили сюда. Видите, Алексей Николаевич, порой одна единственная бумажка способна решить судьбу человека. 

– Так вы находитесь здесь не пять лет? – спросил Алексей. – Я почему-то думал…

– Уже тринадцать! – сказал Сталин. – Поначалу у меня была компания – то один, то другой. Это в последние пять лет я сижу в одиночестве. Вот, теперь вас подселили. Надолго ли?

– Хотелось, чтобы ненадолго, – сказал Алексей.

– Вы сказали, что подумаете, кому написать ходатайство, – напомнил Сталин. –  И что, подумали?

– Мне некогда было думать, я с полнейшим вниманием слушал вас, Иосиф Виссарионович.

– Напишите Ленину. Вы с ним только что познакомились, он принял вас хорошо, а к его мнению до сих пор прислушиваются. Уж я-то знаю.

– Я не против, только как это сделать?

– Завтра я вам все расскажу, – ответил Сталин. – А теперь давайте спать, а то я, в самом деле, утомил вас болтовней. Вы уж простите, так долго ни с кем не общался…

– Я понимаю.

– Меня и здоровье уже подводит, – вдруг добавил Сталин. – Чувствую, что не выбраться мне отсюда никогда. От этих стен исходит дыхание смерти…

Он поворочался на своем топчане и затих. Алексей долго не мог уснуть. Рассказ Иосифа Виссарионовича глубоко врезался в его сознание. И вдруг откуда-то из самых глубин этого сознания всплыли слова Гюго.

“Великая скорбь подавляет. Она отнимает волю к жизни. Человек, познавший скорбь, чувствует, как что-то уходит от него. В юные годы ее прикосновение бывает мрачным, позже – зловещим. Увы! Даже и тогда, когда кровь горяча, волосы темны, голова держится прямо, как пламя факела, когда свиток судьбы еще почти не развернут, когда биениям сердца, полного чистой любви, еще отвечает другое, когда есть время исправить ошибки, когда все женщины, все улыбки, все будущее и вся даль – впереди, когда вы полны жизненной силы, даже и тогда отчаяние страшно. Но каково же оно в старости, когда годы, все более и более тускнея, ускоряют бег навстречу тому сумрачному часу, достигнув которого начинаешь различать перед собой звезды могильного мрака!”