Книга вторая - гл. 5, 6, 7 - конец 1 части

                Глава пятая

       Незадолго до своего пятнадцатилетия, я слёг с воспалением лёгких. 
       Впервые я заболел воспалением лёгким, когда мне было ещё одиннадцать месяцев. Сам я помнить этого не мог – знал от Лёли. Тогда папа был на работе, как и мама, – в будние дни я оставался на бабушкино попечение. Бабушка-то и заметила неладное: я схватил простуду. Очень сильную. «Возможно, воспаление лёгких!» – предположила бабушка (и, как потом выяснилось, не ошиблась). Медлить было нельзя. Лёля вызвала «скорую помощь». Затем меня закутала во всё тёплое (стоял январь), быстро оделась сама. Из дому – неся меня на руках – поспешила в заснеженный двор; на снегу поскользнулась, упала – но меня из рук не выронила, и со мной осталась цела. Дальше – подъезд, улица, машина «скорой помощи», в ней, мчавшейся со мной и Лёлей в больницу, тряска по нашей булыжной мостовой, сирена... Наконец – моё выздоровление.         
       Теперь же родители ограничились лишь вызовом на дом пожилой Лидии Яновской, замечательного доктора. Меня выхаживали дома.
       Но, чем терпеливее я сносил бесконечные приступы кашля и прочее, тем с бОльшим нетерпением предвкушал минуты, когда, поправившись, погружусь в работу. Мол, править старое не к спеху, лучше сосредоточиться на главном: Мечта моей жизни посетила меня, пришёл час и ей пролиться стихами.    
       Это было в феврале; я пока ещё соблюдал постельный режим, но уже шёл на поправку. Уже не только – как раньше – глядел себе поглядывал в большое высокое окно, за которым возвышались по-зимнему обнажённые деревья. Держа перед собой тоненькую тетрадочку с подложенной под неё толстой книгой, я начал сочинять и записывать новое стихотворение. Измышлял и оперял рифмами разные способы омоложения. Они тоже, подобно дереву, разветвлялись от единого ствола: этим стволом-опорой тогда ещё для меня было внушение; пока ещё я ждал от него больше плодов, чем оно могло дать...
       На другой день – когда я почти перестал кашлять – продолжил писать. Понимал – стихотворение будет длинным, а быть может, и разрастётся до размеров целой поэмы. Работа начата – но когда будет закончена – этого не знаю, могу только гадать...
       А утром следующего дня – я был уже совсем здоровый. Встал, принял душ, оделся. Месяц постельного режима благополучно завершился.

       11-го февраля мне исполнилось пятнадцать; я ничего не имел против, чтобы отметить свой день рождения (как уже говорил, так было не всегда). Гости уже приглашены, их ожидаю в воскресенье. А нынче – был четверг. Помню: в этот день открывались Зимние олимпийские игры во Франции. Пока олимпийцы на телеэкране гордо проходили со знамёнами стран, которые представляли, я, тихо себе примостившись в кресле, положив тетрадь на колени, продолжал писать своё – всё то же.
       В воскресенье меня пришла поздравить моя классная руководительница, учительница рисования, Ольга Павловна: с ней, после того как я бросил школу, наша семья продолжала поддерживать добрые отношения. Из приглашённых четырёх девочек и двух мальчиков (все – за исключением Владика – из нашего класса), к сожалению, смогли прийти только две девочки, Юля Люблина и Наташа Стыранец. Ольге Павловне, маленькой, худенькой, со жгуче-чёрными волосами, было лет за тридцать; двум же моим одноклассницам – заметно выросшим за год (они и в прошлом году приходили ко мне на день рождения) – скоро тоже, как и мне, исполнится пятнадцать. Как бы редко мы ни встречались, я был рад увидеться с ними снова. Девочки вручили мне подарки: томик гоголевских «Мёртвых душ» и ещё большую поэму Байрона «Дон Жуан», с живописными иллюстрациями. Были мне подарки и от Ольги Павловны – тоже какие-то книжки. Хотя я читал мало, а они это знали – быть может, надеялись – наступит время, когда я читать буду с не меньшим увлечением, чем писать.   
       Когда мы все сидели за праздничным столом, мне хотелось прочесть свои стихи на тему омоложения – они, хотя и незаконченные, к тому времени уже довольно-таки разрослись; сделал я это после того, как на десерт подали торт, но ещё не приступили к нему. И наверное, чем дальше я посвящал моих дорогих гостей в свои бесчисленные стихотворные «рекомендации» – говоря словами Кашпировского, произносимыми во время его телесеансов, – с «установкой на добро»: ну как мне их всех сделать Вечно Юными? – тем нетерпеливее вкусный торт с установкой на то, чтобы быть съеденным, ждал, мол, когда же, наконец, это случится, пока он живой, а то состарится и... Но тут длинное начало поэмы, которой продолжение ещё только грозило, подошло к концу – и участь торта вмиг была решена.
       Эти девочки, как и другие мои одноклассники, знали ещё тогда, что я сочиняю стихи, когда я почему-то скрывал это от родителей, – своё первое стихотворение написал ещё в девять лет. Но когда папа с мамой об этом узнали – пусть они даже были рады тому, – я перестал писать стихи, и так продолжалось долгие три года, пока не стал сочинять их снова, уже ни от кого не скрывая... Также я – ещё до того, как перестал посещать школу, – из цветной бумаги и пера (его украдкой от родителей вытащил из подушки) для школьного новогоднего карнавала смастерил шляпу: мол, вырежу из такой же бумаги ещё «усы», думал я, и буду как настоящий Кот в сапогах! Но я не знал, во что шляпу положить, чтобы не помялась и не попортилась в зимнюю погоду. В школе мой одноклассник Руслан Цыбульский (он потом станет выдающимся саксофонистом) было предложил мне помощь, да я от растерянности как-то очень быстро сник, уже этим не горел... Спрашивать же совета у близких не стал: родители ничего не знали об этой шляпе Кота в сапогах – я держал всё от них в секрете. Иначе получилось бы как со стихами: я папе и маме... боялся показать себя с «необычной» стороны... Короче: разорвал шляпу и выбросил. Даже не жалел о ней – о сделанной моими руками. (Всё равно: когда 1-го января пришёл в школу, как полагал, на бал-маскарад, – пришёл прямо в школьной форме, – мне кто-то из учителей сообщил, что праздник был перенесён на другое время дня и что он уже закончился. Один я об этом ничего не знал...)
       Ещё мне вспомнилось, как в прошлом году, также когда отмечал день рождения, Ольга Павловна подарила мне тетрадку с ретроскопом, копия за копией которого тогда у нас, в ещё не развалившемся Советском Союзе, множились да ходили по рукам. По нему будто можно вычислить, когда ты жил в прошлой жизни. Кем тогда был – мужчиной или женщиной. И какая у тебя была профессия. А также – какова твоя миссия в жизни сегодняшней, настоящей. В ретроскопе говорилось и о чертах характера, тебе наиболее присущих. Так, вычисляя и сравнивая одного и того же человека в его прошлой жизни и настоящей, я заметил – о знакомых мне людях, какими они видятся мне со стороны, ретроскоп часто говорит правду. А если и ошибается – промахи – даже они не случайны: то, что трудно отнести к этим людям, оно иногда ближе к их родителям – отцу или матери; или к детям тех людей – если дети их уже выросли и, возможно, нашли своё призвание... Тем не менее: всё это я представляю не так, как если бы оно БЫЛО, но МОГЛО БЫТЬ – чисто гипотетически. Если БЫ моя жизнь когда-то обрела прежнее земное воплощение, я родился БЫ в 900-м году, в Португалии... Однако, какое прошлое ретроскоп ни сулил бы моему бренному существованию на тёплой земле португальской, – множиться в жизнях и личностях совершенно не по мне... Да и другим – не всем жизнь, одна-единственная, легко даётся: всё ли хочется и в ней повторять, или по-разному переживать похожее при очередном перерождении?.. Но вот ещё что оказалось интересно. Среди всех замужних пар наших родственников и знакомых – а таких из вычисленных мною по ретроскопу были не одна и не две: если муж в прошлой жизни был женщиной, то жена – мужчиной. И наоборот. Ни одного исключения!
       Но я, кажется, увлёкся. Пока мы с гостями сидели за столом, ели, беседовали, даже не заметили, как быстро прошло время. За окном едва согревавшее зиму солнышко сменила луна, дальняя, хмурая; кроме неё, одни лишь крошечные звёзды мерцали в тёмном небе... Когда мы с гостями прощались, папа предложил девочек подвезти домой, чтобы им в эту темень по улицам не возвращаться одним; девочки же – один-два квартала им было идти – не хотели никого беспокоить: поблагодарили за заботу, но решили пройтись пешком.
       Праздник закончился.

                Глава шестая

                1

       ...Но другой Праздник... тот, которому не будет конца!.. – я ещё только мысленно предвкушал, думая всерьёз, что и он когда-нибудь да наступит:
       «Быть может, время для этого – оно уже близко!..»
       А тогда-а-а! – навстречу Солнцу Вечно Юных, со словами из песенки «Добрый жук», которую Золушка пела в нашем (не чехословацком) фильме, –

                Ты мой друг, и я твой друг [38], –

ка-а-а-к  распахнутся все окна и двери...               

       Пессимист (словно подслушав мои мысли): Разве возможно мир реальный от и до овеять человеку своим собственным, внутренним миром?
       Оптимист: Для автора песни-исповеди реальный мир не безличен: в нём за чем-то, разрозненным или единым, явно кто-то или что-то стоит... Но только в Вечной Молодости – в самом её секрете – есть нечто, ЖИВОЕ и НЕРАЗДЕЛЬНОЕ!
       Пессимист: А то, что в жизни либо совсем далеко от нераздельного и живого, либо не очень близко к тому – «тепло», но не «горячо», – создаёт для автора невидимую преграду, бессознательный страх обмануться...
       Оптимист: Однако ему кажется, что иные из людей сделали первые шаги живому и нераздельному навстречу... Пусть они оказались от автора по ту сторону телеэкрана, будто в зазеркалье, но оттуда соприкоснулись с его внутренним миром. Таким путём они проложили к автору дорожку – соединились с ним «тоненькою нитью». Той самой, которую

                Не в состоянье разрубить
                Стальной клинок,
                Стальной клинок [39]!

       Пессимист (вдруг осенённый – чуть-чуть просветлевший): А знаешь... знаешь, люди потому, наверное, выдумали и театр, и кинематограф. Чтобы преодолеть некую дистанцию, нас разделяющую, – зримо преодолеть! Но сделать это тактично: по обоюдному согласию и зрителя, и артиста; когда один соглашается заранее – быть зрителем, а другой – артистом... Главное: чтобы мир без ТЕБЯ, того, кто предстаёт со сцены сотням неравнодушных глаз, не осиротел, и ты сам с театральных подмостков почувствовал: этот зал – ТВОЙ, эта любовь, как и аплодисменты, – ТЕБЕ!.. (Чуть погрустнел.) Только, увы, не у каждого артиста получается достигать такого взаимного притяжения между ним и теми, кто в зрительном зале... 

       ...И я понял:
       То, что поведано мне ЭТИМИ ГЛАЗАМИ – из вещих зазеркалий, – к тому нельзя ничего ни прибавить, ни отнять!..

                2

       В «зазеркалье» мыслей моих:
       К Дине Дурбин, Карелу Готту, Либуше Шафранковой, ещё кое-кому из тех, кто «своим», точно «моим» собственным, меня пленил, – присоединится и актриса Галина Федотова – она же, по киноводевилю «Лев Гурыч Синичкин», Елизавета Синичкина, или, наконец, – просто Лизанька... Мол, как всё кажется просто – со слов Льва Гурыча Синичкина, её отца: «Топну ногой – опускай люк, махну рукой – подымай Дух». – Да, Дух, тот самый, что на верёвочке висит: только дёрнешь за неё, и – готово!..
       Кто же ещё из людей домашнего, экранного «зазеркалья», отразившись в зеркале моём, душевном, к ним присоединится?
       Ия Нинидзе! – В роли мадемуазель Нитуш (это – сценический псевдоним Денизы де Флориньи), в фильме «Небесные ласточки». В этом фильме девушка-воспитанница пансиона при монастыре, Дениза, втайне от строгих монахинь и внешне скромного учителя музыки Селестена (Андрей Миронов), – он же, как выяснилось, под псевдонимом Флоридор писал оперетты, – Дениза нашла тщательно припрятанные им ноты, тайком его оперетты выучила наизусть... А потом!.. – Потом – так воздушно, легко-легко, светло-светло – она и маэстро Флоридор закружились в безграничном волшебстве лета да в вихре беспечно разлетающихся нот... Закружились – в «Дуэте принцессы и оловянного солдатика»! В котором они, учитель и ученица, так гениально пели: маэстро Флоридор – собственным голосом маэстро Миронова, а Дениза – чарующим до слёз голосом Елены Дриацкой:
   
                Принцесса в плен его взяла,
                И поцелуем обожгла,
                Не рассчитала сгоряча –
                Солдат растаял как свеча [40].

       ...Да!.. Пока (это уже в фильме «Восточный дантист») девочки-сестрички, проснувшись утром, весело перебрасываются подушками, – а их отца, доктора, который у больного вырывает зубы шутливо, вальяжно, играет сам Ширвиндт. – Пока – снова в «Небесных ласточках» – от ревности к примадонне варьете Ширвиндт-майор никак за-шир-ви-нутить Миронова-композитора не может. – Пока этот самый майор, со всей компанией боевой, на старинном открытом автомобиле, собирается «Вперёд, в атаку!» – ну конечно же на женский пансион «Небесные ласточки» (ах, что там за прелестнейшие глазки прячутся под вуалями скромных воспитанниц от пре-пре-любопытнейших ширвиндтовских глаз!). – И, наконец (это уже в фильме «Соломенная шляпка»), – пока певец и певица, оба в соломенных шляпках, поют:
               
                Соломенная шляпка золотая [41], –

...в ответ – к ним ко всем! – несётся песнь из кино «Труффальдино из Бергамо»:

                О, Венеция, город влюблённых [42]!

 
38 Евгений Шварц (песня из фильма «Золушка»).
39 Юлий Ким (песня из фильма «Обыкновенное чудо»).
40 Владимир Уфлянд (песня из фильма «Небесные ласточки»).
41 Булат Окуджава.
42 Ким Рыжов.

               
                Глава седьмая

       Что касается моей поэмы, юнотелой и простодушной, но о чисто литературных казусах которой я бы скромно умолчал, – с наступлением весны решил: как она ни разрастается, ещё немножечко, ещё чуть-чуть. Я должен её закончить...
       Закончить? Как бы не так!..

       Была весна; март подходил к концу, близился апрель.
       А конца давно начатой поэме всё ещё не было; но я терпеливо шёл намеченной дорогой.
       На деревьях набухали почки, скоро должны были появиться первые листья. И я был по-своему счастлив. Словно с неба свалившаяся работа доставляла мне радость. Мне казалось, я, работая, отвечаю Природе тем же, и ничто не может это дело омрачить.
       Наступил апрель; я сидел за секретером, у балкона, целыми днями открытого в хорошую ясную погоду, всё ещё писал... Живя надеждами, времени я не замечал. Только вечером откладывал тетрадь со своей поэмой; вставал, медленно прохаживался по комнате, поглядывая на круглые часы на стене, показывавшие время позднее; затем ложился и под ихнее тик-ток, нагоняющее здоровый сон, засыпал.
       Пришёл май. Я просыпаюсь: за окном – вдруг, как по волшебству! – на высоких деревьях, чьи обнажённые ветви зимой, когда я болел, иногда покрывались выпадающим снегом, теперь расцвела акация. Через открытую форточку дул тёплый весенний ветерок, доносилось пение птиц. Им в такт подмяукивала наша кошечка Маркиза, не преминувшая взобраться на подоконник, где в горшочках стояли цветы. Жизнь, казалось, только начиналась...
       ...Я исписал немало страниц...
       Тут-то, наконец, понял: всё рифмуя да рифмуя – никогда это не закончу!
       И теперь – о том же – стал писать прозой. Думал, так дело пойдёт быстрее. «Сим, салабим, ахалай, махалай!» – этими волшебными словами, в духе моей Мечты, я собирался назвать своё сочинение.

       Вечная Юность (мне – сейчас, спустя годы): И умом, и сердцем ты хотел проложить дорогу ко Мне, Безумной – в высшем смысле!..               
                __________

       Чем закончилась моя творческая эпопея с сочинением, начатым ради того, чтобы однажды, в самый прекрасный день, всё исполнилось?
       Вместо недописанной книги «Сим, салабим, ахалай, махалай!» – через много, много лет – на свет появится другая книга: она, читатель, перед тобой.