1. Выздоровление Ильи
2. Илья богатыреет
3. Правда и неправда
4. Каждый способен на подвиг
5. Мишка-Кащей
6. Илья Муромец и Соловей-разбойник
7. Илья Муромец и Змей Горыныч
8. Калин-царь и Тугарин в Киеве
9. У Бабы-Яги
10. Лесной хозяин
11. Водяной с Чёрного озера
12. Укры-беляки и простые русаки
13. Железный рыцарь
14. Людоед
15. Кощей Бессмертный
16. Битвы
17. Горе-Злосчастье
18. Почти дома
По чистому полю ехал русский богатырь. Кольчуга на груди, шелом на голове, щит у локтя, копьё под мышкой, палица к седлу прицеплена. Конь крепкий, богатырский. Всё, как положено.
Доехал до росстаней (прим.: до перекрёстка) на опушке леса. Одна дорога ушла в тёмный лес, две другие — по краю опушки на восход и на закат. В середине, словно осевая чека, держащая колесо с четырьмя спицами-дорогами, врос в землю покрытый густым мхом огромный камень. Из-под мха едва проглядывают высеченные в стародавние времена на широкой поверхности буквы.
Наклонился богатырь, стёр богатырской рукавицей мох, всмотрелся в клинопись.
«Прямо пойдёшь — смерть найдёшь».
Коротко и ясно. Могли бы и не писать — прямая дорога всегда не поражением, так наказанием грозит. А то и смертью. И твоя забота, как от напастей откреститься.
«Налево пройдёшься — от жены хлопот не оберёшься».
Пожал плечами богатырь, не поняв предупреждения. Неженатый он, некому его ругать.
Подсказку для правой дороги закрывала прилепленная к камню сосновой смолой-живицей берестяная грамота. Богатырь едва разобрал выцарапанные на бересте каракули: «На высокооплачиваемую работу требуются ясновидящие и предсказатели. Куда и когда приходить, сами знаете».
Богатырь вздохнул: нет у него дара предсказывать. А жаль: работа не мозольная и, вона, высокооплачиваемая. Вздохнул ещё раз. Его стезя и опасна, и трудна. Как говорится, что на роду написано… Даже указательный камень не оставляет ему выбора. Жизнь его — богатырские подвиги.
И направился богатырь по дороге прямоезжей, смертью грозящей.
1. Выздоровление Ильи
У семи холмов на левом берегу Оки раскинулся город Муром. Опоясывает его земляной вал, окружают рвы.
С зелёных холмов видны пригородные сёла, тучные земли пахотные, синяя лента реки. По заливным лугам ходят табуны быстроногих лошадей, у заводей стерегут пастухи круторогий скот и долгорунных овец. Весной пашут землю оратаи (прим.: землепашцы). Летом поля золотятся налитыми колосьями жита. Осенью девки да бабы косят серпами хлеба, вяжут снопы, кладут в копны. На многочисленных реках и речках, впадающих в Оку и богатых всякого рода рыбой, промышляют рыбаки.
За посадом и пригородными сёлами на ветру колышутся макушками светлые сосновые рощи, темнеют дремучие леса-дубравы с диким мёдом, красным, чёрным, пушным и прочим зверем. Бродят по борам-дубравам охотники, добывают медведей, волков, туров — быков рогатых, и разного мелкого зверя видимо-невидимо. Меж перелесков — топи-болота непроходимые, изумрудным травяным ковром скрывают гибельные трясины-ловушки.
И для друзей, и для недругов восходной стороны Русь начиналась с Мурома.
Ещё дальше, за лесами и болотами, расстилались степи без конца и края. Шло из степей на Русь сплошное горюшко: налетали на русские сёла кочевники, уводили русских людей в полон. Много раз Муром грабили и жгли степняки, но каждый раз возрождался город на прежнем месте.
Неподалёку от Мурома курилось печными дымками село Карачарово. Ни маленькое село, ни большое. Почитай, сорок дворов, да церквушка малая. Дома справные, потому как жили в том селе люди работящие. От восхода до заката трудились, не покладая рук, да и вечером находились дела. Кто работал, жил — не бедствовал.
Перед восходом в каждом хозяйстве горластые петухи кукарекали, хозяев поднимали. Бабы коров доили, на пастбище с зарёй гнали. Мужики коней поили, для работы запрягали. Едва взалеет умытая заря, всей семьёй ехали в поле. Летом — луговую траву по росе косить. Осенью — хлеба по холодку убирать.
Даже дети малые со стариками немощными на печи не залёживались. Помогали коров поить, кур кормить, за младшими присматривать, огороды полоть: в деревне каждому работа по силам найдётся. А уж в ночное лошадей гнать — радость для любого пацана. И на лошадях досыта накатаются, и всю ночь у костра просидят, страшные были-небылицы слушая-рассказывая.
В каждом дворе по пяти босоногих пострелов бегало, а то и больше.
Вечерами, как стемнеет, собирались красны девицы с молодицами в одной избе. Шили, пряли, вышивали, песни пели. Одна другой голосистей — заслушаешься, одна другой пригожей — залюбуешься. В девках красавицы не засиживались. Из других деревень приезжали невест сватать. По осени почитай в каждом дворе играли свадьбы…
***
По Муромской дороге шли люди Божии — калики перехожие. Двое мужчин и старик. Все в длинных льняных рубахах, подпоясанные плетёными поясками, в лаптях, в греческих шляпах с полями от солнца. У всех — подсумки рытого бархата (прим.: пушистого).
Впереди шагал русобородый мужчина зрелых лет и крепкого телосложения с длинным дубовым посохом в правой руке. Коковочка (прим.: загнутый верхний конец) посоха обёрнута ежовой шкуркой — отгонять собак. Посох, вообще-то, сильно напоминал дубинку. На спине богатырь нёс кожаную дорожную сумку. Левая, не работающая от давнишнего ранения рука повыше кисти привязана к поясу.
Зацепившись левой рукой за пояс русобородого, в тени его широкой спины шёл седобородый старик с гуслями, правой рукой опирался на лёгкий посох. Судя по тому, как он задирал голову вверх, прислушиваясь к окружающему, а не смотрел под ноги, был старик слепым.
Сзади шёл сутулый мужчина в возрасте с длинной чёрной бородой. В руках держал палку из ореха — священного дерева, с плетью наверху, чтобы отгонять демонические силы. Ну и собак при случае. В суме у него лежали лечебные травы, на поясе в холщёвом чехле висела глиняная бутыль со святой водой, и, как ведун, знал он толк в заговорах.
Пропитанный диким смолистым воздухом хвойный лес, по тропам которого долго шли калики, остался позади. Впереди, на лугу у речки, раскинулось небольшое село, судя по возвышающейся в центре церкви. Околицу села окружал объеденный козами кустарник, прижавшийся к земле, да кое-где редкие коряжистые деревца. И пахло село по-другому: навозом, домашней скотиной, свежескошенным сеном, дёгтем.
— Жильём, однако, пахнет, — принюхавшись, заключил старик. — Солнышко лоб печёт, чую, за полудень наклонилось, а никто не полдничает, будто обезлюдела деревня. Ни одного дымка!
— Всё ты знаешь, дед! — с каплей иронии отозвался русобородый. — Ох, притворяешься ты слепым!
— Грешно смеяться над убогими, Ярополк! — без обиды упрекнул спутника старик. — Ужоткова пристал я, отдохнуть надобно, Волх.
Калики поравнялись с первым на улице домом.
Чернобородый мельком взглянул в небо, скомандовал:
— Ярополк, давай отдохнём. Дед притомился.
Ярополк легонько отцепил руку старика от своего пояса, шагнул к ближайшему дому, громко постучал в ворота:
— Хозяева! Есть кто дома?
Спустя короткое время из-за закрытой двери отозвался голос маленькой девочки:
— Кого Бог прислал?
— Село это, аль деревня? Как называется? — спросил Ярополк с улыбкой. Он видел церковь в центре села, но решил подразнить ребёнка.
— Чай, село! С церковью мы! — обиженно ответила девочка. — Называется Карачарово.
— Дочка, угости водицей калик перехожих!
— Я бы рада, дяденьки, да дома никого нет, в поле все, а папинька никого пускать не велел. Вы идите во двор, что в конце нашего порядка, там Иван Тимофеевич и Ефросинья Яковлевна живут. У них дом с подклетью (прим.: высокое подполье, полуподвал) и зимником (прим.: утеплённая пристройка для зимы), не ошибётесь. Они, правда, тоже в поле, но дядя Илья дома. Он хоть и убогий, а водичкой-то угостит, не откажет. Больше здесь не у кого спросить, пора летняя, страдная, все от мала до велика в поля ушли, — замногословила скучавшая, видать, от одиночества девочка.
— Что за убогость-то у дяди Ильи? Глухой, аль немой? Аль на голову слабый? Будем по незнанию ломиться в дверь, пока не сломаем.
— И зрячий он, и слышит хорошо. А вот на ноги недужный.
Девочка, забыв про наказ родителей, открыла дверь и вышла на крыльцо, с интересом оглядывая странников.
— Родился так, аль с печки упал, да спинку зашиб? — спросил Волх.
— Родился здоровеньким. И с печки не падал. Рассказывают, мальцом когда был, играли они. Выскочил из переулочка, а тут баба шла, яйца в лукошке несла. Он по случайности лукошко-то и задел. Баба лукошко уронила, яйца перебила. И ругнулась в сердцах: «Чтоб ты обезножил, пострел!». А тут, откуда ни возьмись, чёрный хряк в полста пуд бежит, земля дрожит (прим.: чёрный хряк, свинья — обычное перевоплощение ведьмы). Морда в пене, сатаной визжит-уркает… Прямо на мальца… Перепугался малец, на землю пал. С тех пор и не ходит, — рассказала девочка со слов взрослых историю, как обезножил дядя Илья. И закончила: — А человек он добрый. Нам игрушки мастерит, дома по хозяйству всё делает. И умный — грамоту разумеет.
— Как же он хозяйничает, ежели на ноги расслабленный? — удивился Ярополк.
— Он к ногам лавку привязал торчком, и на клюках прыгает. Да так прыгает, что с мальчишками наперегонки — всех обгоняет! Он сильный очень. У него руки толще меня, — девочка подбоченилась, охватывая себя за талию. — Ежели б не ноги, дядя Илья богатырём стал бы.
По широкой улице, заросшей ровной, изумрудной травкой-гусятником, как её называли в деревне, переступая через обычные для деревни коровьи лепёшки и кучки навоза, оставленные лошадьми, калики подошли к крайнему на этом порядке двору. За невысоким, покосившимся кое-где плетнём, стоял обычный, как и у всех в этом селе, высокий дом с подклетью. Охлупное бревно (прим.: конёк), венчающее крышу, украшено вырезанной из дерева головой коня. Обналичка трёх волоковых оконцев (прим.: низкие окна без косяков) украшены вырезанными изображениями солнца. К зимнику пристроены мшаник для скота и сарай с сеном.
За огородом сзади дома виднелся овин, ещё дальше — добротная житница для хранения зерна, а у ручья — старенькая банька.
Перед домом в тенёчке за столом сидел молодец с плечами раза в два шире, чем у Ярополка. По сидящему было видно, что он высок.
Из металлических прутьев в мизинец толщиной и в четверть длиной он, слегка напрягаясь, гнул кольца для цепи, соединял кольца друг с другом. Мышцы на его руках бугрились, как не шее хорошего коня.
— Поздорову тебе, хозяин, — снял шляпу, подойдя к невысокому забору, Ярополк.
— И вам поздорову, люди странные! Заходите в тенёк, Христовы братья, отдохните. Ежели голодные — угощу, чем Бог послал. А вы потом, коль возжелаете, про бедного Лазаря мне споёте, душу порадуете. Далеко идёте?
Зрячие странники с интересом оглядывали, как кулаки молодца, каждый чуть меньше пудовой гири, на манер клещей кузнеца гнули металлические прутки.
— К Богу идём, — негромко пояснил Волх.
— Ко Гробу Господню, в Иерусалим?
— Кто делает добро, тому нет нужды идти ко Гробу Господню. Мы обет дали, жить в путешествиях до скончания веков наших. Отправились мы в путь, намерившись удалиться от нечистого и грешного, дабы приблизиться к чистому и праведному. Потому как путешествие со святыми помыслами есть путь к себе, к собственной душе, путь к нравственному совершенству через волю, мысль и добрые дела. А где у вас убогий живёт? Нас к убогому Илье отроковица послала.
— Дык, я и есть убогий, — без обиды, даже к каплей весёлости отозвался Илья. — Руки-то у меня справные. Я на ноги расслабленный (прим.: парализованный). Да вы проходите, что на пекле-то стоять? Водицы, вот, испейте…
Илья достал из-за спины деревянную трёхведёрную бадью, накрытую рогожкой, поставил на стол. Сделал он это легко, будто берестяное лукошко с земли поднял. Зацепившись крючком рукоятки за край, поверх воды плавал деревянный ковш.
Калики вошли во двор, перекрестились, слепой прочитал молитву:
— Боже и Пресвятая Дева Мария, благословите живущих в доме этом, помогайте им…
Калики испили прохладной воды, усадили старика в тенёк.
— Спасибо тебе, добрый человек, — поблагодарил старик.
— Дык, вода не купленная, всю выпьете, ещё принесу. Поснедать не хотите ли?
— Не откажемся, добрый человек, — отозвался старик. — Да негоже утруждать тебя. С ногами же у тебя нелады…
— Привычный я. А гостям рад. Гость в дом — Бог в дом!
Илья ловко вскочил на две клюки и подобно мальцу, гарцующему на игрушечной лошади, поскакал на торчком привязанной к ногам лавке в дом. Через короткое время припрыгал обратно. На перевязи через плечо висело лукошко, в котором лежала краюха хлеба, яйца, кое-какие овощи.
Волх внимательно наблюдал, как ловко Илья передвигается на нехитрых приспособлениях.
Илья выложил снедь на стол, пригласил жестом:
— Отведайте, гости добрые, чем Бог послал!
Ярополк вложил в руку старика яйцо, положил рядом кусок хлеба. Старик принялся чистить яйцо.
Неторопясь закусили, испили кваса.
— Из далёких ли краёв, люди перехожие? — поинтересовался Илья, увидев, что гости закончили трапезничать.
— Издалека, — усмехнулся Ярополк. — Так издалека, что и представить ты себе не сможешь.
— Из тридесятого царства, нешто? — пошутил Илья.
— Из параллельного мира.
— Что за мир такой? Про Византию слышал… А ещё дальше, бают, люди есть, с кожей, как у чёрной собаки… Думаю, врут люди.
— Нет, не врут, — уверил Ярополк. — Но мы в сто раз дальше родились.
— А вроде как по-нашенски разговариваете.
— А мы «нашенские» и есть. Сложно всё это, Илья. Не ломай голову.
— Эх, жалко не могу с вами пойти, мир посмотреть! — посетовал Илья.
Волх сидел, задумавшись. Качнув головой согласно своим мыслям, спросил:
— Илья, хочешь ли ты стать на ноги?
Илья грустно улыбнулся.
— Зачем вселять надежду, когда желание несбыточно.
— Сильно ли ты желаешь стать на ноги, и готов ли пострадать, чтобы стать на ноги? — сурово спросил Волх.
— Желание это самое сильное в моей жизни.
От настойчивых вопросов в глазах Ильи засветилась крохотная искорка надежды.
Ярополк внимательно наблюдал за диалогом, переводя взгляд с Ильи на Волха и обратно.
Волх вытащил из сумы верёвку, толщиной в палец, с девятью завязанными по всей длине узлами, сложил её восьмёркой, проговорил над ней заклинание, начав с просьбы, перейдя на требование и закончив криком:
— Вервь целебная, изгони из тела слабость, а из головы глупой неверие в силу членов своих! Научи слабого на ногах стоять!
Распустив верёвку наподобие плети, размахнувшись, что есть сил, Волх ударил Илью. Верёвка, перехлестнув через плечо, обожгла паралитику спину, впилась жёсткими узлами в мышцы.
Илья, которого с детства не били, подскочил от боли и гнева…
Ярополк выхватил из-за пояса нож и быстрым движением махнул между ног Ильи. Илья от испуга закрыл ладонями низ живота, опасаясь, что странные калики лишат его мужского достоинства. Спросил же чернобородый, готов ли пострадать?
Располосованные верёвки, привязывавшие ноги убогого к лавке-помощнице, упали на землю…
Илья посмотрел вниз, увидел упавшие обрывки верёвок, увидел свои ноги, опиравшиеся на землю…
Лавка упала.
Илья осознал, что стоит без поддержки! Покачнулся…
— Стоять! — заорал на него страшным голосом Ярополк.
Илья, сделав усилие, выпрямился.
— Спасибо тебе, вервь целебная, что научила слабого стоять, — Волх слегка поклонился, держа верёвку перед собой. — А теперь… Научи убогого ходить! — закричал он.
И, размахнувшись, ударил Илью поперёк другого плеча сильнее прежнего. Жёсткая верёвка с узлами снова обожгла спину Ильи, отпечатав на спине болезненный крест.
— Ты чего! — яростно и в то же время обиженно взревел Илья и отступил назад.
— Чего пятишься, аки рак, на берег выброшенный? Вперёд иди! – сердито закричал на Илью Волх. — Среди рыбы рак — не рыба, среди убогих сильный — не убог!
Илья непроизвольно шагнул вперёд.
— Туда иди! – сердито приказал Волх Илье. — В погреб сходи, холодного вина принеси!
— Не осилю, батюшка… — дрожащим, со слезой, голосом пожаловался Илья, нетвёрдо ступая по двору.
— Осилишь, коль веришь! Верь в силы свои — и будешь велик! Ибо сил в тебе немерено, токма спящие они. Ведро вина принеси! — закричал Волх и воздел руки к небу, подчёркивая суровость приказания.
Калики смотрели в спину шатко идущего Ильи: Ярополк — с усмешкой, Волх — сурово. Слепой, вытащив из сумы зачехлённые гусли, трогал струны, прислушивался к их звучанию.
Скоро возвратился Илья с деревянной бадьёй, наполненной холодным вином, поставил на стол.
— Стой! — приказал Волх, увидев, что Илья прицелился сесть.
Илья замер, придерживаясь за край стола. Глаза выпучены, дураковатая полуулыбка, какая бывает у человека, которому на голову свалилось несметное богатство, и который не верит своему, вроде бы явному, счастью.
Сдержанно усмехнувшись, Ярополк ковшом почерпнул вина, предложил слепому:
— Выпей холодного вина, дедушко.
Слепой нащупал ковш, попробовал вина:
— Ах, бодрит в жару холодненькое! И сил придаёт!
Выпив до дна, крякнул, вернул ковш.
Наполнив ковш, Ярополк протянул его Волху.
Волх выпил, серьёзно прислушался, как вино пошло по организму, одобрительно крякнул.
Ярополк выпил ковш, задумчиво набрал второй, неторопливо выпил и его. Потянулся зачерпнуть третий.
Волх предупредительно кашлянул.
Промахнувшись мимо бадьи, Ярополк положил ковш на стол.
Указал на бадью Илье:
— Пей!
Илья растерянно принял бадью, оглянулся на калик:
— Тятька вина пить не велит…
— До дна, — сердито приказал Волх.
Илья обречённо вздохнул, приложился к краю бадьи.
Пил долго, отдуваясь, с перерывами. Наконец, выпил до дна.
— Иди по двору, — велел Волх.
Илья пошёл. До головы дошло вино, которое он никогда ранее не пил. Ему стало весело, и он попытался изобразить плясовое движение, подтянув ногу вверх и ударив ладонью по пятке. Но не удержался и упал. Тут же вскочил, пошёл по двору мелким приплясом.
— Эко его с вина-то понесло, — усмехнулся Ярополк.
— Это не с вина, это с радости, — поправил Волх.
— Ну что, сердешный, — спросил с усмешкой Ярополк, — нравится ходить-то?
— Ох, как нравится! Ох как нравится! — пританцовывал Илья. — Экое чудо вы совершили! По гроб жизни обязан теперь!
— Чувствуешь ли силу свою? — спросил озабоченно Волх.
— В руках чувствую, спаситель ты мой. А в ногах, нет. В ногах слабость. Коленки дрожат, так и просят ноженьки мои сесть на лавку, не то прямо на землю.
— Твои-то сродители когда возвернутся?
— Завтрева. Ночевать они в поле будут, а завтрева к вечеру возвернутся.
— Обедом ты нас угостишь по случаю выздоровления? — спросил исцелённого Ярополк.
— Всё, что в доме есть, всё берите! В печи каша в горшке стоит, маманька на два дня наварила. В погребе что найдёте — всё берите! Радость-то какая…
— Ты вот что, сердешный, — распорядился Волх, — иди в дом, ложись спать. Как проснёшься, не забудь, что ты теперь ходить и бегать умеешь. Ну а я подумаю, как твоим ногам силу дать.
Спал Илья крепко.
Проснувшись, сел на полатях. Свесив вниз, по-детски поболтал ногами. Радостно улыбнулся.
Сладко зевнул, прикрыв рот ладонью, чтобы в него не влетел злой дух, перекрестил рот для надёжности. Взглянул на киотную скрыню с иконами в красном углу, перекрестился ещё три раза.
Услышал во дворе негромкий, неторопливый разговор.
Отец с матерью в поле. Кто мог разговаривать во дворе?
Вспомнил: калики!
Как кипятком ошпарило: они его исцелили, научили ходить!
Испугался, что приснилось.
Прекратил болтать ногами, посмотрел на грязные стопы. Пошевелил, оттянув носок. Шевельнул большим пальцем.
Шевелятся!
Вытянул вперёд ногу.
Слушается!
Осторожно слез с полатей. Пошёл.
Идёт! Не приснилось!
Вышел, пошатываясь, из избы. Закатное солнце огромной красной каплей растеклось над лесом, уходящим до края земли.
Калики сидели за столом, пили вино, закусывали, чем нашли. С интересом глянули на вышедшего Илью.
Илья чувствовал, что лицо его растянуто широчайшей дураковатой улыбкой. Иду! Сам иду!
— Садись вечерять, — хозяйски предложил Ярополк, кивнул на стол.
— Ы-ы… — только и смог выдавить Илья, и затряс головой, продолжая лыбиться. Зачем-то топнул ногой. Нащупал край стола и хотел сесть.
— Ни-ни-ни! — запретил ему Волх. — Сколько можно сидеть да лежать? Иди-ка, вон, по хозяйству что-нибудь отцу подмогни. Плетень, вон, что-ли, поправь…
— Ы-ы… — согласно затряс головой Илья.
— Может он ходить научился, а говорить разучился? — засомневался Ярополк.
— Да не-ет… — вяло махнул рукой Волх. — От счастья это у него. Лет тридцать, небось, парень сиднем сидел. Ну-ка, скажи, сколько тебе лет?
— Тридцать лет и три года… — выпалил Илья.
— Ну вот, а ты говоришь, разучился. Ну иди, Илюшка, займись чем…
Радостно закивав, Илья помчался оглядывать изрядно покосившийся плетень. Определив состояние его никуда ни годным, схватил в сенях топор, потрусил в недалёкий лесок. Скоро вернулся быстрым шагом, держа под мышками с десяток заострённых с одного конца брёвнышек. Ямы для кольев рыть не стал, а, размахнувшись, всаживал их в землю на полметра, поднимая и укрепляя покосившийся плетень.
— Эко парень работает! — позавидовал Ярополк.
Скоро Илья подошёл к столу, жестом спросил разрешения, будто сам был гостем, попил воды.
— Ну, садись, Илюха, — разрешил Волх. — Вижу, не обезножеешь теперь. Ну а сам-то как чувствуешь себя?
— В руках силы немерено, — радостно сообщил Илья. — А ноги слабы. Дрожь в коленях. Я там дуб срубил, — Илья кивнул в сторону леса и показал руками перед собой, какой толщины срубил дуб. Вышло чуть тоньше бочки. — На плечо-то бревно закинул, а снести не осилил, ноги подвели. Вот кабы ноги мне поправить. А то я там ещё и пни выкорчевал, поле очистил. Вспахать бы надо, а сил в ногах нету…
— Эвон сколько планов понастроил…
Волх задумался.
— Родник у вас тут неподалёку есть, — он выжидательно посмотрел на Илью.
— Под Святой горой, что-ли? — простодушно подсказал Илья.
— Да, под Святой, — тут же согласился Волх. — Ты вот что… Коли хочешь силу в ногах получить, сделай так. Как третий петух перед утром прокукарекает, беги с двумя вёдрами к Святой горе, набери полнёхоньки вёдра воды родниковой, и до восхода солнца вернись сюда.
— Эко, вернись! — засомневался Илья. — До Святой горы, батя говорил, употеешь, пока дойдёшь. К тому же я дороги не знаю. Да и леший в лесу, не дай Бог, в чащу заманит. Он ведь ночью-то, кого хош обманет!
— Ты же крещёный! Вот и крестись — лешие боятся крестного знамения. Ты, я смотрю, боязливый, — подшутил Ярополк. — Леших боишься, кикимор… А на реке, небось, русалки водятся. Боишься русалок?
— Нет, русалок не боюсь. Они, говорят, ниже пояса хвостатые, а выше пояса… голые. Вот посмотреть бы!
— Голых? — подмигнул Ярополк.
— Не-ет, — обиделся Илья, — хвостатых!
— Ну, кто их зовёт, к тем они непременно приходят, — успокоил Ярополк.
— Как же они приходят, ежели с хвостами?
— С хвостами они в воде. А как на берег вылезут, у них ноги отрастают.
— Ничего себе! А хвост куда девается?
— Вот этого я не знаю. Встретишь русалку, спроси. Мне потом расскажешь.
— Ты, Илья, пока сходи к роднику, дорогу приметь, — деловито предложил Волх. — Силу ногам хочешь вернуть — принесёшь утром воды. А не принесёшь — так и будешь малосильным…
Не дожидаясь окончания речи Волха, с топором в руках Илья потрусил разведывать да метить дорогу к роднику.
Старый петух дежурно и без задора, как сонный муж при постылой жене, в третий раз кукарекнул с верхней жёрдочки курятника, возвещая сидящим под ним несушкам о близкой кончине ночи. Наступит после его крика утро, или не наступит, старому было без разницы.
Илья вскочил, схватил два деревянных ведра, и помчался к Святой горе. Петух же, сочтя ночную смену по обозначению времени законченной, закрыл глаза третьим веком и с чистой совестью уснул до утренней кормёжки.
Проснувшееся далеко за восходным краем земли, солнце некоторое время нежилось в прохладе, собираясь с силами перед жаркой дневной работой, и, наконец, открыло глаза, брызнув в небо чистыми розовыми лучами. Запели птицы, приглашая солнышко подняться и раскрасить чёрно-бархатный ночной небосклон в лазоревый цвет. Солнце понежилось ещё немного, скинуло с себя одеяло тумана, которое, по причине лёгкости и пушистости тут же порвалось на огромные клочья, заполнившие долины-низины белой ватой. Край неба порозовел ещё ярче.
Вспотемши, с двумя вёдрами, которые в его руках казались игрушечными, на заплетающихся ногах в ворота ввалился Илья. Поставил вёдра с родниковой водой на стол, у которого уже сидели Ярополк и Волх:
— Вот, — выдохнул запалённо, и без сил плюхнулся на лавку. — Ох, ноженьки малопослушные! Кабы силушки в них такой же, как в рученьках, сколько бы я работушки переделал!
— А вот мы силушки твоим ногам сейчас и дадим, — пообещал Волх.
— Опять бить будешь? — опасливо спросил Илья.
Не ответив, Волх простёр ладони над принесённой водой и негромко заговорил заклинания. Продолжая бормотать, три раза обошёл вокруг стола и сидевших у него Ярополка и Ильи.
— Знай же, — обратился Волх к Илье. — Чёрный хряк, который напугал тебя в детстве, был колдуньей. И эта колдунья напустила слабость на твои ноги. Произносить заклятья против чар и болезней лучше всего во время восхода солнца, на утренней заре, потому что с первыми лучами рушится всякое колдовство.
Волхв указал на край поднимающегося над далёким лесом солнца.
— Сними с себя всё и стань на колени лицом к восходящему солнцу! — торжественно произнёс Волх.
Илья выполнил его пожелание.
Волх поднял одно из вёдер и широкой струёй полил воду на голову и плечи Ильи:
— Спадите все заклятья колдовские: с гуся вода, с Ильи худоба!
Ледяная вода обожгла шею и плечи Ильи, потекла по спине, по ягодицам, по бёдрам. Всё тело напряглось, закаменело. И ноги напряглись-закаменели.
— Чуешь в себе силу? — торжественно спросил Волх.
— Чую, родимый, — искренне ответил Илья.
— Встань, — приказал Волх.
Илья встал. Легко встал, почувствовав пружинящую силу в ногах.
Волх взял другое ведро, подал Илье:
— Пей! Родник бьёт из-под земли. Земля-матушка силу родниковой воде даёт. Роса родники питает. От росы всё живое здоровым становится.
Илья взял ведро, приложился к краю, долго пил, поглядывая на Волха. Родниковая вода холодила зубы, освежала нутро. Наконец, остановился:
— А много пить?
— А с какой силушкой совладаешь, столько и пей, — разрешил Волх.
Илья снова приложился к ведру.
— Ну хватит, — остановил Илью Волх, увидев, что тот ополовинил ведро. — Не то земля не сдюжит, будешь проваливаться как в пуховую от избытка силы. Ты хвастал, что поле вчера начал чистить. Ну вот и сходи, корзни убери (прим.: валежник), огороди его, испытай силу новоприобретённую.
Подхватив топор, Илья лёгкой трусцой побежал в лес.
***
Калики лежали в тенёчке, иногда освежались прохладным вином из погреба, разговаривали про жизнь. В тех делах и день провели.
Ближе к вечеру во двор, не постучавшись, вошли старик со старухой, завели коня. Старик, как положено, с седой бородой, в онучах и простых толстых лаптях, выцветших портах из льняной холстины и рубахе навыпуск, подпоясанный бечевой. Длинные седые волосы на голове удерживал кожаный ремешок поперёк лба. Старуха сухонькая, с приметчивыми шустрыми глазами, в длинной рубахе из ряднины (прим.: лёгкое полотно из льна). Голова покрыта вышитым повойником.
Старик неторопливо привязал коня у колоды с водой, поздоровался с «отдыхателями»:
— Здравствуйте, люди добрые.
И спросил с едва скрытой подковыркой:
— Проездом, аль дом купили? Чавой-то я туточки вас не видел раньше.
Бабка испытующе выглядывала из-за плеча старика.
— Мы калики перехожие, попросились у Ильи воды испить, да отдохнуть немного. А вы, видать, хозяева?
— Хозяева, — признался старик. — А Илюшка где ж?
— Да в лес пошёл по делам своим.
— Охо-хо! Пошёл… На ноги он у нас с детства расслабленный, чай, видели сами… Не дай Бог, обидит кто. Там хозяин новый появился, поляну очистил невесть каку! — старик махнул в сторону леса и определил одну межу у одного края горизонта, другую — у другого. — И откуда силища у человека? Спина широченная, богатырская: старые дубы с одного маха валит, молодые с корнем из земли рвёт. Один наработал — столько вся деревня за три дня не осилит. Вчера шли — лес дремучий, сегодня идём — поле огороженное…
— То ж Илья ваш, небось, работает! — предположил Ярополк. — Со спины сына не признали.
— Грешно смеяться над стариками, убогого сына содержащими, — укорила старушка.
— Да вон ваш Илюшка идёт, брёвнышко несёт, топором помахивает, да радостно улыбается, — указал Волх через плетень.
По дороге к дому бодрым шагом шёл высокий богатырь, нёс на плече дубовое бревно в обхват толщиной и радостно улыбался:
— Папаня! — загудел он басом издалека. — Маманя! Калики перехожие исцелили меня! Я теперь ходить, да работу любую работать могу!
— Ой, святый Боже, святый, праведный… — закрестились дед с бабкой, увидев сына. — Чудо! Истинное чудо!
— Вы уж простите нас, что в доме вашем самовольничаем, пиво-вино без вас, хозяев, пьём, в погребе самоуправствуем, — понасмешничал Ярополк.
— Ой, не жалко нам пива пьяного, не жалко зелена вина, — смущённо замахала руками старушка. — Гостите в доме сколько хотите! Не гостите, а хозяйничайте! Пейте пива-вина допьяна, ешьте всего досыта, а как в путь-дороженьку соберётесь, берите с собой, сколько унесёте! Да за такое счастье — видеть Илюшеньку на ногах — ничего не жалко!
Илья походя сбросил под плетень бревно. Земля загудела и встряхнулась, как от маленького землетрясения.
***
— Вот вы, волхвы, язычники, а христианину помогли. Не тяжело в языческой вере-то жить? Сейчас, почитай, все крещёные.
Отец Ильи, Тимофеич, сидел с каликами за столом. Мать, Яковлевна, суетилась, бегала то в погреб, то в дом, несла всё новые угощения. Илья, смущённый тем, что стал центром внимания, скромно сидел рядом с отцом.
— Многие, да не все, — негромко возразил Ярополк. — Я в детстве крещён. А Волх и дедушко старым богам поклоняются. Да, по воле правителя народ отказался от языческой веры и перешёл в христианскую. Но древние истины нельзя отбросить только потому, что христианская вера сменила языческую. Правители меняются, но истина не перестаёт быть истиной.
— Рассказывали мне во времена оные такую бывальщину, — заговорил молчавший до того дед-гусляр. — Однажды чёрту надоело творить злые дела и он решил стать добродетельным. С чем и обратился к священнику:
«Отче, научи быть добродетельным!».
«Соблюдай десять заповедей Моисеевых, — сказал священник. — Не убий. Не лги. Не укради. Не пожелай жены ближнего своего...».
Стремление чёрта к добру было искренним, и он захотел разрешить кое-какие сомнения.
«Я видел, что священники благословляют воинов на бой. Как можно благословлять людей на убийство, хоть и в сражениях? А в суде снимают обвинение с того, кто убил, защищая себя от убийцы… Получается, что в одних случаях — не убий, в других — убий, а в третьих — убил, но не виновен?»
«Да, так вот, — согласился священник — Понимаешь, убийство на войне это как бы не убийство... А когда убил, защищаясь…».
«Ну, не знаю, — прервал священника чёрт. — Заповедь — на то и заповедь, чтобы её не нарушали. А когда убийство не считается убийством, или убивший не считается убийцей… Ладно, а вот скажи, если говорить смертельно больному человеку, что жить ему ещё долго — будет ли это ложью? Разве не добро — избавление его от душевных страданий ожидания близкой смерти?»
И снова потупился священник:
«Если ложь во благо, то...».
И снова перебил его чёрт:
«А вот живёт женщина с мужем, который бьёт её ни за что смертным боем лишь потому, что он — муж. И любит её сосед — тихий и трудолюбивый. Разве жалость его — нарушение заповеди, которая призывает не возжелать жены ближнего своего? Разве не благом было бы той женщине уйти от мужа-злодея к любящему соседу?».
Так нечистый в искреннем стремлении понять суть добра разбил одну за другой все священные заповеди. И понял с горечью, что нет в миру чёткого понятия «се есмь зло, а се есмь добро», и мерило тому у каждого в душе его. Махнул в отчаянии хвостом и скрылся в адском пламени, потому как нечем ему мерить величину доброго и отличать его от злого, ведь нет у него души, одна лишь бессмертная сущность.
— Да, мерило добра и зла сокрыто в душе каждого человека, — негромко согласился Волх. — И у каждого оно своё.
Помолчали. Никто не знал, о чём думает другой.
— Как мы Христа молили, чтобы он Илюшу на ноги поставил… — вернувшись к нежданной радости чудесного исцеления, Яковлевна любяще погладила сына-богатыря по голове.
— Ваш бог Илью не захотел излечить, а мой — стоило только попросить… — задумчиво пробормотал Волх.
— Знать, испытывал Господь веру нашу! — рассердился Тимофеич.
— А что её испытывать? — пожал плечами Волх. — Вера или есть, или её нет. В жизни много чего «или-или»: или она девка, или баба, или она на сносях, или пустая. Чуть-чуть, да наполовину в таких делах не бывает.
Яковлевна ушла истопить баньку, чтобы вымыться после работы.
Гости и хозяева сидели молча, раздумывая о своих и чужих богах.
— Илья крещён — Христос ему Бог. А мы в язычестве взращены, и боги у нас на земле и в небе, в лесу и в реке… — задумчиво пояснил Волх и подвёл черту: — Богов не меняют. Как и родителей. Вы, вот, родили Илью. Кого хошь заставь его отцом-матерью называть, а родные у него только вы. И любой, кто откажется от родителей своих — последний человек. Так и с богами. Отказавшийся от своей веры чужую веру в душу не примет. Людей вокруг он может обмануть, будто веру новую принял. Да только богов, ни которого предал, ни которого, якобы, принял, не обманет. Которого предал — тот не простит. В которого, якобы, принял — тот не поверит. С ложью можно весь мир обойти. Да только домой не вернёшься.
Ещё помолчали.
— Ну а что на белом свете творится? — увёл разговор от тяжёлой темы Тимофеич.
— Нападают на Русь враги, поля топчут, людей губят, детей сиротят. По путям-дорогам разбойники рыщут, не дают людям ни проходу, ни проезду. Налетает на Русь Змей Горыныч, в своё логово девушек тащит, — рассказал Ярополк.
— А что же князь Владимир киевский Русь-матушку от супостатов не оборонит?
— У князя Владимира Красно Солнышко в граде Киеве полный недогляд. Воевода Сердюк княжеску казну прогулял-разбазарил. Да не один, а с полюбовницей своей, ключницей Василисой Прехитрой. Дружине содержания не платит, разошлась-разбрелась дружина пропитание себе искать.
— Что ж теперь князь Владимир? Вора Сердюка на кол посадит, Василису Прехитрую в наложницы продаст? Или головы обоим срубит за разор казны?
— На кол не посадит и головы не срубит. Их князь Владимир уже наградил и собирается послать в ханство к татаровьям, может они ханскую казну своей хитростью одолеют-потратят. Тогда Руси великое благо свершится.
— Кому ж теперь воеводой служить, дружину собирать, Русь оборонять?
— Сильный и умелый в ратном деле человек нужен воеводой. Нет пока такого. Может Илья бы сгодился, — пошутил Ярополк, — да долго идти до града Киева.
— Сколько ж туда идти?
— Три по три седмицы, коль пешком. Верхом быстрее. Да что мы всё о делах, да о заботах! — встрепенулся Ярополк. — Вон, дедушко наш давно хочет вам былину спеть. Споёшь, дедуль?
— Спою, отчего не спеть? — согласился старик, перебирая струны гуслей.
Старик запел медленно и грустно. Мелодия походила на церковное песнопение. Негромкая мелодия накатывала, подобно волшебным музыкальным волнам, шуршащим по песчаному берегу:
— Славный князь Владимир стольнокиевский,
Собирал-то на почестен пир
Угостить бояр- князей,
И своих могучих богатырей…
Былина рассказала о том, что князь пригласил на пир всех бояр, только славного богатыря не пригласил — чем обидел его сильно. Напали на Русь чёрные силы, а защищать-то Владимира и некому. Но забыл обиды богатырь, защитил Русь…
Кончилась былина.
Слушатели сидели молча, погрустнев.
— Откуда вы берётесь, певцы-бояны? — спросил Тимофеич. — Вот ведь всё правильно былина пропела: обидели человека, а потом сами в беду попали.
— Был я за Дунаем-рекой, в горах Карпатах. Есть там народ, гуцулы называются. — рассказал дед. — Так вот у этих гуцулов умение слепых певцов передаётся от поколения к поколению. Для этого у них специально лишают зрения старшего сына. А в стране Болгарии, она рядом с гуцулами, нищая мать ослепляет одного из своих детей для продажи его слепым нищим, чтобы он потом кормил семью.
Старик запел:
— Выколю твои чёрные очи,
Дам тебе гусли яворовы,
И пойдешь ты от города к городу...
(прим.: явор — белый клён)
— Страсти какие! — всплеснула руками и закрыла рот ладошкой Яковлевна. — Ты уж, дедушко, такие страшные песни, на ночь глядя, нам не пой…
Старик замолчал.
— В каких страшных странах ты, дедушко, побывал! — удивилась Яковлевна.
— Страны обыкновенные, на нашу похожи. А народ разный, что у них, что у нас. Всякие и всякое бывает…
— Всё ж таки, не пойму я, — решился заговорить Илья. — Шли вы мимо. Я вам чужой. А вы меня ни с того, ни с сего так облагодетельствовали. На ноги поставили!
— Русский русскому всегда поможет, — улыбнулся Волх.
— Ты старым богам поклоняешься, я — Христу. Да и сказали вы, что из такой далёкой страны пришли, что мне представить невозможно! Помогли… За просто так!
— Запомни, брат, — Волх очень серьёзно посмотрел в глаза Илье. — Где бы мы ни жили, откуда бы мы ни пришли, но мы — русские. А русские своих не бросают.
— Русские своих не бросают… — медленно повторил Илья, словно вдумываясь в слова.
Легли калики почивать, а Илья запросился у матери:
— Схожу я, матушка, в баньку. Притомился с непривычки: ноженьки гудят, словно в каждой по рою пчёл запрятано. Затяжелели, будто свинцом налитые.
— Ох, Илюшенька, поздно уже! Нельзя ведь заполночь в бане мыться! Хозяин-баенник, да нечисть разная заполночь в бане гуляет!
— Есть ещё времечко, успею. Да я спрошусь у хозяина, чтоб пустил попариться. Хлеба горбушку солью посыпь, снесу ему, чтоб не серчал.
— Мыться будешь, не стучи громко. Париться будешь — не кричи, а то баенник рассердится и напугает. В баню войдёшь, разрешения спроси. Я у банного хозяина всегда спрашиваю разрешения три раза, когда хочу истопить баню: «Банный хозяин, дай мне баню истопить!». Не дай Бог, баенник рассердится! Горячими камнями зачнёт швыряться, да плескаться кипятком. Насмерть запарит, а все будут думать, что угорел человек. Ты, сынок, ежели что, беги из бани умеючи, задом наперед…
— Да знаю, мамань, не первый раз, чай, в баню иду!
Древняя банька стояла за огородом, за овином, на берегу ручья. Омшелая, крытая землёй, чуть просевшая на один угол, скучная избушка топилась по-чёрному.
Но всё в крохотной закопченной баньке есть: и предбанничек, чтоб раздеться, и печка с котлом, чтоб горячей воды согреть, и каменка, чтоб жару поддать, и полок, чтоб лежать-нежиться, да веничком охаживаться.
В бане русские от усталости парятся, хворь всякую изгоняют, бабы детей рожают, девки гадают о будущем. Баню топят каждую неделю, а также перед праздниками и по случаю важных событий. Например, накануне свадьбы или перед рождением ребёнка, перед началом сева, чтобы семена и поле были чистыми.
В бане на тайные советы собираются и отверженных богов почитают. Банька — языческий храм при каждом доме.
Баню топят для предков-покойников, приглашают их помыться перед большими праздниками, особенно в Чистый четверг Страстной недели.
Кто не мылся в бане, того считали недобрым человеком: ведь в бане ветками из святых деревьев дуба и берёзы изгоняют не только хвори, но и грехи. Грязнуля оставался со старыми грехами, к которым прибавлялись новые.
В бане человек смывает с себя грязь и хворь, а значит, баня становилась нечистым местом и принадлежит не только человеку, но и потусторонним силам. В баньках нет икон, в бане снимают с себя нательный крестик.
Всё, из чего и чем моются, считается нечистым: тазы, кадки, ушаты, шайки, ковши. Пить в бане воду, приготовленную для мытья, хотя бы она была чистая, нельзя.
В бане посвящают в колдуны. Там же колдуны встречаются с волшебными помощниками.
В бане живёт банный хозяин, баенник.
Свою красную шапку-невидимку он кладет сушиться на каменку. Её можно одолжить на время. Для этого нужно пойти в Пасхальную ночь в баню, положить нательный крест и нож в левый сапог, сесть лицом к стене и всё проклясть. Тогда глаза твои будут способны видеть невидимое, и ты увидишь лежащего у каменки старичка в красной шапке-невидимке. А если каменка ещё горячая, то шапка сушится на горячих камнях. Шапку эту надо схватить и бежать с нею в церковь. Если успеешь добежать до церкви, прежде чем баенник спохватится, будешь какое-то время владеть шапкой-невидимкой, а не успеешь, так баенник догонит и убьёт. Получивший такую шапку через какое-то время должен снова прийти ночью в баню и сказать, что хочет стать колдуном. Если не придёт, то шапка исчезнет.
Есть у баенника и вечный целковый: серебряный рубль, который никогда не кончается. Чтобы получить его, нужно спеленать чёрную кошку, в полночь бросить её в баню, и сказать: «На тебе ребёнка, дай мне вечный целковый!», быстро выбежать за порог и три раза осенить себя крестным знамением. Ежели успеешь перекреститься прежде, чем кошка заорёт, будет у тебя вечный целковый.
Баня — обычное место для гаданий. Иногда там девушки оставляют на ночь гребень и просят: «Суженый-ряженый, скажи мне сущую правду, какие волосы у моего жениха». Если назавтра на гребне оказываются мягкие русые волосы, значит, жених будет русый, с хорошим характером. Ну а другие, отчаянные девушки ставят в бане зеркало и просят: «Суженый-ряженый, приходи, приходи, в зеркало погляди». Если появится чьё-либо лицо, оглядываться нельзя: «зазеркальный жених» может задушить или утянуть в зазеркальный омут.
На ночлег банный пускает в том случае, если путник вежливо попросит у него позволения: «Хозяинушко-батюшко! Пусти ночевать!» Такого прохожего банник охраняет от всякой нечистой силы. Леший хотел однажды затаскать человека в бане, банник не позволил:
«Нет, нельзя, он у меня просился!»
Илья открыл скрипучую низкую дверь, вошёл в предбанник. Знакомо пахнуло сырым банным воздухом, духом распаренных дубовых и берёзовых веников.
— Оставь одежду, всяк сюда входящий, — проворчал сердито кто-то из тёмного угла.
— Банный хозяин, позволь искупаться-попариться! — попросил Илья, перекрестившись. — Я тебе хлебца принёс, солью посыпал, как ты любишь.
Илья вытащил из сумки, в которой была сложена чистая одёжка, кусок ржаного хлеба, присыпанного крупной солью, положил ближе к тёмному углу. Он знал, что ворчал баенник — банный хозяин, брат лешего. Старикашка склочный, но если к нему с уважением, он плохого не делает. Иногда даже помогает, если кто угорит в непроветрившейся моечной.
В углу недовольно то ли хрюкнули, то ли хмыкнули.
Илья разделся, снял, как водится, нательный крестик и повесил его на гвоздик. И краем глаза увидел, как из темноты к его краюшке протянулась волосатая, прикрытая листьями рука. Баенники всегда облачались в липкие листья, опадавшие с парных веников.
Илья взял деревянную шайку, вошёл в моечную. Думая о том, как он поедет в Киев, налил воды в шайку. И услышал нежный тихий смех с полка.
Поднял голову… На полке сидела ослепительной красоты обнажённая дева с белым, как снег, почти прозрачным телом, с лицом светлым, как луна. Длинные, лёгкие локоны рассыпались по плечам.
— Голая! — просипел сжавшимся от волнения горлом Илья.
— Не голая, а топлес! — сердито поправил Илью баенник, уже успевший перебраться под полок. Судя по чавканью, он с удовольствием уплетал дарёную горбушку.
— До самых пяток топлес! – обречённо согласился Илья.
— Звал меня, Илюшенька?
Дева томно потянулась, глубоко прогнув спинку.
— Ух ты! — восхитился Илья. — У нас под печкой Мурка живёт, так же прогибается…
— Мурка — это киска, что-ли? — кокетливо спросила дева, ласково поглаживая и томно пожимая нежные перси.
— Киска… — прошептал Илья.
— У меня, Илюшенька, тоже киска есть!
Илье представилась большая кошка, развалившаяся на коленях у девы.
— Нет, Илюша, она маленькая и пушистенькая, тебя ждёт не дождётся!
Кошка на коленях у девы уменьшилась до размеров котёночка. А потом котёночек и вовсе свернулся клубочком, спрятав лапки и головку. Ладошка девы призывно гладила котёночка, лежащего у основания её ног.
Но Илье больше нравились перси девы, очень даже объёмистые, но торчавшие вперёд. И как это они, такие на вид тяжёлые, не свисают?
Впрочем, у самого Ильи тоже… Вперёд… Хоть ведро с водой вешай.
— Возьми меня замуж, Илюша, я твоя невеста, — проворковала дева и заглянула в лицо Илье. — Губы твоих лобзаний молят! Тело ласки рук твоих жаждет!
Глаза чистые, как вода родника. И глубокие, как омуты. И так же тянут в себя — ныряй! Обещают себя. А уж как сами хотят — про то и говорить не надо!
Противостоять страстному и полному откровенных желаний взгляду Илья не мог. Переставшие слушаться его руки сами поставили шайку с водой в сторону и потянулись к такому желанному, такому доступному, обнажённому телу девы. Илья кинулся к деве… и ну на ней жениться!
Опыта в этом деле у Ильи не было никакого. Поэтому, не успела дева толком обнять Илью руками и ногами… Как опыт и пришёл.
— Ты чего, Илюш? — удивлённо спросила дева. — Так быстро-то?
Илья понял, что и на самом деле поторопился. Надо же было по-человечески: сначала сватов заслать, потом в церковку…
Поняв, что совершил непростительный грех, Илья раскаянно перекрестился.
Лицо голой девы вдруг неприятно перекосилось…
— Не крестись! — противным испуганным голосом воскликнула она.
— Ты чего? Ты кто? — оторопев от неприятной перемены, непроизвольно спросил Илья.
— Русалка я. Ты ж меня звал!
Илья перепугался, вспомнив про так быстро исполнившееся желание увидеть русалку. И, с перепугу опять же, перекрестил голую русалку:
— Свят, свят, свят…
Тело русалки вдруг старчески оплыло, на спине вырос горб, зеленовато-серебристые пушистые волосы превратились в длинную грязную паклю, выросли седые усы, бёдра изнутри покрылись мхом, мгновение назад тугие перси отвисли до колен поверх выпятившегося брюха. В лапах с острыми когтями старуха держала клюку с железным крючком на конце, которым русалки таскают в воду свои жертвы.
Злобно заверещав, старуха-русалка плюхнулась вниз головой в шайку с водой, непонятным образом уместилась там… И исчезла.
Илья торопливо и многократно закрестился.
— Вот так глянешь жадно-страстно — белая и пушистая. А приглядишься трезвым глазом — седая да волосатая, — недовольно покачал головой и укоризненно к самому себе пробормотал Илья.
— А нечего было нечистую поминать, — сердито проворчал из темноты баенник.
— Да я думал, русалка… она… чистая…
— Думал он… Купайся, давай! Да мне грязную воду оставь! Любим мы, баенники, в грязной банной водице помыться. Да обмылочек оставь! Из обмылков маленькие баенники-анчутки родятся!
— Оставлю. Знаю порядок. Ничего-о-о… Меня голыми ногами нечисть не возьмёт! — ворчал Илья, залезая на полок, где только что сидела красивая русалка...
Напарившись и вымывшись, Илья сел на лавку в предбаннике, вытянув ноги и откинув голову к стенке.
— Кхе-кхе, — услышал он из тёмного угла.
Скосив глаза, Илья увидел баенника, похожего на облепленную мокрыми листьями обезьянку.
— Спасибо, баенник, за хороший пар, — поблагодарил он банного хозяина. — Как заново родился!
Баенник удовлетворённо побуркал:
— Да мы что… Ежели к нам с уважением, то и мы с уважением…
— А говорят, вы наших баб да девок не любите? Не в обиду, конечно, будь сказано. Так, из любопытства. Почему?
— А кто их знает? Ну, не любим — и всё тут. Ты, небось, тоже что-нибудь не любишь. Признайся, не любишь?
— Даже и не знаю… В детстве лук жареный не любил. Есть не мог! Как попадёт в рот жареный кусочек лука, так до блевоты!
— Вот! — обрадовался баенник. — А мы баб ваших тоже до… Просто не любим — и всё тут. Ну, родильниц не любим, потому что они в бане кричат, когда рожают. Но если их одних не оставляют, мы их не трогаем. Да и вообще, никого не трогаем. Так, пошутим немного: похрипим, повоем за каменкой, хохотнём или свистнем. Вот бабы да девки голышом и бегут из бани. Весело! Чего мы всерьёз не любим, так это когда баба бранится и посылает своих детей к черту. Тогда мы можем содрать с неё кожу с головы до ног.
— А, говорят, вы болезнь на людей насылаете?
Баенник сморщился, почесал левую подмышку, смешно подняв плечо, отмахнулся, намереваясь отказаться, но вздохнул и признал:
— Бывает… Но редко. Знал я одного баенника, он наслал болезнь на дочку одного мужика. За то, что тот баню поставил не там, где следует.
— Зачем же девку хворью маять? — обиделся Илья. — Подсказал бы мужику, что баня, мол, не на том месте стоит.
— Да мужик какой-то... Как ведь пложено… Баенника положено уважить, чтобы баенник не проказил, не вредил в новой бане. Построил баню —принеси в дар чёрную курицу: задуши и, не ощипывая, закопай под порогом. А этот курицы не дарил, да и потом, как придёт в баню, ни здрасьте, ни до свидания, ни «можно», ни «спасибо». Вот баенник и обиделся.
На счастье мужика, остановился у него в доме проезжий старичок непогодным вечером. Переночевал, утром в путь засобирался. Хозяину он показался знающим, да бывалым. Вот и спросил мужик, почему дочку лекари-знахари вылечить не могут. Старичок и присоветовал. В полночь на кладбище, говорит, накрой самую дальнюю могилку белой скатертью, поставь две рюмки, бутылку водки и закуски хорошей. Рюмки возьми не гранёные, без рисунка, самые простые. А там увидишь, что будет. И ещё сказал, что, когда уходить соберёшься, сам выпей рюмку. Выпьешь — будет дочка здорова. Не выпьешь — так и зачахнет. И ушёл. А мужика сомнения взяли. Вдруг проезжий над ним посмеялся? Кого он ночью на кладбище угощать будет? Но больно уж хотелось дочку вылечить. Ладно, думает, все там будем! Пришёл на кладбище. Темно — ни луны, ни звёздов! Тишина — гробовая! Мёртвая, можно сказать, тишина… Жуть! В общем, пошёл он на старую половину кладбища, самую дальнюю могилку, про которую уж и никто не знает, чья она, скатертью накрыл, водку откупорил, рюмки поставил. Отвернулся, сидит. Слышит, водка булькает, в рюмку наливается. Повернулся — никого. Смотрит, а рюмка уже пустая. Отвернулся… Опять булькает! И так три раза. А после третьей слышит голос мужской: «Баня у тебя не на месте».
Вскочил мужик обрадованный, хотел домой бежать, да вспомнил про наказ выпить перед уходом. Глянул, а в бутылке как раз на одну рюмашку всклянь осталось. Выпил, и помчался домой.
Утром разобрал баню по брёвнышкам. К знающим старикам сходил. Те присоветовали, где лучше баню поставить. Да ещё подсказали, чтобы на старом месте, на банище, он ни избы ни сарая не строил: либо одолеют клопы, либо мышь испортит весь скарб, а то и пожар случится.
Пока мужик новую баню строил, и дочка у него выздоровела.
— Кто же это мужику присоветовал, и с кем он водку на могилке пил? — спросил Илья.
— Ну, старичком-то, я думаю, к нему домовой попросился переночевать. С домовым-то мужичок в ладах был. А водку на могилке он с баенником пил. Вот баенник за уважение-то и простил его, да подсказал, что надо. Если б не простил; сам бы всю водку выпил, мужику не оставил. Мы, баенники, и злыми и добрыми бываем. Это как к нам относиться, как уважить. А вот обдериха — она тоже в бане живёт — всегда злая. Если после бани какая болячка появится, это обдерихиных рук дело. Она может так паром ошпарить, что с человека вся кожа слезет! Потому и зовётся обдерихой. Бабам да девкам в бане поодиночке мыться нельзя, а то обдериха сгубит. Одна шустрая пошла мыться заполночь. Час её нету, другой. Забеспокоились сродственники, пошли. Глядь — баба на полу лежит, а кожа на каменке висит. Обдериха её ободрала. Ладно, иди, ужо! — вдруг рассердился баенник. — Разговорился… Гостей я жду, а ты тут топчешься. Овинник с домовым обещались зайти, новости с того света рассказать. Проклятый хотел помыться. Лапти у него порвались, попросился в тепле новые сплести. Иди, надоел ужо! Да и жена моя, кикимора, с детишками-анчутками мыться собирается!
— У тебя, что, и жена с детишками есть? — удивился Илья.
— А как же! — возгордился баенник. — У каждого уважающего себя баенника есть жена. Мы завсегда кикимор в жёны берём. И детишек у меня семеро.
Голос баенника подобрел, потеплел.
— Семеро... Банные анчутки-красотульки. Маленькие, чёрненькие, мохнатенькие, ноги ежиные, а головы голые, что у татарчонка, и такие же сами проказы, что твои кикиморы.
— Вот бы посмотреть на твоих детишек, — позавидовал Илья.
— Хе-хе… Посмотри, — усмехнулся баенник. — Выйди из бани, потом вернись, ступи одной ногою за порог, а под пятку крест нательный положи. Всю нежить банную увидишь! Только баловники у меня детки-анчутки, все в мать! Тут у соседей один раз душа-девка бесстрашная пошла ночью в баню.
«Я, — говорит, — в бане за ночь рубашку сошью и назад ворочусь. А в доме вы мне мешаете, работать не даёте».
Поставила углей корчагу рядом, чтоб шить ей видно. Сидит, рубашку смётывает.
К полуночи анчутки вышли. Маленькие, чёрненькие, у корчаги сидят, уголья раздувают. Раздули, чтоб посветлее стало, и ну бегать вокруг девки!
А девка шьет себе, ничего не боится.
Побоишься! Бегали, бегали анчутки, потом кругом обступили девку, да гвоздики ей в подол и ну вколачивать.
Вколачивают, да приговаривают:
«Не уйдёшь теперь! Наша будешь!».
Видит девка, что и вправду ей не уйти, весь подол к полу прибит. Рванулась, одёжку порвала, из бани голышом выскочила… Насилу потом её успокоили домашние. Рассказала она почему из бани голой выскочила, в баню бабы месяц боялись ходить.
— Может наврала девка-то? — усмехнулся Илья.
— Про что? — не понял баенник.
— Ну, про то, почему из бани голой выскочила. Слышал я про тот случай. Говорят, дружок к ней приходил, да не далась она ему. Видели, как он тайком из бани выходил.
— Нет, ты посмотри на него, не верит он! — возмутился баенник. — Я девкины сплетни, что-ли, слушал? Мне про то детки-анчутки рассказали! Не верит он… А что парня видели, из бани выходящего, так то ихний баенник был. Мы же чей хочешь облик принять можем: хоть собаки, хоть лягушки, хоть человека. Хочешь, вепрем оборочусь? — задорно сверкнул глазенятами старикашка из-под густых бровей.
— Ни-ни-ни! — замахал руками Илья. — Как-нибудь в другой раз!
— Что, боисси?
— Не то, чтобы боюсь… Непривычно как-то.
— Ладно, я тебе другой случай расскажу. Подруга-кикимора моей жене рассказывала. Выдавали девку замуж. Истопили на девичник баню, как положено, пошли девки с невестой мыться. А тамошние анчутки тут как тут, и ну бесить девок. Девки-то из бани нагишом в сад, а потом и вовсе на улицу, и давай беситься: одна пляшет да поёт что есть голосу невесть что, другие друг на дружке верхом ездят, и визжат, и ржут, что те лошади. Едва смирили девок, парным молоком с мёдом отпоили. Думали, что девки белены объелись. Посмотрели — нигде не нашли. Тут и поняли, что анчутки нащекотали усы девкам! Да так, что те голышом аж на улицу выскочили.
— Какие ж усы у девок? — удивился Илья.
— Вот ты до тридцати годов с лишком дожил, а не знаешь, какие усы у девок, — всплеснул волосатыми ручёнками баенник.
Несмотря на то, что после парной Илья был красным, он покраснел ещё больше.
— Ты уйдёшь, или нет! — закричал баенник голосом рассерженного павлина, шлёпая лапками без пяток по полу. — И откуда такой болтун на голову мне свалился?! Проклятый, вон, уже на лавке сидит, на тебя глядит, примеряется…
Илья испуганно перекрестился, схватил одёжку в охапку, и выскочил из бани.
— Ты дома-то не рассказывай, почему голышом из бани выскочил! — услышал он вдогонку. — Эй, а поблагодарить?
— Спасибо, хозяин-баенник, за добрый пар, за чистую воду! — не останавливаясь, прокричал Илья, хоть и помнил, что уже благодарил баенника. Поблагодарить кого за добро лишний раз — с тебя не убудет!
2. Илья богатыреет
Проснулся Илья рано, едва солнце встало. Потянулся довольно, ногами подрыгал, вспомнив, что калики перехожие его исцелили, и что он теперь, как все люди, ходить может.
Во дворе монотонно кудахтали куры, надоедливо блеяла овца, уркала свинья.
Мать гремела чугунками у печки. Отец покрикивал на скотину во дворе.
Илья пружинисто вскочил на ноги. Ах, как хорошо ходить на своих ногах! Как это удобно, как ловко!
Вышел во двор, умылся. Прошёлся по двору, раскинув руки в стороны и приплясывая. Вернулся в дом.
Мать умиленно смотрела на выздоровевшего сына, качала головой, будто не веря в свершившееся. Махнула рукой, сдерживая слёзы. Отрезала краюху хлеба, налила в кружку молока:
— Позавтракай, сынок!
— А где калики? — спросил Илья.
— Спят на сеновале, — ответила мать. И добавила, как про любимых детей: — Им с утра сено не косить, землю не пахать. Пусть спят!
Илья перекрестился на святой угол, с аппетитом съел хлеб, запивая молоком. Попросился:
— Я, маманя, в город схожу. Я ж ничего не видел. Город посмотреть хочется.
— Сходи, сынок, — оторвав ладошку от рта, согласно махнула мать. — Только аккуратней там. Городские-то, они ушлые, им крестьянина обмануть да забидеть, что насторону плюнуть.
Не собираясь, потому как шёл не за делом, а поглазеть, Илья тут же и отправился.
Шёл он по дороге, телегами едва проторенной, и всё ему было интересно: и пахучие цветы вдоль дороги, и пёстрые птички, в кустах щебечущие, и голенастый заяц, перемахнувший дорогу.
Не заметил, как вошёл на посадские улочки, мало чем отличавшиеся от сельских.
Мальчишки куда-то бежали с гиканьем и восторженными криками:
— На Торговую! На Торговую!
Озабоченные мужики спешили следом.
Илья остановил прохожего:
— Мил человек, куда люд торопится? Нешто пожар, аль другая напасть?
Посадский улыбнулся удивлённо:
— Ты не тутошний, что-ль? Посадские с торговыми стенка на стенку собрались! У нас Плотницкая улица, да кожемяки поднялись, вольный слободской народ.
— А что ж они поднялись? Забидел кто?
— Да как тебе сказать… Торговые, они ж как живут? Не обманешь нашего — не проживёшь. Вот и стало каждому нашему досадно, и всем вместе невтерпёж. Решили бить торговых.
Илья поспешил вслед за посадским народом.
Посадских торговая «стенка» встретила под Детинцем. Напротив торговых стекалась, как вода, толпа посадских. Каждый прибежал в кучу, в чём слух застал. Бойцы с той и другой стороны засучивали рукава выше локтей, готовились к бою.
Мальчишки с той и другой стороны выбегали вперёд, дразнили-хаяли противную сторону, швырялись камнями, задирали противника, выкрикивали насмешливые прозвища и укоры за недостатки и прегрешения.
Многие бойцы пришли, не зная причины розни, из простого желания порасправить могутные плечи, ради удовольствия и досужества, из уважения к обычаям родной старины стать плечом к плечу в защиту соседа.
Вот уж вышли в первые ряды большие и сильные молодцы-силачи, по двадцать пять пудов поднимавшие и клавшие на сторону лихих супротивников, как снопы — по десятку. Издали смотрят на противную сторону, кулаки разминают, ухмыляются, каждый уверенный в своей силе, в своей победе. Ждут, когда придёт их время, когда пошлёт своя ватага на дело.
Вышли старосты улиц с той и другой стороны, прогнали пацанов-забияк, стали обговаривать-рядиться насчёт драки. Если б по пьяному делу в праздник, да ради удовольствия подраться, кинулись бы стенка на стенку, все на всех, чтоб душу отвести.
Подрались бы всласть, изместили накипелые за прошлое время обиды на сердце, а подравшись, помирились бы по русскому обычаю, размыли закровавленные руки да рожи, устроили бы тут же, на улице совместные пиры-братчины с пирогами, брагой и орехами.
Но тут не из удовольствия драться, тут обида посадских на купеческих — какая, уж никто и не знает.
Срядились выставить по одному бойцу с каждой стороны. Чей победит — того и правда. И побеждённые три дня поят победителей брагой.
Вышел от торговых известный боец Ванюшка-Дуболом. На голову выше всех, красивый, как пряник, купец-молодец в красной атласной рубашке, сафьяновых зелёных сапожках с золочёными загнутыми носками и короткими расшитыми узором голенищами. Кудри золотые, щёки — кровь с молоком, кулаки пудовые, косая сажень в плечах. Только пузцо не богатырское, через плетёный с золотом поясок на четыре пальца нависает. Ногу в красивом сапоге вперёд выставил, притопывает, подбоченился, грудь расправил, как павлин, ухмыляется насмешливо. Знает по прошлым боям, что трудно найти ему равного соперника.
Увидев, что посадские замешкались, выбирая противника Ванюшке-Дуболому, торговые закричали, взбадривая своего бойца, занасмешничали над посадскими.
Вышел и от посадских боец, Василий-Кожемяка. Стал напротив Дуболома, набычился. Увидел Илья: и плечами пожиже Кожемяка, и ростом пониже. Да и лицом смурной, понимает, видать, что быть ему битым.
— Эй, погоди! — крикнул Илья. И из задних рядов стал пробираться вперёд.
Народ затих. Не принято вмешиваться, коли бойцов назначили, да когда те вышли друг перед другом.
Вышел Илья перед посадскими.
— Чего тебе? — спросил недовольно староста.
— Дык, побьёт он вашего-то… — развёл руками Илья. — Пошто неровню назначили?
Посадские недовольно загудели. Торговые захохотали, заулюлюкали. Ванюшка-Дуболом расплылся довольной ухмылкой, поворотился к своим, пальцем указал на чудака, признающего поражение посадских.
— Дозвольте, христиане, мне померяться силой за вас, — попросился Илья.
Староста оглядел самозванца. Ростом — с Дуболома, руки в плечах — что шея у молодой кобылицы. Только пузо у Дуболома раза в три толще, чем у самозванца.
— А много ль раз ты в кулачных боях участвовал? — спросил уважительно староста.
— Впервой, — смутился Илья.
Ванюшка-Дуболом аж присел от смеха, ударив ладонями по ляжкам.
— Впервой! — захохотал он, указывая пальцем на Илью. — Со мной хочет! Ты откуда пришёл, смелый такой?
— Из села Карачарова, — пожал плечами Илья.
— Из села!
Торговые захохотали-заулюлюкали, выкрикивая обидное.
— А согласен я сначала этого мужика-лапотника за уши отодрать, а потом и Кожемяке оплеух надавать, — раззадорился Дуболом.
Подошёл к Илье, выпятил напротив него живот, предложил:
— Ну-ка вдарь, покажи молодецкую силушку деревенскую!
— За что ж тебя вдарить… Ты меня не обижал, — растерялся Илья.
С той и другой стороны народ развеселился, пальцами на Илью показывать стали.
— Ты же драться со мной пришёл! — цвёл щеками, как красным солнышком, Дуболом.
— А…
Илья нехотя ткнул кулаком в пузо Дуболома.
Дуболом громко изобразил звук, который доносится из-под лавки, когда человек наестся гороховой каши или квашеной капусты.
Зрители расхохотались. Мальчишки попадали на землю, задрыгали в воздухе ногами.
— Не хочешь бить — не маши руками, — назидательно проговорил Дуболом. — А размахнулся — бей нешуточно.
Народ одобрительно загудел.
— А теперь я! — победно оглядев посадских, произнёс Дуболом, и с размаху ударил Илью в грудь.
Илья отшатнулся, схватился за грудь и сморщился.
— Больно же! — пожаловался он и обиженно посмотрел на Дуболома.
Толпа с той и с другой стороны взорвалась восторженными воплями. Народ со смеху падал на землю шеренгами.
— А теперь ты! — разрешил Дуболом и выпятил пузо.
Илья ударил вполсилы.
Что-то хряснуло от удара, Дуболом хыкнул, согнувшись, удивлённо посмотрел на Илью. Люд вокруг примолк. Видно было, что у Дуболома перехватило дыхание, да так, что кровь с лица спала.
— Ах ты… — разозлился Дуболом, выпрямился, размахнулся, чтобы ударить Илью что есть сил.
Но Илья не стал дожидаться удара. Ударил сам чуть сильнее полсилы. Взмахнув руками, Дуболом упал навзничь. Толпа торговых замерла. Дуболом не шевелился.
Посадские закричали, засвистели, запрыгали, торжествуя от нечаянной победы.
Староста посадских подошёл к Илье:
— Ты чьих, холоп, будешь?
— Я не холоп. Мой батя смерд. Вотчина у нас в Карачарове. Дань посаднику платим с дыма.
Староста одобрительно хлопнул Илью по плечу:
— Ай да боец! А я и вправду подумал, что ты впервые силушкой меряться вышел.
— А я и вправду ни разу в жизни не дрался, — смутился Илья.
— Не врёшь? — недоверчиво посмотрел староста на Илью.
— Зачем? — удивился Илья.
— Ну и ну! Ай да богатырь! Муромский богатырь! Муромец! А звать-то тебя как?
— Ильёй крестили.
— Илья Муромец, русский богатырь! Вот что, Илья. Сам я кузнец. Хочу тебя наградить за победу. Пойдём со мной.
Повёл кузнец Илью к себе в кузницу. Дал кольчужку примерить — мала кольчужка. Сшил панцирь из бычачьей кожи, укрепил на груди полосами железными. Шлем подогнал по размеру. Вытащил сапоги. Не новые, но крепкие. Стал мечи примерять. Только не нашлось для богатырской руки меча: возьмет Илья меч за рукоять, взмахнёт — рукоять у него в руке и останется. Бросил Илья мечи:
— Пусть ими бабы лучину щиплют.
Выковал ему кузнец копье долгомерное да палицу булатную, дал наказ:
— Защищай Русь православную где бы ты ни был! Есть у русских почётная работа — Родину защищать!
Вернулся Илья домой на следующий день в богатырском снаряжении.
Калики перехожие как раз в путь собирались.
Мать увидела сына в шлеме, да в панцире, руками всплеснула, заохала, головой закачала.
Рассказал Илья, как он добыл богатырское снаряжение.
Ярополк подошёл, похлопал по груди, в кожу да железо затянутой, поцокал языком одобрительно.
Подошёл Волх, глянул мельком на богатырское снаряжение.
— Скажу я тебе на прощание наказ, — сказал серьёзно. — Будешь ты, Илья, сильномогучий богатырь, и смерть тебе в бою не написана. Бейся-ратайся с врагами земли родной, с разбойниками да с чудищами. Защищай вдов, сирот, малых деточек.
— Коня бы мне… Какой же я богатырь — без коня?
— Слушай, как достать коня богатырского. В чистом поле купи первого жеребчика, какого встретишь, корми его пшеницей белояровой. Как окрепнет, выводи в луга ночами, купай в росах утренних. А как научится конь тын высокий перескакивать — езжай на нем куда хочешь.
— Спасибо, люди добрые, за благие дела и мудрые слова, — поклонился Илья до земли каликам. — К князю Владимиру подамся, защищать землю Русскую от татаровьёв.
— Татары беда, да не самая страшная. Собралась нечисть у закатных границ Руси-матушки, вот где страшнее… Да, вот ещё что… — спохватился Волх. — Ты, Илья, думать-то умеешь?
— С тех пор, как обезножил, всё время думаю, — широко развёл руками и пожал плечами Илья, по-детски улыбнувшись.
— Всё правильно. У нас все, почитай, думать начинают, когда обезножеют или руки потеряют, — согласился Волх и покосился на Ярополка. — Тогда тебе повезло: ты с детства думать начал. Всегда думай, Илья! Не жди, пока руки или ноги потеряешь!
Волх вытащил из сумы странную шапочку, расправил её. Шапочка состояла из широкой блестящей, будто из мягкого железа, ленты, какие мастеровые и крестьяне носят поперёк лба, закрепляя волосы. Сверху же переплетались жёсткие верёвочки.
— Пульт у тебя? — спросил Волх Ярополка.
— И что ты надумал? — ответно спросил Ярополк, подавая Волху маленькую блестящую коробочку. — У него же крыша поедет от наших знаний!
— Да я только то, что он сможет понять: основы стратегии и тактики, немного философии.
— Ну-ну… — хмыкнул Ярополк.
Волх надел шапочку на голову Илье, плотно прижал прохладную ленту ко лбу, долго тыкал пальцем в коробочку, полученную от Ярополка.
Илья почувствовал на лбу щекотание, протянул руку к ленте. Волх остановил его:
— Всё нормально. Сейчас пройдёт.
Подождал немного, ткнул в коробочку ещё раз, снял шапочку с головы Ильи.
— Ну вот, теперь ты стал поумнее… Объяснять ничего не буду, мы сделали ещё одно полезное для тебя дело…
— Илья, подойди-ка, — попросил дед-гусляр, и указал на лавку рядом с собой. — Скажу я тебе притчи, многомудры они, в жизни пригодятся.
Гусляр подождал, пока Илья сядет рядом с ним, нащупал его руку, пожал одобрительно.
— По какой бы дороге ни шел глупый, всякому он покажет свою глупость и ненависть к знанию и наставлениям, потому как ухо глупого внемлет глупости, а уста то же изрыгают. Ухо же умного открыто мудрости, сердце его ищет знания, поэтому слушай, сын мой, наставления отца твоего и не отвергай заветов матери — это прекрасный венок для головы твоей и украшение для шеи твоей. Призывай знание и взывай к разуму. Ищи знание, как сокровище, и радуйся ему, как драгоценному подарку. Блажен человек, который снискал мудрость и приобрёл разум, потому что приобретение сие лучше приобретения серебра, и прибыли от него больше, нежели от золота и драгоценных камней. Мудрые наследуют славу, а глупые — бесславие. Когда мудрость войдет в сердце твое, и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум — охранять, дабы спасти от пути неверного, от человека, радостно творящего зло и говорящего ложь, от тех, которые оставляют стези прямые, чтобы ходить путями кривыми и тёмными. Не сочувствуй человеку, поступающему насильственно, не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых, ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения. Благо — ненавидеть зло, гордость, высокомерие и коварные уста.
Старик подумал, помолчал и продолжил:
— Если будут склонять тебя грешники, не соглашайся. Если будут говорить: «Иди с нами, сделаем засаду для убийства, подстережём невинного, отнимем у него имущество, наполним домы наши добычею», — не ходи с ними: ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови.
Старик прикоснулся к колену Ильи.
— Не замышляй против ближнего твоего зла, когда он без опасения живет с тобою, и не ссорься с человеком без причины, когда он не сделал зла тебе. Кто замышляет зло, к тому оно и приходит. Гнев губит и разумных. Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его.
Старик прикоснулся к левой половине груди Ильи.
— Не говори другу твоему: «Пойди и приди опять, и завтра я дам», когда ты имеешь при себе. Ибо ты не знаешь, что родит грядущий день. Двоим лучше, нежели одному: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
Умолк старик, задумавшись. Склонил плечи под тяжестью прожитых лет.
— Сколько всего наговорил дедушко, — обескуражено покачал головой Илья. — Не упомню я столько!
— А и не надо запоминать, — дед похлопал Илью по бедру. — Главное, чтобы душа поняла и приняла. Когда надо будет, мудрость, мною речённая, сама вспомнится.
Ушли калики, благословив хозяев за добрый приём.
А хозяева поклонились вслед каликам в пояс за доброе спасение больного сына…
***
Пошёл как-то Илья поле нововозделанное проверить. Едва за околицу вышел, увидел мужичка, который вёл жеребёнка бурого, косматенького-шелудивого. Вся цена жеребёнку грош, а мужик за него непомерных пятьдесят рублей с полтиною запросил.
Вспомнил Илья слова Волха, как ему коня богатырского достать, купил жеребёнка, привёл домой, поставил в конюшню. Всю осень и зиму белоярой пшеницей откармливал, ключевой водой отпаивал, чистил, холил, свежей соломы подкладывал.
По весне стал Бурушку по утренней заре на луга выводить. Выкупался жеребенок в зоревой росе, стал чистым да справным.
Повёл его Илья к высокому тыну. Стал конь поигрывать, поплясывать, головой повёртывать, гривой потряхивать. Стал через тын взад-вперёд перепрыгивать. Десять раз перепрыгнул и копытом не задел! Положил Илья на Бурушку руку богатырскую — не пошатнулся конь, не шелохнулся.
— Добрый конь, — решил Илья. — Будет мне верным товарищем.
Собрался в путь, не раздумывая. Поклонился отцу с матерью до земли.
— Родимый мой батюшка! Дай своего благословенья в славный Киев-град поехать, киевским чудотворцам поклониться, послужить верой-правдой Солнышку Владимиру, постоять за веру христианскую, оберечь землю русскую от недругов-ворогов.
Отвечал ему старый Иван Тимофеевич:
— Поезжай с богом. На добрые дела даю тебе благословение родительское, а на худые дела нет тебе моего благословения. Защищай землю русскую не из корысти, а для чести, для богатырской славушки. Не проливай напрасно крови людской, не слези матерей. За сирых да бедных заступайся.
Поклонился Илья отцу и матери до сырой земли. Облатался-обкольчужился, у левого бедра приторочил палицу булатную, пошёл седлать Бурушку-Косматушку. Положил на коня войлочки, а на войлочки — потнички, а потом седло черкасское с двенадцатью подпругами шелковыми, а с тринадцатой — железной, не для красы, а для крепости.
Зашила мать в ладанку горсть земли родимой, надела её на шею сыну любимому.
Сходил Илья на реку, пустил корочку хлебца по Оке-матушке за то, что тридцать лет кормила его река, поила. Пошел к горе силу попробовать. Уперся в гору, надавил плечом, поднапружился — гора свалилась в реку, вода в новое русло повернула. И доныне обвал тот старики молодым показывают.
Вернулся домой, поцеловал отца с матерью, сел на доброго коня, под праву руку взял копье долгомерное, взмахнул плёточкой...
Видели люди, как вскочил на коня Илья, да не видели, куда поскакал. Только пыль по полю столбом поднялась.
3. Правда и Неправда
Выехал Илья из Карачарова на заре, отстоял заутреню во Муроме, а к обеденке хотел поспеть в стольный Киев-град.
Не понравилось Илье, что Бурушка идёт-бредёт неторопко, травку щиплет. Ударил коня по крутым бедрам. Взыграл ретивый, встал на дыбки выше леса стоячего, ниже облака ходячего. На реках броду не выискивая, с берега на берег перепрыгивает, на пятнадцать верст каждым скоком уходит. Не углядев, колодец-студенец на краю деревни мимолётом порушил. Заметил Илья оплошность, остановил коня:
— Нехорошо людей походя обижать.
Срубил Илья вековой дуб, поправил колодец, поставил часовенку, написал по-над дверью: «Здесь был Илья».
Пока часовенку ставил, солнце к вечеру покатилось. Всё ж поехал Илья дальше, не остановился ночевать в деревне: сколько, мол, ни проеду, всё ближе к Киеву.
В дремучем лесу его ночь и застала.
Нашёл Илья полянку у ручья, напоил коня, пустил пастись. Пару дубов сухих принёс, запалил огнивом костёр-нодью. Всю ночь будет гореть, бока греть, хворосту подкидывать не надо. Вытащил харч, что мать в котомку положила. Повечерял.
Огонь костра высвечивал небольшой круг, за которым стеной вставала темнота.
Конь хрупал, щипал траву, не уходя далеко от хозяина, пофыркивал.
Ветер негромко шумел верхушками деревьев.
Где-то далеко коротко провыл волк. С другой стороны протяжно ответил ему другой. Испуганно проблеяла косуля. Вдалеке заунывно прокричала сова. Грозно и недовольно, по-хозяйски, рявкнул медведь.
Треснула ветка в близкой темноте. Илья насторожился, положил руку на палицу.
— Кто там бродит, света боится? — спросил негромко. — Коль человек, выходи, вечерять будем. Я врагов не ищу. Коли зверь, иди своей дорогой, я не охотник. А для добычи ни зверю, ни человеку негож — зубы обломаете.
— Я человек! — услышал Илья молодой торопливый голос. — Я не разбойник. Заблудился манеха… Позволь, добрый человек, с тобой переночевать?
Потрещав валежником, к костру вышел отрок лет шестнадцати. Ростом не велик, но широк в плечах и идёт пружинисто, сила чувствуется. Лицо открытое, по-детски радостное. Гла¬за боль¬шие, в свете костра голубым мелькнули. Во взгляде необдуманная отроческая решительность. Во¬ло¬сы светлые и кур¬ча¬вые, лоб вы¬со¬кий. Вместо усов реденькая поросль, бороды и вовсе нет.
Одет в свиту из дорогой заморской парчи зелёного цвета с красной каймой по низу и золотыми зарукавьями. Бархатный воротник расшит жемчугом и драгоценными камнями, на шее золотая цепь. Подпоясан широким, шитым золотой нитью, поясом, на котором висели кошельки и коробочки. Поверх свиты надет синий плащ-корзно на красной подкладке, отороченный золотой каймой. На голове — бархатная шапочка, подбитая мехом, на ногах зеленые сафьяновые сапоги. Край плаща оттопырила сабля, на поясе впереди висел длинный кинжал в изукрашенных каменьями ножнах. Притягивала взор рукоять с красивыми накладками из золочёного серебра. За левым плечом виднелся лук в налуче из зелёной кожи — кордуана, шитого серебром и цветным шелком. У правого бедра висела тула для стрел, обтянутая красной кожей, украшенная мехом.
«Экий павлин пёстрый!» — усмехнулся Илья и разрешил:
— Садись, коли не разбойник. Что же ты в ночи да в дремучем лесу один бродишь, добрый молодец? Аль за тобой войско идёт?
— Один я, как перст, — вздохнул отрок, подсаживаясь к костру.
— Одного и забидеть могут. Лихие люди, медведь, аль волки… Только что выли.
Илья едва удержал улыбку.
— Ты, дядя, похоже, тоже один, — съязвил отрок.
— У меня палица…
Илья любовно погладил чудовищное оружие, лежащее у ног.
— А у меня сабля и лук, — гордо похвастал отрок и наполовину вытащил из ножен саблю. В отблесках костра блеснул полированный клинок с «прорезным» долом, внутрь которого было вложено несколько жемчужин, перекатывавшихся при движении вверх-вниз. — Индийская. Отец подарил!
— А ещё у тебя богатая одежда и кинжал в каменьях. Разбойники любят таких. А в дремучем лесу путник в богатой одежде с саблей против разбойника с палицей — мёртвый путник.
— Да я из лука стреляю… Равных мне не было! — распалился отрок. — Пока ты один раз вздохнёшь, я за сто шагов двумя выстрелами зайца подстрелю. Хочешь, вот в то дерево с двух выстрелов попаду?
Отрок выхватил из колчана две стрелы и вознамерился натянуть лук.
Илья покачал головой, жестом затормозил бурный прилив отроческого героизма и посоветовал:
— Никогда не бери двух стрел. Понадеявшись на вторую стрелу, беспечнее отнесешься к первой. Всякий раз считай, что другой возможности стрелять не будет, и надо непременно попасть единственной стрелой! Ладно… — примирительно поднял руку вверх Илья. — Меня Ильёй зовут. А тебя?
— Крестили Иваном. А мать зовёт Ратибором, как в старину. Я княжий сын.
— Ну, прячь стрелы — они для серьёзного дела сгодятся, и садись к костру. А чего ж ты, Ратибор-княжий сын, в дремучем лесу блуждаешь?
— Я правду ищу, — серьёзно сообщил Ратибор.
Илья хмыкнул.
— А какую ты правду ищешь?
— Ну… Я вот… Отец у меня князь. И мать он мою любил… Она так рассказывает. А меня за княжеского сына никто не считает. Потому что моя мать — не княгиня. Но отец-то у меня — князь! А пройдёт время, за кого меня люди будут держать? За княжеского сына или за никого?
— А что тебе люди? Люди видят мир не таким каков он есть, а таким, каковы они есть.
Илья сорвал травинку, пожевал, скептически качнул головой.
— У тебя есть всё, — Илья показал ладонью на богатую одежду и оружие юноши. А сверх того — ты богат. Недостаёт тебе счастья по одной причине: твои мысли заняты тем, чего у тебя нет.
Илья покосился на Ратибора, словно оценивая его реакцию на свои слова. Тот молча ждал продолжения речи. «Молодец, — одобрил Илья. — Умеет старших слушать».
— Что главное для человека? — продолжил он. — То, что человек живёт. Могут ли все тревоги продлить твою жизнь хоть на мгновение? Нет. Тогда зачем мучить себя сомнениями о том, что будет завтра? Да, строить планы на будущее надо. Но нет смысла мучить себя сомнениями, сбудутся ли они. Жизнь — это то, что случается с нами, пока мы составляем планы и мечтаем о недостижимом. Живи сегодня, завтра может быть поздно!
— Я не мечтаю о недостижимом! Мой отец князь, а меня за княжеского сына не считают. Где правда?
— Проявишь себя княжескими поступками — сочтут.
Илья задумался.
— Где правда… Правда, она везде. Здесь, в лесу. И там, в поле. Правда в каждом доме и за домом, и на торжище. Только скромная она, потому и не лезет в глаза.
— Разве может быть одна — и везде?
— Каждый человек думает, что у него своя правда. И что его правда — самая правдивая, а чужая правда — не настоящая. Один живёт в лесу, дышит чистым воздухом-правдой. А у другого воздух-правда отравлен смрадом от трупов убиенных им ради наживы людей. Да, правда, она как воздух — одна для всех.
— Что-то много тех, кто не по правде живёт! — усмехнулся Ратибор.
— Так кривдой в наше время жить легче. Правда у Бога, а кривда на земле. По правде тужим, а кривдой живём. За правду, слышь, в яму посадят, скажут — кляузник.
Ратибор кивнул головой в знак согласия.
— Правда не на миру стоит, а по миру ходит (прим.: не в начальниках сидит, а милостыню просит). Правда ходит в лаптях, а неправда в сапогах. Только сапоги те жмут, да мозолят (прим.: хромота — признак нечистой силы). Всякий правду хвалит, да не всякий ее сказывает: хороша святая правда, но в люди не годится, — продолжил рассуждения Илья. — Ложь господствует в миру, а потому искателям правды одно утешение — молчать и верить, что правда есть на свете. Всё в мире минет, а правда останется. Под прикрытием кривды можно долго ловчить, но придёт очищающая и освежающая воздух правда, и разразится буря, ломающая всё гнилое и порченное. Потому как не в силе Бог, а в правде.
— И как же её найти, правду-то?
— Правда мало кому нужна. Она просто есть. Тихая и незаметная, всегда в тени, всегда в сторонке. Не любит, чтобы на неё глазели, чтобы на торжище вместо скоморохов выставляли, потому как ходит она голой — любой может её осмеять да оплевать. Будучи нагою, дерзает правда являться в свет не иначе, как прикрытая ложью, чтобы не колоть глаз людям, не возбуждать зависти да ненависти. А на людях, перед толпой любит похваляться яркая, крикливая неправда. Потому как питается пороками человеческими: жадностью, завистью, лестью. Правда не так сладка людям, как плоды заблуждения и обманов, да притом же её трудно проверить, а потому и народный совет: «С нагольной правдой в люди не кажись». Да и людей интересует не правда, а то, во что они верят. И люди готовы биться насмерть за свои верования, какими бы ложными эти верования ни были.
— Точно! — согласился Ратибор.
— Не любит правда, когда её ищут. В своё время она сама к тебе придёт. Есть один способ побыстрее с ней встретиться. Найди сначала неправду. Та любит, чтобы люди о ней говорили и с ней дружили. Только пожелай её встретить, она тут как тут. Станет красивая, желанная, правду собой затмит, всего наобещает, чего хочешь и чего не хочешь… И ежели отвергнешь её, правда даст о себе знать.
— Тогда я хочу быстрей неправду встретить! — воскликнул Ратибор и вскочил с места. — Только куда идти?
— Куда хочешь, туда иди. С неправдой обязательно столкнёшься. Да смотри, чтобы медведь или волк не заел. К утру возвращайся.
Ратибор выхватил саблю и кинулся вверх по берегу ручья, время от времени прорубая в кустах дорогу.
Бежал он недолго, не успел и запыхаться. Вдруг ручей вильнул в сторону, и Ратибор выскочил на широкую поляну, в центре которой стоял большой терем, хорошо видимый в свете полной луны.
Странный был тот терем. Одна половина высокая, красивая, из тесовых досок, но как-то выглядела ненадёжно. Будто, дунет ветер — и рухнет она. А другая половина поменьше, попроще, но из крепких брёвен, от любой непогоды защитит.
И двери у каждой половины свои. С тесовой стороны высокие и широкие, блистающие позолотой, как в церкви. А с бревенчатой стороны одностворчатая дверь, как в простую избу. И крыльцо — с одной стороны красивое, гранитное, а с другой — простое, каменное.
Ратибор подошёл к двери попроще, потянул за ручку. Дверь скрипнула, чуть подалась, и замерла. Ратибор дёрнул сильнее. Дверь подвинулась ещё на палец, и словно заклинило её.
Ратибор вскочил на красивое крыльцо, потянул за золочёную ручку, дверь легко распахнулась.
Ратибор вошёл в красивый высокий зал с мраморными полами, по-иноземному украшенный лепниной, увешенный коврами и бархатными занавесями. Через широкий проём в боковой стене виднелась внутренность простой русской избы. Именно в эту половину и вела заклинившая дверь.
Навстречу Ратибору вышла красивая женщина с ярко нарумяненными щеками, алыми губами и подведёнными сурьмой бровями.
— Здравствуй, Ратибор, — радостно поприветствовала она. — Я давно ждала тебя. Наконец-то ты пришёл.
— Откуда ты меня знаешь? — удивился Ратибор.
— Ну как не знать такого красивого, умного и родовитого отрока, — засмеялась женщина и спросила голосом щедрой хозяйки: — Скажи мне, что ты хочешь?
— Я ищу правду, — тихо сказал, почему-то застеснявшись, Ратибор.
Женщина беспечно махнула рукой.
— Разве это желание? Стать богатым, завоевать страну — вот желания, достойные тебя. А поиски правды… Для чего она тебе. Накормить она не сможет, терем не построит, богатым не сделает. Подумай хорошенько, чего ты на самом деле хочешь?
Ратибор задумался.
— Я хочу полсвета обойти…
— Да мы с тобой весь свет обойдём! — обрадовалась женщина.
— А кто ты, такая щедрая? — спросил Ратибор.
— Я фея, исполняющая желания, — таинственно и многообещающе проговорила женщина.
— И зовут её Неправда, — донеслось из другой половины терема.
Ратибор вздрогнул и, повернувшись в сторону голоса, в дальнем углу едва различил фигуру ещё одной женщины. Она сидела, накрытая сермяжной накидкой, лицо её скрывал глубокий капюшон.
— Кто ты? — невольно спросил Ратибор.
— Меня зовут Правдой, — ответила женщина в сермяге.
— И ты говоришь, что с ней, — Ратибор указал на красивую женщину, — я не обойду весь мир?
— Обойдёшь, — сказала женщина, назвавшаяся Правдой.
Красавица победно улыбнулась.
— С Неправдой ты весь мир обойдёшь, — подтвердила Правда. — Только домой не вернёшься.
— А с тобой?
— Может обойдёшь, может нет. Главное — дом, Родину не потеряешь, любовь близких тебе людей.
— А почему ты прячешь своё лицо? — спросил Ратибор.
— Я не прячу. Каждый может его увидеть. Только не каждому оно понравится.
Ратибор подошёл к женщине в сермяге, заглянул под капюшон… И отшатнулся…
Под утро он вернулся к Илье.
Илья сидел у костра, заваривал кипящей водой душистые целебные травы.
Ратибор молча сел у костра, скорчился, будто замёрз, обнял руками колени, положил на руки голову.
— Какая она страшная, эта… Правда! — наконец, вымолвил он с болью. — Лицо измождённое, одета в сермягу, вся запачканная…
— Красивая да богатая каждому нравится, — со вздохом проговорил Илья и качнул головой в подтверждение своих слов. — А ты полюби бедную да слабую. Помоги ей, чтобы она окрепла, на ноги встала, да всем на зависть расцвела…
Илья зачерпнул из котелка душистого кипятку, подал кружку Ратибору. Спросил осторожно:
— Ну ты… как? Со мной пойдёшь, другую Правду искать? Или что?
Ратибор принял кружку, осторожно отхлебнул, задумался. Сказал решительно:
— Здесь останусь. Схожу ещё раз, гляну Правде в глаза. Думаю, помочь ей надо. Да и Неправду на свету рассмотрю, запомню.
— Ложь многолика и многообразна, не стоит трудов запоминать её. А Правда — одна. И ты должен идти к ней, а не она к тебе. И ещё… Большинство людей живёт в мире, видя лишь своё отражение в нём, думая только о себе: «меня любят — или меня не любят», «мне делают приятно — или неприятно», «я хочу этого, того и ещё чего…». Заглянув в омут, один увидит только страшную глубину. Другой — только своё отражение. А третий — отражение синего неба с лёгкими облачками и парящими птицами, и красивые цветы, которые отражаются на глади омута в синеве неба так, словно растут в Небесах!
Илья одобряюще положил тяжёлую руку на плечо Ратибора.
— Мир таков, каким ты его увидишь!
4. Каждый способен на подвиг
В третий скок принес Илью конь к городу Чернигову.
Поднялся Илья на взгорок, видит, под стенами черниговскими стоит сила военная, сила несметная.
За спиной в кустах ветка треснула. Оглянулся — крестьянин по-над кустом выглядывает. Окликнул Илья крестьянина:
— Эй, смелый человек!
Вышел крестьянин из кустов, оглядел Илью сторожко:
— Поди, насмехаешься?
— Почему насмехаюсь? — возразил Илья. — Трус давно бы сбежал. А ты, вон, сидишь в кустах, наблюдаешь. Ждёшь богатыря заезжего, чтобы рассказать ему, что у вас творится.
Крестьянин оживился.
— А творится у нас вот что, — радостно заторопился рассказывать «смелый». — Пришли брать Чернигов три татарских царевича, с каждым войск несчитано. Столько войска татарского, что от пыли да пару лошадиного не видать днём красного солнышка, не видать вечером ясного месяца. Обложили всё вокруг — нет в город входа, нет из него выхода. Три дня стоят и три ночи, ждут, когда черниговцы ворота крепостные откроют, все богатства им в подарок вынесут, жён-дочерей в наложницы отдадут.
Поскрёб Илья затылок, сдвинув шелом на нос, проговорил негромко, сожалеюще:
— Закрыли они мне дорогу прямоезжую на Киев. Хочешь, не хочешь, а разогнать татаровьёв придётся, чтобы в Чернигов-град проехать.
— Ну, я побёг тогда? — испуганно попросился крестьянин, услышав, что пришлый богатырь собирается в одиночку воевать с несметным татарским войском.
— Торопишься подвиг совершить? — серьёзно спросил Илья.
— Опять смеёшься? С рождения я подвигов не совершал! — замахал руками крестьянин, словно отбиваясь от пчёл. — И вообще… Я с утра ничего не ел, голодный. Перекусить мне надо… Пошёл я, а?
— Все мы рождаемся мокрые, голые и голодные. И это только начало... — вздохнул Илья. — И, родившись, плачем, как не подобает плакать героям. И я никогда подвигов не совершал. Да вот иду к князю Владимиру на службу, Руси во благо, князю во славу.
— Не, мне подвиги не по силам, — безнадёжно махнул рукой крестьянин. — А голодному — и того непосильнее.
— Подвиги разные бывают, — задумчиво проговорил Илья. — Любому подвиг по силам найдётся… Ты коня у татар украсть сможешь?
— Смогу. Дык, зачем тебе конь? У тебя свой есть!
— Конь тебе надобен.
— Ни-ни-ни!
Крестьянин закрутил головой так, что Илья положил руку на крестьянское темя:
— Не крути, а то уронишь.
— У меня и оружия никакого нету!
— Не надобно тебе оружия. Ты кричать «Караул! Спасите!» умеешь?
— Дык, всю жизнь только этим и занимаюсь…
— Вот видишь, сколько в тебе талантов. Коней воровать умеешь, кричать «Караул!» умеешь… Счатай, полдела сделано. А может ты и на татарском-тарабарском языке разговаривать можешь?
— Ну, разговаривать — кое-как, а понять, о чём речь ведут — могу.
— Ну, всё! — Илья беспечно махнул рукой. — Считай, подвиг ты совершил. Осталось коня украсть, да промчаться по стану татаровьёв и прокричать по-татарски: «Караул! Спасите! Русские убивают!».
— Зачем? — удивился крестьянин. Лицо у него было, как у обманутого в верном выигрыше ребёнка.
— Ну смотри, — улыбнулся Илья. — Выеду я татаровьёв бить. Убью десяток, убью два десятка… А те, кто в живых останутся, закричат: «К оружию!». Или что у них там кричат. Изготовятся к бою… Тяжело мне придётся, одному. А ежели ты сначала промчишься по ихнему лагерю, да страху на них нагонишь, что убивают, что русские идут… А тут я следом! Перепуганных, коль они подумают, что войско русское на них идёт, легче бить! Каковы тактические задачи умного стратега? Породить у врага панику и направить его мысли в страшном направлении.
Испугавшись умно-непонятных слов, вырвавшихся изо рта, Илья прихлопнул рот ладонью.
— Понял! — задорно улыбнулся крестьянин.
— Ты, почитай, половину битвы поможешь мне выиграть! — ободрил крестьянина Илья, справившись с мыслями о посетившем его величайшем уме. — На подвиг он не способен… Каждый человек способен на подвиг! Ну, иди, совершай!
— А ежели спымают меня? — в голосе крестьянина опять появились тоскливые нотки.
— Скажешь, что предупредить их спешил. Я следом за тобой поеду, тоже пошумлю. Они ж тебя ещё и наградят, ежели что!
— Да ну! — удивился крестьянин, и, не дожидаясь приказа, стремглав побежал к лагерю татаровьёв.
А Илья направил Бурушку-косматушку на лесную опушку, вырвал из сырой земли с кореньями с каменьями толстый дуб кряковистый. Обломал ветки, сделал дубину, неторопливо поехал в сторону татарских орд.
Вскоре навстречу Илье выскочило пять татарских всадников. Окружили его, один из татар, видимо, командир, сердито залопотал по-своему.
Не поняв ни слова из речи татарина, Илья спросил:
— Ой же вы, татаровья поганые, кто умеет говорить языком русским, человеческим? Обьясните, чего вы хотите от одинокого путника.
Татаровья не объяснили, сердито залопотали все сразу.
— Можно вас перебить? — спросил Илья и взмахнул дубиной. — Лежите тут, не уходите пока. Найду толмача, вернусь, тогда и поговорим, — попросил он упавших на землю в неудобных позах, не подающих признаков жизни, татарских воинов.
Почесав в раздумье затылок, и укоризненно качнув головой, Илья поднял за шиворот одного из татар, подавшего признак жизни, как куклу посадил задом наперёд на коня, хлопнул коня ладонью по крупу, пуская его в сторону татарского войска:
— Поезжай-ка, дружок, скажи своим, что Илья в гости просится. Со своим угощением.
Татарин, истинный сын степей, едва почувствовав между ног движение, очнулся, дико заверещал, испугав коня. Конь карьером унёс всадника к татарскому войску.
Издалека послышался истошный вопль, отдалённо напоминающий голос посланного в татарский стан крестьянина: «Урус-шайтан! Улям!», другие непонятные крики. Загомонились татары, закричали, засвистели…
— Помоги, крестная сила! — перекрестился Илья и пустил коня богатырского вскачь на войско татарское. Стал дубьём помахивать, по силушке погуливать: где повернётся, положит татаровьёв улицей, отмахнётся — умостит площадью. От богатырской дубины только щепки летели в разные стороны.
Пробился Илья к шатрам царевичей, наломав немало дров о головы и спины врагов, приостановился, да и говорит:
— Что мне с вами делать, татаровья-царевичи? В плен взять — несподручно с собой возить, у меня дорога дальняя. Головы с вас снять — значит, царский род погубить. А отец с матерью не велели мне попусту кровь человечью проливать. Поезжайте-ка вы к себе в Орду, расскажите своим людям, что Русская земля не опустела, есть в ней могучие богатыри. И скажите так: кто придёт к нам войной, найдёт себе погибель.
Толмач по басурмански залопотал, перевёл слова русского богатыря хозяевам.
Поклялись царевичи уйти, войско несметное, недобитое, в Орду увести. Тут же послали гонцов обозы поднимать, домой собираться.
А в Чернигове крепостные ворота призатворены, крепки сторожа поставлены.
Люди в Божьей церкви стоят, Богу молятся, каются, причащаются, с белым светом прощаются. Помолясь, к смерти готовятся, на страшный бой последний выходить собираются.
Видят: Илья в город въезжает, глазам не верят.
— Как ты, добрый молодец, в город пробрался мимо несметной татарской рати? Мы на бой собрались, на бой смертный, последний.
Отвечает Илья:
— Не поздно ли, добрые люди, вы на бой собрались? Взойдите-ка на стену, взгляните в чисто поле.
Пришли на стену жители черниговские: что за диво дивное? Лежит побита татарская рать несметная, а что живые остались — с обозами уходят от стен черниговских.
Выскочил тут из толпы «смелый» крестьянин, с которым разговаривал Илья перед битвой:
— Это он, богатырь, побил рать татарскую, рать несметную. А я ему помогал, рассказал диспозицию!
Низко кланялись богатырю могучему черниговцы, хлебом-солью чествовали.
Вышел воевода Черниговский, спросил о роде-племени, об имени-отчестве, предложил от души:
— Ай же ты, удалый, добрый молодец! Бери у нас злата, серебра, бери скатного жемчуга (прим.: крупного, ровного, будто окатанного) сколько хочешь. Живи у нас, во городе Чернигове, и будь у нас воеводою вместо меня. Будем мы вином поить тебя допьяна, хлебом-солью кормить досыта, а денег давать долюби.
Возговорил Илья Муромец:
— Спасибо, мужики-черниговцы. Да только не надо мне-ка ни злата, ни серебра, не надо мне жемчуга. Я спасал вас не из корысти, я спасал русских людей, красных девушек, малых деточек, старых матерей. Не пойду я к вам воеводой в богатстве жить. Моё богатство — сила богатырская, моё дело — Руси служить, Родину от врагов оборонять.
Илья увидел машущего ему из толпы сияющего крестьянина, которого он посылал в стан врага шум поднять.
— А вон сподвижник мой, с которым мы татаровьёв били! — указал Илья на крестьянина. — Половина победы его.
Черниговцы с криками радости подняли крестьянина на руки.
— Чествуйте его, как героя, злотом-серебром его наделите, службу дайте по заслугам. А мне укажите дорогу прямоезжую в стольный Киев-град!
Отвечали черниговцы:
— Прямоезжею дорожкой в Киев триста верст. Окольной дорожкой цела тысяча. Только заколодила, замуравила прямоезжая дорожка. Серый зверь по ней не прорыскивает, чёрный ворон не пролётывает. В Брынских лесах дремучих на дороге после березы покляпой (прим.: понурой, повислой), после славного креста Леванидова, за славненькой речкой Самородинкой, у грязи Чёрной, на дубу многовековом сидит Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Свищет-то он по-соловьему, шипит по-змеиному, кричит, злодей, по-звериному. Да так, что жёлты пески со кряжиков осыпаются, тёмны леса к сырой земле преклонятся, а люди все мертвы ложатся. Поезжай, Илья, дорогой окольной. Дольше едешь — целей будешь.
— Стыдно мне, богатырю, бояться реву звериного, шипу змеиного, стыдно мне по окольным дорожкам прятаться; уж ехать — так прямо! — сказал Илья черниговцам и повернул коня к реке Самородинке, в Брынские леса густые.
5. Мишка-Кащей
Мишка родился с пятном на темечке. Ярко-малиновое, отдалённо напоминавшее цифру шесть.
Оглядываясь, чтобы никто не услышал, бабка шипела матери, что пятно — метка дьявола, предлагала удавить ребёнка. Грозила в небо кривым пальцем, подозревая:
— Суккубу отдалась, прелюбодейка! Под дьявола легла!
Перед тем, как нести «меченого» малыша крестить, мать расцарапала-искровенила ему темечко камнем. Через несколько дней пятно закрылось коростой. Батюшка в церкви взглянул на коросту с подозрением, но ребёнка окрестил.
Ожидая, пока пятно закроется волосами, мать укутывала головёнку платком, а ребёнка прятала на печке.
К году Мишка стал шустро ползать, упал с печки, сильно ударился спинкой. А к пяти годам у него вырос горб.
Видать из-за ушибленной спины он лет до шести кастил — страдал недержанием по большому и малому. Матери некогда было за ним ухаживать — дел по хозяйству невпроворот, и Мишка ходил без штанов, обгаженный и вонючий. Оттого ребятня дразнила Мишку «кастеней» и «горбачём».
С возрастом делать в штаны и в постель Мишка перестал, но рос жадным, во всём скряжничал-жидомордничал. Или, как у них говорили – кащействовал. И из «кастени» превратился в «горбача-кащейника», а потом и просто в Мишку-кащея. Тем более, что отец у него был кощеем — смердом.
Заметив, как удачно убогий сынок обжуливает приятелей, получая отовсюду выгоду, отец отдал его церковному дьякону учиться грамоте. За осень и зиму Мишка-кащей выучился читать и писать, познал науку-арифметику и стал вести все церковные книги.
Однажды весенним вечером двенадцатилетний Мишка-кащей подсел к отцу, сидевшему на лавке у дома. Отец только что засеял надел рожью, и расслабленно отдыхал, радуясь, что закончил посевную вовремя.
— Батя, у соседки муж не вернулся с заработков, — между прочим напомнил Мишка.
— Нам что с того, — как бы и не спросил отец.
В деревне все знали, что Яков-плотник после уборочной в прошлом году ушёл на заработки, и к весне не вернулся. А раз не вернулся к посевной, то уж вряд ли вернётся к уборочной. Не засеять хлеб по весне значило обречь семью на голодную смерть.
— У соседки наверняка есть семенной хлеб. Надо помочь ей засеять надел, — с взрослой ленцой проговорил Мишка.
Отец удивлённо покосился на сына. Лет-то ему всего двенадцать, к тому же убогий, а говорит так, будто собственного отца в работники нанял.
— Осенью уберёшь, урожай посаднику (прим.: наместнику князя) отвезёшь…
Мишка замолчал, не договорив мысль. То ли обдумывал продолжение, то ли не знал, что говорить.
— И зачем я буду горбатиться на чужой полосе, зачем чужой хлеб посаднику везти? Да и с какой стати Марфа позволит мне брать её урожай? У неё, чай, дочь. Самим кормиться надо.
Мишка неторопливо повернул голову и взглянул на отца. Очень по-взрослому взглянул. Отца, на удивление, взгляд сына смутил. А потом испугал.
— Отвезёшь, потому что бесхозную полосу уберёшь. А уберёшь, потому что весной ты сеял. А посаднику урожай отвезёшь, чтобы он меня метельником взял (прим.: метельник — писец, личный слуга князя, ведущий письменные дела князя или посадника, хранивший его казну). А возьмёт он меня метельником, потому что я грамоту знаю, и потому, что отдашь ты меня за прокорм. От бесплатного слуги кто откажется?
На следующий день сосед помог Марфе засеять её полосу.
Ближе к осени Марфа с дочкой пошли в лес по грибы и пропали.
А осенью, собрав урожай с бесхозной полосы, отец отвёз Мишку посаднику и сдал его в услужение.
***
Работал Мишка у посадника настолько успешно, что через два года хозяин подарил толкового метельника князю.
Хитрого и мстительного горбатого писца все привыкли называть по кличке — Кащеем.
Прошла пара лет, и все привыкли к горбатой тени за спиной князя, нашептывающей ему на ухо советы по любому поводу.
6. Илья Муромец и Соловей-разбойник
Скачет Илья Муромец во всю конскую прыть. Бурушка-Косматушка с горы на гору перескакивает, реки-озёра перепрыгивает, холмы перелетает.
Доскакали они до Брынских лесов, дальше Бурушке скакать нельзя: разлеглись болота зыбучие, грязи Чёрные, конь по брюхо в них тонет.
Соскочил Илья с коня. Левой рукой Бурушку поддерживает, правой рукой дубы с корнем рвёт, настилает через болото настилы дубовые. Тридцать вёрст Илья гати стелил, до сих пор там люди добрые ездят.
Так дошел Илья до речки Самородиной. Течёт река широкая, бурливая, с камня на камень перекатывается. Заржал Бурушка, взвился и одним скачком перепрыгнул реку.
Видит Илья перед собою дивное диво: стоит на краю леса дуб могучий, вершиной в облако упирается. Ствол у дуба — как три церкви, рядом поставленные. Щель между корней добрых пяти саженей шириной — на коне можно въехать, как в ворота княжеские. Веет оттуда гнилью, могильным тленом и холодом.
Тихо-мёртво кругом: глушь лесная, топь непроходимая, бежит из этих страшных мест всякая тварь живая от злодея Соловья-разбойника, что в ветвях развесистых гнездо свил, от людского глаза прячется.
Услышал разбойник топот коня богатырского, выглянул из гнезда, закричал страшным голосом:
— Что за невежа едет к моему заповедному дубу? Спать не даёт Соловью-разбойнику!
Засвистал разбойник по-соловьиному, рявкнул по-звериному, зашипел по-змеиному, ажно мать сыра-земля продрогнула, столетний дуб покачнулся, во реченьке вода помутилася, цветы на лугу осыпались, трава полегла, Бурушка-Косматушка на колени упал.
Говорит Илья Муромец:
— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Не бывал ты, что-ли, в пещерах каменных, не бывал ты, конь, в лесах тёмных, не слыхал ты свисту соловьиного, не слыхал ты шипу змеиного, или крику звериного, крику туриного? Вставай на ноги, вези меня ближе к Соловьиному гнезду, не то волкам тебя брошу на съедение!
А разбойнику он крикнул:
— Эй, Соловей! Тебя что, в детстве не учили вежливостью заниматься? Кончай свистеть, коня моего пугать! Убивать свистунов попусту мне отец родной не велел. Ты покажи мне дорогу прямоезжую на Киев…
Вскочил Бурушка на ноги, подскакал к Соловьиному гнезду.
Соловей-разбойник голову из гнезда высунул, удивился, что Илья не испугался его. Свистнул ещё раз, от удивления чуть тише прежнего.
— Матом тебя прошу — кончай свистеть! — загородившись рукой от ветра и сучков, летящих в лицо, попросил Илья. — Рассержусь ведь, уши надеру и свистелку поломаю.
— Ты щитаишь, что сильнее всесильного разбойника Соловья? — насмешливо спросил разбойник, свесив любопытную голову с толстой ветки, на которую из гнезда вылез. — Аргументируй.
И свистнул в третий раз.
Рассердился Илья, кинул палицу вверх, не мешкая. Булатный аргумент приложился Соловью в левый глаз, проехавшись по половине бандитской рожи. Покатился Соловей с ветки, словно овсяный сноп.
— Сколько на Соловья не кричи, а ударить — оно надежнее, — проворчал Илья, прислонив беспамятного бандита к стволу дуба.
Очнулся Соловей. Увидев стоящего над ним и усмехающегося Илью, вознамерился свистнуть в богатыря, чтобы с глаз его долой, как говорится... Но нежный богатырский удар в правый глаз не добавил радости левому глазу Соловья. Залопотал разбойник обиженно обеззубевшим вдруг ртом:
— Тё ты дегёсси-то? Тё ты дегёсси? Думаис, коль ты такой телесный музык, так тибе и дгаться могно? Ты кто такой, ваапсе? Откуда на мою голову свалилси? Ну сто за пгоклятые вгемена наступили? Кагдый пегвый из двух ноговит удалить по голове. Тем ты занимаисси? Габота, у тибе, ваапсе, есть? Сол бы своей догогой, делом каким-нить занималси, а не искал пгиклютений на тюзые головы.
— Надо ж, как на него подействовало! — удивился Илья. — Все ушибленными головами молчат, а эту, убогую, словесный понос прошиб. На голову, положим, это ты мне свалился, — усмехнулся Илья, рассматривая шустрого уродца, косоглазого от природы, и ещё больше окосевшего от соприкоснувшейся с его рожей палицы. — А есть я русский человек Илья. Назначили меня работать богатырём и, согласно должностным обязанностям — защищать Русь-матушку от супостатов внешних. Ну и от бандитствующей по лесам нечисти.
— Теловек ты хогосый, а габота у тибе плохая. Затем ты мине зубы выбил? Тем я тепель свистеть буду? Я с посутил!
— Шутить надо так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно выбитые зубы, (прим.: интерпретация слов Н. Островского: «…чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы) — пробурчал Илья. — Свистишь ты лишнего. Ну, свистнул раз — и умолкни. Так нет, рассвистелся он… Коль в лесу поселился, живи тихонько, с оглядкой. Жить в лесу — видеть смерть на носу: не медведь задерёт, так деревом пришибёт. И вообще, в лесу кто меньше ростом, тот и виноватый. Так что не по шапке тебе права качать.
— Да я ни катяю, — тяжело вздохнул Соловей и пожаловался: — Зызнь у мине в лефу тизолая. Потому фто в лефу много тего вледного для здоловья. Я, наплимел… А мидведь мине не задегёт, я в леф не хозу. Так, по опуфке бегаю, никого не тгогаю, фыфки фобигаю… Нет, ну бывает, канефна, иногда фо фкуки фвифну, плоходяффего-плоезаюффего пугну, фтоб вёл фебя тихо, зайтиков не пугал. Давай познакомимфя, фто-ли? Я — Мурза-Бей Батыр-Хан Соловей Адихмат-оглы, — заложив дырку в зубах немытым пальцем, чётко выговорил Соловей. Но держать палец во рту ему было неудобно, и дальше он продолжил косноязычно: — Я гыавный газбойник этого лефа.
— А вот разбойничать нехорошо, — посуровел Илья. — С этим я борюсь по мере сил. А сил у меня хватает.
— Да какой я газбойник! — вяло шевельнул рукой Соловей. — Я ведь, Илюс, давно здеся зиву. Глибы-ягоды собилаю… Свистеть ланьсе вообсе не умел. А тут заблели как-то ухали ко мне в лес, Васей и Петлухой назвались. По виду — купцы. Пьянюссие! Молды — во! Одеты по-иноземному. Но доблые. Один мне вот этот дуб и подалил: «Я, — говолит, — лифку хватил телез клай, похоже — дуба дам». А длугой всё хвастал: «Я, — говолит, — плодюселом лаботаю, я немых петь соловьями наутю, я лусалок спагат делать заставлю». Илюс, не знаес, сто это за лабота такая, плодюсел?
Илья пожал плечами.
— Как они лусалок хотели заставить спагат делать? — удивился Соловей. — У них пальтики незные, им клужева вязать, а не спагат клутить… Но услые купцы! — одобрительно удивился Соловей. — С местным лешим спелись, он им лазлесыл лес лубить, дома делать. Дык, тё не спеться? Они с лешим неделю блазнитяли, незнай, где столько взяли… Лесый потом месяц головой маялся, сколько людей в лесу заблудил… Залко безвинных людисек-то!
Соловей расстроено вздохнул и опять встрепенулся:
— Но услые купцы! Ох и услые! Мы, говолят, новые лусские! Не знаю, сто уз за новые лусские… Навелно, те, котолых князь Владимил из язытьников в хлистиан клестил… Натяли они плосеку в лесу лубить, дома стлоить. Делевню Лублёвкой назвали… В заповедных болотах кикимол ласпугали, в летьке Самолодинке лусалок попелеполтили… Детки у них потом поналодились — бандюганы, не пливеди Господи! Меня петь соловьём не наутили, а свистеть — это я тепель за милую дусу… За то Соловьём-лазбойником и плозвали. Да я, Илюс, сильно-то и не газбойнитяю. Так, за погядком слежу, стобы тихо было, стобы птитек не пугали, лиснего из лесу не несли. Ну, тамозенный сбол, канесна, сабилаю… Так, тиста символитески…
— Ты бы кончал бандитствовать, таможенник… — укорил Илья Соловья. — Идём со мной к князю Владимиру, он тебя на службу возьмёт. Будешь всамделишным таможенником в Диком поле служить, от татаровья Русь охранять.
— Не, — скромно отказался Соловей. — Один глаз ты мне выбил, как мне дозол делзать? Как степь от клая и до клая оглядывать? К тому зе, как я с делева упал, на меня хломонозье напало — не дойду я до Киева. Опять зе, как я в Диком поле татал буду тамозней обилать? Влоде как слодственники мы с ними. Давай лутьсе ты ко мне, а Илюс? Плямо тут, под дубом тамозенку на двоих олганизуем, я буду свистеть, ты — палицей кого надо охазывать! Станем фсё делить, сто есть — половну, тего нет — пополам. Зазивё-ё-ём! Понимаес, зизнь — она какая? Либо ты пелвый злодей, либо — последний гелой. Ты вон какой долодный муссинка, ты у нас будись богатылём, последним гелоем. А я вис, какой тседусный, да стласный? Стласный, в смысле, не от любви, а потому как узасный. Я буду пелвым злодеем пли тебе.
Илье самокритичность Соловья понравилась. Он чуть подобрел, но от заманчивого предложения стать последним героем отказался:
— Нет, мне к князю надо. Русь оборонять от супостатов.
— Ну тогда… — Соловей уловил теплоту в голосе богатыря и жадно поглядел на коня Ильи, — посли ко мне в гости. У мине тут недалеко фазенда махонькая, в тли этаза…
— Ничё се, махонькая!
— Так семья с у мине больсая! Дотька-класавица, на выданье, внутят-соловьят налозает мне сколо. Ты, Илюс, зенатый, аль как? Не, ты в зятья ко мне не подойдёс, ты хлистианин… Сыновей у мине много, забыл сколько, тозе женить надо, пусть соловьят плодят. Тязело мне одному-то плопитание добывать… Зена-хозяйка… Пойдём, Илюс! Зена белясей напетёт зылных, да вкусных! Со свезеньким мясом! Конь у тибе холосый… И сблуя на нём богатая… Посли ко мне в гости, Илюс! — уж слишком дружелюбно уговаривал Соловей, жадно ощупывая сбрую. — Это, Илюс, как лаз по пути в Киев! Да ты, навелное, слысал! Лублёвская плямоеззая долога. Лублёвка в плостоналодье.
Приторочил Илья разбойника к левому стремени, поскакал на дорогу Рублёвскую, на подворье Соловья-разбойника.
Состроил из добра награбленного себе палаты Соловей на диво. Двор у Соловья на семи верстах, обнесен железным тыном, на кольях головы богатырские насажены. Стоят за оградой три терема златоверхих, сады их окружают тенистые, зелёные, цветами алыми расцвечены. Под каждым теремом вырыты подвалы глубокие. Много лежит в них серебра, золота, камней драгоценных, скатного жемчуга горами наложено.
Увидала коня богатырского Соловьева дочка, Пелька-богатырка, закричала на весь двор:
— Едет, едет наш батюшка Соловей Рахманович, везёт у стремени мужичишку-деревенщину!
Вышла Соловьева жена на широкий двор, смотрит в трубку дальнозорную:
— Что ты плетёшь, неразумная! Это едет мужик-деревенщина, у стремени везёт вашего батюшку, Соловья Рахмановича!
Бросилась жена Соловья в терем, разбудила девять сыновей-богатырей:
— Встаньте, проснитесь, ясны соколы! Пойдите в глубокие подвалы, отомкните кованые сундуки, приготовьте подарки богатые: серебра, золота, скатного жемчуга. Едет человек, везет отца вашего ремнями к седлу привязанного. Просите, молите чужого богатыря, чтоб отпустил на волю нашего Соловья.
Не стали слушать матери сыновья: надумали они недобрую думушку:
— Обернемся чёрными воронами, заклюем мужика, отца на свободу выпустим!
Выбежала Пелька-богатырша во двор:
— Нечего деревенщине кланяться! Разберусь я с ним по-своему.
Ухватила Пелька подворотню железную весом в девяносто пуд и метнула в Илью Муромца. Но Илья ловок был, отмахнулся богатырской рукой, полетела подворотня обратно, попала в Пельку, убила её до смерти.
Бросилась жена Соловья Илье в ноги:
— Ты возьми у нас, богатырь, серебра, золота, бесценного жемчуга, сколько может увезти твой богатырский конь, отпусти только нашего батюшку, Соловья Рахмановича!
Говорит ей Илья в ответ:
— Мне подарков неправедных не надобно. Они оплачены слезами детскими, они политы кровью русскою, нажиты нуждой крестьянскою! Звал меня на сытный обед Соловей, в гости, да, видать, варили вы щи постны: железом встретили. Нутро у вас гнилое, разбойничье. Как в руках разбойник — он всегда тебе друг, а отпустишь — продаст за разменный рубль. Коль так, свезу Соловья в Киев-град, там на квас пропью, на калачи проем!
Повернул Илья коня и поскакал к Киеву.
***
Из-под старого вяза высокого вытекал, мимо кустиков ракитовых по белым камешкам бежал, набирал силу Днепр-батюшка.
На высоком берегу, где в Днепр широким устьем впадала Почайна, стоял великий город Киев.
Внизу, на широком низменном Подоле, шумел весёлый торг, где продавались товары не только со всей Руси, но и со всего света, даже из Индии и Персии.
Сквозь ровный базарный гвалт прорывались вскрики купцов, завлекающих покупателей.
— Бочки, шайки! — вопили бондари-бочары. — Кадки-лохани! Дны вставляем, обруча набиваем! Старое наново перебираем!
— Ножи, ножницы точу! — визжал точильщик, жужжа точильным камнем. — Бритвы правлю! Всё что хочешь, расточу, подточу, переточу!
— А кого постричь, побрить! — ласково предлагал брадобрей, щёлкая ножницами и блистая острейшей бритвой. Усадив клиента на полено, брадобрей надевал ему на голову горшок и ровно остригал торчащие наружу волосы. Потому и причёска называлась «под горшок».
По склонам гор к Подолу спускались разноликие — от хороших деревянных домов до убогих землянок — жилища ремесленников, работных людей. У причалов Днепра и Почайны теснились сотни больших и малых судов.
По улицам сновала пестрая, разноязыкая толпа. Бояре и дружинники в дорогих шёлковых одеждах, в украшенных мехом и золотом плащах с пряжками из злата-серебра, в красивых кожаных сапогах. Купцы в добротных льняных рубахах и шерстяных кафтанах. Суетились люди победнее в холщовых домотканых рубахах и портах.
Гордо вышагивали богатые женщины в золотых и серебряных цепях и цепочках, в ожерельях из бисера, который очень любили на Руси, в серьгах и прочих украшениях из злата-серебра, отделанных эмалью и чернью.
Скромно шли женщины попроще: в сарафанах, головы накрыты убрусами (прим.: платками). У них и украшения попроще, подешевле: из меди или бронзы и недорогих камешков.
На улицах княжеские слуги с телег раздавали еду.
— Подходи, неимущий народ! — кричали весёлые раздатчики. — Князь нынче гуляет — и вас погулять приглашает!
Раздатчик нагрёб в суме-калите медных монеток, швырнул в толпу. Народ кинулся на четвереньки, торопясь друг перед дружкой собрать денюжки.
Проехал Илья по Киеву, не переставая дивиться суетности столичной жизни, подъехал к палатам княжеским.
У коновязи коней богатырских и прочих богато ряженых — не протолкнуться.
— Охо-хо, — вздохнул Илья. — Велика Россия… А коня поставить некуда...
Привязал коня к столбику точёному, к колечку витому, поодаль от всех. Оставил при коне Соловья-разбойника в суме перемётной.
Над входом в княжеские хоромы прочитал витую надпись, искусно вырезанную на широкой доске: «Заходи скромно, говори внятно, проси мало, уходи живо!»
Взбежал Илья на крыльцо высокое, прошёл сени просторные, вошёл в палаты княжеские, притворил за собой дверь аккуратно, плотно.
В светлой гридне у князя Владимира столованье-почестный пир навеселе. Дубовые столы длинные укрыты скатертями шелковыми, по углам скатертей висят кисти золочёные.
За дубовыми столами сидят думцы-бояре толстобрюхие да длиннобородые, торговые купцы-гости богатые, да богатыри-дружинники, само-собой, неодолимые. Все в длиннорукавных кафтанах. Атлас, парча, бархат, шёлк, тафта, сукно заморское всех сортов, червлёные сапоги, высокие горлатные шапки, длинные резные посохи, широкие золотые браслеты, перстни с драгоценными камнями…
Челядь многая суетится: иные на перстах блюда носят, иные сребряные умывальницы держат, стоя за спинами гостей, иные сткляницы с вином на столы ставят, да чаши сребряны великие позлащёные. Чаши и кубки златокованые, чары и стопы полны зелена вина, меду ярого, пива пьяного, олуя норманнского (прим.: эля).
В блюдах и чашах, сребром оправленных, брашно (прим.: еда) многое: тетерева и гуси, журавли и рябчики, голуби и куры, зайцы, олени, вепреве (прим.: мясо дикого кабана) и другая дичина множеством сокачиев (прим.: поваров), в поте лица приготовленное. Калачики крупитчаты, зело вкусные: один ешь, другой хочется, Другой ешь — по третьем душа горит.
Все пьяны веселы, наперебой, кто чем горд, похваляются. Думцы-бояре хвастают сметкою, золотой казной, да высоким теремом. Купцы-гости хвастают толстой мошной, да богатыми товарами. Дружинники хвастают силой немеряной, ловкостью необоримой, добрым конем, булатным ножом, да мурзовецкой саблей. Глупый хвастает молодой женой-красавицей. Только умный хвастает отцом-матерью, да никто к нему не прислушивается.
Никому ни горько от сладкой жизни!
Стал Илья у порога, сотворил молитву Иисусову на образ Спаса Пречистого, перекрестился по писаному, отдал поклон на четыре стороны по учёному, наособицу поклоном ниже пояса чествовал князя с княгинею. Все исполнил как надо, по обычаю.
— Уж ты здравствуешь, князь Владимир стольнокиевский! Уж ты здравствуешь, Евпраксия королевична! Примите ли к себе заезжего молодца?
С любопытством взглянул на молодца Владимир-князь, вышел из-за стола, яствами-питьём заваленного. Стал он между столов похаживать, с ножки на ножку переступывать, сапог о сапог поколачивать, буйной головой покачивать. Взмахнул князь белой рукой, златыми перстнями принабрякнул, чтобы гости за столом приудрогнули, чтобы говорившие приумолкнули.
Взглянул ясными очами на заезжего, жёлтыми кудрями встряхнул, велел поднести молодцу чару зелена вина в полтора ведра.
Взял Илья чару одной рукой, выпил чару единым духом, поклонился князю с благодарностью.
Князь тихо смирную речь заговорил, Илью со вниманием спросил:
— Коль обмыло вино твоё ретиво сердцё, коль завеселило буйну голову, повесели и ты нас, добрый молодец, расскажи, какого ты роду-племени, чтобы знать нам, как тебя величать, какое тебе место по чину дать.
— Зовут меня Ильёй. Я из-под Мурома. Крестьянский сын из села Карачарова. Ехал из Чернигова дорожкой прямоезжею, торопился поспеть к заутрене, а к обедне не поспел. Задержали дела случайные.
Взметнулись гости княжески, словно воронья стая. Загалдели-закричали неразборчиво, замахали на Илью руками.
— Деревенщина лесная-неумытая!.. Насмехается!.. Похваляется!..
Тут князь Владимир слово вымолвил:
— Много вы шумите, гости дорогие. Деревенским людом Русь кормится. Да и не по роду-племени слава идёт, а по богатырским делам да подвигам.
Поднял руку Илья, посмотрел на крикунов насмешливо:
— Ох вы, гой еси, гости княжески! Уж вы что, бояре, не знаете, что по чину боярину следоват двигаться неспешно, говорить негромко, смотреть прямо, держаться спокойно, смеяться тихо …
Устыдились бояре своей поспешности, сели, недовольно переговариваясь.
— А для вас, гости-купцы, разве пир для вас не почестен был? Аль подносчики были невежливы, не очестливы? Уж ли винны то бокалы до вас не доходили, да пивны то чары до вас не доносили? Золота ли казна у купцов поистрачена? Али добры ти кони у дружинников приуезжены, на прямом пути спотыкаются? Аль сабли мурзавецкие у них в руках тупятся, да копья ломаются?
— Насмехается… — шепнула на ухо князю горбатая тень.
Заговорил сердито боярин, что сидел по праву руку от князя:
— А пир для нас, право, честен был, и подносчики для нас были вежливы, уж как вежливы и очестливы, винны стаканы нам доносили, и пивные чары к нам доходили.
— Золотая казна у нас не потратилась! — крикнул купец.
— И добрых нам коней не заездити! — крикнул дружинник.
— Скатный жемчуг нам всё не выслуга, чисто серебро — не похвальба, — добавил другой купец.
Поклонился купец князю:
— Князь Владимир, ласково наше солнышко, в глаза мужик над тобой насмехается, не думая, завирается, пустым похваляется. Нельзя ехать прямо из Чернигова. Там уж тридцать лет сидит Соловей-разбойник, не пускает ни конного, ни пешего. Перепил мужик зелена вина, оттого расхвастался! Гони, князь, деревенщину из терема прочь!
Не взглянул Илья на гостей, поклонился князю Владимиру:
— Чужая слава бесславных злит. Я привёз тебе, князь, Соловья-разбойника, он на дворе к седлу коня приторочен. Ты не хочешь ли поглядеть на него?
— Пусть покажет свистуна, — шепнула на ухо князю горбатая тень. — Да со свистом разбойничьим. А коль обманет — на кол его!
Владимир-князь стольно-киевский скорёшенько кунью шубоньку накинул на одно плечо, шапочку соболью на одно ушко, торопко выбежал на широкий двор. И Илья за князем последовал.
Повскакали с мест и гости, поспешили за Ильёй на княжеский двор. Подбежали к Бурушке-Косматушке.
А разбойник висит у стремени травяным мешком, по рукам-ногам ремнями связан. Левым глазом глядит на князя Владимира.
Говорит ему князь Владимир:
— Зашипи-ка, Соловей Рахманович, по-змеиному, зареви по-звериному.
Отвечает Соловей:
— He твой хлеб, княжь, куфаю: не тебя и флуфаю.
Просит князь Илью:
— Прикажи ты ему, Илья, крестьянский сын.
— Хорошо. Только ты на меня, князь не гневайся, а закрою я тебя с княгинею полами моего кафтана крестьянского, а то как бы беды не было! А ты, Соловей Рахманович, делай, что тебе приказано!
— Не могу я швиштеть, у меня во гту жапеклощь, яжык пегесох.
— Дайте Соловью чару сладкого вина в полтора ведра, да другую пива горького, да третью мёду хмельного, закусить дайте калачом крупитчатым, тогда он засвищет, потешит нас...
Взял Соловей чару одной рукой, выпил за один раз, попросил еще чару пива пьяного да чару меду сладкого, закусил калачиком крупитчатым.
— Пусть свистит! — требует князь.
— Пусть свистит! — требуют гости.
— Свисти! — приказал Илья.
— Не могу, Илюс! — зашипел шёпотом Соловей. — Ты ж мне сам жубы-то выбил!
Илья хлопнул себя по лбу молодецкой ладонью.
— Надёжа-князь! Как же я запамятовал! Я ж ему у того дуба-стародуба палицей зубы выбил, от теперь свистеть не может.
— Врун! Врун! — обрадовались гости. — На кол его!
— Свистуна — на кол, — решил потешить зрелищем обманутых гостей князь. — А этого — в темницу пока. Эй, богатыри-молодцы! Схватить его, в темницу!
Подскочили к Илье богатыри-молодцы, по два с каждой стороны, да трое сзади, нависли на нём, как собаки на медвежьей охоте.
Повернулся Илья, отряхнул с себя обидчиков.
— Ох, негоже ты, князь, встречаешь богатырей, которые хотят служить тебе во славу, а Руси-матушке в защиту!
Илья сжал кулак и замахнулся на готовых броситься на него во второй раз послужников. Постоял, подумал, почёсал затылок. Подобрал с земли камешек, вставил Соловью вместо выбитых зубов.
— Ну-ка, Соловей, — приказал Илья, — свистни полусвистом, зарычи полурыком, и не смей в полный голос, а то будет худо тебе.
Не послушал Соловей наказа Ильи Муромца, захотел разорить Киев-град, захотел убить князя с княгиней и всех русских богатырей. Прикрыл он вставленный вместо выбитых зубов камешек грязным пальцем, засвистел во весь соловьиный свист, заревел во всю мочь, зашипел во весь змеиный шип. Маковки на теремах покривились, крылечки от стен отвалились, стёкла в горницах полопались, разбежались кони из конюшен.
Оглох в Киеве весь народ православный, сам Владимир-князь пошатнулся, к земле пригнулся, подняться не может, у Ильи под кафтан спрятался. Прекрасная Евпраксия еле жива от страху, в объятиях у Ильи спасенья ищет. А бояре испужалися, на карачках по двору расползлися.
Рассердился Илья на разбойника:
—Я велел тебе князя с княгиней потешить, а ты сколько бед натворил!
Стукнул Илья кулаком молодецким, выбил камень и остальные зубы Соловью. Перестал Соловей свистеть.
— Спасибо тебе, Илья Муромец, — говорит Владимир-князь. — И вправду ты богатырь… Так ты, говоришь, на службу хочешь? Вижу, силён ты зело, нам на службе такие богатыри нужны. А кем же ты хочешь служить у нас?
Илья засмущался.
— Слышал я от калик перехожих, что у тебя, князь, место воеводы освободилось…
Князь улыбку сдержал, лицо к гостям повернул. Подмигнул: во дурак, мол.
— Великий князь! — шепнул за спиной Кащей. — Вели деревенщину определить в рекрутскую школу. Вот потеха будет, когда деревенщину наш немец во дворе строевыми артикулами замуштрует!
— Понимаешь, Илюша… Я бы с радостью назначил тебя воеводой, сильный ты в единоборстве. Но воевода должен диспозицию знать, стратегию с тактикой… — сыпал князь иноземными, неведомыми Илье словами. — Давай так… Ты пройдёшь ускоренный курс обучения богатырей, а как экзамен сдашь, мы тебя воеводой и назначим… А этого, — князь указал на Соловья, — на кол.
— Ни-ни-ни! — затрепыхался разбойник. — Никак неможно, свет отей наших, надёза и засита вдов обизеных и детей силых! Никак меня нельзя на кол, да будет имя твоё звездой путеводной для судеб людей не только твоего князества, но и всех оклузаюсих князеств и стлан замолских! Я теловек утёный, буду тебе, великий князь, да светится имя твое во веки-веков, отень полезным в катестве плидволного твоего зизнеописателя. Истолика, так сказать, летописца. По совместительству — главного идеолога. А на кол кого-нибудь неутёного посади, с него толку всё лавно мало…
— Великий князь! — снова зашептал Кащей, задумчиво наблюдая за Соловьём. — А ведь и вправду понадобится нам беззубый! Записать чего, сказку какую придумать о твоих геройствах…
Князь заинтересованно поскрёб бороду, выпятив нижнюю губу вперёд. Ему очень понравилась витиеватая красота речей убогого. А что… Так красиво жизнеописать его, князя Владимира, чтобы во веки веков… С былыми и небылыми подвигами… Как там он изрёк? Свет очей ихних, надёжа и защита вдов обиженных… Утеха дочерей вдовьих… Нет, не говорил разбойник про дочерей… А всё равно приятно!
— Ладно, убогий. Назначаю тебя княжеским жизнеописателем. И по совместительству — главным иде… олухом. Отдаю тебе в подчинение моего шута. Он тот ещё олух. А ты, Илюша, в школу богатырей определяйся. Ребята тебя потом проводят. И ежели хочешь должность занять, научись в первую очередь начальство слушаться. Ну а сейчас пошли пировать! Ешь, молодец, до сыти, пей до люби.
Пир начался заново.
Начался он жареными лебедями и заморской птицей — павлином, украшенными натуральными перьями так, будто птицы собрались взлететь. Следом на столах явились кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины, пирожки и оладьи.
Челядь без устали разносила многочисленные корцы и кубки с медами: вишнёвым, можжевеловым и черёмуховым.
Затем на столы поставили разные студни, журавлей с пряностями, кочетов с имбирем, куриц с заранее извлеченными костями, уток с огурцами. Похлёбки и уха трёх видов: белая, чёрная и шафранная. За ухой последовали рябчики со сливами, гуси с пшеном, тетёрки опять же с шафраном. Дичь по большей части вся местная, а вот пряности — привозные, от заморских купцов.
Спустя некоторое время в пиршестве наступил краткий перерыв, во время которого по столам вновь разносили хмельные меды, особенно смородинный. Затем подали лимонные кальи (прим.: супы), верчёные почки и карасей, жареных в сметане.
Прошло больше двух часов, а пир, похоже, не дошёл и до середины.
Принесли огромные серебряные и золотые тазы, на которых едва умещались исполинских размеров тушёные и жареные рыбы — осетры и севрюги. Тут княжеские повара особенно расстарались — рыбу украсили так, что походила она на дивных птиц с распростертыми крыльями и на диковинных змиев с разверзнутыми пастями.
По знаку главного княжеского стольника со столов убрали всё недоеденное. Челядинные внесли громадный сахарный пирог пяти пудов весом в виде красочного замка, поставили перед князем с княгиней. Всё было у этого замка: зубчатые стены с башнями под сахарным «снегом», пряничные люди и домашние животные застыли на полудвижении. Следом на столы перед гостями поставили ещё несколько пирогов в виде кремлей и теремов размерами поменьше.
Затем принесли крашеные деревья, на ветвях которых висели пряники и коврижки, сидели чудо-птицы, под деревьями лежали львы и драконы, отлитые из сахара. Между теремами, деревьями и животными насыпали горы яблок, ягод и орехов…
— Едал я простые монастырские брашны. Диво как сладки и благостны желудку! — признался Илья сидевшему рядом с ним длиннобородому седому монаху. — А здесь яства дорогие и красивые, да не приходятся мне по вкусу. Почему так, отче?
— Потому как готовят их разно, — не задумываясь ответил монах: — В монастыре с молитвою, а у князя с бранью и ссорами. Лучше иметь на столе блюдо зелени, и при нём любовь, нежели жареный окорок, и при нём ненависть.
***
В школе богатырей Илья, к его удивлению, оказался единственным обучаемым. А обучающих было много, звали их иноземным словом «инструктор», и каждый должен был научить Илью своему ремеслу. Да и сами инструктора были иноземцами.
Первый инструктор стал учить Илью, как правильно ходить.
— Да умею я ходить, — возразил было Илья. — Где ты был, пока меня Волх на ноги не поставил?
Но инструктор, низенький тощий мужичок с бритым подбородком, на который было противно смотреть, и с коротенькими усиками, закричал на Илью визгливым голосом:
— Молшьять, русский швайн! Ти есть не понимайн правильный артикул —передвижений войск! Ходить надо «айн-цвай», ноги подымайн! Давай, шагайн! Айн! Цвай!
Инструктор полдня гонял Илью по площади, заставлял по команде поворачивать то направо, то налево, заставлял держать палицу на плече, всё время бегал вокруг Ильи, и кричал, кричал, кричал…
К обеду Илья притомился.
— Ну тебя к лешему, — сказал он свирепому инструктору по ходьбе, утёр с лица пот, повесил палицу на пояс и пошёл в тенёк отдохнуть. И всё удивлялся, как инструктор по ходьбе не устал — он ведь бегал вокруг Ильи, как глупый козлёнок вокруг матки. А в годах ведь мужик!
— Тут у вас обедать-то дают? — спросил он у продолжающего ругаться на иноземном языке инструктора, опускаясь на землю у стены и обмахивая богатырской рукавицей лицо. — Чует моё брюхо, что полдничать давно пора.
— Ти есть плёхой зольдат! Я объявляйт тебе один день карцер! — прокричал инструктор по ходьбе и убежал куда-то, размахивая в гневе руками.
Остыв в тенёчке и немного отдохнув, Илья вспомнил слова князя, поругал себя за несдержанность, и принялся вдалбливать в свою богатырскую голову наказ князя, облегчая запоминание постукиванием затылка о стену: «Командиров надо слушаться… Командиров надо слушаться…»
На смену визгливому иноземцу пришёл другой. На широкополой шляпе — кружева, на воротнике — кружева, на рукавах — кружева.
Этот оказался вежливым. Подошедши, снял шляпу, украшенную пушистым пером из хвоста какой-то дивной птицы, с пританцовыванием покланялся разно.
Илья удивился такой вежливости. С кряхтением поднялся, отдал земной поклон:
— И тебе, нерусский человек, моё почтение.
— Фехтование, плиз, — пропел высоким голосом «кружевной», ещё несколько раз поклонился с пританцовыванием.
— Чаво? — не понял Илья.
«Кружевной» пожал плечами, вытащил из-за пояса железную хворостинку, вытянул руку вперед, присел, раскорячившись:
— Сильвупле, мадам…
— Да не понимаю я ваших сельвуплёв! — рассердился Илья.
«Кружевной» сделал выпад, и уколол хворостинкой Илью повыше коленки. Хворостинка оказалась очень даже преостренькой.
— Не балуй! — укорил его Илья. — Хочешь озоровать, иди, с мерином озоруй. Не то я тебя палкой, вон, отхожу.
Илья подобрал лежавшую у стены палку, размером чуть меньше оглобли. И успокоил себя шёпотом: «Командиров надо слушаться…».
— Сильвупле, мадам, сильвупле! — обрадовался «кружевной», оживлённо закивал головой и, загнув свободную руку крюком над головой, будто собирался снять шляпу, задвигался в странных движениях, которые спьяну можно было бы даже назвать танцами. И уколол Илью ещё два раза.
Илья забыл про «командиров надо слушаться», рассердился. Да что же это за баловство такое!
И ткнул оглобелькой в обидчика.
Но «кружевной», легко танцуя, отодвинулся в сторону, оглобля прошла мимо. Не успел Илья сказать и двух матерных слов, как получил ещё один укол. В ягодицу.
— Нет, ну что за надоеда! —со слезой в голосе возмутился Илья. — Что за день невезучий! Ты в кольчуге, а тебя — в задницу…
Перехватив оглоблю в левую руку, Илья с размаху пугнул «кружевного», ударив оглоблей по земле так, что пыль поднялась, а вокруг всё загудело. И, когда «кружевной» оттанцевал в сторону, наблюдая за оглоблей, швырнул ему в лицо богатырскую рукавицу. Хлипкий танцор упал, Илья тут же схватил его, переломил иноземную железную хворостинку, а самого танцора положил поперёк колена и отхлопал пониже спины, лишив его возможности сидеть недели на две.
Потом поставил на землю и пожалел:
— Ну чего ты озоруешь, а? Прям, как дитё малое! Колешься своей хворостинкой. Оно, ить, взрослому человеку обидно. Да и щекотно, опять же. Иди, займись каким-никаким делом. Перед бабами, что-ли, потанцуй… Сильвупле.
«Кружевной» что-то сердито залопотал, потом поклонился, снял шляпу, разогнал ею пыль у своих ног, и ушёл, гордо вздёрнув голову.
— Озорник, а, похоже, хороший человек, — покачал головой Илья, и опять сел в тенёчек.
Да, первый день службы у князя явно не удался. Ехал богатырём, а взяли школяром. Жить — неизвестно где, есть — неизвестно что и непонятно когда…
Из задних дверей княжеского терема вышли и двинулись в его направление три княжеских воина.
— Эй, служивые! — окликнул их Илья. — А как тут у вас насчёт похарчеваться?
Воины переглянулись и улыбнулись. Один из них махнул рукой: пошли, мол, с нами.
Илья с кряхтеньем перевернулся на четвереньки, встал, пошёл следом за служивыми.
Вошли в какую-то дверь.
— Туда иди, — указал один из воинов.
Илья пошёл в указанном направлении. На середине коридора пол вдруг провалился створками, Илья упал в каменный жёлоб, покатился вниз, плюхнулся на жиденькую соломенную подстилку.
— О! Новенький! — услышал он довольно бодрый мужской голос.
Илья огляделся. Лежал он вроде как в погребе, слабо освещённом из маленького оконца далеко вверху. Сбоку определялась низкая, окованная железом, крепкая дверь с зарешеченным смотровым окошком в верхней части.
В погребе кроме Ильи на подстилке из старой соломы в нише со сводчатым потолком полулежали ещё два человека, оба, судя по одеянию, воины. Один в возрасте Ильи или чуть помоложе, чернобородый, серьёзный, в кожаном панцире с железными полосами поперёк груди, но без оружия. Другой — молодой, кудрявый и русобородый, красивый и улыбчивый. Одет в тонкую, искусно вышитую льняную рубаху, подпоясанную дорогим шнурком, и в тонко сработанную кольчугу. Красные шёлковые штаны заправлены в зелёные сафьяновые сапоги.
Смотровое окошко с лязгом открылось.
— Новобранец Илья! Ты наказан карцером на три дня за нарушение военного режима и оскорбление достойных инструкторов!
— Кто такой, Карцер? — спросил Илья у посидельцев.
Молодой расхохотался:
— Ну, деревня! Карцер — это погреб, в котором ты сидишь! Три дня тебе тут сидеть. А из жрачки — хлеб и вода.
— Пост, одним словом, — кивнул Илья. — Ну что ж, попоститься, оно полезно для здоровья. Опять же, три дня отдохнуть — когда ещё удастся.
— Ну, молодец, дядя! — восхитился молодой. — Ты откуда, такой спокойный, нам на головы свалился?
— Из-под Мурома. Ильёй звать.
Молодой удивлённо присвистнул.
— А какой же леший тебя к нам завёл? Меня, кстати, Алёшей зовут. А это Добрыня, — представил он соседа.
— Сам пришёл. Божьи люди сказали, что у княжеской дружины воеводы нет, вот я и пришёл.
— Неужто на место воеводы метишь? — поразился Алёша и резко встал, ударившись головой о низкий потолок. Сморшился и, потирая ушибленную голову, снова сел.
— Нет, ну… Князь сказал, что подумает. Я ему Соловья-разбойника привёз…
— Как это, привёз?
— Ну как… Сшиб с дуба, приторочил к седлу, да привёз.
— Ого! — восхитился Алёша. — Той дорогой много лет уж никто не хаживал.
Добрыня, не обращавший до того внимания на разговор, заинтересованно взглянул на Илью.
— Ты, видать, опытный воин, — уважительно покачал головой Алёша. — В каких ратях участвовал, с какими дружинами ходил?
— Да не… С дружинами не ходил. Я тридцать лет на ноги слабый был. На клюшках прыгал. А намедни к нам калики перехожие зашли. На ноги меня поставили. Я из села-то в Муром сходил, на народ поглядеть. А там стенка на стенку бьются. Посадские на торговых. За торговых вышел Ванюшка-Дуболом. Дюже сильный боец. На всех кулачках раньше побеждал. А за посадских — кузнец. Крепкий мужик, но помельче Ванюшки. Гляжу — побьёт его Ванюшка. Дело, конечно, житейское. Но больно уж насмехался Ванюшка-то. Ну, я и вызвался заместо кузнеца…
— Неужто одолел того дуболома? — надеясь на обратное, засмеялся Алёша.
— Ну как… Ванюшка говорит: «Бей меня!». И пузо выпятил. А как я его бить буду, ежели он мне ничего плохого ни сделал? Ну, ткнул я его…
Алёшка всплеснул руками, хлопнул себя по ляжкам, завалился на спину и захохотал:
— Ну, дядя! Ну, насмешил! А как же насчёт биться?
— Ударил он меня. Смотри, говорит, как бить надо…
— И что, сильно ударил? — давился смехом Алёша.
— Больно… — обиженно подтвердил Илья.
Алёша перевернулся на колени, и, стуча кулаками и лбом в землю, неудержимо захохотал:
— Больно… Говорит… А ты?
— Ну, дал я ему раза…
— А дальше?
— А дальше — всё. Унесли Ванюшку.
Алёша перестал смеяться и удивлённо взглянул на Илью. Сел.
— Ну а кузнец, вместо которого я вышел на поединок, сказал, что я Муромский богатырь, дал мне кольчугу, благословил защищать Русь.
— Н-да-а… Дорогу от Соловья освободил — и то благо, — согласился Алёша.
— А перед Соловьём я под Черниговым войско татарское разогнал, — между делом сообщил Илья.
Добрыня удивлённо посмотрел на Илью, переглянулся с Алёшей.
— Под Черниговым же три войска стояло! — засомневался он. — И кто с тобой бился?
— Со мной-то? Да, крестьянин там в кустах прятался… Вот мы вдвоём и разогнали татаровьёв. Трёх царевичей я поначалу в полон взял. Да куда мне их девать? Отпустил. Велел домой идти и своим наказать, чтоб не ходили больше войной на землю Русскую.
— Всё верно, — задумчиво подтвердил Добрыня. — Прискакал вчера гонец из Чернигова. Докладывал, что некий богатырь татаровьёв разогнал, а помощником у него был крестьянин… Ну что ж, Илья, рад буду дружбе с тобой, ежели не побрезгуешь.
— Ну что ты, добрый человек! Коль ты мне руку протягиваешь, грех мне в ответ не протянуть. Будем друзьями-помощниками… А вас за что же в яму-то посадили?
— Да за что… — Добрыня хмыкнул. — Я покой княжеской племяницы охранял, да от одного удальца не охранил. Застали его в покоях ейных.
— Что ж ты так охранял? Заспал, небось, на посту?
Илья укоризненно покачал головой.
— От такого охранишь!
Добрыня без злобы сделал движение, будто собирается ударить Алёшу.
— Особенно, когда отроковица не хочет охраняться.
Алёша томно, до хруста в суставах, потянулся, признался:
— Люблю я их! Отроковиц и молодиц. Они такие… трогательные! Так бы и трогал их за все места!
— И это сын священника! — возмутился Добрыня и швырнул в Алёшу горсть соломы. — Дожил! Родной отец его из дома выгнал!
— За какие же тяжёлые прегрешения? — Илья с опаской покосился на Алёшу, и торопливо перекрестился.
— Да всё за те же. Жили они недалеко от монастыря. Женского. Вот он, почитай, всех молодых монашек и…
— Подумаешь, монашки! Монашки тоже люди, — хмыкнул Алёша и признался мечтательно: — А вот была у меня русалочка…
— Ужас какой! — Илья снова перекрестился. — У них же женское начало — бесовское!
— Эх, дядя Илья! Любое женское начало стремится к мужскому концу, — назидательно, как учитель ученику, произнёс Алёша.
Илья крякнул и спросил недоверчиво:
— «Была» — это как?
— А это, дядя Илья, всяк. Люблю, говорит, терпежу нету!
— Ага… Все они: «Люблю!». А чуть что — и на дно уволокут.
— Ну, ты прям скажешь, уволокут. Защекотать — могут. Но я щекотки не боюсь. Девок молодых русалки не любят, это правда. А парней очень даже любят. Главное, дядя Илья, как увидел русалку, успей первым крикнуть: «Чур, моя!». И она целый год будет тебя слушаться. Ну и увести русалку от воды подальше в лес. Потому как хоть с русалками, хоть с обыкновенными женщинами — чем дальше в лес, тем больше интерес. Русалка, когда не в воде, она — та ж баба, только страх как до любви охочая.
— Прям таки, до любви?
— Да ещё до какой любви! Так и ластится… А целуется как! А в остальном какая умелица!
Алёша застонал и, закрыв глаза, закачался в восторге.
— Дядя Илья… — как в экстазе прошептал он, — ты любил когда-нибудь русалку?
— Не довелось. В молодости я на ноги слаб был, а когда постарше стал… С возрастом люди делают меньше глупостей — не те уже возможности!
Илья вспомнил свой не совсем удачный любовный опыт с русалкой, вспомнил, в какую уродину она превратилась, брезгливо сморщился:
— Она ж скользкая! И тиной… небось… воняет.
— Никакая она не скользкая. Ты, дядя Илья, когда-нибудь обнимал девушку, только что вышедшую из воды?
Илья вздохнул. И в этом вздохе почувствовалось неудовлетворение жизнью.
— Чистенькая, свежей водой пахнет… Прохладненькая… И снаружи, и внутри…
— Внутри? Это ты… В смысле… У неё же хвост?
Илья совсем забыл, что у русалки, которая пыталась соблазнить его в бане, вместо хвоста были очень даже аппетитные бёдрышки, которыми она очень даже тесно его оплетала.
— Хвост у неё, дядя Илья, в воде. А на земле, когда она горит желаниями, у неё такие…
Алёша сжимал и разжимал пальцы, словно жаждая что-то ухватить.
— Такие… Такие! Такие бёдра и ягодицы!!!
Добрыня покашлял, приглашая Алёшу вернуться из воспоминаний о любовных утехах.
— Вроде — попов сын, — засомневался Илья. — Кто ж его такому охальству научил?
— Да он рассказывал, дядя у него был, — чуть усмехаясь, пояснил Добрыня. — Тот ещё кобелина. Вот он и учил племянничка, когда разговор заходил о целомудрии… Мол, если ты не будешь первым, им станет кто-то другой. Дурная кровь в голове. Что у дяди, что у племянничка.
— Постоянный массаж седалища отрока чресседельным ремнём весьма способствуют оттоку дурной крови из неумных мозгов, — назидательно произнёс Илья и вздохнул: — Но здесь сроки, похоже, упущены безвозвратно.
Алёша тяжело вздохнул, обречённо махнул рукой, и посожалел о своём:
— Сиди тут теперь… А там… У русалок от жары перси сохнут!
Добрыня покашлял сердито.
7. Илья Муромец и Змей Горыныч
Илья, Добрыня и Алёша стояли пред ясны очи князя Владимира Красно Солнышко.
Князь с озабоченным лицом нервно ходил по светлице.
— Хотел я вас четвертовать, — наконец, сердито вымолвил он. — Илью — за непочтение к иноземным учителям, Алёшку за то, что пытался соблазнить мою племянницу, Забаву Путятишну… Пытался! — подчеркнул он, подняв палец кверху в защиту чести и достоинства племянницы. — А Добрыню за то, что плохо блюл… блюдел… хранил, одним словом, честь отроковицы.
— Милость и истина охраняют правителя, и милостью он поддерживает престол свой, — со вздохом смирения негромко произнёс Илья. — Видит Бог, не со зла мы провинились пред очи твои, светлый князь.
— Молчи, неслушник! — рассердился князь и даже взметнул кулаки вверх. Но красивые слова о милости правителя понравились ему, и он чуть смягчился. — Сам знаю, что милость и истина. Поэтому милую вас. Беда у меня. Ночью Змей Горыныч умыкнул племянницу…
Алёша, переменившись в лице, дёрнулся в сторону князя, но Добрыня и Илья с двух сторон удержали его за руки.
— И вот я решил послать вас в погоню.
Князь лукавил, что он решил. Он-то хотел обычным образом снарядить войско и пойти на дракона войной. Но Мишка-Кащей присоветовал для начала послать богатырей. Вдруг, мол, малой кровью обойдётся, спасут они племянницу. А не спасут, тогда уж и войной можно пойти.
Присоветовать-то Мишка присоветовал. Да только из другого интереса. Стал он чувствовать, что князь благоволит к богатырям. Смотрит на их мелкие прегрешения снисходительно, а на большие подвиги одобрительно. Эдак богатыри силу возьмут, и его, Мишку-Кащея, от князя отодвинут!
— Спасёте Забаву, вернёте княжну в родной дом — награжу по-княжески, — пообещал князь. — Но… Есть мнение, что погибнете во чреве проклятого змея.
— Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом, — смиренно проговорил Илья. — Мы Бога не гневили, так что будем надеяться, и он к нам снизойдёт…
***
Три богатыря стояли на княжеском дворе. Алёша нервничал, Добрыня был явно подавлен, Илья думал.
— Точно князь сказал, что посылает нас на погибель, — покачал головой Добрыня.
— Неисповедимы пути Господни, и лишь в руках его наши судьбы, — задумчиво проговорил Илья.
— Надо войско собирать, — решил Добрыня. — Всем миром на Змея Горыныча выступить. Народ меня уважает, пойдёт за мной. А змея поганого не любит — он, сволочь, коров-лошадей у крестьян ворует.
— Собирай, — безразлично поддержал Добрыню Илья.
Добрыня ушёл.
— А я прямо к Змей Горынычу пойду, — решительно махнул рукой Алёша.
— Думаешь, он голодный? Пора ему себя в качестве праздничного блюда предложить? — задумчиво проговорил Илья.
— Ну я ж не совсем дурак! — обиделся Алёша.
— Не совсем, — согласился Илья.
— Я тайно. Разведаю, что к чему, кто где. Потом за тобой вернусь.
— За мной — это умная мысль, — согласился Илья. — Я раза в два посытнее тебя буду. А где Змей живёт?
— А там, — Алёша неопределённо махнул рукой на закатную сторону. — Пещера у него в Сорочинской горе за Пучай-рекой. Да у кого хошь спроси — любой укажет. В общем, я поскакал, а ты через денёк подтягивайся. Там дуб перед пещерой есть, около него все останавливались, которые на Змея войной шли.
— Многие вернулись?
— Про таких не слышал, — беспечно пожал плечами Алёша, вскочил на коня и ускакал.
— Да-а-а… Дела… — Илья покрутил головой в удивлении, вздохнул, махнул рукой, мол, чему быть — того не миновать. — Перед серьёзным делом надо серьёзно подготовиться.
И отправился в трапезную князя.
***
Илья стоял перед входом в чудовищной величины пещеру, из которой тянуло холодом, тленом и смрадом от разлагающейся плоти.
— Поздорову тебе, хозяин! Дозволь в жилище твоё войти, в прохладе отдохнуть, коль не помешаю, конечно. Больно жаркий день ноне разыгрался! — крикнул Илья и прислушался к гулкому эху, вернувшемуся из глубин пещеры.
— Тебя зовут Аппетит? — загремело, в конце концов, эхо. — Ты вовремя пришёл, я голодный и как раз хотел пообедать.
— Нет, меня зовут Ильёй.
— Ильёй, так Ильёй. Почему ты, как все, не кричишь: «Ау! Есть тут кто-нибудь?»
— Зачем?
— Слово «Ау» в переводе с русского на змей-горынычский значит «Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста. Первое блюдо стоит у входа». А на вопрос «Есть…» я всегда отвечаю «Хочу!».
— Эко длинно ты перевёл слово из двух букв.
— Да, русский язык богат. Если я так длинно перевёл слово из двух букв, представляю, как ты удивишься, когда я переведу слово из трёх букв! — насмешливо гудело чрево пещеры.
— Подумаешь. Некоторые у нас только словами из трёх букв и разговаривают, — спокойно парировал Илья.
— Ну, кричи «Ау», а то я голодный, — обидевшись на то, что не удивил Илью, приказал Горыныч.
— Есть на голодный желудок вредно.
— Судя по твоей упитанности — ты диетический, а значит лечебный.
— Ну, насчёт своей лечебности я сильно сомневаюсь. Я всем обычно поперёк горла становлюсь. А вот про то, что невкусный — знаю точно.
— Невкусных людей не бывает, бывают недожаренные и плохо разжёванные. А то, что я огнедышащий, поможет дожарить тебя до румяной корочки.
— Эй, Горыныч! Я к тебе с миром пришёл, как к человеку, а ты всё сожрать меня норовишь. Ты кончай такие речи, а то…
— Что «а то»?
— То «а то». Будешь хулюганить, получишь по шее... топором.
— Да я шуткую. Скучно мне. А ты, как я погляжу, за словом в карман не лезешь. Давай посоревнуемся, кто лучше матом другого обложит.
— Давай, — как-то обыденно согласился Илья. — А насчёт топора не опасайся, нету у меня топора.
— Нету топора? Это обнадёживает. А раз согласился на словесное ристалище, отказываться права не имеешь. Кто отказывается, дав слово, тех или я, или черти в аду жарят. Можешь выбирать. Обманывать тебя в споре я не собираюсь и честно скажу: у меня правая голова изъясняется на русском языке, средняя ругается на русско-матерном наречии, а левая шпарит на чисто матерном.
— Эко удивил. Мы, русские, матом не ругаемся, мы на нем разговариваем... Матом понятнее и короче. Опять же, матом можно не только оскорбить, но и похвалить. Начинай первым, коль вызвался.
Горыныч прокашлялся в три глотки, готовясь говорить долго и красиво. Пахнуло огнём и копотью, засмердило подгоревшими между зубами остатками мяса от предыдущей трапезы.
— Ну, как говорили забредшие ко мне путники из другого мира, пассажирам пристегнуть ремни и одеть памперсы!
— Памперсы — это что?
— Не знаю. Говорю ж, путники из другого мира. Вон, на стене у входа расписались.
Илья посмотрел на стену. Буквами, отдалённо напоминающими славянские, было выцарапано: «Тут были Вася и Петруха».
Илья хмыкнул. Вот пройдохи! И здесь побывали!
Средняя голова Горыныча длинно и замысловато обложила Илью, перебрав его предков до третьего колена, левая добавила до шестого, правая добавила пару слов, но быстро потеряла запал и растерянно умолкла.
— Ты эти слова считаешь ругательными? — снисходительно спросил Илья.
— Слабо? — растерялся Горыныч. — То-то я с утра чую, что меня сегодня вдохновение покинуло.
— Ну… Для пацана обидно, конечно, когда его сродственников таким образом поносят. Но я-то знаю, что глупости ты понапридумывал. Родственники у меня все хорошие. Поэтому на тебя не обижаюсь. На таких говорунов глупо обижаться.
— Ну, скажи ты, — расстроено предложил Горыныч.
Илья сказал пару ласковых… умело перейдя с литературно-богатырского на обиходно-матерный. Пока переходил, с потолка пещеры накапала изрядная лужа воды.
— Заходи, Илюха, — скучно предложил, как-то враз потеряв интерес к словесным соревнованиям Горыныч. — Ты боцманом или вообще во флоте не служил?
— Нет, а что? Команду набираешь? Решил морским змеем стать?
— Последний раз такую красивую ругачку я слышал год назад, когда решил закусить боцманом с парусника под красивым названием «Виктория». Заходи, Илюха, новости расскажешь. Чё там в мире творится-то? А то я затворником живу, в мир редко вылетаю.
Илья прошёл вглубь пещеры.
Огромный, размером с холм, Горыныч возлежал посередине просторной пещеры, своды которой терялись в невидимой тёмной выси. Помещение оказалось довольно сухим, и прибранным. В отличие от входа, воздух здесь был свежий, разве что пожаром чуток припахивало.
Чешуя на тулове Змея напоминала щиты богатырские, крылья — сложенные паруса корабельные, лапы — словно дубов корневища, шеи — извивающиеся столбы. Как народ рассказывал — три головы, огромные, зубастые, из ноздрей дым пышет, из пастей сквозь зубищи огонь просачивается. Глаза мудрые-премудрые, но холодные, как у змеи. Одним словом, кошмар во плоти, глянуть страшно, так огромен ящер лютый.
Трёхголовая громадность пресмыкающегося внушила богатырю уважение.
Змей Горыныч бражничал.
— Мне знакомая ведьма медов набродила… И вкус хорош, и в голову надлежащим образом ударяет, — грустно похвастал Горыныч. — Пей!
Он двинул хвостом в стороны Ильи бочку с медовухой.
— Многовато будет! — засомневался в своих силах Илья.
— Илюха… — сердито засопела дымом левая ноздря правой головы Горыныча.
— Ты меня уважаешь? — требовательно спросила средняя, и из обеих ноздрей у неё появились язычки пламени.
А левая, молча истекая соплями, полезла целоваться.
— Да уважаю, уважаю, — оттолкнул сопливую голову Илья. — Всех трёх уважаю.
— А я, Илюха, един в трёх лицах.
— Тогда уж — в трёх мордах. Единого тоже уважаю.
— Тады — пей. До дна!
Илья тяжело вздохнул, качнул головой, всё ещё сомневаясь в своих силах. Приподнял бочку, единым духом испил, по его прикидкам, поболе полуведра.
Поставил бочку, шумно выдохнул, удовлетворённо покрутил головой, вытер намоченные зельем усы.
Прислушался, как по животу разлилось приятное тепло, опустилось к ногам, в голову поднялась лёгкость мыслей, а в душу — любовь ко всему миру.
— Хороша медовушка? — восторженно спросил Горыныч.
— Хороша! — искренне крякнул Илья, присаживаясь рядом с бочкой.
— Вот за что я тебя, Илюша, уважаю, так за твоё непротивление. Добрый ты человек!
— А чё мне противиться? Ты ко мне с добром, и я к тебе с добром.
— Ну, давай… За доброту и дружбу! — предложил Горыныч.
Выпили ещё.
— Я ведь, Илюша, не удовольствия ради пью, а здоровья для… Живу в сыром помещении, лет мне — и сам уж не помню сколько. Ревматизьма, сам понимаешь, того гляди члены заломает. Вот и лечусь. Пери-оддич-ски… — с трудом выговорил научное слово Горыныч.
— Вино, его и монаси приемлют, — согласился Илья. — Первую и вторую чарки они пьют стомаха ради (прим.: подкрепления желудка) и частых недугов. Ну а потом каждый называет свой личный недуг и все коллективно его лечат…
— Хороший ты человек, Илюша! Эх, не перепились еще на Руси добры молодцы!
— С кем поведёшься — с тем и надерёшься, — глубокомысленно вроде как согласился с собеседником Илья. — Ну, давай!
Приподняв бочку, он гулко «чокнулся» с бочкой, стоящей рядом с Горынычем, и понизил уровень жидкости в ней ещё на полчетверти.
— Давай, Илюша… Давай, добрый ты человек…
Горыныч поднял очередную бочку к средней голове, но левая возразила:
— Эту кружку по очереди — мне. Договорились же — по кругу!
Горыныч выплеснул жидкость в левую пасть, бросил пустую бочку в дальний угол пещеры. И вдруг зарыдал в три головы.
— Ну, нажрался уже, — недовольно буркнул Илья.
— Я, Илюха, чего пью…
— Ясно, чего, — ответил Илья. Он поставил бочку себе на колени и смаковал медовушку, отпивая через край по глотку, но часто. — Стомаха ради. Ну, и против ревматизьмы тоже. Сыро у тебя тут. Вон, стены все плесенью затянуло. Слушай, а что у тебя при входе падалью воняет? Мертвечиной питаешься?
— Нет, питаюсь я свежатинкой. Хорошо прожаренной. Я ведь хорошо готовлю! — похвастал Горыныч, но тут же потерял оптимизм: — А мертветчину на дух не переношу. У входа остатки бросаю, для острастки любопытствующих. Сырости мы, пресмыкающиеся, не боимся!
— А чё ж страдаешь? — удивился Илья, отрываясь от края бочки и утирая усы.
Горыныч звучно постучал правой лапой по гигантской чешуе у себя на груди и горестно скривил все три неспособные в обыденности к искривлению морды:
— Одиночество меня, Илюша, томит. Знаешь, как одинокому мужику тяжело! Меня бы, Илюша, не Горынычем называть, а Горюнычем… Потому как горестно мне…
— Нет, Горыныч, — слегка захмелев, пустился в философические рассуждения Илья. — Мысль твоя хоть и научная, но глупая.
— Это почему же глупая?! — обидевшись, сердито засопела пламенем правая голова.
— Горыныч, уйми ты её, — Илья недовольно кивнул в сторону сердитой головы. — Вот эти две — головы как головы. А эта всё время нарывается! Ну сам подумай всеми тремя головами…
Илья замолк, потеряв нить рассуждения. И заговорил вновь, но уже по другой теме:
— Нет, Горыныч, когда одна голова на плечах — это нормально. Когда две — это уже мутант. А когда три… Это ж ни в какие пещерные ворота не лезет!
— Ну почему, не лезет? — возразил Горыныч средней головой. — Одна к одной… По братски… И запросто…
— Ну, тогда просто мутант.
— Почему это мутант? — обиделся на неведомое и явно нехорошее слово Горыныч скандальной головой.
— Потому что с крыльями. Ящериц с крыльями не бывает.
— Это я — ящерица?! — возмутился Горыныч. — Да мне прабабка рассказывала, что наш род ведёт свой… В общем, Птеродактелевы мы. Вот так вот. А ты чьих будешь? Какая у тебя генеалогия?
Илья молча отмахнулся. В плане генеалогии крыть ему было нечем.
— Ладно, Илюха, не обижайся… Так ты чё там насчёт прозваний хотел мне сказать?
— А… Ну, тут вообще непотребство получается… — вспомнил Илья начало разговора. — Сегодня ты горюешь, и отчество у тебя Горюныч. Завтра головы у тебя с похмелюги заболят, и ты переименуешся в Болюныча? А к выходным развеселишься — и будем мы тебя называть Смехую… Как там тебя… Веселюнычем, что-ли?
— Дык и я ж про то! — взревел в три глотки Горыныч. — Как бы тебе горько ни было, а званье-отечество своё не меняют! Я ведь почему Горынычем прозываюсь? — подвинулся поближе к Илье Змей и доверительно положил ему на плечо тяжёлую когтистую лапу. — Потому что в горе живу. Приходили тут из-за ненашего бугра гонцы. Меняй, говорят, своё отечество, будешь зваться Змей Забугорский. У нас, говорит, такая для тебя невеста есть иноземная! Всем змеюкам змеюка! Шесть мужей до тебя, говорят, поедом съела. Ну а ты, говорят, будешь нам страны завоёвывать…
— В наёмники, короче, сватали, — укорил Горыныча богатырь.
— Не сосватали, Илюха, потому как я русский змей!
В подтверждение искренности патриотических чувство Горыныч гулко стукнул кулаком по каменному полу. Далеко вверху, в темноте захлопали крыльями перепуганные летучие мыши.
— Правильно, Горыныч! — одобрил приятеля Илья. — Коль ты русским змеем родился — этой закваски из тебя не вытрясешь, русского духа не вытравишь! А жить с бабой без любви, да коль она… Скольких там уморила?
— Без любви… Это без спаривания, что-ли? — уточнил Горыныч. — Да я ей лапы-то быстро скручу! Вмиг заставлю яйца нести — не отвертится!
— Нет, Горыныч. Спаривание и кладка яиц — это у вас, пресмыкающихся. А любовь — это у людей. Любовь — это…
Илья как-то вмиг разомлел, закатил глаза вверх, и мечтательно покрутил рукой около головы. Но говорить о любви так цветисто, как Алёшка, он не мог, поэтому заговорил так, как понимал сам:
— Любовь — это когда заботятся друг о друге. Защищают друг друга. Жить не могут друг без друга!
— А как же спаривание? — всё ещё не понимал разницы в отношениях Горыныч. — Как же без этого яйца откладывать? Змеёнышей плодить? Или, как у вас, маленьких человечков…
— И спаривание, конечно… Только без выкручивания лап, а по обоюдному желанию. Когда оба враз шепнут: «Иди ко мне…» — и жить друг без друга ни секундочки не смогут…
— Да-а-а… — всеми тремя головами восхитился Горыныч. — Ну, тогда, за любовь, Илюша!
— За любовь! — поддержал тост Илья.
Выпили.
— А я хотел сказать, что люблю тебя, Илюха. Это получается, что мне тебя любить нельзя?
— Можно, ежели речь только о сильной мужской дружбе. Когда один другого готов спасать, ежели какая опасность…
— Сложно у вас, у людей, всё…
— Сложно, — подтвердил Илья.
— Но насчёт сильной мужской дружбы во спасение — это ты хорошо сказал.
— Хор-рошо, — уже нетрезво согласился Илья.
— Ну, тогда, за настоящую мужскую дружбу!
— За… мужскую…
Очередная пустая бочка загремела в дальнем углу пещеры.
— Хороший ты че… Э-э… Добрая ты душа, одним словом, Горыныч. Слава Богу, не придётся мне твои головы рубить.
— А зачем же мне головы рубить?
— Да, я у князя служу. Ну и сказали нам, что княжескую племяницу какая-то крылатая… Хм… Своровала.
— Не-е… — искренне замахал-загремел перепончатыми крыльями Горыныч и честно хлопнул правой лапой по левой стороне груди. — Я не воровал. Тут дело по-другому было. В миру, брат Илья, слух прошёл, что у князя племянница дюже красивая. Невеста, говорят, на зависть всем! Сто лет такой не было. Ну, меня любопытство и заело. Дай, думаю, погляжу. Слетал. Поглядел. И правда, красавица! Пристала: «Покатай, да покатай». Покатал…
Горыныч умолк, задумавшись о приятном.
— Ну? — побеспокоил пресмыкающегося Илья.
— Ну… — сердито огрызнулся Горыныч. — Когти гну! Покатал, домой повёз… А она: «Поехали, говорит, посмотрим, где ты живёшь». Не видела она, видите-ли, как змеи-горынычи живут.
Горыныч снова мечтательно задумался и в задумчивости нехотя ковырнул когтем между зубами.
— Что… — испугался Илья, — съел?!
— Да нет, — отмахнулся Горыныч. — У меня в лучших покоях живёт. Ох и красавица! — восхитился он. — Всему миру невеста на зависть!
— Да ты чё, Горыныч! — возмутился Илья. — Ты на себя-то посмотри! Тебе лет… Столько не живут! Молодицы старику захотелось… Молодица у старика — ни девка, ни баба, ни вдова! Ты ж — пресмыкающееся! А она — отроковица. Ей человеческий жених нужен.
— А кто сказал, что я в женихи набиваюсь? Я, Илюха, прекрасно понимаю, что те, кто яйца откладывает, сильно отличается от тех, кто их носит…
— А ты что… Яйца откладываешь? — поразился Илья. — Ты — Змея Горынычева?!
— Да я это образно, Илюха. Змей я.
— А зачем же княжну держишь?
— Да кто её держит! — обиженно воскликнул Горыныч и пожаловался: — Я ж её, заразу, не выгоню никак!
Илья расхохотался, хлопнув себя по ляжкам.
— Хороший ты человек, Горыныч… Ты простудами часто болеешь?
— Не… А чё? — с опаской переспросил Горыныч.
— Да у тебя ж душа нараспашку!
— А-а… — поняв шутку, добродушно уркнул Горыныч. Видимо, огнедышащие так усмехались.
— Горыныч, мы тут к тебе молодца посылали, — дипломатично разведывал обстановку Илья. — Ну… Насчёт княжны тебя спросить… Ты его, часом… Хм… Он тебе «Ау» не кричал?
— Гы-гы… Нужен он мне, как дятлу железное дерево. В гостевых палатах они с княжной. Вон, дубовая дверь. И есть у меня смутное змеиное подозрение, что любви у них может и не быть, а вот насчёт обоюдосогласного, так сказать… хм… Совместную кладку яиц… как бы не приключилось. Потому как шепчутся они друг с другом уже трое суток. Могут и договориться.
— Я им пошепчусь! — рассердился Илья, поднялся и, пошатываясь, пошёл к дубовой двери. — А за попытку спаривания её дядюшка этому охломону все спаренные органы поотрывает!
Илья грохнул кулаком в дубовую дверь и, слегка запинаясь и словно разжёвывая слова, потребовал:
— З-забава Путятишна, дочка, откр-рой, это я, Илья. Меня з-за тобой великий князь пос-слал!
— Не мог бы ты, дядя Илья, зайти попозже, когда протрезвеешь? Мне сейчас неудобно посылать тебя, сам знаешь, куда, — донёсся из-за двери недовольный голос княжны.
— Забава! — с нетрезво капризной интонацией рассердился Илья, — ты меня уважаешь? Тогда почему не рада меня видеть?
— Видеть тебя, дядя Илья, я рада. И это — одно удовольствие. А не видеть в пьяном виде — другое. Ты, коль напился с этим змеюкой — иди, проспись, завтра трезвым придёшь.
— Ты бы хоть с уважением к хозяину-то! Он же тебя приютил! А ты за заботу его… Любовями там… Эх, молодёжь! Ветер в голове! — укорил девицу Илья. И расстроился: — Кабы тот ветер, да ещё и попутным был… Одно слово — дурища!
— А за дурищу ответишь! — пригрозила княжна.
— Не дури, Забава! — попытался окоротить княжну Илья. — Приедешь домой, выпорет тебя дядюшка, как сидорову козу. Раскаешься!
— Раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать.
— Ну, я тебе… — рассердился Илья и ткнул кулаком дверь.
Дверь с грохотом распахнулась, Илья ворвался в светлицу… И увидел довольно улыбающегося Алёшу, лежащего на широкой кровати. Далеко у стены стояла Забава. Вполне даже и одетая. И Алёшка, кстати, лежал на кровати в сапожищах.
— Я же сказала, что пьяному ко мне нельзя! А двери ломать — тем более! — возмутилась княжна, прыгнула к Илье и умело врезала ему ногой в промежность.
— Ой… яй… — скорчился от боли Илья.
— Ца-ца-ца! — закончила княжна.
Илья понял, что заморским единоборствам Забава училась с большой охотой.
— Ты ж меня произведений творчества ювелира Фаберже можешь лишить! — простонал он, едва не лишившись чувства юмора. А лишённый того чувства обиженный Илья мог и порушить окружающее.
— Что за ювелир такой? Забугорный, небось? Надо сказать дядюшке, чтобы к нам его выписал.
— В книжке о будущем написано, что это самый знаменитый ювелир всех времён и народов, который будет делать яйца из бриллиантов в золотом обрамлении. Наш, расейский, хоть и поведёт свой род от племени франков.
— Представляю, как они будут звенеть при ходьбе! — захохотала Забава.
— Забава! — оправившись от боли, укорил девушку Илья. — Ты хоть технику безопасности соблюдаешь?
— Какую ещё технику?
— Такую. От несоблюдения техники безопасности люди не только умирают, но и рождаются. Его-то, — Илья кивнул на улыбающегося Алёшку, — дело кобелиное…
— Зря ты так, дядя Илья, — вдруг посерьёзнела княжна. — Он, конечно, кобель… Но своё получил. Прощаю его — он понятливый кобель.
Алёша убрал руку от улыбающейся рожи. Вокруг правого глаза у него цвёл приогромнейший синяк.
— А насчёт техники безопасности… Ничего у нас не было.
— Ладно, дочка, — вздохнул Илья. — Собирайся домой. Гостям хозяева два раза рады: когда гости приходят и когда уходят. Горыныч уже и не рад, что связался с вами. А там великий князь зело сердит. Народу от того знаешь как несладко!
— Ну, ежели только из уважения к хозяину и во благо народа… — капризно согласилась княжна. — А как приедем домой, я скажу дядюшке, чтоб немного выпорол кое-кого в назидание!
— Это кого же? — забеспокоился Илья.
— Да есть тут… Один пьёт лишнего, а другой — до баб лишнего охочий.
— А вот с этим, дочка, ты погоди немного. Твой дядюшка ныне не в духе, на Алёшку дюже серчает, да и на меня тоже. Вместо порки может и четвертовать. Тебе оно надо, нас жизни лишать? Пригодимся ишшо.
— Ладно, — нехотя согласилась княжна. — Немного потерплю. Но только до первого Алёшкиного прегрешения и твоего запоя!
— Да не пью я! — возмущённо буркнул Илья. — Так, за компанию иногда… Пару вёдер за каждую щёку.
Вышли в общую пещеру.
Илья обнялся со всеми головами Горыныча. Левая голова прослезилась горячей, можно сказать — кипящей, и оттого моментально испарившейся слезой.
— Кстати, Горыныч… Просьба у меня к тебе на прощание, — Илья стеснительно наклонил голову вниз и поковырял носком сапога пол пещеры, густо усыпанный помётом летучих мышей.
— Говори, Илюша. Чем смогу — помогу.
— Да просьба не за себя. За себя я ни у кого не прошу. Ты бы, Горыныч, у людишек русских лошадей-коров не таскал, а? Ты ж русский змей, а?
Горыныч растерянно задумался.
— А как же мне питаться? Не лягушек же в пруду ловить?
— А я тебе подскажу! — заговорщицки снизил голос Илья. — Там на нас татарские орды нападают с полуденной и восходной сторон… С ними обозов — видимо-невидимо! Тебе ж на крыльях до них — два раза махнуть! Порядок обеда такой… Пролетаешь над татарским войском на бреющем полёте, с постоянным огнеметанием. Возвращаешься таким же образом назад. Накрытое поле-самобранка с жареными лошадьми… и прочими татарскими мелочами к твоим услугам. И, как говорится, дым копчёностей нам сладок и приятен. Трапеза, как в лучших теремах князей Киева и Нижнего Новгорода!
— Ну, ты, Илюха, и голова! — восхитился Горыныч, ящериные глаза его с вертикально разрезанными зрачками подёрнулись мечтательной плёночкой, из всех пастей потекли слюни. — Ты езжай, а я посплю манеха, а как высплюсь, полечу… копчёностей отведать… С татарской кухни!
Горыныч захохотал в три пасти так, что от сотрясения воздуха на горе случился обвал, чего тут не было со дня основания горы.
Вышли из пещеры… И от неожиданности остановились. Вход пещеры полукольцом охватывало войско, ощерившееся неисчислимым количеством пик. Впереди всех, с мечом в руке, готовый к смертному бою, стоял Добрыня.
— О! — обрадовался Горыныч. — Обед пришёл! Копчёности во всём их многообразии!
Горыныч набрал в грудь воздуха, собираясь огнеметанием приготовить себе жаркое.
— Нет, Горыныч, — остановил огнедышащего змея Илья. — Это друг наш с Алёшкой, Добрыня. Он тебя убивать пришёл.
— Ну, спасибо, дорогой. Ты умеешь успокоить и ободрить, — восхитился тактичностью Ильи средней головой Горыныч. А двумя другими удивился: — И откуда только набирается столько желающих умереть смертью храбрых, но глупых?
— Да нас, вообще-то, великий князь к тебе на подвиги послал. Княжну спасать.
— А князь у вас умный.
— Ты думаешь?
— Умные понимают, что у героя нет шансов на победу. И потому сами не геройствуют, а посылают оптимистически настроенных идиотов расхлебывать героическую кашу. Убивать он меня пришёл… Герой…
— Не обижайся, Горыныч. Он думал, что ты нас съел… Вот и пришёл спасать. Русские своих в беде не бросают!
— Кого бы он спасал, если бы я вас уже съел? Я б и его съел…
— Не придирайся к словам, Горыныч. Ну, пошли мы. А то князь племянницу, поди, заждался. Заходи, коль мимо пролетать будешь.
— И ты, коль случится мимо прохаживать… Мне колдунья обещала зелья нового наделать. «Перегон» называется… Ну, давай на посошок!
Илья и не заметил, что хвост Горыныча обвивал бочку вина.
— Вот что значит, русский змей! — восхитился Илья. — Даже про «посошок» не забыл!
Выпили. Илья с полведра, а головы Горыныча — остальное поровну.
— Ну, иди, Илюша, не трави сердце расставанием! — пьяно прослезился Горыныч. — Зови, если что. Русские своих не бросают!
Илья тоже утёр слезу, обречённо махнул рукой и, покачиваясь, подошёл к Добрыне.
— Добрыня, ты это… Скажи, что войском принудил Змея Горыныча того… Путятишну отдать. Не зря ж ты столько народищу побеспокоил, рать великую собрал… Пусть князь людишек за беспокойство наградит. А про Алёшку скажи, мол, бился он с Горынычем героически. Змей — хвостом, Лексей — пестом... То есть, дубиной. Вишь, какой фонарь под глазом!
— А ты, Илья?
— А я… Ну… Когда вы повоевали, Лексей — в одного, ты — с войском, я за княжной сходил…
***
Илья, Добрыня, Алёшка и Забава шли по княжескому двору. Челяди во дворе собралось множество. Все радовались освобождению Забавы, удивлялись и даже завидовали героизму богатырей, одолевших Змея Горыныча, сочувствовали побитому лицу Алёшки.
— Дядя Илья! — раздался восторженный крик из толпы.
Илья остановился, повернулся в сторону кричавшего. Молодой красивый витязь, красивая одежда, богатая сабля…
— Ба-а! Иван-Ратибор! Княжий сын! Здравствуй, дорогой. Ну, нашёл свою правду?
— Дядя Илья… Кто это? — словно потерявшись, восторженным шёпотом спросил Иван, впиваясь глазами в Забаву.
— Забава Путятишна, племянница князя, — понимающе улыбнулся Илья.
Забава тоже обратила внимание на витязя, с которым разговаривал Илья Муромец, распахнула глаза. И остановилась.
Взгляды их встретились.
Девичьи ланиты (прим.: щёки) от нескромного взгляда юноши воспылали, как поднимающееся сквозь утренний туман солнце.
Девичьи очи… Ох, эти омуты, полные кристальной чистоты! Какие тайны прятали они в своих глубинах, и какие желания родились в их бездонности!
Илья смотрел на молодых и понимающе улыбался: пропали молодые!
Было видно, как они ласкали друг друга взглядами, как их души рванулись навстречу друг другу и тесно соприкоснулись…
Как сомнамбула, Иван шагнул к Забаве… Забава с восторженным лицом качнулась к Ивану…
Илья покашлял, легонько тронул Ивана за плечо.
— Нас князь ждёт… Ты, Иван, погуляй пока. Мы с князем поговорим… Племянницу он свою ждёт… А вообще-то… Добрыня! Ты с Алёшкой проводи Забаву к князю. Вы расскажите там, что и как… А я с Иваном тут побеседую.
Добрыня взял Забаву под локоть и чуть ли не насильно увёл в покои.
— Идём, Иван, в тенёчке посидим, — в свою очередь за локоть увлёк стоявшего с раскрытым ртом парня Илья.
— Кто это? — не очнувшись от чар, повторил Иван.
— Тю ты, скаженный! Говорю же: Забава Путятишна, племянница князя!
— Забава… — повторил Иван имя девушки голосом самого счастливого человека в мире.
— Да ты очнёшься, в конце-то концов! — рассердился Илья.
Он встряхнул Ивана за плечи, чувствительно хлопнул ручищей по спине, подхватил, едва не упавшего, другой ручищей, ещё раз встряхнул за плечи, установил перед собой и почти крикнул в лицо:
— Эй!
— Ты чего кричишь, дядь Илья? — не переставая дураковато улыбаться, спросил Иван. В глазах его появилась искра разума.
— Ну, слава Богу, очнулся! Вон лавка в тенёчке, идём, посидим. Похоже, голову тебе на солнце припекло… Ну, нашёл ты свою правду?
— Нашёл… Только что… — словно заколдованный, мысли которого витали неизвестно в каких далях, выговорил Иван. — Забава…
Илья вздохнул, посочувствовал:
— Не по плечу тебе такую ношу поднять, парень.
— Люблю… Как она на меня посмотрела! Какие у неё глазищи! Так бы и утонул…
Добрыня, Алёшка и Забава в сопровождении челяди вошли в покои князя.
Князь обнял племянницу:
— Ну вот и хорошо, ну вот и славно… Вернулась, моя хорошая.
Не отпуская племянницы, князь посмотрел на богатырей:
— Ну, кто отличился больше всех?
— Все отличились, дядюшка, — поспешила похвалить богатырей Забава.
— Вижу, вижу.
Князь указал перстом на фонарь под глазом Алёшки:
— Единоборствовал?
Алёша скромно пожал плечами. Было, мол.
— А ты, Добрыня?
— А он с войском вовремя подоспел, — заспешила с ответом Забава, опасаясь, что честный Добрыня не сумеет соврать.
— Молодцы. Награжу, награжу… А где же наша деревенщина? Муромец хоть участвовал в освобождении?
— Дядя Илья с Горынычем переговоры вёл, вино пил, — не соврал Алёшка.
Забава уничтожающе посмотрела на него.
— Ну, вино пить, да разговоры вести мы все горазды, — скептически скривился князь. Ладно, Забавушка. Иди в баньку, одевайся подобающе, да на почестен пир. Отметим твоё освобождение.
— А можно я на минутку отлучусь? — застеснявшись, попросила Забава. — Мне с Иваном надо переговорить…
— Кто такой Иван? — строго спросил князь.
— А это дружок Ильи! — радостно сообщил Алёшка и мстительно посмотрел на Забаву. Его задело, что Забава отказала ему в любви, а, едва взглянув на какого-то Ивана, растаяла. — Они во дворе сидят, разговаривают. Идите, говорят, к князю, а у нас разговоры важные!
— Чего ты врёшь, Алёшка! — возмутилась Забава. — Они давно не виделись и… А Ивану плохо стало, вот дядя Илья его и отвёл в сторонку.
— Ага, долго. Три дня. Или четыре. А плохо стало — как увидел тебя, так и заплошал сразу: рот открыл, глаза глупые, ничего не соображает. Мычит только: За-ба-а-а-ва!
— Какой же ты, Алёшка…
— Ну, вот что, — князь погладил Забаву по голове. — Ты устала, переволновалась. Иди в баньку, отдохни, а потом решим…
Он поманил нянек, те подхватили Забаву под руки, увели.
— Любофф у них, — злорадно ухмыльнулся Алёшка.
Добрыня от души ткнул приятеля локтем в бок. У Алёшки аж дыхание перехватило. Он схватился за бок и скривился от боли.
Князь сердито посмотрел на Алёшку.
— Вас, богатыри, благодарю за службу. Будете награждены согласно заслугам. А деревенщину и этого… Ивашку, на пир не звать! Отдыхайте…
Дождавшись, пока богатыри уйдут, и подумав, князь повелел:
— А позвать мне сюда Соловья-борзописца!
Вскоре, не сказать, что торопливо, прибежал Соловей Адихмантьевич.
— Что изволишь, Красно Солнышко, — ковыряясь в золотых зубах заскорузлым пальцем, без любопытства спросил Соловей.
— Ну, дык… — князь словно не знал, с чего начать разговор. — Войско Змея Горыныча одолело?
— Одолело, — с ленцой пожал плечами Соловей.
— Забаву Путятишну героически из полона ослобонило?
— Ослобонило…
— А всю эту канитель кто организовывал, надрывался, героически в поход посылал?
— Кто?
— Ы-ы-ы… Дубина! — чуть не заплакал от бестолковости Соловья князь. — Ну, я, наверное!
— А… Наверно, — без интереса почти согласился Соловей.
— А ты у нас кто?
— Кто?
Соловей рыгнул и поправил кушак на округлившемся за последнее время животе.
— Княжеский летописец, наверное! — возмутился князь.
— А… Ну да…
— Ну, дык… Растекись мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками, сотвори песнь древним складом славную повесть о битве, которой я руководил и в которой героически победил. И чтоб всё было по былинам сего времени, а не по вымыслам Бояновым. Воспой похвалу трудам моим и ранам…
— А что… Раны были? — удивился Соловей.
— Раз битва была, значит и раны были! — рассердился князь.
Соловей подозрительно осмотрел князя с ног до головы.
— Зажили уже! — пресёк подозрения Соловья князь.
Соловей озабоченно почесал плешивую голову, скривился, выдвинул подбородок далеко вперёд, нижнюю губу ещё дальше, и почесался сквозь жиденькую бородёнку. Вдруг, словно прозревши, обрадовался:
— Дык, надёжа князь! Про твои подвиги народ уже былины поёт!
— Ай, какой молодец! — расплылся в удовольствии и хлопнул себя по коленке князь.
— Кто молодец? — опять затупил Соловей.
— Ну кто… — заскромничал князь, опустив взор, но, пересилил собственное честолюбие и снял с себя часть бремени от предстоящей бранной славы: — Народ, конечно. Былины поёт! А что поёт?
— Ну, всякое поёт…
Соловей звучно поскрёб плешь, стимулируя мыслительные процессы в голове.
— Натянул, мол, князь ум свой крепостью, изострил мужеством сердце… Исполнился, мол, ратным подвигом и повёл ратные полки на славный бой со злодейским змеем многоглавым…
— Ай, славно народ поёт! — восхитился князь. — Ну, вот, ты и запиши всё дословно, что обо мне народ поёт. Ну, от себя там правдивого добавь, чтобы история чего не потеряла о моём героизме… Мол, преломил князь копьё о шестиглавого змея…
Мишка-Кащей смотрел на Забаву, которую вели мимо него няньки. Ах, как он её хотел! Неудержимо и плотоядно! По-звериному!
Он тискал горящим взглядом груди девушки, похожие на спрятанные под сарафан зрелые репки-свеколки, торчащие короткими хвостиками в разные стороны. Гладил… В мечтах, конечно!.. Ласкал округлости пониже спины… Вгрызался, как оголодавший пёс, в сочные алые губки… В мыслях… Только в бредовых мыслях!
Мишка-Кащей, конечно, крутил князем, как хотел. Но всё же был для князя никем. Князь слышал только негромкий шёпоток за спиной, существовавший как бы сам по себе, не принадлежащий ничему телесному. При всей власти негласного советника, Мишка-Кащей не смог бы убедить князя отдать ему, безродному горбуну, племянницу в жёны. На руку Забавы мог претендовать только высокородный жених.
Когда Мишку-Кащея обуревали плотские желания, он мчался к ключнице — крупной бабе в возрасте, и овладевал ею. Она, собственно, была не против. Во-первых, потому что Кащей был мужиком никаким, надоедал не больше, чем короткий летний дождик. Точнее — это было во-вторых. А во-первых была польза от Кащея в виде подарков. Ну и опять же, все знали, что ключница с Кащеем того… Потому и побаивались её.
***
Мишка-Кащей страдал в своей каморке. Колченогий табурет, локоть упёрся в стол, ладонь прикрывала глаза.
Застонав-зарычав, и решившись на что-то, вытащил из-под тюфяка на лежанке тряпицу, развернул, вытащил пряник. Держа пряник на ладони и, словно пожирая его взглядом, опустился на колени, забормотал заклинание:
— Истопил я баню жарко, и взошёл в нее. Взопремши, взял чистую тряпицу, собрал пот и выжал тряпицу на пряник. Дам я пряник Забаве, а теперь говорю на пряник присушный наговор: «На море на киане, на острове Буяне, стояло древо, на древе сидело три раза по тридцать три и одна птица. Все птицы щипали вети, бросали на землю, а одна вети подбирала и приносила к Сатане Сатановичу. Уж ты, худ бес! И кланяюсь я тебе и покланяюсь: сослужи ты мне службу, зажги сердце Забавы по мне, Мишке-Кащею, и зажги все печени и легкое, и все суставы Забавы по мне, Мишке-Кащею. И так бы горела-кипела у рабы Забавы об рабе Мишке тело бело и ретиво сердце, и ясны очи денна и полденна, нощна и полнощна, утренней зарёй и вечерней. И пусть обольстительница так по мне обмирает, что от страсти аж на землю валится. Будь мое слово крепко, крепче всех булатов — за то готов служить тебе во веки!
Мишка упал лицом в пол и горячечно зашептал:
— Забава! Проклятая! Токмо ты волю мою исполнишь: вожделение души моея утешишь, дозволив твоея красотой насладитися. Ест меня похоть поедом, не могу бо терпети красоты твоея, без ума погубляем, бо сердечный пламень сжигает разум мой. Азъ же отраду прииму и почию от страсти, и ты убо насладися моея доброты: госпожой моего дома тебя сделаю, и женой тя имети себе хощу…
— Зло есть женска прелесть, покорение женщине чревато для мужчины погибелью. Забава своевольна и непокорна, привыкла повелевать и не умеет подчиняться, — как бы неоткуда послышался спокойный голос. Голос звучал словно у Мишки в голове.
— Я научу её подчиняться, — сквозь зубы желчно процедил Мишка, не вспомнив, что до последней секунды в каморе он был один.
— Лепше камень долбити и железо варити, неже зла жена учити. Железо уваришь, а злы жены не научишь.
— Но я устал от одиночества… Как я устал от одиночества! Приходишь, а тут никого. Словом перемолвиться не с кем. А там, у князя, никто меня не понимает!
— Ну, это как взглянуть на проблему, — реально услышал Мишка незнакомый голос.
Кащей вздрогнул и открыл глаза.
Перед ним на табурете вольно сидел мужчина средних лет в чёрном иноземном костюме. Черты лица тонкие, высокородные, глаза тёмные, умные. Изысканно подбритые бородка и усы, как у гишпанского гостя, приезжавшего прошлым летом к князю.
— Приходишь домой, — с чувством удовлетворения продолжил незнакомец, — достаёшь бутылочку вина, садишься в кресло. Вокруг тишина... Никто тебе не мешает… И каждый из нас сам выбирает, что это: Одиночество или Свобода!
— Кто ты? — неприязненно спросил Мишка. Ему не понравилось, что незнакомец появился в его каморе без разрешения.
— Сатаниэль, — коротко представился незнакомец.
— Что тебе нужно? — ещё более недовольно спросил Мишка и утвердился в мысли, что незнакомец прибыл из Гишпании, и ему нужна какая-то выгода.
— Я? Я ничего не хочу. Всё, что мне нужно, у меня есть. Хочешь ты. И я могу помочь в осуществлении твоих желаний. Даже самых, казалось бы, недостижимых. Что ты больше всего хочешь?
— Забаву хочу… — глухо, с тоской простонал Мишка.
— Я могу предоставить тебе любое развлечение, забаву, удовольствие, — лениво проговорил Сатаниэль. — Мой мир — мир потребителя. Заплати — и получишь всё, что угодно.
— Я не развлекаться хочу, — Кащей вскинул пылающий взгляд на Сатаниэля. — Я племянницу князя хочу, Забаву Путятишну! Ох-как-я-е-ё-хо-чу! — застонал он, будто от мучительной боли. — Всё отдам, все деньги, всё золото! У меня много золота!
— Не нужно мне твоё золото. Если бы я захотел, замостил слитками все киевские улицы.
— Где ж ты столько взял? — не удержался и спросил, отвлёкшись от любовных страданий, Мишка.
— Я владею философским камнем, который также называли философским яйцом, красным львом. Растворы его именуют красной тинктурой, панацеей, жизненным эликсиром. Философский камень облагораживает металлы, превращая их в золото. Раствор его называют золотым напитком. Он исцеляет все болезни, омолаживает старое тело и удлиняет жизнь. Единственное, чего я не могу, так это отдать кому-то философский камень. Всё остальное в моей власти. Хочешь эту женщину? Ты её получишь. Но за услуги от людей я принимаю только одной монетой, — Сатаниэль усмехнулся. — Отдай мне свою душу. Не знаю как для кого, а для тебя это никчемный товар.
Мишка-Кащей смотрел на Сатаниэля и пытался сообразить, насколько выгодной может быть их сделка. Он никогда не задумывался над тем, что есть душа и зачем она ему. Церковники утверждали, что душа у человека есть, плели что-то про Бога…
Ноги, руки, желудок при несварении Мишка-Кащей чувствовал. Сердце, когда оно билось от волнения, чувствовал. Знал, где они находятся. Душу не чувствовал никогда.
Отдать душу? Богатство — понятно для чего: можно много всего купить. Здоровье тоже нужно. Он горбатый, значит, нездоровый. А душа зачем? От неё ни тепло, ни холодно.
— Зачем тебе душа? — словно озвучил мысли Кащея Сатаниэль. — От неё ни тепло, ни холодно. Ты когда-нибудь видел душу? Щупал её?
— Говорят… Без души человек умирает… — осторожно проговорил Кащей.
— Ну… Опыт в сделках подобного рода у меня громадный… Я бы сказал, что мои клиенты без души живут гораздо дольше, чем обычные смертные. Ты даже представить себе не можешь, насколько дольше.
Кащей заинтересованно посмотрел в лицо Сатаниэлю. Он почувствовал, что его неощущаемая душа зачем-то нужна гостю. А значит, можно поторговаться.
— Думаю, получить страстно желаемую тобой Забаву взамен своей души, которую ни потрогать, ни увидеть, это хорошая сделка для тебя, — как бы нехотя убеждал Сатаниэль.
— Если я получу Забаву, — начал рассуждать Кащей, — ни князь, ни бояре не захотят принять меня в свой круг.
Сатаниэль, спрятав снисходительность под маской безразличия, слушал рассуждения Кащея. Господи, как мелки его помыслы! Не страшно быть бедным, страшно быть дешёвым. Захоти Кащей стать киевским князем — Сатаниэль сделал бы его князем!
— …значит, мне нужна своя вотчина, где я буду безраздельно править… — всё же разгадал мысли Сатаниэля Кащей.
— Ну-ну-ну, милейший! — остановил жестом Кащея Сатаниэль. — Одно самое страстное желание в обмен на одну душу!
— Вот я и высказываю одно желание: жить с Забавой в своей вотчине, в своём дворце…
— Это уже два желания, — усмехнулся Сатаниэль. — Ладно, пойду тебе навстречу, исполню ещё одно вспомогательное. Но на этом всё!
— Колдовать хочу! — выпалил торопливо Кащей и расстроился, подумав, что надо было попросить, чтобы Сатаниэль лишил его горба.
— Будешь колдовать, — безразлично согласился Сатаниэль. — Подводим итог. Я, учитывая мою к тебе симпатию, выполняю не одно, как прочим, а три твоих желания. Забава — раз, вотчина с дворцом — два, умение колдовать — три. Ты подписываешь документ о передаче мне в безраздельное пользование ненужной тебе души. Всё правильно?
— Правильно, — согласился Кащей и тут же расстроился, что, похоже, продешевил в обмене. Коли купец с такой лёгкостью согласился на три условия вместо одного, можно было бы поторговаться и за пять. Или за шесть. Горб убрать, например… Но тут же подумал, что, коль он умеет колдовать, то от горба и сам избавится, собственным колдовством.
Сатаниэль непонятно откуда вытащил пергаментный свиток и перо, кончик которого уже был смочен чернилом. Разложил свиток на столе, зачитал:
— Я, Мишка-смерд, прозванный Кащеем, отдаю в безраздельное пользование Сатаниэлю нечто не имеющее вида и телесности, именуемое душой…
Кащей взял пергамент, принялся его перечитывать.
Сатаниэль был спокоен. Этот подпишет.
Мишка подписал.
Ну вот, думал Сатаниэль, теперь ещё один глупец получит объект своего вожделения. В данном случае отроковицу по имена Забава.
Но когда страстное желание удовлетворено — оно перестаёт быть страстно желаемым. Или вообще перестаёт быть желанием. Появляются другие страсти и желания. Но за новое желание душой уже не заплатишь. Законы мира Сатаны исключают наличие души у тех, кто её продал однажды.
Да, душа одна, а удовольствий много. Удовольствий мно-го! Мир потребителей привлекателен, можно получить всё, что возжелаешь. Только заплати. А если нечем платить? Если нечем платить — ты лишний. Без вариантов.
Ну, получил он красавицу Забаву. А любить-то без души не сможет! И она его, бездушного, колдуй не колдуй, не полюбит.
Ну, получил Кащей вотчину с дворцом. А обговорить, где будет та вотчина, забыл!
Он, Сатаниэль, в миру — Дьявол, приходит к людям из мира смерти. Поэтому человек, идущий на сделку с Дьяволом, неизбежно вбирает в себя мёртвую энергию, становится полумертвецом, живущим в пограничной области между жизнью и смертью. Поэтому вотчина у Мишки-Кащея будет на краю света, в Тридевятом царстве.
***
Алёшка наябедничал на Илью из ревности: затмил пришлый богатырь его, Алёшкины, подвиги. Завистливый интриган Мишка-Кащей нашептал боярам кособрюхим донести на Илью Муромца, что он, мол, похваляется: «Я князя Владимира выживу, сяду во Киев на его место, и буду князем княжить».
Поверил князь наветам, подарил богатырю за былые геройства шубу соболиную со своего плеча, и не велел Муромцу жить в Киев-граде.
Шубу от князя Илья принял с поклоном-благодарностью, но сказал таковы слова:
— А ведь придет на тебя сила неверная, бусурманская, я тебя из неволюшки не смогу выручить.
И уехал Илья Муромец полем-лесом в город во Муром, да в село Карачарово, к родным отцу-матушке.
***
Вечером гости, сидевшие в гриднице за столами, долго ждали Забаву. Она всё не шла.
Наконец, княгиня Евпраксия отправилась к ней самолично, чтобы напомнить об уважении к гостям.
Светлица Забавы пустовала. Едко пахло горелой серой. Лампада под иконой потухла. Да и сама икона словно сажей покрылась, потемнела. Святой лик, непонятно изборождённый вдруг густой сетью глубоких морщин, смотрел сурово, укоризненно.
Ни в тереме, ни в округе Забаву не нашли.
Князь велел схватить Ивана: не он ли умыкнул Забаву?
Судя по тому, как убила Ивана весть об исчезновении Забавы, он к сему был непричастен.
Добрыня и Алёшка, обиженные опалой Ильи Муромца, уехали из Киева. Прихватили с собой и Ивана княжьего сына, удрученного непонятным исчезновением Забавы. Не дай Бог, бояре наплетут на Ивана, отрубит киевский князь голову невинному витязю.
8. Калин-царь и Тугарин в Киеве
Узнал проклятый Калин-царь, что нет Ильи Муромца и других богатырей в граде Киеве. Стал подумывать, как Киев захватить, Русь полонить. Набрал силы татарской-бусурманской, и отправился походом на Русь.
Подступил к Киеву собака Калин-царь, привел с собой сыновей, да зятьёв, сорок царей-царевичей, сорок королей-королевичей. С каждым дружины несметное множество, на сто верст вокруг Киева орды татарские раскинулись.
Написал Калин-царь ярлыки скорописчаты, позвал в шатёр Тугарина-Идолище, татарина поганого. Ростом Тугарин-Идолище шести сажен, в ширину Идолище трех сажен, глаза у него, как чаши пивные, меж ними калёна стрела изляжет.
Велел Калин-царь передать ярлыки князю Владимиру. И посланнику-то он наказывал:
— Поедешь во стольный Киев-град ко двору князя Владимира. Сойди со добра коня, спускай коня во двор, не привязывай. А коли конь потеряется, затребуй великую дань за коня. Сам поди-тко во палату белокаменну. Как пройдешь палатой белокаменной, войдешь в столовую горенку, на пяту ты дверь да поразмахивай (прим.: настежь), подходи ко столу дубовому, не снимая кивера со головушки, становись супротив князя Владимира, бросай ярлыки на дубовый стол, покажи своё презрение. Говори князю Владимиру: «Ты, Владимир-князь да стольно-киевский, бери грамоту посыльную, да смотри, что в грамоте написано. А написано, что зайдёт Калин во Киев град, выжгет Божьи церквы. Ты, князь, с боярами выбирайся из палат белокаменных, теремов высоких, Калин-царь займёт палаты белокаменны, в терема пустит своих воинов. Очищай-ко ты все улички, все великие дворы княженецкие по всему-то городу по Киеву. А по всем по улицам широким, да по всем-то переулочкам узким наставь сладких хмельных напиточков, чтоб стояли бочка о бочку близко поблизку, чтобы было чем жажду утолить царю Калину со своими-то войсками со великими». Евпраксеюшку, скажи ему, возьмёт Калин-царь в наложницы, а тебя, Владимира князя, поставит на кухню для Калина варить.
***
А Илья жил в селе Карачарове. И так ему занемоглось-закручинилось, что кусок в горло не лезет, а сердце будто камень неподъёмный давит.
Говорит Илья отцу-матери таковы слова:
— Я не знаю, отчего да занемог совсем, но нет сил жить у вас в доме. Надо съездить, проветриться во чисто поле, попроведать красен Киев град.
Собрался Илья по быстрому, да поехал в стольный Киев-град.
Встретил Илья в поле калику перехожую.
Гуня (прим.: рубище, старая одёжка) на калике сорочинская, шляпа на голове земли греческой. Лапотки из семи шелков не для красоты, а ради крепости, промеж проплетены камнями самоцветными. Несет в руках клюку девяносто пуд, идёт калика, подпирается, ино мать-земля колебается.
Спросил Илья перехожего:
— Ай ты, каличище Иванище! Ты откуль идёшь, откуль бредёшь и куда путь держишь?
— Я иду-бреду от города Ерусалима. Там Господу Богу молился, в Иордан-реке купался, под кипарисным деревцем сушился, чистым ко Господнему гробу приложился.
И говорит Илья таковы слова:
— Давно ли ты бывал у князя Владимира во славном городе Киеве?
Давно ли ты видел княгиню Евпраксию? Все ли в граде-Киеве по-старому, по православному?
Вздохнул калика, запечалился:
— Не по-старому в Киеве, не по-прежнему: одолели поганые татаровья, к Киеву подступили. А по греху учинилося, что в Киеве богатырей не случилося.
Просит калику Илья Муромец:
— Ах ты, сильный, могучий Иванище! Есть у тя силы с двух меня, а смелости, да ухватки половинки нет! Скидывай ты платье калическое, скидывай-ка ты гуню сорочинскую, разувай-ко лапотки шелковые, уступи-ко мне клюку на времечко, а взамен надевай платье богатырское...
Не дает ему каличище клюки своей богатырской.
Говорит Илья таковы слова:
— Ай ты, каличище Иванище! Давай биться в рукопашную. Мне на бою смерть не написана, я тебя убью, мне клюка достанется.
Думал-подумал калика перехожая: не дать Илье платьица, так силой возьмет. И скидывал подсумки рыта бархата, и скидывал гуню сорочинскую, и разувал лапотки шелковые, и скидывал он шляпу греческую. Рассердившись, кинул клюку богатырскую выше головы, спустил клюку во сыру землю. Надел платье богатырское, пошёл прочь, зарыдал.
Илья Муромец едва достал клюку из сырой земли. Обул лапотки шелковые, надел гуню сорочинскую, надел подсумочки рытого бархату. А шубу, князем дарёную, свернул тугою скаткою, да за плечи повесил.
Прошёл Илья сквозь войска татарские, никто калику не задержал перехожую. Пришёл во Киев-град. Цветно платье его истаскалося, золота казна у него издержалася.
Захотел он с пути-дорожки отдохнуть, вина испить. Пришёл во князев кабак, попросил чумаков целовальников:
— Ай вы, братцы, чумаки целовальники! Золотая казна у меня издержалася, а желаю я с пути отдохнуть, вина испить, с людьми познакомиться. Вы позвольте мне три бочки сороковые зелена вина безденежно.
Говорят чумаки целовальники:
— Ай ты, старая собака, седатый пес! Не дадим мы без денег зелена вина.
Вдругорядь Илья у них не спрашивал, вдругорядь не разговаривал. Пошёл в подвал кабачный, пнул правой ногой в дверь подвальную, взял бочку сороковую под одну руку, другую брал под другую, третью бочку ногой выкатил.
Вышел Илья на зелёный луг, закричал зычным голосом во всю силу богатырскую:
— Ай вы, братцы мои, голи кабацкие, мужички деревенские! Вы пожалуйте ко мне на зелёный луг, пейте у меня зелена вина допьяна, молите Бога за Муромца. Да идите ко мне в рать, от татаровьёв поганых святую Русь оборонять!
Собирались голи кабацкие, мужики деревенские на зелёный луг.
Илья Муромец скидал с себя шубу соболиную, князем дарёную, клал её на зелену траву. Садились гости на шубу дарёную, пили вино безденежно, обливали шубу зеленым вином. А Илья всё подливал, да приговаривал:
— Уливайся, моя шуба, зеленым вином, шуба соболиная, князем мне даримая.
Побежали целовальники князю жаловаться.
— Да нам нечем, Владимир князь, буде за вино расчет держать. А шубу, тобой дарёную, он вином облил, да по земле волочил.
Воскричал князь Владимир стольнокиевский громким голосом:
— Посадить деревенщину неотёсанную в погреба глубокие, не давать ему ни пить, ни есть да ровно сорок дней, пусть он помрет, собака, с голоду.
Посадили Илью в глубокий погреб. На замки заперты решётки железные, завалены решётки дубьём-корневищами, засыпаны для крепости жёлтым песком. Не пробраться к Илье даже мышке серенькой.
Тут бы богатырю и смерть пришла, да была у князя дочка-умница, девица добрая да разумная. Приказала сделать ключи поддельные. Приказала на холодный погреб снести перины да подушечки пуховые, одеяла приказала снести теплые, яствушку поставить хорошую, одежду сменять Илье Муромцу. Каждый день ходила княжна к богатырю со своими девушками, хлеб-соль богатырю приносила.
Сидит Илья в погребе жив-здоров, а Владимир думает — его давно на свете нет.
Тихо, скучно у князя в горнице. Не с кем князю совет держать, не с кем пир пировать, на охоту ездить — ни один богатырь в Киев не заглядывает.
Сидит князь в горнице, горькую думу думает. Вдруг слышит — по дороге копыта бьют, будто гром гремит. Повалились ворота тесовые, задрожала горница, половицы в сенях подпрыгнули, сорвались двери с петель кованых. Въехал во двор посол от самого царя татарского Калина.
Убоялся князь Владимир стольно-киевский, выбежал во двор, с крыльца татарину кланяется, зовёт Тугарина в палаты белокаменны на великое гостьбище, на княжье пирование.
Повара догадливые бегом несут яства сахарные и питья медвяные, вины заморские, уставляют столы широкие, дубовые.
Идёт посол с широка двора в палаты княженецкие, рубит, казнит походя у придверников буйны головы.
Да на пяту он гридню отпирает, да дверь наплотно не закрывает. Богу собака Тугарин не молится, святым крестом себя не осеняет, князю с княгиней по обычаю не кланяется, боярам челом не бьет.
Сам гонец ростом со старый дуб, голова с пивной котёл, промеж глаз уляжет калена стрела. Садился собака за дубовый стол по праву руку князя Владимира, по леву руку княгини Евпраксии.
Бросил ярлык Калина на дубовый стол, где татарином написано: «Я, царь Калин, татарами правил, татар мне мало, я Русь захотел. Ты сдавайся мне, князь киевский, не то всю Русь огнём сожгу, конями потопчу, церкви на дым спущу, запрягу в телеги мужиков, порублю детей и стариков, тебя, князь, заставлю коней стеречь, иль на кухне пирожки печь. Сдавай, князь, Киев нам, татарам, без бою, хлеба мягкого напеки, пива пенного навари, спальню свою лучшими перинами застели и ожидай нас в гости. Я приду к тебе в Киев, жену твою Евпраксию наложницей возьму. Добром мне не покоришься — заставлю покориться силою!»
Владимир-князь разохался, расплакался:
— Неладных я дел наделал: поссорился со всеми богатырями могучими, никого из них не осталось в Киеве. Если бы был тут хотя один Илья Муромец, заступился бы он за народ православный, потрудился бы ради Господа Бога. А я разгневался на него в недобрый час, приказал посадить в подвалы глубокие, заморил голодной смертью! Ох, горе, горе!
Побежала княжеская дочь в темницу к Илье Муромцу. Сидит богатырь жив-невредим; читает святое Евангелие. До земли поклонилась княжна Илье Муромцу.
— Славный богатырь, Илья Иванович! Пришёл Калин-царь русский народ в полон взять, заслал послом Идолище поганое, требует Киев сдать, князя в конюхи и повара сослать, княгиню Евпраксию в наложницы. Сразись с ним, спаси отца-матушку.
Ответил Илья, не поднимая головы:
— Меня князь в погреб посадил, не хочу я за него стоять!
Поклонилась ему княжна:
— За меня постой, Илья Иванович!
Молчит Илья Муромец, Евангелие листает.
Поклонилась княжеская дочь Илье Муромцу в ноги:
— Не для князя, не для княгини, не для меня, молодой, ради матушки родной земли Русской, для бедных вдов, для малых детей выходи, Илья Иванович, из погреба, постой за русских людей, за христиан православных, за святые божьи церкви, за родную Русь!
Встал Илья, надел одежду калики, расправил богатырские плечи, вышел из погреба. А у палат белокаменных стоит Алёша Попович, меч из ножен вынимает.
Обрадовались богатыри друг дружке, обнялись. Удержал Илья руку Алёшину, заставил меч в ножны вложить.
— Прежде чем в бой идти, надо на врага поглядеть. Не к лицу богатырям безрассудством хвастать.
Стал Илья под окна палат белокаменных, закричал громким голосом:
— Солнышко Владимир стольно-киевский! Принимай калику перехожую, корми ты калику досыта, пои ты калику допьяна.
Так крикнул, что царские терема пошаталися, хрустальные оконницы посыпались от того от крику от каличьего.
Татарин высунулся по плечи в окно.
—Эй, горланы русские! Что кричите попусту! Ступай, калика, прямо во высок терем. Нынче я вместо князя командую.
Прошёл калика во высок терем. Крест клал no-писанному, поклон вёл по-ученому, поздравствовал князя с княгинею, а татарину не бил челом.
Алёша прошмыгнул у Ильи за спиной, спрятался на запечье.
Говорит Идолище поганое:
— Ну скажи, калика русская, калика перехожая! Скажи, не утаи для себя, какой есть у вас на святой Руси богатырь Илья Муромец? Велик ли он ростом, силён ли как я?
Говорит Илья таковы слова:
— Столь велик Илья, как и я. Мы с ним братья крестовые.
Говорит Идолище поганое:
— Помногу ли Илья ваш хлеба ест, и много ли пьет зелена вина?
Отвечает Илья Муромец:
— Хлеба он ест по три колачика, а вина пьёт по три рюмочки.
Расхохоталось Идолище поганое:
— Экий скромный ваш богатырь! Я то, Идолище, по хлебу кладу за щеку,
а по другому кладу за другую, лебедь белую на закусочку, ведро мерное на запивочку!
Говорил ему Илья таковы слова:
— У попа ростовского была большебрюхая коровище-обжорище, насилу по двору таскалася. Забрела на поварню, выпила чан браги пресной, оттого и треснула. И тебе, Тугарин, не миновать того!
Потемнел Тугарин, как осенняя ночь, ничего не ответил Илье.
Подали слуги калике чару зелена вина в полтора ведра, а весом чара в полтора пуда. Принял калика чару единой рукой, и выпил чару на единый дух.
Отвернулся Тугарин к княгине, принялся хватать Евпраксию за коленки круглые, насильно тискать за груди тугие, не спросясь целовать в губы сахарные.
Смотрит Алёша на вольности тугаринские — и диву даётся: Тугарин княгиню целует, словно мозговую кость обсасывает. Да и княгиня хороша, коленки не плотно держит, ладонь тугаринская сквозь них проваливается. И не сказать, что сильно противится Тугарину — уж кого-кого, а чужих жён Алёшка знает, глаз по этому делу у него набит не единожды. Мужьями жён или их слугами.
Не утерпел Алёша, возмутился:
— Гой еси, Владимир стольнокиевской! Али ты с княгиней не в любе живёшь?
Промеж вами чудо сидит поганое, творит, что и мужу не всегда дозволяется.
Почернел Тугарин, как осенняя ночь. Алеша Попович стал как светел месяц.
Скривился Тугарин, и спрашивает:
— Что у тебя, князь, за печным столбом? Аль сверчок пишшит?
Отвечает князь Владимир:
— То маленьки ребятки промежу себя говорят. В кости играют, бабки делят.
И опять повара были догадливы: принесли калач бел-крупищат, яства сахарные и лебедушку белую, всех потчуют, Тугарина особливо умасливают.
Вынул Тугарин булатный нож, поддел белу лебедь, и кинул, как собака, целиком себе в рот. Со щеки на щеку перемётывает, лебяжьи кости под стол выплёвывает. Сгрёб пироги сдобные, на язык побросал. За один дух десять ковшей мёду в глотку залил. Не успели гости кусочка взять, а уже на столе только крошечки.
Нахмурился Илья Муромец и говорит:
— Гой еси ты, ласковый Владимир-князь! Что за болван неотесанный за столом сидит, княгиню, собака, целует во уста сахарные, над тобой, князем, насмехается. У попа было у Ростовского кобелище-уродище. По подстольям кобелище волочилося, костью кобелище подавилося, оттого и преставилося. И Тугарину не миновать того же.
Такая речь Идолищу не понравилась. Схватил он ножище-кинжалище, и швырнул в калику перехожую со всей силушки великой.
Отстранился Илья Муромец в сторону малешенько, пролетел ножик во дверь дубовую, и выскочила дверь с ободвериной!
У Ильи Муромца разгорелось сердце богатырское. Схватил с головушки шляпу земли греческой, кинул в Идолище поганое, и рассек Идолищу одёжку до пупа.
Выхватил Тугарин другой булатный кинжалище и метнул его в Муромца.
Тут бы Илье и конец пришёл, да Алёша на лету кинжал перехватил.
— Братец мой, Илья Муромец, сам изволишь в него нож бросить или мне позволишь?
— И сам не брошу, и тебе не позволю: неучтиво у князя в горнице ссору вести.
— Тогда вызываюсь биться с ним о велик заклад: не о ста рублях, не о тысяче, а бьюсь о своей буйной голове, вызываюсь быть Тугарину поединщиком.
Вскочил Тугарин, стол дубовый повалил, крикнул разъярённо Алёше Поповичу:
— Быть тебе завтра мёртвым не далее, как до полудня!
И ушёл, расшвыривая всё, что на пути попадалося.
Вскочила княгиня Евпраксия на резвы ножки, стала пенять Алеше Поповичу:
— Деревенщина ты, засельщина! Не дал посидеть другу милому!
А Илья выскочил на широк двор. Взялся клюкой помахивать, поганых татаровей охаживать, пока всех не прибил. Потом вернулся в гридню.
— Ох, Алёша, зря ты на спор вызвался, не одолеть тебе Тугарина, силён он, мне ровня.
— Ничего, дядя Илья. Силой не одолею, так возьму хитростью.
А гости и люд прислужный за Тугарина поруки держат: князья кладут по сто рублей, бояре по пятьдесят, люд дворовый по пяти рублей. Гости-купцы по три корабля подписывают под Тугарина, всякие товары заморские, что на быстром Днепре сложены.
А за Алешу подписался только владыка черниговский.
Вскочили Алёша Попович и Илья Муромец на коней, поехали на Сафат-реку, поставили шатёр. Илья спать завалился, сказав:
— Когда мы спим — враг не дремлет. Спи дольше, Алёшка, изматывай врага.
Но Алёша всю ночь не спал, на небо смотрел, думал, как неодолимого Тугарина одолеть.
Утром-светом прискакал Тугарин на огнедышащем коне.
А Алёша давно по берегу на коне ездит, острой сабелькой помахивает.
Заревел Тугарин так, что листья с деревьев посыпались:
— Тут тебе, Алёшка, конец: захочу — огнём спалю, захочу — конём потопчу, захочу — на копьё наверчу!
Подъехал к нему Алёша поближе и говорит с укоризною:
— Что же ты, Тугарин, меня обманываешь?! Бились мы об заклад, что один на один силой померяемся, а за тобой стоит сила несметная!
Удивился Тугарин, оглянулся посмотреть, какая сила за ним стоит. А Алёше того и надобно. Взмахнул острой саблей и отсек Тугарину голову.
Покатилась голова по земле, как пивной котёл, загудела земля-матушка.
Соскочил Алёша, хотел взять голову, да не мог от земли на вершок поднять. Крикнул зычным голосом:
— Просыпайся, дядя Илья, помоги голову Тугарина в Киев свезти!
Вышел из шатра Илья Муромец, со сна на солнце щурится, зевает-почёсывается. Увидел обезглавленного татаровина:
— Ну вот, дело уж и сладилось. Я ж говорил — утро вечера мудренее!
Приторочили богатыри голову тугаринскую к седлу, повёз Алёша показать добычу князю.
А Илья сел на Бурушку-Косматушку, поскакал в татарский стан. Ехал-ехал, до татарского войска доехал. Нагнано-то силы много множество. А от пару от кониного месяц-солнце померкнули, не видать света белого. От покрика татаровьиного, от ржанья лошадиного унывает сердце человеческое.
Едет Илья Муромец по раздольицу чисту полю, не может конца-краю силушке наехати. Повыскочил на гору на высокую, посмотрел на все на четыре стороны, посмотрел на силушку татарскую — конца-краю силе насмотреть не может. Только под восточной стороной видны шатры белые, и у белых шатров-то кони богатырские.
Илья Муромец головой покачал: в чистом поле войска татарского видимо-невидимо, серой птице в день не облететь, быстрому коню в неделю не объехать — а богатыри русские в шатре прохлаждаются, к смертному бою не готовятся.
Вернулся Илья к князю Владимиру, уговорил его ехать к Калину переговорщиками. Захватили они с собой дары богатые, поехал к Калину-царю, стали просить, чтобы дал им сроку три года к смертному бою приготовиться.
Говорит Калин:
— Нет вам срока ни на три года, ни на три месяца; дам вам сроку на три дня: готовьтесь к верной смерти.
Уехал Илья с Владимиром из орды, дал князю совет заложить накрепко двери городовые, вырыть вокруг Киева рвы глубокие, насыпать холмы высокие, а сам отправился в дальнее чистое поле.
Приехал Илья к шатру белополотняному; у шатра стоят тринадцать коней богатырских, в шатре сидят за обедом тринадцать богатырей могучих. Вышел Илье навстречу богатырь Самсон Самсонович.
— Садись с нами, Илья Иванович, за стол, хлеба-соли отведай досыта.
Сел Илья за стол, рассказал богатырям, какая беда стряслась над Киевом, просит Самсона прийти Владимиру на помощь.
Отвечает славный Самсон Самсонович:
— Не могу я ни сам поехать, ни богатырей своих отпустить с тобой. Дал я зарок не служить князю Владимиру за то, что он не почитает богатырей могучих, слушает злые наветы бояр продажных. У него ведь много князей-бояр — кормит их, поит и жалует.
Пускай бояре защищают своего князюшку.
Упросил таки Илья Муромец Самсона Самсоновича поехать под Киев не ради князя Владимира, ради Руси-матушки, ради церквей божиих, на помощь христианам православным, и зарок его на себя взял (прим.: т.е. — грех за нарушение клятвы).
Приехали богатыри под Киев уже под вечер. Раскинули шатры, прилегли отдохнуть перед боем. Одному Илье не спится, не дремлется.
Слышит Илья: звонят во Киеве во плакун колокол.
И решил Илья: сколь смогу, побью татаровья. Пробрался он на Бурушке в полки татарские; начал среди татар поезживать, боевой палицей помахивать: махнет правой рукой — повалятся враги улицей, отмахнется — ложатся бусурманы площадью.
Говорит Илье Бурушка человечьим голосом:
— Слушай меня, славный казак Илья Муромец: выкопал неверный Калин под стенами Киева три глубоких подкопа: из первого да из второго я тебя вынесу, а в третьем оба мы свои головы сложим.
Разгневался Илья:
— Ах ты, мешок травяной, будто не видал ты русского бездорожья, ям-оврагов! Неужели из татарских колдобин не выпрыгнешь?
Ударил Илья Бурушку по крутым бедрам, взвился стрелой добрый конь, вынес Илью из первого и из второго подкопа, а в третьем просела земля рыхлая. Взвился конь богатырский на дыбы, с третьего подкопа выскочил. Только Илья соскользнул с коня и остался в подкопе глубоком.
Татары поганые напали на Илью Муромца, сковали ему ножки резвые, связали ручки белые, повели богатыря к царю Калину.
Среди войска татарского стоит золотой шатёр. В том шатре сидит Калин-царь. Сам царь — как столетний дуб, ноги — брёвна кленовые, руки — грабли еловые, голова — как медный котёл, один ус золотой, другой серебряный.
Увидал Калин-царь Илью Муромца, стал смеяться, бородой трясти:
— Налетел щенок, на больших собак тявкает! Развяжите его, раскуйте, не страшен он нам. Где тебе со мной справиться! Я тебя на ладонь посажу, другой хлопну, только мокрое место останется!
Говорит ему Илья Муромец:
— Раньше времени ты, Калин, хвастаешь! Пусть не велик я богатырь, а пожалуй, и не боюсь тебя!
Понравилась Калину смелость Ильи:
— Останься у меня на службе, русский богатырь. Дам тебе за столом место рядом с собой, подарю табун коней резвых, серебра, золота — сколько хочешь. Садись со мной за дубовый стол, ешь кушанья сладкие, пей вина заморские, не служи князю русскому, служи мне, царю татарскому.
Рассердился Илья Муромец:
— Не бывало на Руси изменников! Я не пировать с тобой пришёл, а с Руси тебя гнать долой! Если б были у меня руки свободны, послужил бы я тебе — отсек бы твою погану голову.
Снова начал его царь уговаривать:
— Эй русский богатырь Илья Муромец, есть у меня две дочки, у них косы как воронье крыло, у них глазки словно щёлочки, платье шито яхонтом да жемчугом. Я любую за тебя замуж отдам, будешь ты мне любимым зятюшкой.
Ещё пуще рассердился Илья Муромец:
— Ах ты, чучело нерусское! Выходи на смертный бой, выну я свой богатырский меч, на твоей шее посватаю.
Тут взъярился и Калин-царь. Вскочил на ноги кленовые, кривым мечом помахивает, громким голосом покрикивает:
— Я тебя, деревенщина, мечом порублю, копьём поколю, из твоих костей похлёбку сварю!
И начался у них великий бой. Они мечами рубятся — только искры из-под мечей брызгают. Изломали мечи и бросили. Они копьями колются — только ветер шумит да гром гремит. Изломали копья и бросили. Стали биться руками голыми. Калин-царь Илюшеньку бьёт и гнёт, белые руки его ломает, резвые ноги его подгибает. Бросил царь Илью на сырой песок, сел ему на грудь, вынул острый нож.
— Распорю я тебе грудь могучую, посмотрю, какого цвета сердце у русских.
Говорит ему Илья Муромец:
— В русском сердце прямая честь да любовь к Руси-матушке.
Говорит Илья, а сам тесней к русской земле прижимается. От русской земли к нему сила идёт, по жилушкам перекатывается, крепит ему руки богатырские.
Замахнулся ножом Калин-царь, а Илюшенька сбросил татарина, словно перышко.
— Мне, — Илья кричит, — от русской земли силы втрое прибыло!
Да схватил он Калина-царя за ноги кленовые, стал кругом татарином помахивать, бить-крушить им войско татарское. Где махнет — там станет улица, отмахнётся — переулочек! Бьёт-крушит Илья, приговаривает:
— Это вам за малых детушек! Это вам за кровь крестьянскую! За обиды злые, за поля пустые, за грабёж лихой на земле русской!
Вдруг земля сырая заколебалась: то летят во весь опор на татарские полчища богатыри — друзья Ильи Муромца… В три часа перебили силу татарскую.
А живые татары на убег пошли. Через поле бегут, громким голосом кричат:
— Ай, не приведись нам видеть русских людей, не встречать бы больше русских богатырей! Полно нам на Русь ходить! Закажем и детям и внукам ездить под Киев-город, с русскими богатырями меряться силушкой!
Бросил Илья Калина словно тряпку негодную, в золотой шатёр зашёл, налил чару крепкого вина, не малую чару, в полтора ведра. Выпил чару за единый дух. Выпил за Русь-матушку, за её поля крестьянские, за её города торговые, за леса зелёные, за моря синие, за лебедей на заводях!
Вышел из городских ворот сам Владимир-Солнышко с прекрасной княгиней Евпраксией, приказал слугам расстилать богатырям под ноги драгоценные сукна, одарил их богатыми подарками, позвал на почётный пир. Тут богатыри с князем и примирились:
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — решил Илья. — Будем мы служить верой и правдой Руси-матушке во благо… Ну и князю во славу.
***
Богатыри за столом мёд-пиво пьют, а князь плачет, слёзы не утирает:
— Горе у нас, Илюша… Забавушка пропала!
— Что ж ты, князь, сразу не сказал? — возмутился Илья. И посмотрел на расстроенного Ивана: — А ты знал?
Иван молча кивнул.
— Что ж не сказал?
— Ох, дядя Илья, как ни тяжко моё горе, а спасение Руси важнее. Потому и молчал, чтобы не отвлекать тебя.
— Куда ж пропала Забавушка? Заблудилась, аль умыкнул кто?
— Никто ничего не видел, никто ничего не знает, — вздохнул князь и подпёр кулаком щёку.
— Должно же что-то случиться в то время, когда исчезла Забава? Что-то необычное.
— Мишка-Кащей исчез, — подсказала княгиня Евпраксия.
— Кто такой Кащей? — спросил Илья.
— Метельником у князя служил. Тенью за спиной у него ходил. На всё у него подсказки, князь без него шагу ступить не мог.
— Неправда твоя, княгиня! — возмутился князь.
Княгиня задумалась. Решительно качнула головой в подтверждение своих мыслей:
— Сох-убивался он по Забаве. Смотрел на неё, как дворовый пёс на калач с барского стола: желал неодолимо, но знал, что не едать ему барского угощения.
— Такие «помощники» просто так не исчезают, — как печать, приложил ладонь к столу Илья. — Вместе с княжескими племянницами.
Со двора через открытые окна донеслись звуки гусель и старческий голос, напевающий древнюю песню.
Илья, продолжая думать о странном исчезновении Забавы, повернул голову к окну и просветлел лицом:
— Калики перехожие! Волх! Он меня на ноги поставил! Он поможет! Князь, дозволь калик перехожих к столу пригласить!
Князь махнул рукой: мне, мол, без разницы.
Илья заторопился во двор и скоро привёл странников. Радостно захлопотал, усаживая гостей напротив князя.
— Отведайте, гости дорогие, чего Бог послал. Выпейте вина, квасу. А как отдохнёте да закусите, поговорим.
Странники принялись за еду.
Но тут же поняли, что застолье не обычное: хозяева молча наблюдали за гостями, никто ни с кем не разговаривал. Да и положенного веселья за столом не было.
Гости не стали утомлять хозяев долгим обедом.
Выпив вина, Ярополк вопросительно взглянул на хозяев:
— Чувствую, не до веселья вам. Но и не тризна это, слава Богу. Спрашивайте нас, вдруг мы что слышали в путешествиях, что интересно или полезно вам.
— Забава, племянница князя пропала.
Илья подробно рассказал всё, что знал касательно исчезновения Забавы.
Волх и Ярополк переглянулись.
— Поглядеть бы, где жил тот Кащей, — проговорил Волх.
Пришли в каморку Кащея. Волх с Ильёй вошли внутрь, остальных попросили ждать у двери.
В каморке всё ещё пахло серой.
Ярополк поворотился к святому образу, перекреститься, и вздрогнул, увидев словно подёрнутую пеплом икону, тёмный, в глубоких трещинах лик святого.
Тяжело вздохнул, перекрестился, безнадёжно махнул рукой и, переглянувшись с Волхом, указал всем на выход.
На улице остановился, тяжело о чём-то раздумывая. Сокрушённо покачал головой, ещё раз тяжело вздохнул. Увидел лежавшее у стены бревно, направился к нему, сел.
— Найти Забаву и её похитителя очень сложно. Я не знаю, где она, но подскажу, как найти того, кто направит желающего по правильному пути.
— Подскажи, любезный, — взмолился князь. — Я дружину направлю, злата-серебра не пожалею!
— Дружина тут не поможет.
— Войско снаряжу!
— И войско не поможет.
Князь непонимающе, а потом с подозрением глянул на Ярополка.
— Ты, странник, туману не наводи… Хочешь золота за тайну — скажи, сколько. Дам вдвое…
— Не нужно нам твоё золото, князь, — заговорил Волх. — А нужен человек, который за Забаву жизни не пожалеет. Который, трижды потеряв надежду, заставит себя продолжить поиски ещё три раза по три. Который, девять раз обессилев в борьбе, найдёт силы бороться ещё десять раз…
— Я тот человек, — негромко, но уверенно проговорил Иван-княжий сын и шагнул вперёд.
— Молод больно, — князь безнадёжно шевельнул рукой.
— У него нет времени состариться, — возразил князю Волх. — Забаву спасать надо.
— А мы ему в делах праведных поможем, — переглянувшись, стали за спиной Ивана Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович.
Князь удивлённо посмотрел на богатырей. Ладно, Иван — влюблён в Забаву, может, в сродственники к нему метит. А эти зачем?
— Русские своих в беде не бросают, — твёрдо сказал Илья, прямо глядя в глаза князя.
— Вот и хорошо, — сдержанно улыбнулся и кивнул головой Волх. — Князь, вели людишкам идти по своим делам, сам присядь рядом, не побрезгуй. Обсудим, как Забаву искать.
Выждав, пока народ разойдётся, Волх продолжил.
— Серой в каморе у Кащея пахнет. Икона пеплом покрылась. Лик святой трещинами изборождён… Нечистый был в каморе.
Окружающие испуганно перекрестились.
— Вы говорите, Кащей сох по Забаве. Ясное дело, возможности получить её у метельника не было. Никто не видел, как исчез Кащей. Никто не видел, как исчезла Забава. Знать, Кащей продал душу дьяволу в обмен на помощь…
Князь поник головой, застонал:
— О, горе моё, горе!
Богатыри подавленно молчали.
— Где же искать Забавушку-то? — выдавил, наконец, Иван.
— Искать её надо у Кащея. А, коли Кащей подписал союз с Сатаной — властителем царства непрощённых мёртвых, искать его надо только на границе царства живых и царства мёртвых. Потому как Кащей ещё не умер, но, продав душу Сатане, в живых уже не числится.
— И где же тот край, после которого начинается царство мёртвых? В какую сторону идти?
— А куда ни пойдёшь — всюду края достигнешь. Главное, не куда идти, а идти долго и в одном направлении, — усмехнулся Волх. — Да только, если ты и достигнешь тридевятого царства, войти в него просто так нельзя.
Илья безнадёжно махнул ручищей. Иван разочарованно отвернулся. Добрыня с Алёшей переглянулись, Алёша покрутил пальцем у виска.
— Вход в тридевятое царство охраняют «стражи порога»: Леший или Баба-яга. С Лешим лучше не связываться, характер у него отвратительный: поведёт в тридевятое царство неведомыми дорожками через дремучий лес, заведёт в чащу и бросит. С Бабой Ягой договориться можно. Её избушка на курьих ножках стоит на границе нашего мира, Яви, с другими царствами-мирами, которых превеликое множество — «тридесять». И Баба Яга охраняет вход в соседние с Явью Небесные миры светлых божеств, и нижние миры Нави — царство мёртвых… Всех, кто ищет туда путь и попадает к ней, она испытывает, а пропускает только достойных.
— Мы достойны! — решительно сказал Алёша.
Ярополк сдержанно улыбнулся и потрогал изуродованную руку.
— Когда войдёте в избушку Бабы Яги, не забудьте окропить дверь святой водой, — продолжил Волх, — иначе не сможете вернуться. Обязательно подарите что-то Бабе Яге. Баба Яга вас накормит — это вроде причащения перед переходом в иной мир. Сладкоголосые сирены или гусли-самогуды постараются усыпить вас. Но при переходе в иной мир спать нельзя, нужно ясно помнить себя и осознавать, что делаешь. Иначе назад не вернёшься.
Волх умолк, задумавшись. Серьёзно посмотрел на Ивана.
— Найти и освободить Забаву очень сложно. Всё равно, что поднять неподъёмное. Но и неразрешимую задачу можно решить, если отринуть тёмные страсти и воспарить духом, поднять себя, как на крыльях. Все мы — творцы наших жизней. Все мы оказываемся на развилках: направо пойдёшь — коня потеряешь, налево пойдёшь… Но любой трудный путь — это горнило, в котором закаляется сущность человека. И если человек воспринимает жизненные трудности, как испытание, которое надо пройти, он становится сильнее, мудрее и награждается любовью…
9. У Бабы-Яги
…Долго ли, коротко ли шли богатыри, и вышли на опушку дремучего леса, через который не вело ни стёжки, ни дорожки. На поляне, окружённой забором из кольев с насаженными на острые концы человечьими черепами, увидели притулившуюся боком к ели-великанше, повёрнутую к лесу избушку об одном окошке, стоящую на курьих ножищах.
— Бьюсь об заклад, в этой развалюхе Баба Яга живёт! — радостно воскликнул Алёша. И вздохнул облегчённо: — Нашли старую каргу…
Илья укоризненно покосился на Алёшу.
— Баба Яга ничего плохого тебе не сделала, значит, к ней надо относиться с уважением.
И попросил:
— Избушка, избушка, стань к лесу задом, к нам крыльцом, чтобы нам, дорожным людям, зайти и выйти!
Избушка вдруг будто ожила, неторопливо перетаптываясь ножищами и вроде как себе под крыльцо потихоньку на куриный манер курлыкая, со страшным скрипом, с каким скрипят от ветра готовые рухнуть строения, повернулась к путникам «лицом».
На широкой доске над дверью крупными буквами было выжжено: «Ведунья, лекариха и народная цылительница» через «ы». На доске поменьше слева от двери два слова «Снимаю» и «Порчу» располагались столбцом, оба с больших букв. Наверняка, Баба Яга хотела написать, что снимает порчу, но малограмотность подвела. На доске справа от двери мелкая надпись с ошибкой, разбившей первое слово надвое, предупреждала: «Само лечение опасно для вашего здоровья».
Богатыри ступили на скрипучее крыльцо.
Едва Илья взялся за ручку двери, как изнутри послышался недовольный стариковский голос, не понять, мужской или женский:
— Фу-фу-фу! Русским духом пахнет!
Илья открыл дверь, шагнул в избу. За ним последовали остальные богатыри.
В ступе у стены, как на пеньке, сидела Баба Яга, шила мешок из ряднины.
Один глаз повязан не особо чистой пиратской повязкой, другой тоже не выглядел здоровым. Из крючковатого носа, похожего на огромный огурец с бородавками, паучьими лапами росли волосы, толстые волосы торчали и из подбородка. Рот провалился от беззубья, лишь один клык сбоку торчал, как тыквенная семечка.
Одета в ветхий сарафан из грубого полотна, в вязаную шерстяную душегрейку, подпоясана красно-цветастым передником с огромным карманом посередине. Седые лохмы на голове повязаны потерявшим цвет платком с узлом надо лбом, углы которого торчали вверх «рожками». На плечи накинута потёртая яга — телогрейка из жеребячьей шкуры шерстью наружу.
— Здравствуйте, молодцы! — зашамкала грубым голосом старуха. — Здесь чёрный ворон не пролётывал, не то, что русский человек прохаживал. Расскажите, куда путь держите? Что на белом свете творится? Что на чёрном — про то сама знаю.
Богатыри с удивлением оглядывали жилище Яги. Снаружи избушка казалась крохотной развалюхой, а внутри оказалась достаточно просторной и очень даже крепкой.
— Ну и что молчите, как немые? — спросила Баба Яга. — Я вот мешок шью, детишек чтоб ворованных складывать, а вы меня от дела отрываете.
— Не смеем говорить, — решился Иван. — Совестно пожилого человека беспокоить.
— Совестно? В кои-то веки человек с совестью ко мне зашёл! — просмеялась, будто закашляла, Яга. — Видать, редко пользуешься ею, коль бережёшь. Ко мне всё больше разбойнички да нечисть разная захаживает. У тех совесть чёрная от грязных дел и делишек. А большинство и вовсе выбросили её за ненадобностью, или забыли где.
— Как же ты, бабусь, глаза лишилась? — спросил невпопад Иван.
— В детстве подглядывать любила, — огрызнулась Баба Яга и, переместившись в угол, бросила там мешок. — Пошутила я насчёт мешка. Детяток не ворую. Я их люблю.
Голос Бабы Яги потеплел.
— Мне люди сами привозят ленивых детей, чтобы я обучила их ремёслам и домашнему труду. Иногда гуси-лебеди на крыльях приносят осиротевших, брошенных или потерявшихся. Особо одарённых, способных понимать лес, обучаю понимать язык трав-дерев, птиц и зверей, обрядам почитания Стихий природы, приметам и траволечению. Такие дети становятся травниками, знахарями, целителями, лесниками, предсказателями, жрецами и кудесниками.
Илье показалось, что и на открытом глазу у старухи бельмо. Да и передвигалась она по избушке, словно не приглядываясь в полумраке, а принюхиваясь. Иногда даже рупором прикладывала ладони к безобразному носу.
— Дозволь спросить тебя кой о чём, — осмелел Иван.
— Спрашивай, только не каждый вопрос к добру ведёт: от многих знаний много терзаний.
Илья отодвинул Ивана локтем за спину, зашептал сердито:
— Не лезь поперёд батьки в пекло! Ты святой водой дверь побрызгал? Брызгай сейчас же, а то вернуться домой не сможем!
— Прости молодого за докучливость, бабушка, — поклонился в пояс Илья. — Торопыга он. Дозволь вначале скромный подарок тебе преподнести…
Илья ткнул локтем в бок Добрыню, зашептал:
— Подарок давай!
— Забыл! — зашипел испуганно Добрыня. — Подарок дома забыл!
Илья уничтожающе поглядел на Добрыню, задумался на мгновение… И вытащил из своей котомки бутыль с мутной белесоватой жидкостью.
— Не побрезгуй, бабушка! Настойки из своих трав будешь делать, для здоровья полезных. Опять же, доброту душе возвращает, ежели внутрь принять, сердце мягчит с устатку. Не обессудь, ежели что. Мы люди простые…
— Иная простота душевным уважением дороже сумы с золотом, — проворчала Яга. — Чую, для тебя эта бутыль дорога, но отдал ты её с чистой душой, не пожадничал.
— Мы по мхам, по болотам ходили, платье намочили, дозволь погреться, — смиренно попросил Илья.
Баба Яга вдруг замерла, задумавшись, сама себя по щеке ударила, по другой приправила:
— Ох, я дура плоха, дорожных людей не напоила, не накормила, заторопилась вести выспрашивать! Садитесь к столу, чайком напою вас.
Баба Яга выхватила откуда-то скатерть, размахнула её над столом — едва скатерть накрыла стол, а он уже уставлен разными яствами.
Богатыри не заставили себя упрашивать, быстро расселись у стола и налегли на разносолы
— Живу я уединённо, — рассказывала Яга, прихлёбывая чай из тонкой фарфоровой чашки, украшенной иноземными драконами. — Печка вот у меня, банька, как положено. Котейка, чтоб не одиноко было, да чтоб мышей пугал. Любит он свою бабуську, — с нежностью в голосе прокурлыкала старуха и потрепала за загривок чёрного зверя, развалившегося у печки, которого богатыри в полумраке и не заметили. Зверь с самодовольной рожей больше походил на ужравшееся тигрище, чем на «мурлыку-котейку».
Илья хотел бросить «котейке» обглоданную кость, но отчего-то раздумал.
— Сама я вегетарианка, — добродушно рассказывала Баба Яга, — фруктами-ягодами из леса питаюсь. А котейка, тот мясцо любит. Вчера вепря завалил, на два дня накушался. Теперь лежит, сытый, ленивый, хоть ноги об него вытирай.
Перевернувшись на спину, кошара потянулся с утробным рыком, выпустил страшенные когтища. Растянувшись поперёк избы, упёрся передними и задними лапами в противоположные стены. Дубовая лавка, стоявшая у стены, упала. Поиграв когтищами, кот спрятал оружие в лапы.
— Про меня, вот, страсти разные рассказывают. Мол, злая я и колдунья… А я — ведунья, а потому и советчица. Подсказываю богатырям и витязям, как добраться в тридесятое царство, даю советы, ежели беда одолеет. Ну, язык леса, язык зверей и птиц понимаю — это само собой. Разговариваю с ветром и водой. Служат мне лесные духи, звери, птицы, рыбы и прочие существа. Дружбу веду с Лешим и Водяным. На ступе летаю, волшебный клубочек мне путь указывает, скатерть-самобранка гостей досыта кормит и допьяна поит. Сапоги-самоходы в чулане стоят, в них десять царств можно обежать не запыхавшись. Гусли-самогуды, ковёр-самолет там же лежат… Много ещё чего в чулане, всего и не упомнишь.
Старая перечислила волшебные вещи с лёгким пренебрежением: рухлядь, мол.
— Раньше в каждом большом лесу, который нельзя обойти за день ходьбы, была своя Баба Яга. Сейчас нас осталось совсем мало.
Баба Яга замолчала, задумавшись. Но встрепенулась и спросила:
— Травница я, людям здоровье поправлять помогаю. У вас-то, молодцы, как здоровье?
— Спасибо, бабушка, не жалуемся. Здоровье наше хорошее.
— Вот и ладненоко, что хорошее. Если вы здоровы — хорошо, если я — ещё лучше! Вы-то молодые… А мне — сто лет в обед исполнится…
— О, бабусь! Да у тебя срок годности давно истёк, — посочувствовал Алёша.
Илья привычно ткнул Алёшу локтем в бок, отчего тот привычно ойкнул и сморщился.
— С наступающим днём рождения, бабушка! — решил исправить оплошность и показал свою воспитанность Алёша. — Поздравляем сердешно! Желаем счастья, любви, красоты, ума, а всё остальное у тебя есть.
Илья обхватил голову Алёши рукой, так что она оказалась у богатыря под мышкой. Подёргавшись, но не найдя сил освободиться, Алёша затих.
— Ты, бабушка, на Алёшку не гневайся, роду он поповского хвастливого, лучше всех бранится, больше всех хвастает. Язык, что помело… — извинился за молодого Илья.
— Помело у меня при деле, летаю я на нём, — усмехнулась старуха. — А у молодых языки навроде тряпки ненужной на ветру мотаются без толку.
Баба Яга накормила молодцев, напоила, в баню сводила, ещё раз за стол усадила, про старину рассказала:
— Прабабка моя, Ягибиха, имела змеиный хвост. Она стерегла вход в подземный мир и провожала в царство мёртвых души почивших…
Убедившись, что гости чаю напились, отдохнули, стала спрашивать:
— Так чего, добрые молодцы, по лесам заповедным ходите? Дело пытаете аль от дел лытаете?
— Дело пытаем, бабушка.
— Чего ж вам надобно? Говорите, зачем на глаза явились? Не выгонять же вас!
— Скажи, где мне искать Забаву, племянницу князя Владимира? — выпалил Иван и отскочил от Ильи, опасаясь, что тот стукнет его локтем, как Алёшку.
— Забаву? — протяжно переспросила Яга и испытующе поглядела на Ивана. — Слышала я, что у Мишки-Кащея она… Добром злодей её не отдаст, а силой взять… Кто ж на смертный бой с ним вызовется?
— Я вызовусь! — гулко стукнув по груди, горячо воскликнул Иван.
— Вызваться-то любой может. А вот пойти смерти в пасть… Мишка-Кащей — он ведь не супротивник в кулачных боях на масленицу. Он хитрый и злой. Обманет, как дитё малолетнее. Что ж тебя гонит смерти в пасть? Это ж как надо ненавидеть злыдня, чтобы…
— Что мне ненависть? Ниже достоинства считаю ненавидеть какого-то Кащея, — тихо перебил Ягу Иван. — Любовь подвигает меня на бой с неодолимым противником. Смерть готов принять я ради любви.
— Смерть принять? Думать надо о жизни, а не о смерти. Даже, если жизни осталось один день. Чему суждено произойти по воле богов, произойдет помимо нашей тревоги. Кто ждёт смерти — к тому она придёт обязательно. Поэтому не жди её.
Яга задумалась.
— Смерть — глупая и упрямая старуха. С ней невозможно договориться. Но, встретив случайно, окажи ей уважение.
Старуха замолчала, покачивая головой своим мыслям. Затем взглянула на Илью.
— А вы, значит, с ним? В безнадёжное дело, скажу я вам, впутываетесь! Путь ваш подобен пути камня, брошенного в пропасть и обречённого достичь дна и разбиться.
— У камня, летящего в пропасть, есть множество причин не достигнуть дна, — рассудительно возразил Илья.
Яга усмехнулась и посмотрела на Добрыню.
— Ну а ты как здесь оказался?
— Я воин. Участвовал во многих сражениях. Мой опыт поможет друзьям спасти Забаву. Нам, главное, добраться до злодея. А там подумаем, как его одолеть.
— С помощью здравого смысла добиваются успеха в обыденном. Великого достигают безрассудные, когда, хорошо подумав, совершают безумные поступки. Ну а ты, красавчег, — обратилась Яга к Алёшке, как в этой компании оказался?
— Да я что… Мне лишь бы в дороге быть, приключений искать! А с друзьями — оно веселей! — подчёркнуто беззаботно ответил Алёшка. — Глядищь, красавицу где встречу!
— Не слушай его, балабол он, — как бы защитил приятеля Добрыня.
— Иногда мы говорим не задумываясь. Но это не значит, что мы говорим глупости. Всякий путь хорош уже тем, что не стоишь на месте, движешься вперёд, — качнула головой Яга. — И хорошо, когда конец пути определяется концом жизни, а не наоборот.
— Что ж это за путь — по бабам мотаться? — засомневался Добрыня. — Это не путь, а сплошное заблуждение.
— Нам неведомо, ложный ли это путь. Ибо только богам известен истинный. Ладно… Ближе к вечеру я созову ветры буйные, у них спрошу про Забаву. Они по всему свету дуют, должны знать, где теперь ваша Забава обретается. А пока отдыхайте. Гусли самогуды вам сыграют… Молодец один из ненашего мира презентовал. Сказал, на солнечных батареях работают.
Про солнечные батареи богатырям было непонятно, но спрашивать старуху они не стали.
Яга ткнула в ящик из чёрного дерева пальцем, со щелчком утопила сучок. Из ящика полилась приятная успокаивающая музыка.
— Я вам чайку свежего заварю, мёдом подслащу.
Илья увидел, как Яга вытащила из-за занавески несколько пучков травы, стала бросать листья в кипящую воду. Две травы Илья хорошо знал: душицу, которая приятно пахла и успокаивала, и сон-траву, отваром которой матери поили грудничков, если те беспокойно вели себя по ночам.
Он вспомнил слова Волха: «Не спать!». И понял, что Яга хочет усыпить их.
Богатыри с удовольствием пили отвар, подслащенный мёдом, сколько ни тыкал Илья богатырские ноги под столом. Сам же Илья только делал вид, что пьёт.
Иван задремал прямо за столом, подперев щёку кулаком. Илья как бы случайно задел руку Ивана, тот проснулся.
Добрыня прислонился к стене, тоже задремал. Илья ткнул его в бок локтем, Иван добавил с другой стороны. Добрыня проснулся.
И Алёшку сморил сон. Повалился он на лавку, засопел сладко. Иван и толкал его, и щипал, Алёшка только отмахивался, как от надоедливого комара.
Илья пнул лавку ногой, упала лавка вместе с Алёшкой, проснулся богатырь.
— Чавой-то вы шумите? Аль не по ндраву что? — насторожила нос в сторону богатырей Яга.
— Да Алёшка что-то задремал, вот и упал с лавки. Ты уж извини за шум, бабушка, — посетовал Илья. — А что, бабушка, буйны ветры не пора созывать? Вроде смеркается уж на улице.
— Ох, голова я дырявая! — всплеснула руками Яга. — У меня же всевидящее зеркальце есть! Может и без ветров обойдёмся!
Она отодвинула занавеску. Открылись полки во всю стену, уставленные древними книгами, диковинными камнями, звериными чучелами, банками с сухими пауками и лягушками, инструментами заковыристыми. Там и сям висели пучки трав.
Яга шебуршила на полках, приговаривая:
— Тут у мине совиная кров… Бабка моя ещё собирала… Тут мозх летучей мыши, тут глаза тритона, жабья кожа, пепел от сожженной ведьмы… Это зуб собаки, которая укусила священника...
Наконец, Яга нашла прямоугольное, величиной с две ладони, с удобной ручкой, зеркало.
— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду покажи: где находится Забава? — ласково попросила Яга, протёрла зеркало от пыли и пояснила богатырям: — Стекло стеклом, а ежели без души к ней, то не покажет ничего.
Зеркальце отозвалось звоном, будто гусли сыграли. Поверхность зеркала посветлела и показала… лицо Забавы!
Богатыри кинулись к зеркалу. Изображение будто провалилось вглубь. И богатыри, словно через маленькое окошко, увидели богато обставленные, просторные покои, сидящую на резном кресле, похожем на трон, Забаву, стоящего рядом с ней Кащея.
Впрочем, Кащея богатыри сначала не узнали. Богатая одежда, горб исчез. Лицо серьёзное и высокомерное. Осанка княжеская.
— Отпустил бы ты меня, Кащей, — устало заговорила Забава, видать, который уже раз. — Как женщина я тебе не нужна… В друзья-приятели тебе не гожусь. Да и вообще, ничего общего у нас с тобой нет.
— Да, как женщина ты мне не нужна, — безразлично согласился Кащей. — Ты мне нужна, скажем, как нечто ценное. У меня много чего лежит ненужного: слитки золота, необработанные самоцветы… Но ты же не будешь просить меня, чтобы я разбросал слитки и камни по лесам-болотам? Так и ты…
Баба Яга тронула край зеркала, будто собирала что щепотью. Изображение как бы упало вглубь. Покои превратились в стоящий внизу огромный замок. Замок уменьшился, на него наплыли леса-горы-болота… Реки блеснули, как нарисованные на бумаге синие полоски… Зеркало потемнело.
Богатыри попытались заглянуть в зеркало, больно стукнулись головами, отшатнулись друг от друга, потирая ушибленные места.
— Понятно, — буркнула Баба Яга. — Слышала я, что Мишка-Кащей, метельник вашего князя, запродал душу дьяволу. В обмен на богатство, княжество и Забаву. Но продавший душу перестаёт быть человеком. Поэтому поселил его Дьявол в Тридевятое царство, на границе Яви и Нави. Замок, богатство… Ну и Забаву в придачу.
— Забава… — простонал Иван.
— Да только не сказал дьявол Мишке-Кащею, что человек без души любить не может. Поэтому для него Забава или другая красавица теперь не дороже горсти монет. И для такой же надобности.
— Зачем же Кащею Забава, если ни она его не любит, ни он её… не может? — чуть улыбнулся Алёшка и покосился на Ивана.
— Ну, подписывая договор с дьяволом, Мишка-Кащей сильно хотел Забаву. До умопомрачения. Только человек с помутившимся разумом может продать душу Дьяволу. Бездушному Кащею девица перестала быть нужна… как девица. На счастье Ивана. Но!
Яга вскинула старческий палец с заскорузлым ногтем вверх, и, выдержав паузу, продолжила:
— В каждом человеке есть и мужское, и женское начала. Мужское начало — это воля, сила, ум. Их Мишке-Кащею не занимать. Тем более, что он теперь и колдовать может.
— Колдова-а-ать? — удивлённо и немного уважительно протянул Илья.
— А как же! — убеждённо воскликнула Яга. — Все, кто живут в Нави — сильные колдуны. А те, кто на границе Яви и Нави, как теперь Мишка-Кащей, тоже мастаки в колдовстве. Ему, лишённому души, чего не хватает? Женской частицы внутри себя: чувств, любви — лучших душевных качеств. Забава, украденная Мишкой-Кащеем, — это лучшая часть души Ивана. Мишка-Кащей, по сути, украл у Ивана половину его души!
— Точно… — со стоном согласился Иван, мучительно сморщился и схватился рукой за левую половину груди, будто там у него невыносимо болело.
— Как использовать Забаву, чтобы вернуть себе чувства, Мишка-Кащей пока не знает. А если узнает?
— Не дадим! — прорычал Илья.
— Нет теперь у меня половины души… — прошептал Иван.
— Победишь Мишку-Кащея, вернёшь Забаву, выздоровеет твоя душа, — подвела итог Яга. — А злодея ты сможешь достать только в его владениях.
— Как же добраться до владений Кащеевых? — сомневаясь, спросил Добрыня.
— Идти вам всё время на заход солнца. Дам я вам клубочек. Ежели заплутаете, бросьте его впереди себя, он на нужную дорогу выведет. Только пореже бросайте, путеводная нить у клубочка не бесконечная. В воде и грязи клубочек тоже не работает. А как промокнет, проку от него дня три не жди, пока не высохнет.
— Капризный помощник, — как всегда, съязвил Алёша.
— Другого нету, — отрезала Яга. — Не нравится, не бери.
— Нравится, нравится, берём! — убедил старуху Добрыня и сердито посмотрел на Алёшку.
— Охрана, небось, у того злыдня, — вздохнул Илья.
— Слышала я про меч-кладенец. Лежит он под горючим камнем меж корней векового дуба, и охраняет его медведица, устроившая под тем дубом берлогу.
— Справимся с медведицей, — уверил Ягу Илья. — Где тот дуб растёт?
— Леший знает, — задумчиво ответила Яга.
— Где ж его искать, коль не знаешь? — упрекнул Ягу Илья.
— Дык, я ж и говорю: леший знает, где тот дуб растёт. С ним надо говорить. А уж лешего в лесу звать не надо — сам придёт. Правда, карахтер у него преотвратный. Ну, то уж ваша забота, как со зловредным стариком договориться.
— Княжество Кащеево, небось, далеко? — спросил Алёша. — Семь пар сапог стопчешь, пока доберёшься.
— Дам сапоги-самоходы. Правда, всего одна пара… Сапогам-самоходам не преграда ни огонь, ни вода, за один шаг делают по семь вёрст. Сапоги эти подобны ветру, на котором летали боги.
— А ежели доберёмся, как в замок пробраться? — спросил Иван.
— Ну, а тебе — шапку-невидимку.
Посидели, помолчали, каждый о своём. Иван — о Забаве, другие богатыри — о предстоящих испытаниях, Баба Яга — неведомо о чём.
Илья покрутил в недоумении головой, хмыкнул, хлопнул ручищами по коленям, возмутился:
— Ну что ты за человек, Баба Яга!..
— Я не человек, — перебила его Яга.
— А кто же?
— Нечисть.
— Ну, кто бы ты ни была — помогаешь нам, подсказываешь, где и что, как добраться. А совсем недавно напакостить хотела: зелья снотворного в чай подсыпала. Не боишься, что за твои пакости мы тебе… чего-нибудь нехорошего сделаем?
— Глаза боятся, руки пакостят, — буркнула Яга. — Работа у меня такая. Да и не пакостила я вам, а проверяла. Достойны ли идти в Тридесятое царство, сильны ли духом, можно ли вас допустить до встречи с колдуном.
— Эхе-хе… — как-то по-стариковски вздохнул Алёшка. — Тут ты, бабушка, права. Неизвестно куда идти, воевать с колдуном… Пусть бы сидел тот Кащей у чёрта на своих куличках. Нас он, вроде, не трогает.
— Он продал душу Дьяволу! — пылко воскликнул Иван. — Он Забаву украл! Насильно её держит… Меня половины души лишил. Он — Зло! А Зло порождает детей. Поэтому со Злом надо бороться!
— Он нас не трогает, может и нам не надо его трогать? — продолжил сомневаться Алёшка.
— Чтобы восторжествовало Зло, достаточно бездействия хороших людей, — негромко проговорила Баба Яга. — Чтобы мир вокруг не зарос гнильём, нужно постоянно чистить его и строить что-то новое. Иначе разложение поглотит всё, не прикладывая для этого усилий. И со Злом нужно бороться постоянно, иначе ваше бездействие станет сильнейшим орудием Зла.
— Забаву злодей украл! — почти со слезами воскликнул Иван. — Неужели мы не поможем ей?! Мы, сильные мужчины, обязаны помочь слабой девушке!
— В мире тьма слабых, но красивых девушек и женщин… — пробормотал Алёшка. — Пальцем помани, кинутся — только успевай выбирать и пробовать. Не знаю, кто как, а я лично за свободу вообще и свободную любовь в частности. Никому я ничего не должен и ничем не обязан…
— Свобода… — как бы размышляя, заговорил Илья. — Свобода от чего?
— От всего! — закипятился Алёшка. — Чтобы никто не указывал мне, как жить и что делать. Надоели! Алёша, делай то, Алёша, делай это! Алёша, помоги тому… Алёша, спаси этого… Алёша, иди в церковь… Алёша, иди на службу… Ничего не хочу! Свободы хочу!
— Добрыня, вон — служивый человек. Куда князь пошлёт, туда и идёт воевать, — продолжил Илья. — Добрыня, ты свободный человек?
— А то! — словно удивился вопросу Добрыня. — Просто у меня, как у воина, есть обязанности. А свободы без обязанностей не бывает.
— Суть твоей свободы — бездействие, — Илья повернулся к Алёшке. — А бабушка права: чтобы Зло восторжествовало, достаточно ничего не делать!
— Бабушка права, бабушка сказала… Нашли философа! — огрызнулся Алёшка.
— С моё проживёшь, и ты станешь хвилософом, — улыбнулась старуха.
— Ты хочешь любить какую угодно женщину, хочешь быть свободным от Бога и службы… — упрекнул Алёшку Илья. — Вера в Бога, отношения с женщиной — это мораль. Мораль сохраняет в чистоте отношения между мужчиной и женщиной. А ты, по сути, жаждешь разврата. Где разврат, там нет семьи, нет продления своего рода — главного, ради чего существует всё живое на земле. Отвергнув мораль, отвергнув Бога, люди отдают себя Сатане. Если в душе нет Бога, его место занимает Сатана.
— А вот этого не надо! — возмутился Алёшка. — Прямо уж и побрюзжать нельзя перед тяжёлым походом! Сатана — мой личный враг! И по Кащею, пособнику его, руки чешутся.
— Не обижайтесь на него, сынки, — усмехнулась Баба Яга. — Язык у Алёшки — ботало коровье (прим.: погремушка на шее коровы, чтобы знать, где пасётся), а в нутрях он хороший человек. Поможет вам Забаву спасти, разговору нет. В общем, соколики, дорога у вас будет такая. Идти вам лесом дремучим-нехоженным до Чёрного озера. У Чёрного озера по праву руку будет Гнилое болото, в него лучше не лезть...
10. Лесной хозяин
Путники пробирались через бурелом в сыром и душном сумраке. К потным телам липла труха и мелкие насекомые, осыпавшиеся с гнилых веток. Досаждали комары и мошкара.
То и дело кричали птицы и неведомые звери. Вот показалось, что вдалеке кто-то залихватски просвистел на манер ямщика или разбойника. Иван, опыт путешествий у которого был невелик, насторожился.
Вот ближе послышались непонятные щелчки или как бы стук сухой палкой по дереву, а вот будто кто захлопал в ладоши. Вдруг помнилось, что невдалеке кто-то жалобно простонал и невнятно попросил помощи, а потом и вовсе надрывно заплакал.
— Эй! — не сдержался Иван, и громко окликнул плачущего.
— Эй… — эхом отозвалось из леса. Только не эхо то было, потому что совсем другим голосом отозвалось, будто с лёгкой издёвкой.
— Ты кто? — спросил неведомое Иван.
— А ты кто? …ты кто? …ты кто? — тут же спросило эхо противным голосом.
— А ну, покажись! Ты! — рассердился Иван.
— А покажись ты! Покажись ты! Покажись ты! — капризно заспорило эхо.
Илья тронул Ивана за плечо:
— Ну чего ты привязался к нему?
— К кому? К эху?
— К водиле лесному, лешему. Это же он над тобой насмехается. Не дай бог, привяжется. Будем до скончания веков по кругу ходить.
— Да ладно… Нету тут никакого лешего, — неуверенно возразил Иван.
— Был бы лес, будет и леший.
Иван недоверчиво посмотрел на Илью, но кричать перестал, пошёл молча.
Алёшка, идущий впереди него, споткнулся, шапка слетела с головы, упала в кусты.
— Вот леший тебя побери! — не сдержался Алёша.
— Не поминай его, — предупредил Илья. — Не то привяжется.
Алёша долго искал в кустах шапку. К поискам подключился Иван, а потом и Илья.
— Да вот же она! — воскликнул Добрыня, подбирая шапку совсем в другой стороне.
— Ну вот, привязался, — буркнул Илья. — Ты сказал «побери», он и забрал. Смотри, про нас так не скажи! Он любит выполнять такие пожелания. Теперь не жди добра в дороге. Мужики, вы уж повнимательнее, как бы нам с пути не сбиться.
— Вот вроде как тропинка! — Иван шагнул в проход сквозь чащобу.
Добрыня поднял, было руку, чтобы остеречь Ивана, но не успел. Махнул безнадёжно:
— Эх, надо было перекрестить тропинку-то. Лешачья тропа святого знамения боится. Не дай Бог…
Озабоченно покачав головой, последовал за спутниками.
Кусты словно расступались и предлагали путникам идти по заросшей низенькой изумрудной траве то прямо, мимо огромных деревьев, поседевших от старости, то направляли в сторону, а то и вовсе возвращали назад.
— Ох, не нравится мне эта дорожка… — ворчал Добрыня.
Под ногами вдруг зачавкала жижа. Следы стали заполняться ржавой вонючей водой, но трава быстро поднималась, выравнивая зелёный ковёр.
В воздух из кустов поднимались тучи комаров и злокусачей мошки. Путники шли, нахлёстывая себя по шее, то и дело сплевывая залетавших в рот насекомых, протирая глаза от слепивших мошек. Шеи от раздавленных, напившихся крови комаров стали кровавыми. Катившийся со лба пот щипал глаза, глаза слезились и опухали.
Тропа вывела путников на широкую поляну, заросшую такой же красивой травкой, как и тропинка. Сначала вода чавкала только в следах. Когда перешли поляну, проваливались уже по щиколотку.
За кустами, окаймлявшими «изумрудную» поляну, раскинулась ещё одна поляна, с чахлой, редкой травой. Почва, словно студень, колебалась под ногами и оседала. Путники то и дело проваливались в грязь, местами до колен. Грязь проникла в сапоги. Нехорошие предчувствия наполнили сердца.
Прошли ещё какое-то расстояние. Не заметили, как лес исчез, а всё, что находилось дальше полёта стрелы, скрылось в молочно-жёлтом тумане. Даже солнце растворилось в густом мареве. Повсюду витали запахи гнили и сырости.
— Стойте, — попросил спутников Добрыня, шедший последним. — Заблудились мы.
— Как можно заблудиться на ровном месте? У нас одно направление — на закатную сторону, — бодро возразил Иван.
— Вот и покажи, где она, закатная сторона, — предложил Добрыня.
Иван поднял было руку, чтобы указать вперёд, но засомневался. Посмотрел вверх, чтобы сориентироваться по солнцу… Даже пятна от солнца не просвечивалось в затянутом молочным туманом пространстве. Смущённо хмыкнул.
Путники стояли, растерянно глядя друг на друга.
Добрыня напряжённо всматривался вдаль, словно намеревался разглядеть там светлое будущее.
— Вон дерево, — встрепенулся Добрыня и указал на силуэт дерева, появившийся за облаком отступившего тумана. — С полуночной стороны дерево на болоте и в лесу обрастает мхом, а с полуденной — чистое. Если стать лицом в полуночную сторону, то по левую руку будет закатная сторона. Туда нам и идти.
— Я сбегаю! — обрадовался Алёшка и, сунув меч в руки Ивана, чавкая ногами в грязи, заторопился в сторону дерева.
— Осторожнее! — крикнул Добрыня. — Палку бы тебе, дорогу щупать! Не дай Бог, в трясину провалишься!
— Да тут хорошая дорога! — отозвался Алёша, прыгая по грязи, укрытой болотной травой.
Примерно на половине расстояния до дерева Алёша остановился. Путь ему преградило подобие протоки, шириной в полторы сажени.
Алёша попробовал промерить дно ногой, но нога ушла в мягкую грязь на полсажени, не почувствовав опоры.
На середине протоки лежал ствол толстого дерева, неизвестно как оказавшийся здесь. Может, весенним половодьем принесло?
Алёша примерился, собрался и прыгнул. Ноги его угодили точно на середину ствола… Размахивая руками и извиваясь, словно былинка под порывами ветра, Алёша с трудом устоял на стволе. Он уже примерился прыгнуть дальше, как вдруг мерзкое скользкое чудовище высунулось из болота. Чешуйчатая рогатая голова — помесь огромной жабы с волом, но с челюстями, усеянными острыми неровными зубами, и змеиным языком, раззявилась на Алёшу. Гнилое дерево медленно погружалось в воду, Алёша уже по бедра стоял в болотной тине. Поняв, что настал миг его гибели, Алёша от безысходности яростно заорал на чудовище, нависшее над ним. Зря он отдал меч Ивану.
Алёша выхватил кинжал, но слишком мало было это оружие, чтобы нанести хотя бы царапину чешуйчатому монстру.
Смрадно зашипев, пасть монстра закрылось. На поверхности болота появилось огромной величины змеиное тело. Монстр свернулся в кольца и кинулся на Алёшку.
Алёшка выбросил руку с кинжалом вперёд и попал в глаз чудища!
Чудище страшно заверещало, обдав Алёшу облаками смрада, и исчезло в глубинах болота.
Но трясина засасывала Алёшу! Он погрузился в грязь уже до подмышек. Задрыгал ногами, надеясь всплыть из грязи, и почувствовал, что с каждым движением его словно кто-то тянет за ноги вглубь. Болото булькало, шипело, пузырилось. Из глубины поднималась чёрно-синяя вонючая грязь. Подавшись вперед, Алёша изо всех сил ухватился за жёсткую траву на краю протоки. Она резала руки, вода под рукой окрасилась кровью. Алёша дёргал ногами, пытаясь выбраться из грязи.
— Не дёргайся! — заорал Добрыня, первым очнувшийся от оцепенения, вызванного неожиданным появлением чудища, и по следу Алёши кинулся ему на помощь.
Подбежав к протоке, снял пояс, намотал один конец на кулак, а другой кинул Алёше. С третьего раза Алёша поймал пояс.
— Не торопись, — приказал Добрыня. — Теперь не утонешь. Перехватись надёжнее и держись крепче.
Медленно потягивая пояс, Добрыня тащил Алёшу из трясины. Скоро тот выбрался на твердую почву. Тяжело дыша, весь в грязи, упал вниз лицом на мокрую землю. Немного отдышавшись, поднялся, брезгливо растопырив руки в стороны. От подмышек до пояса одежда была мокрая, а ниже пояса — в густой зловонной чёрно-синей грязи.
— Ничего, обсохнет, сама осыплется, — мрачно пошутил Добрыня.
Вернулись к спутникам.
Алёша соскрёб ладонью грязь, шмякнул её оземь.
— Куда же идти? — растерянно спросил Иван, наблюдая, как пытается очиститься от грязи Алёша.
— Бабка же клубочек дала! — вспомнил Алёша.
— Ага, и сказала, что в грязи и в воде клубочек не работает, — напомнил Иван.
Увидев, что в очередном вонючем шлепке увяз муравей, он подцепил букашку пальцем, спасая от неминуемой гибели. Муравей еле шевелил лапками. Иван положил его на ладонь и неплотно сжал кулак.
Добрыня думал, подгоняя мысли звонкими хлопками себе по затылку. Ходил он во многие походы, участвовал в разных сражениях, везде находил выходы из затруднительных ситуаций, оттого и жил до сих пор. Значит и сейчас найдёт выход.
Добрыня вгляделся в туман, скрывавший окрестности, приставил к уху ладонь и вслушался в доносившиеся издалека звуки.
— Тихо! — велел он приятелям.
Все замерли.
Добрыня осторожно, словно боясь резким движением спугнуть кого-то, указал в выбранном направлении.
— Там лес шумит, — пояснил он.
Все прислушались, поворачивая головы то в одну, то в другую сторону.
Да, в указанном Добрыней направлении будто ветер шумел в верхушках деревьев. А с других сторон слышалось преимущественно кваканье лягушек.
— Туда идём, — решил Добрыня.
Прошли немного и вновь остановились, опасаясь провалиться в бучало.
Внезапно Иван почувствовал рукой, что муравей кольнул его. Он раскрыл ладонь и увидел, что муравей бегает по бороздке на ладони, поворачивающей направо. Возвращается и снова бежит направо.
— Направо нам надо, — уверенно проговорил Иван.
Других предложений не было, поэтому пошли направо.
Когда засомневались ещё раз, куда идти, муравей снова подсказал правильное направление.
Через некоторое время, проваливаясь в грязь то по колено, а то и до пояса, путники вышли на сухое место и скоро вошли в лес.
— Ну, спасибо, маленький, — поблагодарил Иван мураша, отпуская его на кочку. — Я тебя спас, ты нас.
— Чего ты там бормочешь? Заклинания? — задиристо спросил Алёшка.
— Да, говорю, что ты, как подсохнул, меньше вонять стал!
Алёшка сердито бросил в Ивана ком земли.
Шли озираясь. Казалось, они возвращаются туда, откуда пришли, но уверенности в этом не было.
— А вот кусты, в которых ты шапку Алёшкину нашёл! — обрадовался Иван, указывая Добрыне на знакомые кусты.
— Не ко времени обрадовался, — недовольно буркнул Илья. — По кругу прошли. Леший нас водит.
Иван присел на кочку. Но вдруг вскочил, стал хлопать себя по бёдрам.
— На муравейник сел! А ведь видел, что нет там муравейника… — пожаловался он приятелям.
— Всё, привязался водила, — озабоченно проворчал Илья, остановившись. — В болото завёл, на муравейник посадил. Вышли на лешачью тропинку. Тяжело с неё сойти.
Он повернулся в сторону и, что есть сил, крикнул, сложив руки рупором:
— Овечья морда, овечья шерсть!
И тут же вдали будто эхом отозвалось едва различимое:
— А, догадался!
— Ты чего это, дядя Илья? — спросил Илья. — У кого овечья морда?
— У лешего. Вот он и понял, что мы догадались, кто нас водит.
И громко попросил:
— Лесной хозяин, прости, ежели чем обидели! Зла мы тебе не хотели и не делали, зверюшек твоих не обижали… Пусти нас на правильную дорогу!
Путники стояли, прислушиваясь к звукам леса.
Сорока перестала стрекотать.
Непонятный шум вдалеке стих.
Да и ветер в вершинах сосен как бы перестал шуметь.
— Не должен больше над нами шутить. Но, на всякий случай, давайте вывернем рубахи и поменяемся ими до вечера. Это тоже помогает защититься от проказ лешего.
Добрыня поменялся рубахой с Ильёй, Алёша с Иваном. Все надели рубахи шиворот-навыворот.
— Ну, попробуем ещё раз найти дорогу, — решил Добрыня. Он подошёл к толстому дереву, оглядел со всех сторон его ствол. Приложил правую руку к обомшелой стороне, левую руку к чистой стороне, посмотрел вперёд:
— Туда пойдём, там закатная сторона.
К сумеркам вошли в сухой, чистый сосновый бор, перешли ручей и вышли на широкую поляну, поросшую Иван-чаем, зверобоем и душицей.
Утомлённые дневным солнцем, травы отдыхали в вечерней прохладе, источая в пространство сладчайшие благоухания.
— Хорошее место для ночлега, — решил Добрыня. — Есть вода, в середине поляны расположимся — хороший обзор во все стороны.
— Кому мы нужны в этой глуши! — беззаботно отмахнулся Алёшка.
— Кому мы в этой глуши нужны, про то неведомо. А бережёного Бог бережёт. Здесь остановимся, — решил опытный в делах походных Добрыня.
— Лепота! — довольно проговорил Илья и, раскинув руки, оглядел поляну. — Будет с чем всю ночь чайком баловаться!
Он принёс из леса два сосновых ствола, сложил их вплотную, развёл между ними огонь — сделал костёр-нодью.
— Всю ночь будут гореть, никакого хвороста не надо. И тепло от такой печки.
Иван саблей накосил четыре охапки разнотравья, сложил у костра:
— Вот вам и мягкие постели…
Алёшка сбегал за водой, устроил над огнём два котелка, чтобы сварить каши и скипятить чаю, затем вернулся к ручью, чтобы искупаться и выстирать одежду от болотной грязи. По его примеру и остальные постирали грязную одежду.
Стемнело. Комары, сделав последний вылет, исчезли. Да и птицы утихли. Только летучие мыши беззвучно мелькали под широким ликом жёлтой луны, да квакали лягушки у ручья.
Путники, лёжа на припасённой траве, ждали ужина. Иван расспрашивал Добрыню про былые походы. Алёшка вставлял в его рассказы колкости, пытаясь перевести разговор на шутовской лад. Илья посмеивался, наблюдая за неугомонностью Алёшки.
Из темноты неожиданно вышел невысокий старик без шапки, в старом полушубке. Лицо тёмное, морщинистое, словно из дубовой коры. Глаза большие, блестящие, бровей и ресниц нет — словно их пожаром опалило. Косматые, седые волосы, растрёпанные ветром, торчали в разные стороны и больше походили на клочья сухого мха. Руки волосатые, даже мохнатые. Да и старая одёжка словно мхом обросла.
Путники вздрогнули, но тут же совладали с собой.
— Садись с нами, добрый человек, — предложил Илья. — Мы как раз вечерять собрались. Каши с нами поешь, чайку с мёдом попей. Вечерних гостей Бог шлёт, чтобы хозяевам скучно не было.
— Экий ты, дедушко, невнимательный! — посмеялся Алёшка. — Пуговицы у тебя не на ту сторону пришиты, застёгиваешься по-бабьи. Да и лапти-то врозь смотрят, левую с правой ногой спутал!
Илья незаметно погрозил Алёше: «Не смей!»
Старик сердито повернул голову, и Алёшка заметил, что правого уха-то у старика нету, словно топором его кто под корень стесал. Корноухий!
— Левую с правой спутал, — неожиданно зычным голосом передразнил Алёшку старик и сверкнул на него зелёными глазами. — А ты бы, вьюныша, не смеялся над стариком. Молодой ишшо, — не глядя на собеседника, велел он, присаживаясь к костру. — Был у Гнева сын. Звали его Зло. И решил Гнев женить сына на какой-нибудь добродетели. Похитил Радость и женил на ней сына. И родилось от брака поневоле дитя — Злорадство.
— Прости его, дедушко, — вступился за Алёшку Илья. — Не злорадный он. По молодости лет колючий. Коли умом не поймёт, что колючим жить для окружающих неудобно, жизнь ему колючки-то пообломает.
— Жизнь колючки пообломает, — согласился старик.
— Ну такой вот я, — беззаботно развёл руки Алёшка. — Кто — весёлый, кто — умный, а я вот колючий и несдержанный.
— Походя, да колючей шуткой чаще всего и обижают добрых людей несдержанные, — укорил старик.
— Пусть не обижаются, я ж не со зла.
— Не со зла зло причинить проще простого. Другим-то твою несдержанность терпеть зачем? Рассказывали про одного человека… Сын у него тоже был несдержанный, как ты. Мог и накричать на человека, и высмеять его… Обижал, в общем, кого ни встретит. И вот однажды отец дал сыну мешок с большущими гвоздями и наказал ему за каждую свою несдержанность вбивать гвоздь в столб ворот. В первый день сын то и дело бегал к столбу вбивать гвозди. Шли дни, пробежек к столбу становилось всё меньше, а потом и вовсе прекратились. Тогда отец дал сыну клещи и сказал: «За каждый день, когда ты сумеешь сдержать себя и не обидишь никого, ты будешь выдёргивать из столба по одному гвоздю. Прошло время, и сын похвастал, что в столбе не осталось ни одного гвоздя. Отец подвёл сына к столбу: «Видишь, какой столб ты своей несдержанностью изуродовал! Гвозди выдернул, а дырки остались. Так и у человека: после каждой вроде бы невинной обиды в душе остаётся шрам, как дыра на столбе после гвоздя. Даже если ты покаешься и признаешь свою неправоту».
Сердито посопев, будто ветер в верхушках сосен шумел, старик негромко запел под нос песню без слов, подбадривая себя хлопаньем в ладоши. Потом спохватился, призывно свистнул. Из леса выбежала чёрная собачка. Старик указал ей поодаль от костра, собачка послушно села.
— Хороший здесь бор, — чтобы поддержать разговор с незнакомцем, проговорил Илья. — Сухой, просторный. Дышится в нём, словно в жаркий день ключевую воду пьёшь!
— В сосновом бору веселиться, в березовой роще жениться, а в ельнике давиться, — проговорил старик. Видно было, что похвала Ильи ему понравилась. — А в болоте лазить каково?
— А что — болото? — пожал плечами Илья. — Ну, поплутали немного. Поплутали, да вышли. Зато какая полянка нам душистая попалась!
— Душевный ты человек, — похвалил Илью старик. — В болоте извазюкался, намаялся, а душистым цветам, да воздуху боровому радуешься.
— Ну, жизнь, она какая? — посмеялся Илья. — Ежели помнить все неприятности, да страдать о них, то и жизнь покажется неприятной, да страдательной. А ежели мелкие неприятности забывать, а радоваться хорошему, то и жизнь удастся.
— Прошу к трапезе! — пригласил Алёшка, ставя котелок с кашей на землю между лежавших и сидевших товарищей.
Добрыня протянул старику ложку, но тот жестом отклонил её и вытащил из кармана свою.
Все, за исключением старика, перекрестились, потянулись ложками к котелку.
То, что старик не перекрестился перед трапезой, никого не удивило: выглядел он как язычник. А таких в лесах встречалось немало.
Илья заметил, что старик движется осторожно, оберегая правую сторону. Даже ест левой рукой.
— Зашибся или застудил? — спросил он участливо, кивнул на больной бок.
— Зашибся, — смущённо признался старик. — Полез на дерево, птичка там в волосах запуталась… Хотел освободить. И свалился. На сук напоролся. Не знай, чё там. На спине не видно.
— Кто ж в твоём возрасте по деревьям лазает, — насмешливо проговорил Алёшка и, спохватившись, прикрыл рот ладонью.
— Давай посмотрю. Может, помогу чем, — предложил Илья.
— На то и надеялся, выходя к вам, — признался старик. Осторожно снял полушубок и задрал рубаху.
— Ого-го! Да у тебя тут такая занозища! — удивился Илья и добавил: — В палец толщиной!
Он осторожно вытащил занозу и победно показал приятелям. Заноза и вправду была в палец толщиной.
— Погодь, дедушко, я тебе рану снадобьем целебным смажу.
Илья покопался в котомке, достал небольшой горшочек, завязанный пергаментом. Подцепив пальцем мази, смазал рану.
— Чем бы завязать?
— А вот… — старик снял рубаху и оторвал от подола две полосы ткани.
Илья обвязал старика поперёк спины. Старик оделся, пододвинулся спиной к костру.
Илья зачерпнул кружкой из котелка чаю, подал старику. Старик благодарно кивнул, принял кружку, отхлебнул душистого настою. Принюхался к пару, исходящему из кружки.
— Иван-чай, душица, зверобой… Немного мяты…
С удовольствием отхлебнул ещё.
— Ты, видать, дедушко, из местных, — проговорил Иван, чтобы поддержать разговор.
— Из местных, — согласился старик.
— Всё, вокруг, небось, знаешь? — не очень веря в то, спросил Иван.
— Знаю, — с долей скепсиса подтвердил старик.
— А, говорят, есть тут где-то вековой дуб. И меж его корней медведица берлогу себе устроила…
— Это которая меч-кладенец охраняет? — ехидно уточнил старик.
— Да-да-да! — обрадовался Иван.
— Нет, не знаю, — как бы сожалея, вздохнул старик.
— Жалко, — простодушно разочаровался Иван. — Как бы нам тот меч понадобился!
— Это для каких же надобностей? Комарей гонять? Проходил тут позапрошлым летом богатырь какой-то. Мечом от комарей отмахиваясь, просеку вырубил…
— Нам не комаров гонять, — грустно проговорил Иван. — Мы идём в царство Мишки-Кащея, он Забаву Путятишну, племянницу князя Владимира, украл. Люблю я её, — с тоской в голосе признался Иван.
— Люби-ишь… — уважительно протянул старик. — Коль за любовь на опасное для жизни дело пошёл… А спутники твои? Ты их нанял, аль князь награду пообещал?
Старик хитро прищурился и мельком оглядел сидящих.
Алёшка посмотрел на старика презрительно, Добрыня пил чай и на замечание никак не отреагировал, Илья слушал разговор снисходительно и едва улыбался.
— Ты что?!!! — возмутился Иван. — Они мои друзья и вызвались спасать Забаву не из-за наград… И даже не мне в помощь… А чтобы спасти похищенную злодеем отроковицу!
— Понятно…
Старик ссутулился и задумался.
— Сам-то кем будешь, дедушко? — почувствовав, что одержал верх в разговоре, спросил Иван.
— Я-то? — словно очнулся старик. — Да-а-а… Я тоже в молодости любил, — как-то невпопад признался он. — Родители мои были богатыми, и женить меня собирались на богатой. А я любил бедную. И она меня любила. Уговаривали меня долго. Сватать повезли чуть не силой. Невеста была… Говорят вот, медведь на ухо наступил. Ей, похоже, медведь на всё лицо наступил. На посиделках, бывало, улыбнётся, а парни шутят: «Не улыбайся, мы лошадей боимся!». В церковь на венчание привели меня под руки, как беспамятного. Поп говорит: «Венчается раб Божий Николай и раба Божья Мария», а мне слышится: «Венчается раб Божий Николай и страх Божий Мария»! Тут и очнулся я: ведь на всю жизнь мучения принимаю! Убежал из церкви невенчаный.
Иван с сочувствием покачал головой.
— Леший я местный. Лесной хозяин, — как-то неожиданно признался старик.
От неожиданности услышанного все, кроме Ильи, перекрестились.
— Я тебя сразу признал, лесной хозяин, — улыбнулся Илья. — И застёгнут на бабью сторону, и лапти не на ту ногу, и корноухий, и чёрная собачка при тебе.
— Я такой же человек, как и все люди, на мне только креста нет, меня мать прокляла после неудачного венчания.
— Настоящий леший?! — поразился Иван.
— Настоящий, — усмехнулся леший и подмигнул Алексею. — Да не бойтесь, плохого я вам не сделаю. Вы ко мне с уважением, и я к вам без обиды. А идёте вы к Чёрному озеру, знаю.
— Откуда, дедушко? — удивился Иван.
— Оттуда. Разговариваете вы много, сорока услышала и мне на хвосте разговоры ваши принесла. Идёте вы правильно, всё время закатной стороны держитесь. Завтра к вечеру и озера достигнете. Да… Насчёт дуба, берлоги и меча-кладенца… Версты три не доходя озера на дуб наткнётесь. Ну а с медведицей сами договаривайтесь — хозяйка она своенравная, меня не слушается, своим умом живёт. Одна она в округе, других нет. Два медвежонка у неё. Один двухлетка, а другой малой ещё совсем…
— Дедушко, а зачем ты нас в болото завёл? Говоришь, без обиды, а Алёшка, вон, едва не утоп, — упрекнул лешего Иван.
Илья недовольно покачал головой. Чего былое поминать? Выбрались же!
— Я ж леший! — пожал плечами старик. — Служба у меня такая, народ водить. Пошутил я. А насчёт утопнуть — не дозволил бы, корягу какую подсунул бы, чтобы спасти.
— Шутки у тебя, дед, какие-то… Медвежьи, — буркнул недовольно Алёшка.
— Дык, мы с ним сводные братья, — мрачно улыбнулся леший. — Похоже и шуткуем. А за болото спасибо скажите. Вам же намечено было после Чёрного озера через Гнилое болото идти? А я вас раньше времени в сторону увёл, по Гнилому болоту малеха поводил, теперь посуху пойдёте. Ну, ладно, отдыхайте. А у меня в соседнем лесу дела. Тамошний леший прошлым летом мне в кости своих белок проиграл… Может слышали, переселение по осени было? Пригласил вот, отыграться хочет. Вас кружить не буду, идите смело до Чёрного озера. Но там мои владения кончаются.
— А чьи владения начинаются, дедушко? — спросил Иван. — Хочется быстрее до Кащеева царства добраться.
— Дремучий лес за озером кончится, перелески начнутся. Рассказывали, живёт там племя Русаков и Беляков. А кто такие — мне неведомо. Сказывали, правда, ведут они свой род от древних зайцев…
Старик с кряхтеньем поднялся и неторопливо скрылся в темноте. Чёрная собачка молча побежала за ним.
***
В сырые и промозглые предрассветные сумерки закусили остатками вчерашней каши, попили чаю и отправились в путь.
Шли смешанным лесом, время от времени спугивая то глухаря, то рябчика. Белые березы стояли рядом со светло-зелёными лиственницами.
Незаметно густой смешанный лес сменился древним бором. В тени могучих сосен подлесок почти не рос, местность просматривалась хорошо. Время от времени путники обходили огромные упавшие деревья, покоившиеся на ковре из зелёного папоротника.
В зелёных кронах прыгали белки, недовольно цокавшие в сторону путников. Над головами порхали любопытные кедровки, в кустах и кронах деревьев щебетали бесчисленные птички, ликовали о радостях жизни. Неизвестная птица громко и нескончаемо повторяла одну и ту же трель.
Солнечные лучи сквозь зелёные кружева ветвей светло и весело пробивались до земли, а внизу щедрая природа соткала многоцветные ковры из пёстрых цветов с брызгами ягод и пенистой зеленью кустарника.
На широкой поляне из высокой травы поднялись каменные глыбы, мимо которых проложил себе дорогу ручеёк.
Дятлы гулкой дробью вспугивали гулкую пустоту соснового бора. Несколько раз за кустами был слышен шум убегавших животных.
Ближе к полудню, когда уже подумывали остановиться, чтобы пополдничать, услышали невдалеке обиженное рычание медвежонка и сердитую ругань человека.
Осторожно пошли на голос и скоро увидели неряшливо одетого крестьянина с рыжей бородой, который тащил на верёвке упирающегося и ревущего медвежонка. Медвежонок то и дело обиженно теребил одной лапой верёвку, словно требуя отпустить его.
— Эй, человече! — окликнул крестьянина Илья. — Зачем над мальцом издеваешься! Отпустил бы, не твой он.
Крестьянин испуганно оглянулся, остановился и передвинул из-за спины вперёд торчавший за кушаком топор.
— Лес ничейный! Я ведьмежонка спымал, значит, он моя добыча! — огрызнулся крестьянин.
— В этом лесу всего одна медведица, и у неё два медвежонка: один побольше, другой поменьше. Похоже, малОго ты и поймал. Нехорошо мать дитяти лишать.
— Нашёл дитятю… Зверёныш он!
— Для каждого зверя рождённый зверёныш — его дитятя, — сердито настаивал на своём Илья. — Зачем тебе медвежонок?
— Скоморохам продам. Им ведьмеди надобны. Они их плясать учат, в бубен играть.
— Ну, нам продай, — подумав, предложил Илья.
— Вы ж не скоморохи, — подозрительно оглядев путников, решил крестьянин.
— Тебе какая разница, — буркнул Илья. — Деньги у всех одинаковы.
— Задорого отдам, задёшево и не просите, — хитро посмотрел на Илью крестьянин и с намёком положил руку на топор.
Илья отвязал с пояса кожаный мешочек-калиту, высыпал все монеты, протянул крестьянину.
— Мало! — не глянув на деньги, заупрямился крестьянин.
— Алёшка, добавь, — попросил Илья.
— Если деньги мерить кучками, то у меня ямка, — буркнул Алёшка.
Иван, с брезгливым выражением глянув на крестьянина, добавил своих монет.
Алёшка, демонстративно вытащив меч, внимательно проверил пальцем остроту лезвия, оценивающе окинул крестьянина с ног до головы, пригляделся к его шее, и спросил:
— А скажи, приятель, успел ли ты сегодня переписать завещание?
И прокрутил мечом перед собой так, что раздался свист рассекаемого лезвием воздуха.
— Грамоте нас не учили, — зло огрызнулся крестьянин, кинул верёвку, привязанную к шее медвежонка, в руки Ивана, сгрёб деньги.
— У скоморохов я вдвое бы выручил. Ладно уж!
— Твоя жизнь и половины этих денег не стоит, — проговорил Алёшка.
Жадно сжав в кулаке монеты, крестьянин пугливо юркнул в кусты.
— И куда мы его? — спросил Иван, ослабляя поводок с упирающимся медвежонком. — Бросить жалко, погибнет малыш.
Медвежонок, почувствовав слабинку, повлёк Ивана в закатную сторону.
— Вот за ним и пойдём, — решил Добрыня. — Сказал же леший, что берлога медведицы на подходах к Чёрному озеру, а озеро как раз в той стороне.
Путники заторопились вслед за Иваном и медвежонком.
Бежали долго, успели вспотеть и запыхаться.
— Может отпустим пострелёнка?! — взмолился Добрыня, первым обессилев от бега.
— А берлогу как найдём? — спросил Иван, придерживая за верёвку медвежонка.
Детёныш, словно поняв, о чём разговор, остановился, порыкивая тихонько и качая из стороны в сторону головой.
— Он же в одном направлении бежит, как стрела. Похоже, не промахнёмся.
Добрыня вытер рукавом потный лоб и опёрся о ствол дерева.
— Как бы не обидел кто мальца, — засомневался Иван. — А то бы можно и отпустить. Чай, недалеко уже от родимой берлоги. Да и мамка, небось, ищет мальца.
— Точно, недалеко, — подтвердил Добрыня и указал на свежевыкопанные по краю поляны многочисленные ямы. — Так медведи выкапывают бурундуков из нор.
— Глядишь, и уговорим хозяйку леса отдать нам меч-кладенец, — мечтательно проговорил Илья.
Медвежонок как-то по детски рычал-жаловался, упираясь лобастой головой Ивану в ногу и подёргивая лапой верёвку, обвивающую его шею.
— Отпускай, пусть бежит, — сказал своё слово Илья. — Да и мы следом. Ежели чего, рядом будем.
Иван с трудом распустил узел на шее медвежонка, подтолкнул его под толстый зад:
— Беги к мамке!
Медвежонок отбежал вперёд, до ближайших кустов, но остановился, оглядываясь на путников, ворча что-то по-своему и качая головой, словно приглашая их следовать за ним.
— Зовёт! — обрадовался Иван.
Путники быстрым шагом направились за медвежонком.
Прошли ещё с версту, и медвежонок вывел их на широкую поляну.
— Дуб, — негромко произнёс и указал в конец поляны Иван.
Путники остановились.
Вдруг за деревьями послышалось страшное рычание, на поляну на задних лапах вышла огромная медведица. Разъярённые глаза, из раскрытой пасти между громадных клыков текла слюна.
Алёшка схватился за меч.
— Подожди, — остановил его Илья и шагнул навстречу медведице.
— Здоровья тебе, хозяйка леса, — поклонился он медведице. — Медвежонка твоего мы не забижали, тебе зла не желаем. Ежели пришли не вовремя, уйдём.
Медвежонок кинулся к матери, медведица лапой сгребла его, малыш скатился под её мохнатое брюхо.
Медведица затрясла головой и заревела ещё громче.
Медвежонок стал на дыбки, обхватил ногу матери и, задрав морду кверху, словно жаловался и что-то рассказывал матери.
Медведица немного успокоилась, опустилась на четыре лапы, принялась облизывать дитя, время от времени сердито взрыкивая и раскрывая пасть в сторону путников.
Медвежонок вдруг кинулся от матери к Ивану и сел, прислонившись спиной к его ноге.
Медведица взревела, размахивая головой.
И медвежонок что-то прорычал по-детски.
Медведица недовольно рыкнула, но уже как бы соглашаясь с медвежонком. И, загребая лапами, пошла к дубу.
Медвежонок радостно перекувырнулся через голову, вернулся к Ивану, затем галопом помчался вслед за матерью, всё время оглядываясь и словно приглашая людей идти за ними.
— Пошли, что-ли? — спросил Иван у Ильи.
— Вроде зовёт, — почесал затылок Илья и двинулся за медведями.
Остальные пошли за ним.
Подошли к дубу. Ствол удивительной толщины: даже став хороводом, богатыри не смогли бы обнять его.
У самого основания ствола образовалось дупло высотой в сажень и шириной в полсажени.
Медведица подошла к дубу, заглянула в дупло, отошла в сторону и легла сбоку от дуба, закрыв глаза и отвернувшись от людей.
Медвежонок, весело рыча, умчался в дупло, затем вернулся, подбежал к Ивану, ткнул его лбом и снова убежал в дупло.
— Зовёт, — решил Илья. — Иди.
Иван ушёл следом за медвежонком.
Через некоторое время вышел, держа в руках меч в кожаных, с тиснением, ножнах, покрытых мхом и паутиной.
— Кладенец, — взволнованно произнёс он.
— Спасибо, хозяйка, — повернувшись к медведице, приложил руку к сердцу и поклонился медведице Илья.
Остальные тоже поклонились.
Медведица подняла голову и недовольно рявкнула: идите, мол.
Путники гуськом пошли в лес.
Из пещеры выскочил медвежонок, и, ревя обиженным ребёнком, кинулся вслед за людьми. Медведица сердито рявкнула.
Медвежонок остановился, сел. Люди обернулись и помахали ему. Медвежонок поднял лапу и повторил жест людей.
Через несколько вёрст путники остановились отдохнуть на берегу ручья. Разожгли костёр, согрели чаю.
Иван вытащил из ножен кладенец.
На поблёскивающем синевой лезвии не было ни крапинки ржавчины.
Иван поудобнее ухватил короткую рукоятку с веерообразно расширенным навершием. Длинная крестовина изогнутая в виде короткой змейки, с шишечками на концах, надёжно защищала кисть от вражеских ударов.
Иван покрутил мечом справа и слева от себя, неудовлетворённо покачал головой:
— Тяжеловат для моей руки. Саблей мне сподручнее.
Алёшка жадно протянул руки к мечу. Сделал рубящее движение, покрутил мечом над головой, разочарованно протянул Добрыне:
— Неудобный для моей руки. Тяжеловат. Я к своему привык.
Добрыня отрицательно качнул головой:
— Илья, возьми. Ты у нас один без меча.
Илья взял меч. Рукоятка легла в ладонь, как влитая.
***
Тихий вечер накрывал землю.
Ветер, шумевший весь день, наконец угомонился. Откуда-то стрекотали то ли кузнечики, то ли сверчки, вскрикивали неведомые птицы, беззвучными тенями проносились над головами летучие мыши.
Илья и Добрыня, поужинав и напившись чаю, блаженствовали в расслаблении после утомительного дневного перехода.
Иван с Алёшкой неподалёку о чём-то спорили. Похоже, забыв о незначительности причин спора, вспоминали былые обиды, укоряли друг друга всё громче и, наконец, перешли на крик, вскочив и раскрылетивший друг перед другом, как два петуха.
— Передерутся, ить, — без опаски заметил Илья.
— Вот почему, когда люди ссорятся, они кричат друг на друга? — вовсе не опасаясь, что Иван с Алёшкой подерутся, спросил Илью Добрыня.
— Эй, петухи! — окликнул скандалистов Илья. — Идите-ка сюда!
Алёшка и Иван, разгорячённые и недовольные, подошли к костру.
— Почём скандал? — лениво спросил Илья.
— Да он… Ему ж не докажешь! — возмутился Алёшка.
— Это тебе не докажешь! — ещё больше возмутился Иван. — Он почему без шлема воюет? Потому что мозгов нету, вышибить нечего — сплошная кость!
— Сам без мозгов! — разъярился Алёшка и вскочил.
— Сядьте и замолчите, — приказал Илья. — Добрыня вот посмотрел на вас и задал интересный вопрос: почему, когда люди ссорятся, кричат? Как думаешь, Иван?
Иван хмыкнул, искоса посмотрел на Алёшку.
— Потому что тихих слов не понимает.
— А ты понимаешь? — с улыбкой спросил Илья.
— Я понимаю, — обиженно подтвердил Иван.
— А чего же он на тебя кричит, если ты тихие слова понимаешь?
— Ага, понимает он, — язвительно вставил своё Алёшка.
— Когда люди недовольны друг другом и ссорятся, их сердца отдаляются, — посерьёзнев, проговорил Илья. — Чтобы услышать друг друга издалека, скандалистам приходится кричать. И чем сильнее скандал, тем дальше сердца, тем громче надо кричать, чтобы докричаться друг до друга.
Илья помолчал, глядя на огонь, и продолжил:
— Вот ты, Иван, громко с Забавой разговаривал?
— Тихонько… Даже шёпотом…
— И вы всё слышали, всё понимали?
— Конечно. А чего кричать?
— Всё слышали и всё понимали… Потому что ваши сердца бились рядышком друг с другом. А бывало так, что и говорить не надо? Переглянулись — и поняли друг друга?
— Бывало… — грустно согласился Иван. — Мы и без слов друг друга понимали.
— Потому что ваши сердца соприкасались. Когда своим сердцем чувствуешь биение сердца близкого человека — слов не надо, и так всё понятно…
Огонь в костре то вспыхивал, то утихал, громко стрелял искрами, шевелил тени в ближних кустах.
— И в военном деле то же самое, — продолжил Илья. — Если соратники близки сердцами, они и без громких приказов в бою поймут, что надо делать, и спасут друг друга. А если сердца далеко — кричи, не кричи… Молчаливый враг тебя одолеет.
11. Водяной с Чёрного озера
Без края раскинулся дремучий лес. Путники шли в полумраке. На высоких деревьях подобно старым костям белели сухие ветви, увешанные гирляндами серого и серебристого лишайника. То и дело попадались трухлявые пни, дорогу перекрывали сломанные деревья. Молодая поросль поднималась над мёртвыми стволами. Пахло сырой гнилью, тленом, отчего мрачно становится на душе у человека. Только резкий крик кедровки и барабанные дроби дятлов нарушали тишину, царящую в тёмном лесу.
На краю заросшей высокой травой и густым кустарником поляны путники увидели старое полуразрушенное сооружение из брёвен на высоких сваях: язычники сжигали здесь жертвоприношения лесным богам. На полусгнившем помосте лежали истлевшие бобровые и собольи шкурки.
С трудом пробравшись через дремучий лес, к вечеру путники вышли на берег тихого и глубокого, судя по чёрной воде, озера, на противоположной стороне которого у места впадения широкого ручья с остатками старой плотины поднимался остов разрушенной мельницы. Со стороны озера повеяло холодным ветерком, насыщенным влажными терпкими запахами.
Здесь и решили заночевать.
Огромный филин ловил рыбу, относил на берег, и возвращался за новой добычей.
Разожгли костёр, сварили каши, повечеряли. Испили сладкого чая, настоянного на душистых травах, благо днём Иван заприметил пчёл в дупле и набрал в плошку сотов. Пчёлы, естественно, противились разграблению запасов, и теперь от их укусов у Ивана слегка окривело лицо.
Едва стемнело, Алёшка сказал, что ненадолго сходит к старой мельнице, разведает, что и как там.
— Зудит у него в одном месте, не отдыхается ему! — пробурчал Добрыня.
Илья, Добрыня и Иван полулежали у костра. Иван молчал, скорее всего, думал о Забаве. Добрыня с Ильёй вели разговоры «про жизнь».
Взошла полнощёкая луна, осветила окрестности.
Вернулся Алёшка. При свете луны, да в отблесках костра была видна его довольная, мечтательно улыбающаяся физиономия.
— Неужели и здесь бабу нашёл? — удивился Илья.
— Да откуда? — возразил Добрыня. — Глушь вокруг.
— Может хутор какой поблизости?
— Нет, хутор скотиной и дымом издали пахнет. А до того, как мы костёр развели, здесь ничем не пахло.
— Неужто опять с нечистью связался?
Алёшка таинственно молчал и довольно улыбался.
— Алёшка, колись! С кем блудил! — добродушно велел Добрыня.
— Не блудил, а любовью занимался, — едва не тая от нежности, негромко проговорил Алёшка, не переставая дураковато улыбаться. — С русалочкой.
— Алёшка, ну какие они, русалки? — спросил его Иван.
Алёшка даже глаза закрыл от наслаждения:
— Какие? Таинственные… Томительно-обворожительные и чарующие… Непреодолимо притягательные… Трепетно обаятельные… — шептал он с глупой улыбкой. — Бесстыдны и прельстительны… Как и любая из женщин… Женщина… Женщина — это страшная сила!
— Женщины — страшная сила, — как-то буднично нарушил грёзы Алёшки Илья. — Только ты не женщину ищешь, самую красивую, самую желанную, единственную, а утоления кобелиной похоти.
— Что ты в этом понимаешь, дядя Илья… — снисходительно упрекнул старшего товарища Алёшка.
— Может, и мало понимаю, — согласился Илья. — Опыт у меня по этому делу — никакой. А вот рассказывают, что в давние-давние времена Господь создал десять Адамов, дал им тесто и сказал:
«Пусть каждый слепит по своему подобию женщину, кому какая нравится: полная, худая, высокая, маленькая... А я вдохну в них жизнь».
Потом Господь принёс несколько кусочков сахара и сказал:
«Пусть каждый возьмёт по одному кусочку и вложит в слепленную им женщину, чтобы она была сладкой».
Все так и сделали.
А потом Господь сказал:
«Среди вас есть плут: я принёс одиннадцать кусков сахара, но ни одного не осталось. Кто взял два куска?»
Все молчали.
Тогда Господь перемешал женщин, и раздал мужчинам, кому какая попалась.
С тех пор девять мужчин из десяти думают, что чужая жена слаще, потому что в ней сахара больше. И только один знает, что все женщины одинаковы, ибо лишний кусок сахара съел он сам.
— Эт точно, — согласился Добрыня. — Мечта завистливого идиота — соседская жена…
***
Там, где когда-то в озеро впадал широкий ручей, между кустов и деревьев проглядывали развалины старой мельницы. Засохшие, обломанные ветви тоскливо тянулись к озерной глади недвижными руками мертвецов. Еле слышно шуршали листья огромной ивы: то взобралась на ветку и качалась, как на качелях, русалка. У полуразрушенной плотины тихо шумела вода, серебром мерцала водная рябь в свете полной луны. Всплески рыб изредка беспокоили зеркальную гладь. В одном месте со дна поднималась струйка пузырьков — будто кто дышал на дне.
Поверхность тихого омута под мельничным колесом вдруг запенилась, над водой заклубился туман. Только что стояла тишь-благодать, и вдруг поднялся ветер, завыл, будто волчья стая с голодухи. Вода забурлила, закипела, побежали лохматые волны-барашки… Послышался разбойничий хохот, и из пены верхом на исполинском соме вынырнуло нечто, отдалённо похожее на голого мужика с длинными четырёхпалыми перепончатыми руками. Пузатый, как морж, ниже пояса в крупной рыбьей чешуе, а выше — шерстистый, словно медведь, тиной облеплен. Позади ног рыбий хвост, за спиной сеть рыбацкая на манер плаща. Огромная голова широченным ртом похожа на сомовью, да и усы сомовые, подобно змеям извиваются. А волосы и бородища зелёные, точно водоросли.
Чудо сорвало сноп куги, быстро и умело завязало пучок с одной стороны, сделав островерхую шапку, и превратилось в старика-водяника. Лихо перепрыгнув с сома на плававшую рядом корягу, водяник ехидно усмехнулся, пришпорил голыми ногами корягу, залихватски гикнул и задорно крикнул:
— И-эх, пошалим-напроказим!
Водяник хлопнул по воде ладонью раз, другой, третий… Звучные удары разнеслись далеко по округе. Дёрнув за ветки, как за узду, он принудил корягу погрузиться в пенящуюся воду.
Всё стихло в ночи. Через какое-то время в полуверсте вода снова запенилась, заклубился туман — и из глубин появилось то же чудо.
Путники с любопытством наблюдали за происходящим на озере.
— Эко местная нечисть разгулялась! — без страха заметил Добрыня.
Скоро озеро успокоилось. А ещё немного погодя из чащи, не скрываясь, судя по отчётливому хрусту валежника под ногами, к костру вышел невысокий старичок в долгополом кафтане грязно-зелёного цвета, под которым виднелась красная рубаха. Белые волосы, торчавшие из-под островерхой шляпы, и седая борода отдавали зеленью. Запахнут кафтан был на бабью сторону, а с левой полы на траву помаленьку капало.
— Опять, что-ли, леший? — хмыкнул тихонько Алёшка.
— Не должно. Вчерашний сказал, что до озера он один, а дальше лес кончается, — в полголоса возразил Иван.
— Доброго здоровьица, путники, — немного сердито поздоровался пришелец.
— И тебе поздорову, дедушко, — ответил Илья. — Присаживайся к нам.
Старичок присел, и трава под ним тут же намокла.
— Кхгм!… — басовито откашлялся старичок. — Вы что ж это, мужички, озоровать вздумали?! Почто девчонок моих портите?!
— А ты кто ж такой сердитый будешь, дедушко? — с уважением спросил Илья. — Поместье у тебя здесь, или как? Мы, вроде, лесом шли, на постой ни к кому не просились. И к девкам не приставали по причине их полного отсутствия.
— Зовут меня дедом Мутилой, — представился старичок. — Местный водяник я. О русалках беспокоюсь.
— А-а-а… — вроде как обрадовался Илья и тут же оправдался: — Мы с Добрыней и Иван к твоим русалкам, дедушко, не ходили. А вот у Алёшки надо спросить — охоч он до женского пола. Вёл как-то знакомство с одной русалкой… Отлучался сегодня вечерком, врать не буду. Ежели провинился в чём — пусть ответит. Только уж ты, дедушко, поснисходительствуй: молодой он. Молодой, но понятливый. Ежели разъяснить, да внушение сделать — должен исправиться.
Илья задумался на мгновение, и, словно удивившись, спросил:
— Неужто он, дудушко, такой прыткий, что сегодня… Того… Не с одной?
И не сдержал восторга:
— Вот конь необъезженный!
И искренне заругался на друга:
— Алёшка, туда тебя и обратно! Тебе что, баб не хватает, ты по русалкам блудишь?!
Деду Мутиле искреннее негодование Ильи понравилось, и он успокоил его:
— Да нет, до блуда ишшо не дошло. Но соблазнял, паршивец! В лес манил от воды…
— Ага, как русалкам в омут молодцев тащить, так можно, а как мне русалку в лес, так нельзя? — возмущённо оправдался Алёшка.
— Поговори у нас! — прикрикнул Илья. — Чтоб ни на шаг от костра больше! У нас дело серьёзное: Кащея найти, Забаву спасти, а ты… Нет, ну бывают же такие ненасытные по женской части!
— Я ж их не тащу силой! Я добром, лаской… По согласию…
— Ну что сказать, дедушко, — извиняющимся голосом оправдал друга Илья. — Тут, боюсь, у тебя недогляд за девками. Сильно хотючие они у тебя. Наш, конечно, тоже кобель тот ещё… Мы его приструним, не сумлевайся. Но и ты своим девкам накажи… Чайку с нами выпей, не побрезгуй.
Деду-водянику уважительное обхождение Ильи понравилось, он кивнул головой: выпью, мол.
— Туточки недавно на воде шумел кто-то… — ненавязчиво, как бы и не спросил Илья, чтобы отойти от щекотливой темы.
— Да я чуток проказил, — смущённо признался водяник. — День-то спал, ввечеру проснулся — заскучал. Ну а как солнце село, пошумел, чтоб народу лишнего к воде не ходило. Аль испугались? — гордо спросил водяник, заглядывая Илье в лицо.
— Как бы тебе сказать, дедушко, чтоб не соврать и не обидеть… — почесал затылок Илья. — Не из пугливых мы. Но проказил ты любопытно.
Водянику и такое одобрение показалось приятным.
— Только на воде ты вроде как в другом обличье был?
— Обличье для нас, как тебе рубашка: ходил в красной, захотел, надел белую. Хочешь, медведем сейчас представлюсь?
Глаза водяника задорно загорелись.
— Ни-ни-ни! — замахал руками Илья. — Что у вас за привычка такая, превращаться в медведей, да кабанов?
— А хвастал, не боишься ничего! — упрекнул водяник.
— Дык, не из боязни, дедушко! Люди повечеряли, чаю напились, отдыхают… А тут хлопоты такие — медведь! На ночь-то глядя, лень! Опять же, с медведёв мы шкуры спускаем. Как бы чего нехорошего с тобой не вышло.
— И то, правда, — согласился водяник. — А кто ещё хотел превратиться, говоришь?
— Да с баеником я как-то беседовал…
— Скучно ж им, русалочкам, дедушка Мутила, — с ласковой заботливостью встрял в разговор и махнул рукой в сторону озера Алёшка. — Всё одни да одни. Женихов нет, а природа своего требует. Молодые же!
— Молодые, — согласился водяник. — Наружностью. Омолаживаются потому как раз в три лета. А по природе… Кому двадцать лет, кому пятьдесят, а иным и за сто пятьдесят. Это если как смотреть: на наружность или на то, когда утопла. А насчёт того, что одни — это ты, малец, зря. Со мной общаются. Опять же, топельцы… Есть даже свеженькие!
— Топельцы… Бр-р! — передёрнулся Алёшка. — Опухшие, синие, вонючие…
— Ну почему синие? Бывают и зелёные. Ты, конечно, поприятнее будешь, — саркастически проговорил водяник и покосился на Алёшку. — Эх, молодёжь! Холостая, неженатая… Вы женаты? — водяник вопросительно посмотрел на Илью и Добрыню. — По возрасту пора уже…
— Холостые мы. Служба не позволяет, — усмехнулся Добрыня.
— Служба у них… — по-стариковски ворчал водяник. Служба службой, а семьёй обзаводиться надо. Вот мы, водяники, живём домохозяевами, с семьёй — всё чин чином. Детишек-воденят у меня шестеро. Жена-водяниха по хозяйству управляется. Женщина в возрасте, но добрая и в теле — во!
Водяник оттопырил руки на уровне груди далеко вперёд.
— А люди говорят, что водяные на русалках женятся, — засомневался Алёша.
— Это кто как. Бывает, и на русалках женятся. Бывает, у православных сватают, ежели засидится какая в девках, да отец с матерью не против. Бывает, женятся на красивых утопленницах или «отсуленных» какому водянику отроковицах.
— А на утопленницах… Понравится какая — утопит и женится, что-ли? — с подозрением залюбопытствовал Алёшка.
— Глупости говоришь! — возмутился водяник. — Мы насильно людей не топим. Кому на роду написано утопнуть, того принимаем. А иной дурак лезет в воду тонуть, а ему судьба — с воза упасть вниз головой. Таких мы или пугаем, чтобы к воде не подходили, или, случается, выпихиваем на берег. Ему — жить на роду написано, а он, дурак, в воду лезет. Наглотается воды, глаза выпучит — ничего не помнит потом. Морока с такими, пока спасёшь.
Водяник помолчал немного.
— В прошлом годе водяник с Мохового озера просватал дочку у водяника с Марьина озера. Жених… Вы бы сказали, совершенно одичалый. А по-нашему, так краса-а-авец: нос — как рыбацкий сапог, волосы до пят, бородища по пояс, глаза искрятся, как звёзды, то затухнут, то загаснут. Сам в тине болотной, весь зелёный, лицо как бодяга! Ох и свадьбу закатили! Жабьей икры — от пуза, хмельного на болотной тине — упейся, не хочу. Разлив был — на все окрестности! Людей тьма перетопло…
— А невеста? — спросил на любимую тему Алёша.
— Невеста? А чё, невеста. Хорошая невеста! Груди — во! — водяник вытянул вперёд руки. — Ну и остальное… Тоже…
— Разве ж это хмельное?! На тине, — засомневался Илья. — Вот у нас, людей: медовуха, бражка, пиво, всё на жите, да на меду. Или вина заморские, те на винограде-ягоде.
— Пивал я ваши напитки, ничего плохого сказать не могу. Я, бывает, в селе, вёрст двадцать отсюда, в трактир иногда захаживаю. Тамошние меня бывалым рыбаком считают, потому как я рыбой да тиной пахну. Всегда спрашивают, где и что ловить. Ну, подсказываю им, не жалко. Вот там и принимаю иногда для сугрева мокрой души.
Помолчали, думая каждый о своём, выпитом.
— А вы, стало быть, Кащея ищите? — спросил без любопытства водяник.
— Мишку-Кащея, — подтвердил Илья. — Он, нехристь, Забаву Путятишну силой умыкнул. А Иван, вот, — Илья кивнул на молчавшего до сих пор юношу, — жить без неё не может.
— А путь-дорогу знаете, как к Мишке-Кащею пройти?
— Ну, попервах надо Чёрное озеро найти…
— Дык, вот оно, Чёрное озеро! — скучно сообщил водяник. — Моё, родимое.
— Ах как удачно вышли! — обрадовался Илья. — А дальше, нам сказано, идти по землям Беляков и Русаков.
— Плохой народишко, эти Беляки, да Русаки, — поморщился водяник. — Русаки, вообще-то, ничего. А Беляки — те гнилой народец. Так и норовят какую пакость сотворить.
— Ничего, решим мы эту прандблему, — уверенно проговорил Илья. — Одни рождены, чтобы создавать проблемы другим. А мы — чтобы избавлять людей от них. Надо будет — горы сдвинем!
— Экий уверенный! — усмехнулся водяник и задумался. — Слушай! Коли ты такой уверенный насчёт сдвигания гор, помоги, а?
— Чем смогу — помогу, — согласился Илья.
— Видишь, разрушенная мельница?
— Вижу.
— Там раньше мельник жил… Все мельники, как мельники. С водяниками в дружбе живут, почитают нас. А этот — невзлюбил меня. Похоже, как раз из племени Беляков. Я же в омуте жил под его плотиной. Не помню, с чего вражда началась… С мелочи какой, поди…
— Это всегда так: большая нелюбовь рождается от мелкой пакости и вырастает во вражду с войной.
— Вот-вот, и у нас переросла в войну. Одним словом, привёз мельник огромный камень гранитный, и сбросил в омут. Вот представь, ежели тебе на подворье камень с полдома упадёт, каково?
— Да уж… — согласился Илья.
— То-то! Ну что, пойдём?
— Что, прямо сейчас? Ночь же!
— Это у тебя ночь. А у меня как раз самый разгар рабочего дня. Пошли, Илюш! — попросил водяник и нетерпеливо потянул Илью за рукав к озеру.
— Прямо туда? — опасливо спросил Илья, не сходя с места.
— Туда, — пожал плечами водяник. — На дно. Камень из омута тащить.
— Глыбко в омуте, поди?
— Очень глыбко! За то и люблю это место! Ключи со дна бьют, вода прозрачная…
— А я плавать не умею, — застеснявшись, признался Илья.
— Большой, а плавать не научился, — упрекнул водяник.
— Недосуг всё было… Сиднем я всю жизнь сидел, вот и не научился плавать-то.
— Ну, чтобы пойти на дно, умение плавать без надобности, — успокоил Илью водяник. — Мы пешком пойдём.
— Как же — в омут и пешком?
— Ну, кто топиться приходит, тому — вниз головой. А мы работать идём. Значит, пешком! — рассердился водяник.
Илья встал, обречённо вздохнул, пошёл вслед за водяником.
— Кричи, ежели что, поможем! — пошутил Добрыня.
— Со дна омута? Ладно, булькну…
Илья не заметил, как они с водяником переступили черту, где кончался надводный мир и начался подводный. Просто Илья вдруг увидел, что вокруг него летают… точнее — плавают рыбы. Из колышащейся, как в степи, густой травы выпорхнули три молоденькие русалочки, хихикнули, уставились жадными глазищами на богатыря, выпятив в его сторону тугие голые грудяшки. Вместо ног — большущие рыбьи хвосты, но бёдра оставались бёдрами — так и просили, чтобы их погладили.
— Кыш, бесстыдницы! — ругнулся на девчонок водяник. — Мой гость! Не по вашу честь!
Обиженно надув губки, русалочки отвернулись.
«Лучше бы не отворачивались!», — пожалел Илья.
Идти было легко, словно под гору. Но ноги по щиколотки увязали в иле, поднимая похожую на пыль муть.
Откуда-то выскочила толстенная, как бревно, щука, угрожающе распахнула зубастую пасть в сторону Ильи.
— Это ещё что такое! Совсем на старости разум потеряла! — ругнулся водяник. И пояснил: — Сто с лишним лет ей. Старуха!
Щука развернулась, подняв со дна облако грязи, уплыла.
— А вот и мои владения! — гордо указал водяник.
В середине котловины, надо думать, на дне омута, стоял красивый терем. Вход его, порушив крыльцо, преграждал огромный камень высотой без малого в сажень (прим.: под два метра).
Илья обошёл камень, нашёл выступ, за который удобно взяться. Поднапружился… Поднадавил плечом… И отвалил камень с крыльца. Камень медленно покатился в сторону, поднимая облака ила за собой.
— Вот это да-а… — поразился водяник. — Силища немеряная!
— Подумаешь, — заскромничал Илья. — У себя на Оке я скалу своротил, так река русло поменяла!
Он привычно похлопал ладонями, как бы стряхивая с них пыль.
— Илья! — загорелись глаза у водяника. — Оставайся у меня, а? Ты холостой, женим тебя… У меня знаешь какие русалочки красивые есть! Ты каких любишь? Справных или тощеньких? Светленьких или чёрненьких?
— Да ну тебя… — засмущался Илья.
— Девчонки! — задорно крикнул водяник. — Выплывай на смотрины! Жених завидный пришёл!
Тут же, будто ждали, красивыми рыбками, стайками и поодиночке, на зов водяника заспешили русалки. Одни — в зрелом теле, другие — совсем юные. Но все до единой красивы женской или девичьей красотой. Все по пояс голые. А груди-то, груди!.. У тех, кто повзрослее — богатые, как сочные кисти винограда. Есть таких — и не наесться! У молоденьких — задорно торчащие сосками вверх и в разные стороны, как глазенята у блудливых козочек…
Водяник гордо ухмыльнулся, ткнул Илью кулаком в бок и пальцем приподнял его отпавшую челюсть.
— Шевели жабрами, Илюша, а то задохнешься!
Илья очнулся, смущённо прокашлялся:
— Да-а-а…
— Ну что, Илюш? Присмотрел какую? А хочешь — двух, аль трёх возьми. Девчонки не обидятся, дружиться будут. У нас многожёнство не возбраняется.
— Не… — с трудом проговорил Илья непослушным ртом. Если бы разговор шёл на берегу, можно было бы сказать, что во рту у него пересохло. — Дела у меня… Ивану надо помочь — Забаву спасти от супостата. Любят они друг друга.
— Ну… — водяник вздохнул и хлопнул Илью по спине. — Хороший ты человек, Илья. Хоть и жалко с тобой расставаться, но неволить не буду. Слушай, не сочти за… От чистого сердца! Я тут монеток золотых насобирал… Путь у вас долгий, пригодятся в дороге.
Водяник подсунул Илье под пояс бечёвку и привязал увесистый мешочек с монетами.
12. Укры-беляки и простые русаки
Дремучий лес как-то незаметно поредел, сосны сменились дубами, дубы — берёзами и осинами, и вскоре путники вышли на опушку.
День близился к концу, поэтому решили остановиться на ночёвку. Добрыня послал Алёшку разведать окрестности, остальные занялись обустройством лагеря.
Алёшка прошёл с полверсты, собирая мимоходом ягоды и орехи, не забывая внимательно оглядывать окрестности. Скоро он вышел на поляну, на середине которой росла старая яблоня. Алёшка по привычке остановился, чтобы оглядеться, прежде чем выйти на открытое пространство: осторожность в путешествии по незнакомым местам — залог здоровья, а то и гарантия жизни.
Одна из веток на яблоне зашевелилась, листья зашелестели, на землю упало яблоко.
Поменяв место наблюдения, и приглядевшись, Алёша увидел сидящего на дереве белобрысого мужичка, который зачем-то надкусывал яблоки и бросал их вниз.
Алёшка улыбнулся: сидящий на ветке фигурой и движениями походил на зайца: сидел на корточках, то и дело оглядывался во все стороны. Узкий лоб, пухлые щёчки, большие, выпячивающиеся вперёд верхние зубы-резцы и маленький, словно недоразвитый подбородок.
«Братец-кролик» — тут же окрестил его Алёшка.
Он осторожно подошёл к дереву. Яблоки, валявшиеся на земле, были крупные, красные, сочные. Но все надкусанные.
Братец-кролик, сидевший на дереве спиной к Алёше, был поглощён непонятной работой.
— Не вкусные? — с усмешкой посочувствовал Алёша.
От неожиданности братец-кролик едва не упал. Испуганно крутанувшись, он попытался спрятаться за сук, как спряталась бы маленькая зверушка.
— Фкуфные, — чуть обидевшись, ответил он, оценивающе оглядывая Алёшу. Кусок яблока, застрявший в зубах, мешал ему говорить нормально.
— Ну так ешь, раз вкусные!
— Наевфя уве.
— А зачем надкусываешь?
— Фтоб дгугим не дофталофь.
— Коли жалко, собери и домой отнеси!
— Ффяс! Буду я говбатиться!
— Да выплюнь ты яблоко! — возмутился Алёша. — Мешает же разговаривать!
Братец-кролик выплюнул яблоко и продолжил:
— Пусть русаки горбатятся, у них спины широкие. А я героический укр!
Он гордо выпрямился, постучал по выпяченной груди кулаком и прокричал речёвку:
— Слава украм! Героям слава!
Прокричал быстро и громко, поэтому речёвка получилась нечёткая, и Алёше послышалось, что укр прокричал: «Сала украм! Героям сала!».
Не удержавшись на ветке, с треском от ломаемых сучьев и периодическими восклицаниями «Ой!», кролик-«герой» обрушился на землю.
Алёша рассмотрел лежащего на земле укра: потрёпанная до нищеты одёжка, короткий ржавый меч на поясе, плохонький лук и пустой колчан за спиной. Присел перед ним на корточки.
— Цел? — спросил для приличия. Укр чем-то ему не нравился. Был он довольно тщедушным, и каким-то не грозным. Лицо отражало сильную неискренность, спрятанную в глубине души укра.
— Ты кто?
— Я — гордый укр! Я самый умный и ловкий! — сказал высокопарно «герой». И добавил в полголоса: — Заявляю об этом с присущей мне скромностью.
— Если ты самый ловкий, представляю, какие остальный…
Удивившись выпирающей из незнакомца во все стороны «скромности» и удивительной «ловкости», Алёша продолжил расспросы:
— Укры — это кто? Племя такое, что-ли?
— Укры — это всё! — снова гордо выпятил грудь укр и взметнул руку, показывая в небо. — Мы — единственное из достойных племён, живущих здесь! Остальные — презренные недоукровки. У нас каждый второй мечтает править и командовать, а не работать и выполнять.
— А каждый первый?
— А каждый первый мечтает найти клад и стать богатым.
— Кладов, вообще-то, зарыто меньше, чем желающих найти их. Скажем так, пара-тройка укров найдут клады, а остальным придётся или работать, или жить в нищете.
— Пусть русаки работают, у них спины широкие! — снова возмутился укр. — А мы рождены, чтобы сотрясать мироздание!
— Сотрясать мироздание можно по-разному, — задумчиво проговорил Алёша, удивляясь велеречивости укра. — Одни сотрясают его великими делами, другие — криками, третьи… наевшись гороховой каши.
— А ты сам-то из каких будешь? — презрительно спросил укр. И, встав, потребовал: — А ну-ка, попрыгай!
Алёша тоже поднялся.
— Зачем?
— Хто не скачеть — тот русак! — снова прокричал речёвку укр и попрыгал на месте.
Подумав, добавил:
— Поганый.
И снова ляпнул что-то высокопарное:
— А мы — белые и пушистые укры!
Алёша смеха ради попрыгал.
Русака-укра прыганье удовлетворило.
— Наш хлопец, — он снисходительно похлопал Алёшу по плечу. — Сразу видно — укр!
— Я не укр, — пожал плечами Алёша.
— Ты — не укр!!! — возмутился укр. — И ты посмел обмануть меня, честного укра! Ты — недоукровек! Да чтоб я тебя видел без ног, а ты меня — одним глазом! Да чтоб ты сдох от зубной боли во время поноса!!!
Лёгким движением кулака Алёша встряхнул гладкие, как варёное яйцо, мозги гордого укра, и избавил его от избытка гордости и минимума устойчивости. Укр упал и оторопело уставился на Алёшу, потирая ушибленный лоб.
— Не уверен, не обвиняй! — спокойно посоветовал Алёша. — Я насчёт твоего мнения относительно того, что я недоукровек. Уверяю тебя, ты сильно ошибаешься. Я обычные человек
— Ты не русак? — растерянно спросил укр.
— Я из русских. Путешествуем мы здесь с друзьями. Русаком до сих пор меня никто не называл.
И посочувствовал:
— Голова не болит?
— Побаливает, — страдальчески сморщился укр и осторожно прикоснулся к ушибленной части тела.
— У вас знахари есть? — заботливо спросил Алёша.
Укр кивнул.
— Постарайся выздороветь до того, как тебя начнут лечить. Не то залечат до смерти. Они, похоже, у вас такие же умелые в лечении, как ты — в лазании по деревьям! Ну ладно, полежи, отдохни, приди в себя. А я пошёл, дела у меня. И… береги себя — вдруг ты мне понадобишься.
Алёша сделал движение, чтобы уйти, но укр вцепился в него, обхватив за бедро и прижавшись к нему щекой:
— Не уходи! — потребовал не в соответствии с умоляющим жестом братец-кролик.
— Это ещё почему? — удивился Алёша.
— Ты лишил меня здоровья, поэтому обязан понести расходы по его восстановлению. Я имею право не только на жизнь, но и на её здравоохранение. Бесплатное!
— Я не буду пугать твоё право моими желаниями… — Алёша достал из ножен меч и потрогал ногтем его лезвие. — Но мне кажется, ты сильно путаешь свои права со своими необузданными желаниями. Будешь приставать к прохожему, укорочу тебя… — он померил высоту головы укра растопыренными пальцами, — на четверть.
Стряхнув наглого укра с ноги, Алёша пошёл в лагерь.
Укр разразился многокрасочной и нескончаемой руганью в адрес уходящего.
В лагере кроме сотоварищей, лежавших вокруг костра, Алёша увидел русоволосого незнакомца, сидящего по-заячьи у костра. Телосложение, короткий меч за поясом и лук за спиной делали его похожим на укра с яблони. Такие же крупные передние зубы. Только одежда добротная, сапоги не истрёпаны.
— Он из местных, — пояснил Иван.
— Укр? — насмешливо спросил Алёша. — Он вас скакать ещё не заставлял?
— Нет, я русак, — с извинительной улыбкой пояснил незнакомец. — Мы укровскими глупостями не занимаемся.
Алёша сел у костра.
— Я там укра на яблоне встретил. Чудной… Надкусывал яблоки, чтобы никому не достались.
Илья и Добрыня удивлённо посмотрели на Алёшу, Иван расхохотался.
— Да, укры такие, — подтвердил русак. — Больше занимаются не работой себе на пользу, а пакостями во вред нам, русакам. Да и всем окружающим. Найдут, например, дупло с пчёлами в лесу, и, если взять мёд не смогут, обязательно тлеющую головёшку в дупло бросят. К тому же лентяи, каких свет не видел! В лепёшку разобьются, горы свернут, чтоб только ничего не делать!
— Ну и народец! — удивился Иван.
— Мелкий, пакостный народец, — кивнул русак и обратился к Алёше. — Вот ты встретил укра… Как вы расстались?
— Он потребовал, чтобы я обеспечил его лечение.
— Это по какой причине?
— Стукнул я его немного. Похабил он меня по всякому за то, что я не укр.
— Ты нажил себе врага, — посочувствовал русак Алёшке. — Жди теперь какой-нибудь пакости.
— Да мы переночуем здесь, и уйдём. Не успеет он напакостить.
— Чего-чего, а напакостить укры всегда успевают. За ними не задерживается.
Вдруг из-за куста вышел довольно бедно одетый старик с копьём, и грозно потребовал:
— Сдавайтесь! Вы окружены, и если не сдадитесь, то мои воины убьют вас!
Путники насторожились. Но русак взглянул на старика и беззаботно махнул рукой:
— Это вождь укров. От него зла, как от беззубой собаки. Лает, а не кусает.
Вождь смело шёл к костру, старательно хмуря откровенно плутовскую рожу.
— Пришелец обидел моего подданного, собиравшего яблоки для продажи, поэтому пришелец должен заплатить мне, как властителю своего подданного, контрибуцию. И возместить убыток за неполученную выгоду от продажи яблок.
— Ну врёт! — возмутился Алёшка. — Яблоки он собирал… Надкусывал!
— Бессовестно врать, чтобы получить хоть каплю выгоды — одна из характерных черт укров, — спокойно пояснил русак.
— Скажи своим воинам, если они не уйдут, мы убьём тебя, — насмешливо проговорил Алёшка.
— Это вам не поможет, — буркнул вождь. — Я возглавляю толпу, а толпа ненавидит своих вождей и только обрадуется моей смерти. Толпа, ведомая вождем, его же и ненавидит.
— Похоже, ты совсем один, коли считаешь, что весь народ, кроме тебя — толпа, жаждущая тебя убить, — посочувствовал вождю Илья. — Ну, хоть один-то друг у тебя есть?
— Ни одного нету… Деньги есть, а друзей нету.
— Да, друзей нельзя купить, даже если у тебя есть деньги, — посочувствовал Илья.
— Зато их можно продать! — тут же радостно возразил вождь.
— Как же ты своим народом руководишь, если они тебя ненавидят, если у тебя ни сторонников, ни друзей нет? — удивился Добрыня.
— С помощью слухов, — пожал плечами вождь. — Распускаю страшные слухи, и внушаю людям, что только я могу спасти их. Выпустишь слух робким шептунчиком, переползёт он на тараканьих ножках к соседям, перекинется, как пожарная искра по ветру, к их знакомым, и разлетится навозными мухами по гостиным дворам, по трактирам, набирая прибавки и довески. А за ними и сплетни пойдут, одна другой удивительней. Бродят сплетни по миру и соблазняют народ на веру в них. Пухнут, как опара, через край, а люди верят: придумано ловко. И растут сплетни, раздуваются… И идут люди, кланяются мне: «Спаси, надёжа вождь!». Ну, я и спасаю.
— В общем, правишь с помощью вранья, — подытожил Добрыня. — А правду не пробовал говорить?
— Правду говорят только дети, дураки, да пьяные.
Русак вдруг встал, приложил руки рупором ко рту и закричал:
— Улю-лю-лю! Заходи справа! Окружай! Бей его, бей! Вон побежал, вон, лови его! Ого-го-го!
Путники с удивлением смотрели на кричащего грозные слова русака, стоявшего, однако, спокойно.
— Даже если с ним и пришли один-два укра, теперь они наложили полные штаны и разбежались кто куда, — пояснил русак.
Вождя укров ни капельки не смутили ни крики русака, ни его пояснения. Но стоять в отдалении ему, похоже, надоело. Он подошёл к путникам, сел у костра и как бы случайно заглянул, что варится в котелке.
— Раньше мы с украми были одним народом, — рассказал русак. — Предания говорят, что мы произошли от Матери-Зайчихи. В их племенах рождается больше светловолосых, поэтому их называют беляками. А у нас дети рождаются русыми, и нас называют русаками. Мы больше трудились, поэтому живём лучше. Беляки работать не любили, предпочитали дружбу с сильными соседями, которые живут дальше на закатной стороне. Прислуживали им, восхваляли их. Кормились объедками с барских столов. Научились безбожно врать, воровать без зазрения совести. У тебя на глазах украдёт что-нибудь… Ты ему: «Положи, не твоё!». А он: «Ты чё? Я с этим пришёл! Это ещё моя бабушка мне дала!». За патологическую склонность к кражам их стали называть зайцами-украйцами. Или просто — украми. И, что самое интересное, они гордятся, что их называют украйцами и украми! И чем дальше живём, тем больше они завидуют, что мы живём всё лучше, а они — всё хуже. А жили ведь одинаково! Стали винить нас во всех своих неприятностях. Случится у них засуха — русаки виноваты. Случится у них ливень — русаки виноваты. В общем, народец мелкий, нищий, но горазд на большие пакости.
— Мы нищие, потому что вы наше забираете! — обиженно возразил вождь укров. — Нельзя иметь всем всё, ибо, всех много, а всего мало. Мы всё равно вас победим! Потому что с нами Бог!
— Если Бог с вами, хитрыми нищими, то кто же с нами, честными трудягами? — усмехнулся русак. — Мы с вами не воюем, зачем нас побеждать? А вот вы всё время к нам лезете…
Алёша увидел, что вождь укров помял в руках какую-то траву и бросил комок в котелок с кашей.
— Ты чего делаешь?! — возмутился Алёша.
— Полынь бросил, — с покаянным лицом тут же сознался вождь.
— Зачем? — поразился Добрыня.
— Чтобы вам горько было.
— У нас принято вечерних гостей приглашать к ужину, — проворчал Илья. — Как же ты кашу будешь есть с полынью.
Вождь, обжигая пальцы, торопливо вытащил из каши траву.
— А она и не нагорчила совсем! Это я так, пошутил. А каша с салом? Я хотел посмотреть, добрые вы или какие… На моей территории всё-таки расположились!
— Территория, вообще-то, русаковская, — поправил вождя русак. — Ваша территория там, за ручьём. Мы же договаривались, если кто на чужую территорию зайдёт, того в острог.
— Я случайно зашёл, — оправдался вождь. — И я — вождь! Лицо неприкосновенное. Поэтому меня нельзя в острог.
— Это у себя ты, может, и неприкосновенное. А здесь ты — вороватый укр. Ты что, вообще-то, на нашей территории делаешь?
— Ищу птицу счастья. Должна она мне, — огрызнулся вождь. — Долг не отдала и к вам умотала.
— Ну, найдёшь ты её… А дальше? — поинтересовался Алёшка. Зачем она тебе?
— Как, зачем? Чтобы счастья накаркала.
— Счастья накаркала… Счастье — понятие растяжимое. Ну, что такое, по-твоему, счастье?
— Счастье, — рожа укра расплылась в довольной улыбке, — это когда тебе все завидуют, а нагадить не могут...
Илья хмыкнул и высказал своё мнение:
— А по-моему, ты просто вождь-неудачник племени неудачников.
— Нет, на нас все несчастья валятся, потому что у нас ангела-хранителя нет.
— Даже у неудачников есть ангел-хранитель. Только у вашего, похоже, крылья не из того места растут и руки не туда вставлены. А несчастья на тебя и на твоих соплеменников, по-моему, валятся, потому что вы только и занимаетесь, что гадите каждому встречному-поперечному. Ну вот ты, вождь, вроде бы должен быть почтенным и прочее, а нагадил нам по-мелкому, полынь в кашу хотел бросить.
— Да, нагадил. Но я стар — и ты должен уважать меня за это!
— Стар пес, да не отцом же его за то почитать. В твоём племени все такие, как ты?
— Все! — гордо подтвердил вождь укров.
— Племя мелких пакостников… Живите спокойно, работайте себе на благо, не пакостите русакам — и никто трогать вас не будет! — с неприязнью посоветовал Илья.
— Глуп заяц, который думает, что за хорошее поведение волки постесняются его съесть. Если мы не будем пакостить русакам, они не будут нас бояться и завоюют нашу территорию.
— Кому вы нужны… — вяло отмахнулся русак и пояснил путникам: — Мы к ним никогда не ходим. Нам своего хватает. Да и связываться с такими пакостниками не хочется. А они то и дело у нас шныряют, так и выглядывают, чего бы унести. С того берега ручья в нас камнями швыряют.
Вождь укров с ненавистью смотрел на русака.
— А за что ты ненавидишь русаков? — поинтересовался Илья. — К вам они не ходят, от вас ничего не требуют. А вы у них воруете, что сможете.
— Я — ненавижу? — удивился вождь. — Ну что ты! Ненавижу — слишком мягко сказано. Ещё не придумано слово, поясняющее величину неприязни, которое я испытываю к этому племени. Моя ненависть не умещается во мне, перехлёстывает через меня, заполняет всё вокруг, топит меня и всех окружающих.
Вождь вскочил, сверкая от ненависти глазами. С дрожащей нижней губы тянулась слюна. Трясущейся рукой он указал на русака:
— Так кто виноват, тот, кто тонет, или тот, кто сотворил потоп? Я тону, и не могу смириться с тем, что рядом живут русаки, заставляющие меня тонуть.
— Так глубоко ненавидеть можно только то, что является частью его самого, — сочувственно заметил русак.
— Эх, жизнь! До чего ты везде одинакова! — вздохнул Илья. — Вот смотришь, живёт семья. Отец и три сына. Зажиточная семья, всё у них есть. Сыновья, правда, разные по характеру. Старший сын работящий и умный. Средний — просто работящий. А младший — завистливый. Перед смертью отец разделил хозяйство сыновьям, всем поровну. У старшего брата дела идут в гору. У среднего тоже неплохо. А младший по братьям бегает, выглядывает, кто как живёт, сам не работает, и завидует братьям, что они хорошо живут. Да их за свою плохую жизнь и проклинает. Так и здесь.
13. Железный рыцарь
Чем дальше к закатной стороне двигались путники, тем суровее становилась природа. Перелески превратились в сухую степь. За степью начались каменистые предгорья и поднялись невысокие горы, синеющие обледенелыми гребнями.
Путники вышли на уютную полянку около скального утёса. Небольшой ручеек извивался между камнями и кустами, а на верхушке утёса гнездились ястребы, встретившие путников тревожными криками.
Путники прошли бы мимо, но услышали всхлипывание и заметили, что в тени утёса сидит скорчившийся, спрятавший лицо между колен человек в сильно потрёпанной одежде, которая делала его похожим на отломившийся от скалы грязный камень. Человек был маленького роста, довольно коренастый, босые ноги покрыты синяками и ссадинами, длинные нечёсаные волосы на голове и запущенная борода почти скрывали лицо.
— Эй, ты чего плачешь? — спросил Иван. — Тебе помочь?
Человек отрицательно затряс головой и отмахнулся: идите, мол.
— Привал, — объявил Добрыня.
Путники сели в тени камня с обеих сторон от незнакомца.
— Ты кто? — спросил Добрыня. — Если разбойники отняли у тебя что-то ценное, вещи не стоят, чтобы их оплакивали. Мы всю жизнь что-то теряем, а что-то приобретаем. Бог даст, ты получишь вдвое.
Незнакомец затряс головой.
— Если тебя кто обидел, не придавай значения, — посоветовал Илья. — Обида — что холодный дождь: неприятно от неё, но обязательно выглянет солнце, дождь пройдёт, и ты найдёшь возможность согреться.
Незнакомец снова затряс головой.
— Грустно ему, вот он и плачет, — насмешливо проговорил Алёшка.
— Грустно, — согласился незнакомец. — Оттого и плачу.
Путники с удивлением уставились на незнакомца.
— У меня была ноша. Я нёс её давно. Это была тяжёлая ноша, она мучила меня…
— А что за ноша? — спросил Иван.
— Я забыл, что нёс все эти годы.
— Бросил бы, раз она мучила тебя, — скептически проговорил Алёшка.
— Я привык к ней — долго нёс её. Да и жалко бросать — ноша ведь моя! И потом… Она грела мою спину! Но она была слишком тяжела. Шли годы, и ноша стала для меня неподъёмной. Я долго мучился: бросить или не бросить её. И однажды, стоя перед узким мостиком через пропасть, понял: если не брошу, с ношей через мост мне не перейти.
— Бросил?! — радостно спросил Иван.
— Бросил, — печально подтвердил незнакомец.
— Ну, теперь расправь грудь, разверни плечи — и радостно иди налегке, — Илья довольно хлопнул незнакомца по спине, и улыбка сползла с его лица.
— Вот-вот, — подтвердил незнакомец. — Пока я мучился с ношей, пока терпел — у меня вырос горб. Теперь не смогу расправить грудь и развернуть плечи. Так и умру горбатым…
Горбун ушёл, хотя путники уговаривали его остаться с ними.
Иван развёл костерок, вскипятил чаю. Напившись, путники легли кто где, чтобы немного отдохнуть.
— А знаешь, что сказал про тебя Добрыня, когда мы были в Киеве? — тихонько, чтобы никто не слышал, спросил Алёшка Илью Муромца.
— Он сам тебе сказал? — в свою очередь спросил Илья без интереса.
— Нет… Мне сказали, что он сказал…
— А ты уверен, что нашёптанное тебе — правда?
— Нет, ну… Как говорится, за что купил, за то и продаю.
— Значит, ты не уверен, что это правда. Ну тогда… Хотя бы… То, что ты хочешь мне перешептать — что-то хорошее?
— Нет! Напротив!
— А принесёт ли мне пользу то, что ты хочешь рассказать?
— Вряд ли…
— Одним словом, ты не уверен, правда ли то, что ты хочешь мне сказать, пользы мне сказанное не принесёт, добром не отзовётся... Зачем тогда об этом говорить? — пожал плечами Илья, заложил руки за голову и, закрыв глаза, лёг на спину, показывая, что разговор ему неинтересен.
***
Поднимаясь всё выше, путники прошли чахлые леса предгорья, вошли в высокогорную долину между обнажёнными склонами гор. Потрескавшиеся скалы, поросшие лишайником, кучки снега и льда придавали долине унылый вид.
Пахнул холодный ветер. Тяжелая туча осела в долину впереди путников, скрыв тропу.
Тишину вдруг нарушили странные, протяжные, трубные звуки, усилившиеся до рева.
— Что это? — насторожился Иван.
— Оленья свадьба, небось, — беспечно пояснил Алёшка.
— Рановато для оленьей свадьбы, — засомневался Добрыня. — У оленей свадьбы поздней осенью.
Он остановился, прислушался, покачал головой в недоумении, пошёл дальше. Странные звуки раздавались как раз оттуда, куда направлялись путники.
Снова раздался трубный рёв, громкое пыхтение, смешавшееся с завыванием. Потом раздался звук, будто кто-то с клокотанием глотал воду. Затем все утихло.
Через короткое время раздался свист и визг, рёв на глубоко низких тонах. Это повторялось несколько раз.
— Давайте-ка приготовимся на всякий случай, — проговорил Добрыня и вытащил из ножен меч. — Кто знает, что за нечисть так орёт.
Богатыри, продолжая с оглядкой идти, приготовились к бою.
Протяжный трубный рёв, похожий на запоздавшее эхо, отозвался с другой стороны. Рёв продолжался и усиливался, и как бы приближался к тому месту, откуда жуткие звуки раздались в первый раз.
И вдруг на горном склоне путники увидели могучего зверя с огромными рогами, стоявшего на краю небольшой площадки.
— О, гос-споди! Сохатый… — облегчённо вздохнул Добрыня.
Кусты позади сохатого зашевелились, лось быстро обернулся и угрожающе склонил голову. Из кустов вышла лосиха.
Глотка сохатого извергла угрожающий рёв.
Лось умолк, насторожился и замер, раздувая ноздри.
Из кустов на другой стороне показались другие рога, затем голова, и на поляну вышел ещё более величественный сохатый. Его шея выглядела мощнее, чем у первого, да и ростом он был повыше.
Первый лось злобно фыркнул, подняв губу, но запугивание не произвело на соперника никакого впечатления.
Самка с интересом следила за движениями кавалеров.
Самцы вдруг кинулись навстречу друг другу, взметая копытами землю. Громкий топот был подобен топоту табуна лошадей. Казалось, подрагивала земля.
Самцы с разбегу хряснулись друг о друга рогами. Первый лось попятился, подогнув задние ноги, но смог удержаться на месте. Лоси чуть разошлись и ещё раз с треском хряснулись рогами…
— Любофф, — насмешливо произнёс Алёшка.
— Любовь, это когда голуби или горлицы воркуют, — с улыбкой негромко проговорил Добрыня. — А это, как у тебя, гон. За обладание самкой. Дикая природа, одним словом, и никакой любви.
Путники двинулись дальше.
За стройными пихтами и елями показались острые контуры скал.
В узком проходе между двумя скалами, неожиданно обрисовались силуэты горных баранов. Огромные рога, изгибаясь дугой, доходили почти до половины спины. Животные застыли на месте, наблюдая за путниками.
Удобная тропинка вывела путников на безжизненный каменистый склон. Дорога круто спускалась вниз. Вскоре путники вышли на ровную площадку и очутились перед отвесной скалой с плоской вершиной.
Закатное солнце опускалось за гребень синеющих гор. Лучи заходящего солнца медленно скользили по скалам, тени вытягивались, росли, падали в низины. Алые лучи окрасили островки снега и льда в кровавый цвет.
***
На вершине плоской скалы лежал рыцарь в изрубленных доспехах. Кровь сочилась из ран, стекала по холодному металлу на камни. Вместе с кровью из тела рыцаря утекала жизнь. Сердце билось всё слабее, глаза видели всё хуже, ветер шумел, будто за глухой стеной.
Кто-то подошёл и сел рядом с рыцарем. Он различил лишь серую тень, от которой веяло холодом.
— Кто ты? — слабым голосом спросил рыцарь.
— Люди называют меня Смерть.
— Зачем ты пришла?
— Тебе пора, — беззвучно прошептала Смерть.
— Нет! — воспротивился Рыцарь всеми фибрами души.
— Пора! — без эмоций, но очень уверенно повторила Смерть.
— Нет! — изо всех сил запротестовал, но едва слышно прошептал рыцарь. — Я ведь так молод! Я хочу жить!
Рыцарь почувствовал, что холод, исходящий от той, которая сидела рядом, овладел его членами.
Только что он был полон жизни и отваги. О его ратных подвигах пели трубадуры. Мало кто решался скрестить с ним меч. Он побеждал всех.
Какой-то пришелец бросил ему вызов. Предложил биться как-то походя, с насмешкой.
— Вон на той скале, — указал вдаль. — Один на один, без свидетелей.
Рыцарь пришёл один.
— Давай биться с открытыми забралами, — предложил соперник. А когда рыцарь открыл забрало, чужак кинул ему в лицо смесь песка с перцем.
Добивал, развлекаясь. И исчез, забыв о том, кого убил.
Как часто в жизни побеждают не сильные и смелые, а хитрые и подлые!
***
— Человек лежит! — воскликнул Иван и указал на плоскую скалу.
Все остановились, вглядываясь в указанном направлении. На плоской скале в неудобной позе лежал рыцарь, облачённый в латы.
— Может, рыцарские доспехи лежат? — предположил Добрыня.
— Ага… Собрали их аккуратно, сложили как надо, сделали куклу. Ворон пугать, — как всегда, съёрничал Алёшка.
— Не шевелится, знать мёртвый, — констатировал Илья.
Иван побежал вперёд.
— Осторожней там! — крикнул вдогонку Добрыня.
Иван вбежал на скалу, опустился на колено, вгляделся в лицо рыцаря.
— Живой! Только раненый и без памяти!
Путники подошли к раненому. Подбородник и забрало закрытого шлема скрывали лицо рыцаря.
— Давно лежит. Кровь уже свернулась, — заметил Илья.
Добрыня попытался снять с рыцаря шлем, расстегнуть латы, но ничего не получилось.
Алёшка огляделся по сторонам. С этой скалы видно было гораздо дальше, чем из долины.
— Вон там крыша какая-то, вроде как башня замка, — указал он.
— Ну что, надо отнести рыцаря туда, — решил Добрыня.
— А если там враги? — засомневался Иван.
— Вряд ли. Скорее всего, он оттуда. А здесь его подстерегли бандиты или кто… Он даже меч вытащить не успел.
— А если его пытались убить те, кто в замке? — спросил Алёша.
Добрыня пожал плечами.
— Кто их знает… Бросить здесь беспомощного человека жалко. С собой мы его не унесём. Да и не в том он состоянии… Ему покой нужен.
Срубили две берёзки, перевязали плащами — наскоро сделали волокушу. Погрузили рыцаря, пошли к замку.
Путники прошли уже не одну версту, петляя между скал, давно пора было наткнуться на дорогу, ведущую к замку. Но ни протоптанных дорог, ни строений, ни огней в сгущающихся сумерках не было видно.
Розовое сияние горных вершин погасло, мелкие предметы растаяли в сумерках, спустившихся на горы. Взошла луна, и скалы покрылись серебром.
Извилистая тропинка шла то вверх, то вниз, и чем дальше, тем становилась менее проходимой. Казалось, вот-вот она оборвется в непролазной чаще или на краю отвесной скалы. Наконец, путники вошли в узкую ложбину, которая вскоре расширилась и вывела их к похожей на арену круглой долине. Буйная растительность в долине чередовалась с голыми местами, на которых виднелись вытоптанные тропы.
Вдруг над головами путников просвистела стрела и впилась в ствол дерева.
— Берегись! — крикнул Добрыня.
Бросив волокушу, все метнулись за камни и деревья, чтобы укрыться от обстрела. Но спрятаться не успели — шестеро закованных в тускло блестевшие доспехи всадников вылетели на поляну и ринулись на путников.
Мчавшийся впереди всадник направил коня на Илью. Богатырь не успел приготовиться к нападению… Конь бронированной грудью ударил Илью, бросил его навзничь. Илья ударился головой о камень и потерял сознание.
Иван с лёгкой саблей был плохим соперникам бронированным рыцарям. Спасала неповоротливость рыцарских коней. Иван крутился ужом, метался между конями и камнями, увёртывался от тяжёлых мечей, пытался достать противников, но сабля лишь гремела о латы.
Алёшка едва сдерживал нападение двух всадников. И его облегчённый меч с трудом отбивал удары рыцарей.
Добрыня отражал натиск трёх рыцарей, рвавшихся к волокуше с раненым рыцарем. Их намерения были откровенны: один из нападавших бросил копьё, пытаясь добить раненого, но промахнулся.
Наползавший туман немного помогал Добрыне, Ивану и Алёше обороняться, скрывал их движения, но сомнений в исходе неравной схватке не было. И нападавшие явно не собирались оставлять свои жертвы в живых.
Меч в руках Добрыни хрупнул, половина клинка отскочила и вонзилась в землю. Добрыня успел подхватить толстенную палку и, крутанувшись, ударил ею налетавшего рыцаря. Рыцарь пошатнулся и даже выронил меч, но в седле удержался.
Добрыня увидел, как вожак нападавших повернул в его сторону своего коня. Против такого с палкой не повоюешь, понял Добрыня.
Ну вот и всё. Здесь, в глуши, и завершатся дороги их жизни… Они даже не узнают, по какой причине погибли.
Добрыня с размаху ударил палкой по всаднику, ураганом налетевшему на него. Палка надломилась, отбиваться стало нечем.
«Господи! Помоги!» — взмолился Добрыня.
И вдруг! Совсем близко зазвучал рог, подобный тому, каким призывают к началу охоты. Прервав кошмар ночного убийства, из тумана на поляну вылетело нечто необыкновенное. То ли всадник, закутанный в белый плащ, на белом же коне с огромным рогом на голове, то ли воин с копьем, пригнувшийся к коню. Затрещали кусты, могучий топот копыт звучал, как дробь огромного барабана, призывавшего войска к атаке.
Жуткий хруст костей, захлебнувшиеся вопли двух рыцарей, пронзённых одним ударом копья, дробный топот спасающихся бегством остальных четверых… И мёртвая тишина, подчеркнувшая ужас ночной драмы.
Через мгновение путники услышали собственное запалённое дыхание, всхрапывание белого коня и удары сердец, гнавших кровь в возбуждённые физическим и психическим напряжением тела.
— Илья… — едва смог выдохнуть, захлёбываясь от недостатка воздуха, Добрыня, и указал в сторону лежавшего без движения богатыря.
Иван кинулся к поверженному.
— Жив! — радостно воскликнул он, едва тронув богатырскую грудь.
Похлопав богатыря по щекам, Иван привёл Илью в чувство.
Путники, наконец, взглянули на всадника, спасшего их от гибели.
Это была стройная девушка! Она уже спрыгнула с коня и хлопотала у бесчувственного рыцаря, которого несли путешественники.
— Помогите перенести его в дом, — попросила девушка. — Здесь недалеко, вы чуть-чуть не дошли. Ко мне прибежали крестьяне и сказали, что чёрные рыцари убивают каких-то прохожих. Я даже переодеться не успела, схватила копьё…
Молодая красавица в длинном платье беспокойно осматривала и трогала рыцаря, лежащего на волокуше.
— Спасибо за спасение, — поблагодарил девушку Добрыня. — Ваш удар копьём достоин победителя любого рыцарского турнира. Такие удары не бывают случайными.
— Он меня научил, — не отводя обеспокоенного взгляда от закрытых глаз рыцаря, ответила девушка. — Давайте быстрее доберёмся до дома, мои люди позаботятся о нём… И о ваших ранах, если они есть. А потом я всё расскажу.
Добрыня подобрал мечи противников, попробовал фехтовать одним, потом другим. Один из мечей ему понравился: хорошо сбалансирован, судя по отсутствию повреждений на лезвии — из хорошего металла. Чуть тяжелее того, которым Добрыня пользовался раньше, но это даже понравилось Добрыне. Он вложил меч в свои ножны, не бросил и второй.
Иван с Алёшей взялись за волокушу и пошли вслед за девушкой. Илья, охая и прижимая ладонью отшибленный бок, плёлся в конце процессии.
Преодолев крутой подъём, путники вышли на торную дорогу. Вскоре над головами засветился огонёк жилья, пахнуло теплом и горьким дымом домашнего очага.
Ещё несколько поворотов куда-то вверх, и процессия вышла к большому двухэтажному дому, стоящему на краю скалы. Мимо подножья скалы протекала довольно широкая и бурная речка.
Каменные стены первого этажа с узкими окнами-бойницами и две башенки-стражницы на углах делали дом похожим на маленький замок. Дом окружали палисад (прим.: частокол из заострённых столбов) и неширокий ров с водой. За палисадом против опущенного подъёмного моста мелкие строения со следами давних пожаров образовывали двор, в котором стояли лошади и коровы, бродили овцы и свиньи. По двору ходила челядь. Из труб строений шёл дым.
В сумраке дом-замок с цветными витражными огоньками окон-глаз был похож на великана, высунувшего голову из земли, чтобы поглазеть на лесные чудеса и рассказать о гномах, кующих под землёй сокровища, а в лунные ночи подпевавших ветрам и родникам…
Пошёл мелкий холодный дождь. Навстречу ему из трубы дома выползло пахнущее домашней кухней уютное облако дыма, окутало угловые башенки и сползло на кроны соседних деревьев.
Проехав мост, девушка требовательно постучала в высокую дубовую дверь, укреплённую широкими металлическими полосами. Створки распахнулись, и хозяйка въехала, а путники вошли в маленький внутренний дворик. Слуги приняли коня, подхватили бесчувственного рыцаря, торопливо унесли его в дом.
Девушка жестом пригласила путников следовать за ней.
Все вошли в просторное помещение, служившее хозяевам столовой. У левой стены вздыбился огромный камин, вытесанный из красного гранита. Камин венчала голова единорога. По обеим сторонам камина стояли каменные фигуры медведей. Вспыхивающий в пасти камина огонь странным образом отражался в стеклянных глазах медведей и словно оживлял их.
В центре зала громадился дубовый стол в окружении крепких, довольно красивых стульев с высокими спинками. На одной из стен висели мечи, сабли и кинжалы, луки и самострелы, в углу ближе к камину стояли копья и дротики.
Добрыня и Алёша заинтересовались оружием и подошли поближе.
В центре коллекции висел длинный меч для охоты на медведей, рысей и другого крупного зверя. Клинок на три четверти сделан в виде стержня, затем расширялся полосой и заканчивался острием. Поперек клинка в обе стороны торчали железные рога, загнутый концами к острию, чтобы лезвие не слишком глубокому вонзалось в пасть зверя.
Медвежий меч перекрестил кабаний меч, длиной чуть поменьше. Эфес украшен травлением и позолотой, рукоять и ножны оплетены шнуром, клинок без крюка, с долами — продольными углублениями для облегчения веса, в которых вытравлены и позолочены строки из Библии. Железный эфес с защитными кольцами, рукоять украшена вставками из дерева и кости, в клинок вставлен вывинчивающийся металлический крюк.
Над мечами высилось мощное «кабанье копье». Наконечник широкий, листовидный, с очень острыми краями, украшен вытравлеными и позолоченными узорами. Древко длиной в сажень, на большей части длины обмотано узким кожаным ремнём, укреплённым гвоздями, чтобы не скользили руки. Очень мощное копьё, такое выдержит напор животного и не сломается.
Под охотничьими мечами горизонтально висел, будто летел, боевой меч с двойными боковыми кольцами под крестовиной — одна под другой, для задержки клинка неприятеля при выпаде. Дужки для защиты запястья образовывали корзинку. Деревянные ножны обтянуты кошачьими шкурками с узорчатым тиснением и накладками из слоновой кости. Поверх ножен — три отделения для ножей.
Внизу лежала индийская сабля. Рукоять из железа инкрустирована золотом, покрыта орнаментом. Рядом искусный кинжал итальянской работы. Рукоять с защитными дугами, прекрасный клинок с клеймом оружейника. Здесь же — восточный прямой кинжал. Рукоять из слоновой кости украшена бирюзой и рубинами, клинок с канавками для яда. На полированном клинке выгравированы и позолочены восточные надписи. Прислонён к стене боевой топорик. лезвие прорезное, с изображением звезды. Все железные части фигурно украшены, отделаны позолотой по синему вороненому фону. Рукоять обтянута кожей.
Судя по обилию кинжалов и оружия для охоты, хозяева в битве не чурались ближнего боя и любили единоборства с крупным зверем.
В дальнем тёмном углу помещения рос дуб. Ствол его держал потолок. Для ветвей в потолке сделано отверстие. Между корней дуба журчал родник. Вода скапливалась в широкой чаше, сделанной из красивых камней, переливалась через край и убегала по каменному ложу за пределы помещения.
На полках с обеих сторон от камина вместе с кухонной посудой стояли колбы, реторты, висели пучки сушёных трав, лежали разноцветные минералы.
— Ты колдунья? — спросил Добрыня.
— Нет, — улыбнулась девушка. — Немного занимаюсь алхимией. Мне нравится отгадывать загадки, которые задаёт нам природа.
Девушка приказала слугам нагреть воды для путешественников.
— А потом мы поужинаем и поговорим, — сказала она.
Путников провели в небольшую комнату, где стояли две деревянные лохани, наполненные водой.
Слуги набросали в лохани горячих камней, отчего вода тут же согрелась. Предложили путникам раздеться, забрали одежду для стирки, а им оставили широкие белые полотенца со скромной красной окантовкой по краям, и роскошные восточные халаты.
Искупавшись и закутавшись в яркие халаты, путники вышли в столовую.
Служанка попросила гостей перейти в соседнюю комнату, раза в два меньшую, чем предыдущая, но вытянутую вверх до самой крыши.
У стены на кровати, больше похожей на длинный узкий стол, застелённый простынёй, лежал рыцарь, по-прежнему в доспехах. Рядом сидела хозяйка, успевшая переодеться в шёлковый халат наподобие тех, в которые были одеты путники, поила раненого каким-то снадобьем.
Над кроватью висел огромный, потемневший гобелен, изображавший старинное семейство на фоне горящего камина. Камин очень походил на тот, что был в гостиной.
У противоположной стены стояли инкрустированная арфа, барабаны. На полках лежали труба и несколько скрипок. Здесь же на полках стояли и лежали книги в золочёных и в деревянных переплетах с бронзовыми застёжками, какие-то свитки.
На длинном столе были разбросаны листы пергамента, стояла чернильница с открытой крышкой, рядом лежали заточенные и незаточенные перья.
Илья взял один из листов. Почерк красивый, по-женски округлый. Но читать без разрешения не стал.
— Очнулся? — сочувственно спросил он хозяйку.
Хозяйка молча кивнула.
— Почему вы не снимите с него доспехи? — удивился Добрыня.
Хозяйка вздохнула и горько усмехнулась.
— Все называют его Железным Рыцарем. Его замок чуть дальше. Он живёт один. Впрочем, как и я, — проговорила хозяйка, и умолкла. Помолчав в раздумье, продолжила: — Я люблю его.
Глаза Алёшки, исподтишка ласкавшие тело хозяйки, плохо спрятанное тонким шёлком халата, утухли.
— Он был единственным сыном в семье. Его отец накопил огромные богатства и с детства твердил сыну, что только сильный может добиться в этой жизни чего-то, а чтобы добиться всего, надо быть лучшим.
Хозяйка качнула головой, словно не соглашаясь с отцовским советом.
— Он решил стать лучшим рыцарем. Постоянно тренировался, и мышцы его стали подобны железу. Он много читал, разговаривал с учёными и стариками, и перестал ошибаться в определении добра и зла. Но мир стал видеть только в чёрном и белом цветах. Он стал беспощаден к врагам — и сердце его окаменело. Лицо его стало похоже на забрало рыцарского шлема. И он перестал быть человеком. За жёсткий нрав, несгибаемую гордыню и бескомпромиссность его прозвали Железным Рыцарем.
Недобрая слава о Железном Рыцаре отпугивала людей от замка. Даже разбойники сторонились замка, хотя о богатствах, хранившихся в его подвалах, ходили легенды.
Я любила его, и старалась сделаться достойной Железного Рыцаря: научилась биться на саблях и мечах, метко стрелять из лука, даже участвовала в рыцарских турнирах…
— А он? — спросил Алёшка. — Любил ли он тебя?
— Любил ли он меня?
Хозяйка усмехнулась.
— В его сердце было слишком мало любви, её не хватало даже на себя.
— А кто были те всадники, которые напали на нас и хотели убить Железного Рыцаря? — спросил Добрыня.
— Вероятно, его соперники. Услышали, что раненого Железного Рыцаря несут в замок и… Попытались сделать так, чтобы его не донесли. Скрытых и явных недоброжелателей у него много.
Хозяйка надолго задумалась. И продолжила, словно для себя:
— Вот чего я не понимаю… Он — рыцарь. Чтобы в его владениях был порядок, ему нужно быть жёстким правителем,. Я же никого не обижаю, выслушиваю людские жалобы и помогаю всем, насколько могу, всегда к людям с открытой душой… Но часто вместо благодарности и уважения получаю от людей обиды и насмешки. Они даже оболгать меня стараются! Или поссорить с друзьями. То и дело приходят и нашёптывают: «Ты думаешь, что этот — твой друг, а эта — твоя подруга? Ты им помогаешь, а они… Открой глаза!». Почему так? Как изменить отношение людей ко мне?
— Глаза — зеркало души. Часто тебе открывают глаза только для того, чтобы плюнуть в душу, — со вздохом пробормотал Илья, посмотрел на красавицу и спросил:
— Далеко ли до ближайшего селения?
— Версты две.
— Завтра в полдень разденься донага и сходи в то селение.
— Ты с ума сошёл! — возмутилась красавица. — Меня обесчестят, не успею я пройти и половины пути!
— Обнажить своё тело на людях ты боишься. А зачем ходишь по миру с обнажённой душой? Зачем распахиваешь её перед каждым прохожим? Все, кому не лень, входят в твою жизнь. Они видят твою добродетельность и свою порочность. Порочные не любят праведников, поэтому они унижают, обижают и клевещут на тебя. Нельзя раскрывать сердце перед всеми. Твоя душа подобна бутону розы. Поэтому отличай тех, которые наслаждаются красотой и запахом розы, от тех, кто обрывает лепестки и топчет цветы ногами. От грубых, непорядочных и неблагодарных уходи. Таких людей нужно держать за запертой от них дверью своей души.
Хозяйка молчала, с беспокойством, состраданием и нежностью взирая на Железного Рыцаря.
— О, как бы я была счастлива, если бы… — произнесла она и умолкла.
Но все поняли, что имелось в виду под словами «если бы».
— Ты зря старалась стать рыцарем, достойным своего избранника, — вновь заговорил Илья. — Сила женщины не в умении владеть мечом или копьём. Сила женщины в её красоте и нежности. В умении петь и танцевать. Ты когда-нибудь танцевала для любимого?
— Не-ет… — удивлённо протянула хозяйка. — Я показывала ему только своё умение стрелять из лука, метать дротики…
— Даже сильная женщина в военном искусстве слабее такого мужчины, как Железный Рыцарь. Зачем рыцарю слабый помощник? Но любому сильному мужчине нужна ласковая красавица. Станцуй для него! — вдруг предложил Илья.
— Прямо сейчас? — удивилась хозяйка.
— А что? Железный Рыцарь пришёл в себя… Иногда, когда тебя ударят по голове, в мозгах что-то меняется! — пошутил Илья. — Или ты не умеешь танцевать? Растратила таланты, обучаясь умению стрелять, фехтовать и сражаться на турнирах?
— Умею, — немного рассердилась хозяйка. — И, говорят, очень даже неплохо.
Хлопнув в ладоши, она позвала служанок и кивнула на музыкальные инструменты. Одна служанка заиграла на арфе, остальные запели без слов.
Это была странная мелодия. Она то медленно разливалась, чуть ли не явственно пронизывая утренними солнечными лучами сумерки помещения, то звучала торопливо, как игривый ручей, сбегающий с гор. И танец девушки напоминал зрителям ручей, несущийся по склону горы. Но движения танцовщицы были не только легки, они были пронизаны скрытой болью. Временами на лице танцовщицы появлялось выражение испуга, как у человека, падающего в бездну. А может, как у беззащитной девушки, ждущей подлого нападения.
Мелодию нарушил стон. Железный Рыцарь попытался встать с ложа.
Хозяйка бросилась к раненому, помогла ему сесть.
— Как ты красива, — глухо произнёс Железный Рыцарь.
— Ну вот, дело пошло на поправку, — бодро проговорил Илья. — Я же говорил, что хороший удар по голове и красота женщины делают чудеса даже с железными мужчинами!
— Ну почему ты не говорил мне этого раньше! — воскликнула хозяйка, поддерживая раненого.
— Я слышал такую притчу, — подумав, вновь заговорил, но уже очень серьёзно, Илья. — Однажды Диавол решил продать инструменты своего ремесла: кинжал Зависти и молот Гнева, лук Страсти, к которому прилагались отравленные стрелы Чревоугодия, Вожделения и Ревности. Выложил для продажи широкие сети Лжи, тупые орудия Уныния, блестящие — Сребролюбия и острейшие — Ненависти. А отдельно от всех инструментов положил неказистый деревянный клинышек под названием «Гордыня». На удивление, цена этого инструмента была выше, чем всех остальных, вместе взятых. Прохожий спросил Диавола, почему так дорог этот простенький клинышек. «Цены этому клинышку нет, — ответил Диавол. — Это единственный инструмент, на который я могу положиться, когда остальные инструменты бессильны. Если мне удаётся вбить этот клинышек в голову человека, он открывает двери для всех пороков». Беда Железного Рыцаря в том, что им овладела Гордыня.
— Согласен с тобой, незнакомец, — медленно проговорил Железный Рыцарь. — И я пал во грех гордыни. Но что мне делать?
— Покайся и встань.
— Я вставал. И опять падал.
— Покайся и снова встань.
— Доколе же каяться? Доколе вставать и падать?
— До кончины твоей. Пока тебя не настигнет смерть — павшим или поднявшимся. Павшим — или поднявшимся!
Железный Рыцарь молчал, что-то мучительно обдумывая. Молчала хозяйка, молчали гости.
— Но я не знаю, как мне изменить себя. Ведь я — Железный Рыцарь. Железный! Понимаешь?
— У любого железного человека есть душа и сердце. Душа бесплотна, а сердце наполнено горячей кровью. Иногда стоит взглянуть на себя со стороны, хотя бы рассмотреть себя в зеркале, чтобы понять, что ты есть. А, поняв, измениться к лучшему. Хозяйка, у тебя есть зеркало?
— Конечно!
— Вели принести.
Служанки принесли большое, в половину человеческого роста, зеркало в бронзовой оправе. Илья поставил зеркало напротив Железного Рыцаря.
— Посмотри на себя. Вглядись в себя. Пойми, кто ты есть. Это снаружи ты железный. А внутри — такой же человек, как любой из нас. Твои латы испачканы кровью. Твоей кровью. И она такая же, как наша кровь. Ты едва выжил. А значит, молва о том, что ты железный — всего лишь молва. Хозяйка сказала, что ты богат. Но жизнь ценна не количеством накопленного золота и драгоценных камней. Она ценится и меряется временем, которое мы отдаём близким, и добрыми делами, которые мы сделали для близких. Время жизни ограничено для каждого из нас. Это время утекает от нас миг за мигом. Нельзя тратить время, отпущенное тебе Богом для жизни. Его нужно отдавать близким. Только это время называется жизнью. Остальное — суета сует.
Железный Рыцарь вглядывался в зеркало.
Бледное лицо человека, кожи которого не касаются лучи солнца. Вмятины от ремешков и застёжек шлема, да и от краёв самого шлема. Грязные волосы… Как сильно изменила его необходимость постоянно носить латы… Необходимость ли?
Тяжело вздохнув, рыцарь расстегнул застёжки, распустил ремни, снял шлем, уронил его на пол. Металл глухо стукнул о камень.
Все увидели суровое, но ещё молодое лицо. Длинные, грязные волосы свисали до плеч.
Хозяйка всматривалась в лицо Железного Рыцаря. Похоже, она видела его без шлема впервые.
— Мне нужно снять доспехи и вымыться, — слабым голосом решительно проговорил Железный Рыцарь.
Хозяйка сделала знак, служанка выбежала, и тут же вернулась в сопровождении двух слуг-мужчин.
— Помогите господину искупаться, — приказала хозяйка. — Перевяжите ему раны.
Какое-то время все сидели в молчании.
— Ты живёшь одна? — спросил Илья хозяйку, чтобы прервать молчание. — Где твои родители?
— Мать умерла после родов. Отец был праведным человеком. Но бес терзал его искушениями. И вот после многолетней борьбы с отцом бес пообещал, что не будет угнетать его искушениями, если он единожды совершит хотя бы один грех из трёх: убьёт человека, соблудит или напьётся в корчме до потери сознания.
Отец рассудил, что убить человека — большое зло, и заслуживает смертной казни как по божьему, так и по гражданскому суду. Совершить блуд он не мог даже после смерти жены. Упиться же один раз казалось ему небольшим грехом, потому как он не был монахом, и по праздникам или по поводу выпивал понемногу. Решив так, он пошёл в корчму.
Увидев его пьяным, сатана привёл прелюбодейную женщину, которая прельстила его и увела к себе. Во время прелюбодеяния пришел муж этой женщины и застал грешащего с женой. В драке отец убил его.
Хозяйка тяжело вздохнула.
— Отец был праведником. Но, каких грехов отец боялся и отвергал в трезвости, те совершил через единственную попойку.
Хозяйка не успела рассказать, что случилось с её отцом дальше, потому что в комнату вернулся Железный Рыцарь. Он шёл сам, хоть и с трудом. Одет был в кожаную куртку, короткие бархатные штаны, белые чулки и массивные туфли.
— Одежда моего отца идёт вам, — улыбнулась хозяйка.
Рыцарь подошёл к хозяйке. Превозмогая боль, с трудом опустился на одно колено, поцеловал даме руку и прижался лбом к её ладони:
— Маргарита, позвольте просить у вас руки и сердца…
14. Людоед
Под наклонённой козырьком огромной скалой путники увидели сложенное из грубых камней подобие входа в жилище. Над входом на скале просматривались огромные буквы: «Людоед».
— Зачем ему вывеска? — удивился Иван. — Ладно бы, трактир или лавка. По уму, ему надо скрывать, что он людоед. Глядишь, какой путник и забредёт по незнанию на ужин.
— Ты хотел сказать, в качестве ужина? Это гнилое нутро его наружу лезет, — высказал своё мнение Алёшка. — Славы нелюдю хочется.
— Обойти бы его стороной, — состорожничал Иван.
— Сказала же Маргарита: он знает дорогу к Кащею.
— Ну, ладно… Как говорится, Бог не выдаст — свинья не съест… Веди нас, дядя Илья!
— Вот всегда так: как в какую пещеру лезть, или идти в гости, где могут съесть, так сразу первым дядя Илья…— вздохнул Илья.
— Дядя Илья, спроси, есть ли кто дома, а то хозяин рассердится на незваных гостей, — посоветовал Иван.
— По моему разумению, надумав войти в пещеру, лучше ткнуть в дырку копьём, чем лезть туда со свечкой и спрашивать, есть ли кто там, — пробурчал Илья, входя в пещеру.
Входная дыра, до верха которой Илья достал поднятой рукой, вела в глубокую полутёмную пещеру. В глубине пещеры за грубым деревянным столом сидел босой, лохматый, бородатый громила в грубых штанах из мешковины, обтрёпанных внизу. Вместо рубахи одет в огромный мешок с дырками для головы и рук.
Вдоль стола стояли длинные лавки. У стен в беспорядке валялась домашняя утварь.
Едва путники вошли в пещеру, как громила воровато накрыл стол огромным куском рогожи.
— Иногда гости приходят так внезапно, что не успеваешь спрятать от них самое вкусное, — утробно пробурчал громила. — Вы кто?
— Мы путешественники. Нам бы господина Людоеда, — проявил воспитанность Илья.
— Я людоед, — признался громила и облизнулся, глядя на гостей. — Давненько ко мне люди не заходили. Гы-ы…
И облизнулся ещё раз, очень даже недвусмысленно.
— А позвольте вас спросить, господин Людоед, что это вы, глядя на нас, всё время облизываетесь? — не скрывая подозрений, спросил Алёшка. — Разрешите вопрос, как говорится, в лоб: а не задумали ли вы нас съесть? Если задумали, то мы считаем ваши задумки опасными для вашего пищеварения. Быть съеденными мы не намерены, потому как у нас много дел по хозяйству… Кащея навестить, например.
— Никого я не хочу съесть, — обиженно отозвался людоед. — Я всегда облизываюсь, когда не хочу есть… И вообще… Ваше мнение о моей кровожадности ошибочно! Поэтому закройте свои ошибальники и садитесь к столу. Я живу один, скучно мне, поэтому рад всякому входящему. Вы вот сомневаетесь в моей добропорядочности, а я сразу увидел, что вы — мои друзья. А друзья познаются в еде.
Движением иллюзиониста людоед сорвал рогожу со стола и открыл четыре прожаренные до аппетитных корочек тушки, похожие на овечьи, огромную бутыль с вином, напоминающую стеклянную бочку с длинным горлышком, и несколько полуведёрных кружек.
— Горные козочки, — жестом официанта порекомендовал людоед. — Отловлены сетью вчера вечером, всю ночь мариновались на горных травах, выжарены сегодня утром. Без крови, кстати, сжарены. Я люблю хорошо прожаренное мясо.
Не дожидаясь, пока гости рассядутся по лавкам, людоед оторвал от тушки увесистую ляжку, которая, впрочем, гляделась в его кулачище, как гляделась бы куриная ножка в кулаке Ильи Муромца, и впился зубищами в сочное мясо. Послышалось жизнерадостное культурное чавканье с удовлетворённым урканьем и лёгким пристаныванием — не сказать, что от наслаждения, а так, по привычке.
Не увидев столовых приборов, путешественники вынули ножи и воспользовались возможностью закусить бесплатно и сытно. Пока они очищали от мяса один бок тушки, людоед схрумкал остальные три.
— Сколько можно жрать?! — удивился аппетиту и на ухо Ивану заметил Алёшка.
У людоеда оказался прекрасный слух.
— Я меру знаю. Потому, что без меры можно съесть больше, а выпить меньше. И вообще, надо есть столько, чтобы, поднимаясь из-за стола, не переворачивать его животом, — важно заметил он. — А вы, я смотрю, не очень хотите есть. Ешьте, ешьте: аппетит приходит во время еды. Только зверский аппетит приходит без еды.
Наевшись, людоед удовлетворённо рыгнул. Напряжённо подумав, отчего кожа на его лбу забугрилась в складках, кивнул головой и провозгласил:
— Счастье — есть!
Налив вина, добавил:
— И пить — тоже счастье!
Выпив вина, вытащил из кармана огромную, величиной с горшок, трубку и мешок с нарубленной травой. Набив трубку, высек кресалом сноп искр, раскурил трубку, наполнив пещеру довольно приятным дымом.
— Жизнь прекрасна, если правильно подобрать курительную смесь для любимой трубки, — философски проговорил людоед, вытянув ножищи далеко под стол и развалившись на стуле.
— А вот скажи нам, уважаемый Людоед, — выражая лицом полнейшее почтение к насытившемуся громиле, попросил Илья, — как нам пройти к Кащею?
Людоед широко, с подвыванием, зевнул, не забыв прикрыть разверзшуюся пасть грязной ладонью, дабы в неё не влетели злые духи.
— Говори, говори... я всегда зеваю когда мне интересно... — королевским кивком разрешил он. Задумчиво посмотрел на дымящуюся трубку, вытащил из-под стола ещё один мешок, высыпал из него горсть сушёных грибов. Перетирая по одному, принялся засыпать порошок в трубку.
— Ложные опята, — присмотревшись, определил Добрыня. — Ядовитые грибы.
— Опята, может, и ложные, но ощущения от них реальные, — заметил людоед, глубоко затянувшись и расцветая довольной дураковатой улыбкой.
Заткнув указательный палец в ноздрю, людоед лениво, но настойчиво искал что-то в её глубинах.
— Не ковыряй в носу, мозги поцарапаешь... — остерёг людоеда Алёшка.
Людоед с удивлением посмотрел на Алёшу, но, подумав, палец из ноздри вытащил.
— Дык, господин Людоед, — напомнил Илья, — к Кащею-то нам как пройти?
— Пройти… Пройти… — сонно бормотал людоед, всё глубже погружаясь в ложноопяточные дымные грёзы. — Всем пройти… И никому — остаться…
— До таких мозгов теперь и кулаком не достучишься, — огорчился Алёшка. — Ну что, хозяин «улетел», нам придётся отдохнуть и подождать, пока он вернётся. Потом ещё раз поговорим, может чего узнаем.
— Где он, интересно, спит? Есть у него какая-нибудь подстилка или спальня? — поинтересовался Иван.
— Спальня… — бормотал в полусне людоед. — У любого уважающего себя людоеда есть спальня…
— Ну, пошли, осмотримся, — решил Добрыня.
Встали из-за стола, пошли в обход пещеры.
— Вот какая-то тёмная комната! — заглянул в дырку Алёша.
— Спальня… — пробормотал людоед.
Алёша вошёл в дырку.
— Осторожнее, тут крутой спуск! — предупредил он приятелей.
Путешественники один за другим входили в тёмное помещение. Едва Илья последним ступил вслед за друзьями, как людоед вскочил, толкнул Илью в спину, схватил лохань с жиром, стоявшую у стены, и плеснул в дырку-дверь.
— Бу-га-га-га! — захохотал людоед страшным голосом. — Вы никогда не играли в игру под названием «Залезь на скользкую горку»? Особенно весело смотреть, когда горка смазана жиром. Вы всерьёз поверили, что я добрый и пушистый, и людей не ем? Если уж я родился людоедом, то людоедом и умру, какой бы овечкой ни прикидывался, и как бы красиво ни блеял. Захотели узнать, как пройти к Кощею? Вы за кого меня, дурака, принимаете? Так я и сказал, как к нему пройти! Я, между прочим, вход в его ущелье охраняю! А за то он мне покровительствует.
— Крыша есть — ума не надо, — проговорил Алёшка. — Слышали? Он вход охраняет. Значит, после ущелья будет царство Кащея.
— Ну, в общем, вы тут до утра помаринуйтесь, а утром я из вас вкусное жаркое приготовлю! Жизнь коротка — потерпите немного!
— Послушай умный совет… — попробовал перейти к переговорам Илья.
— Намекаешь, что я дурак?
— А что намекать? И так видно, что череп тебе не жмет, — схохмил Алёша, несмотря на невесёлое положение пленных.
— Друзьям рассказывай умные советы, — огрызнулся людоед. — Когда мне хочется услышать что-нибудь умное, я сам говорю.
— Это не совет, это шутка такая, — уныло сообщил Алёшка.
— И шутки твои мне не нужны. Больше всего меня веселит собственное остроумие. Особенно во время приготовления пойманных людей, — проговорил людоед и довольно гыгыкнул.
— Мы жилистые, из нас жаркое невкусное! — попробовал испортить аппетит людоеду Иван.
— Невкусных людей не бывает, бывают плохо приготовленные, — захохотал людоед.
— Вот иногда смотришь на некоторых людоедов и думаешь: «Дура была повитуха, которая помогла его матери родить такого сына», — пробормотал Илья. И громко спросил: — Слушай, когда повитуха принимала роды, она тебя не роняла головой о пол?
— Не помню. Я тогда маленький был, — буркнул людоед и завалил дверь камнем.
Богатыри оказались в кромешной тьме.
— Тяжёлый случай, — пробормотал Илья. — Когда человек умрёт, он об этом не знает, только другим тяжело. То же самое, когда человек тупой.
— Этот тупой может реально нами позавтракать, — вздохнул Алёшка. — А мне кукушка вчера столько лет накуковала!..
— Не будешь кукушкам верить, — буркнул Илья.
— Спасибо, ты умеешь ободрить.
— Я думаю, нам рано прощаться с белым светом и здоровался с чёрным, — заговорил молчавший до сих пор Добрыня. — Из каждого безвыходного положения есть хотя бы плохой, но выход. Давайте-ка клубочек бросим, да посмотрим, не подскажет ли он нам выход.
— Подскажет, в ту дыру, которую людоед завалил, — хмыкнул Алёша.
Добрыня достал кресало, трут, раздул огонь. В мутном свете вытащил клубочек, бросил на землю. Клубочек качнулся в сторону двери, но остановился и откатился к противоположной стене. Прокатился в угол, и повернулся вокруг себя, и словно попытался вкрутиться в песок.
— Ну вот, показывает, что надо копать там, — решил Добрыня. — Как говорил один закапываемый заживо пленник: «Стучитесь, и вас откопают».
И первым принялся раскапывать песок в углу темницы.
Песок разгребался довольно легко. Похоже, тут раньше был проход, и его засыпали. Не успела закончиться ночь, как проход был очищен, и пленники выползли наружу.
— Ну что, вернёмся и накрутим рога этому ублюдку! — предложил Алёшка.
— Людоеду? — уточнил Добрыня. — А стоит ли?
— Ну как же! — возмутился Алёшка. — Он ведь грозил из нас жаркое приготовить! Съесть хотел! Обидно!
— Ты на волков обижаешься? — хмыкнул Добрыня.
— Не-ет…
— А они, как ни встретят, тоже съесть тебя хотят. Нутро у них такое. Ну, пойдём мы к людоеду, начнём заварушку… Не дай Бог, он кого пришибёт. Это нам надо?
— Если можно избежать мордобоя или простого боя, полезнее для здоровья этого приключения избежать, — поддержал Добрыню Илья.
15. Кощей Бессмертный
Погода была хорошей ещё день, а к концу второго дня небо стало затягиваться низкими чёрными тучами, с полуночной стороны подул холодный ветер.
Едва проторенная дорога вошла в узкую щель между двумя высокими утесами. Казалось, некий великан в далекие времена разрубил гору ударом тяжелого топора. В щель надуло песку, и он лежал неплотным слоем, в редких оспинах следов людей и лошадей. Шагов через пятьдесят песок кончился, обнажился камень.
Сначала он был ровным, как пол, затем местами стал ребристым, а иной раз путь преграждали небольшие завалы. Здесь ничего не росло, не было ни травинки, ни кустика. Неутихающий ветер то свистел в расселинах, то жалобно завывал, то утихал до шёпота, то пронзительно взвизгивал. По небу плыли странные облака, похожие на растрёпанные лошадиные гривы.
Скалы поднимались всё выше и стало казаться, что путники идут по дну тёмного колодца, отрезанные от всего, что происходило в том мире, который они недавно покинули. Стало казаться, что они попали в западню. Все шли медленно, осторожно ступая между камнями, озираясь во все стороны.
Одну стену колодца озарило выглянувшее солнце, другая оставалась в тени. Но чёрная туча медленно закрыла солнце, стало ещё темнее. Туча наливалась свинцом, опускалась, пока не повисли на верхушках скал. Внезапно налетел шквал. Его порыв был настолько стремителен, что Иван, стоявший небрежно, еле устоял на ногах. Небо озарилось ослепительными вспышками. Ужасающие раскаты грома сотрясали воздух.
Чёрную тучу прорезала огромная молния, ударила в высокую скалу. Небо с сухим треском порвалось, как гигантский кусок полотна. Окрестности потряс страшный грохот.
У путников подкосились ноги.
Начался ливень.
Ветер завывал и визжал высоко среди скал. Слышались то отдельные вопли, то многие голоса. Временами будто хор грешных душ в агонии выкрикивал страшные проклятия. Ветер хлестал по спинам путников ледяным дождём, а потом и вовсе начал сечь мокрым снегом.
— Туда! — крикнул Илья и указал на расщелину в скалах, где можно было укрыться от дождя и ветра.
Все бросились в укрытие.
В какой-то момент сквозь вопли и стенания непогоды продрался голос, кричавший то ли «Месть!», то ли «Смерть!».
Слова повторялись с жаром, с восторгом, как если бы мучимая душа неожиданно перенеслась из глубин огненного чистилища в прохладные сады рая.
Неожиданно ветер утих, и наступила тишина. Путникам воцарившая тишина показалась ещё страшнее, чем завывания и визг.
Казалось, тишина вот-вот готова нарушиться… Но так и не нарушилась. Ни звука, ни движения вокруг. Даже листья чахлых кустах не шумели. И до этого было тихо, если не считать звуков насекомых и птиц... А сейчас даже эти звуки прекратились.
***
Путники пробирались по широкому ущелью, заваленному большими и не очень большими обломками скал, затруднявшими и замедлявшими движение.
Приходилось то обходить валуны, то взбираться на плиты, помогая друг другу.
Путники видели волков, следивших за ними с невысокой плоской скалы. Лиса с волочившимся облезлым хвостом перебежала тропу и скрылась в кустах. Орлы-падальщики сидели на мёртвых деревьях и с корыстным интересом поглядывали на путников.
За время движения по ущелью ни встретилось ни души, но то, что падальщики ждали не зря, подтвердил замеченный в кустах человеческий скелет.
Иван всё более мрачнел. Наконец, взмолился:
— Дядя Илья! Добрыня! Отпустите меня, Христа ради, вперёд! Дайте сапоги-самоходы, дайте шапку-невидимку, я разведаю, что и как с Кащеем и с Забавой… Вдруг ей помощь требуется?
— И попадёшься если не к очередному людоеду, то к другому какому чудищу, — остудил его пыл Илья.
— Я аккуратно! Я только узнаю, где кащеев замок, что вокруг… Ну, если можно, загляну в окошко, посмотрю, что внутри. Сломя голову никуда не полезу — вот вам крест на пупок!
Иван истово перекрестился.
Илья вздохнул, посмотрел на Добрыню.
— Про охрану разведай, — буркнул Добрыня. — Алёшка, дай ему сапоги-самоходы!
Алёшка вытащил из котомки сапоги, кинул Ивану:
— Лови!
Иван сел на камень, переобулся в сапоги, вытащил из котомки шапку-невидимку, переложил её за пазуху, встал… И лишь мелкая каменная крошка прошелестела, будто ветер дунул сквозняком….
…Скалы мелькали, как грязная побелка на стене.
Едва Иван подумал, что надо бы помедленнее… И движение замедлилось! Надо туда… А теперь туда… Сапоги слушались его мыслей!
Ущелье расширилось и выпустило Ивана из каменной ловушки через естественные ворота между причудливо расколотыми скалами. Ворота как бы открывали большое плато, покрытое зелёными лугами.
Никаких замков не было.
«Стой!» — приказал он сапогам, и остановился.
Огляделся во все стороны. И справа от ущелья, на высокой скале увидел громадный замок. Возможно, он целиком был высечен из скалы, потому что с первого взгляда определялись только вершины башен на фоне закрытого облаками неба. Стены можно было различить лишь пристально вглядевшись — они мало отличались от скал, разве что правильной формой окошек-бойниц.
К замку вела довольно широкая, петляющая между скал, пустынная дорога.
Иван вытащил из-за пазухи шапку-невидимку, хотел надеть её и ринуться по дороге в замок Кащея… Но замер в раздумье. Потом снял шапку и решил обследовать окрестности — возможно, он что-то узнает о замке и его хозяине.
Промчавшись в сапогах-самоходах несколько вёрст и обежав небольшой отрог, выскочил к небольшому городку, огороженному каменной стеной с широкими воротами и башнями на изгибах стены, и остановился поодаль от ворот.
При входе сидел нищий старик, просил подаяние. Редкие прохожие входили и выходили из ворот.
Иван надел шапку-невидимку и стал поодаль от нищего.
Вот к нищему подошел юноша, недоверчиво взглянул на нищего. Не подав милостыни, спросил:
— Я путешествую по миру. Ищу хорошее место для жизни. Какие люди живут в этом городе?
Старик взглянул на юношу и сам спросил:
— А какие люди живут в том городе, из которого ты ушел?
Юноша тяжело вздохнул и безнадёжно махнул рукой:
— Если бы в том городе, где я жил, были хорошие люди, я бы оттуда не ушёл. Там жили злые и глупые люди…
— Весь мир одинаков, — ответил старик. — Здесь люди такие же, как и в твоём городе.
Юноша сокрушённо покачал головой, постоял в раздумье, потом произнёс:
— Опять мне не повезло. Ладно… Зайду, перекушу у вас, отдохну, и пойду дальше.
Немного погодя к воротам подошёл прохожий постарше, но лицом повеселее. Бросил нищему монету, поприветствовал:
— Доброго тебе здоровья, старик.
— И тебе поздорову, добрый прохожий.
— Я тут никогда не был. Какие люди живут в этом городе?
— А какие люди живут в том городе, откуда ты пришел? — в свою очередь спросил старик.
— У нас хороший город. И люди хорошие. У меня там много друзей. Я занимаюсь торговлей, и ищу хорошие города, с которыми можно торговать.
— Весь мир одинаков, — ответил старик. — Здесь люди такие же, как и в твоём городе.
— Как мне повезло! — обрадовался торговец. — У меня есть чем торговать. Наверняка я найду здесь много покупателей!
Как только торговец ушёл, Иван снял шапку-невидимку, подошёл к нищему, дал ему золотую монету и спросил:
— Почтенный, скажи мне, почему ты одного обнадёжил, а второго огорчил? Одному сказал, что в городе хорошие люди, а другому — что плохие?
Старик усмехнулся.
— Ты, сынок, или плохо слушал, или у тебя плохая память. Я обоим сказал, что в этом городе люди такие же, как и в их городах. Но тот юноша, что бежал из своего города, в своём городе находил только злых людей. Он и здесь найдёт таких же. Потому что, боюсь, и сам такой. А торговец в своём городе находил добрых людей и друзей. Он и здесь найдёт таких же, подобных себе.
Иван сел рядом со стариком.
Старик вертел в пальцах золотой, который дал ему Иван.
— Ты вот не жадный, — вновь заговорил старик. — А юноша и грошика медного не дал. Потому что денег у него мало, люди вокруг него плохие. Оттого и жизнь у него плохая. А жизнь… Она — просто жизнь! Представь две чашки, золотую и глиняную. В обе чашки налито одинаковое вино. Наша жизнь — это вино в чашке. И не важно, золотая та чашка или глиняная — сосуд, в котором плещется наша жизнь, не определяет сути нашей жизни. Завидующие золотой чашке соседа не осознают, что в наших чашках одинаковый напиток, и забывают насладиться самим напитком. Как тот юноша. Счастливы же не те, которые имеют всё лучшее, а те, которые извлекают всё лучшее из того, что имеют. Как тот торговец.
— Наверное, это зависит от того, какой человек внутри? Какая у человека душа?
— У каждого человека внутри есть плохое и хорошее, которые борются подобно двум волкам. Зависть, скупость, эгоизм, ложь стараются победить любовь, правду, доброту, верность… Но доброе только снаружи похоже на волка, а по сути — это преданная хозяину собака. Побеждает тот зверь, которого ты кормишь.
Помолчали.
— Да-а… Люди разные, — словно подтвердил свои мысли старик. Приходишь к бедняку — он приветлив и помогает, чем может. Приходишь к богачу — он тебя будто не видит. Вот ты, богатый человек?
— Нет.
— А почему дал мне золотой, а не медный грошик?
— Ну… Ты же… нищий. А у меня есть немного денег. Пока есть — трачу. Не жалко. А кончатся — и тратить нечего будет.
— Богачи медяки бросают. И то не каждый раз.
— Почему они такие?
— Как тебе сказать… Ну, вот ты в окно когда смотришь, что видишь?
— Людей, лошадей… Птички летают… Всё вижу.
— А когда в зеркало смотришь?
— Себя только.
— Окно из стекла и зеркало из стекла. Стоит покрыть стекло с обратной стороны серебром — и видишь только себя. Так и богачи: накопив злата-серебра, видят только себя и свои заботы.
Ещё помолчали.
— Там Кащей живёт? — спросил Иван, кивнув в сторону мрачного замка вдалеке.
— Он, — подтвердил старик и помрачнел. — Никак к нему собрался?
— К нему, — подтвердил Иван.
Старик осуждающе взглянул на Ивана, покачал головой.
— По делам? Наняться? Или подарок какой принёс? — закончил насмешливо.
— Девушку он у меня украл.
— Не нужна ему твоя девушка. У него другая забава…
— Вот! Забава! — вскочил Иван. — А говоришь… Расскажи!
Старик сердито посмотрел на Ивана и отмахнулся от него, как от чего-то страшного.
— Ты чего, любишь … про ужасы слушать?
— Ты что, старик… Я Забаву люблю!
— Иди-ка ты… — разъярился старик. — Забаву он любит… И деньги твои мне не нужны!
Старик сунул монету Ивану в карман и отвернулся, давая понять, что ни слова больше не скажет.
Иван тяжело вздохнул, но беспокоить старика не стал. Поднялся и направился в сторону замка.
Отойдя от старика на достаточное расстояние, зашёл за камень, надел шапку-невидимку. И через два мига очутился у начала дороги, ведущей к замку.
Ещё несколько мгновений — и Иван стоял перед огромными крепостными воротами.
Как раз в это время к воротам подошёл мужчина в чёрном плаще и широкополой шляпе, скрывавшей лицо. Мужчина требовательно постучал кулаком в небольшую дверь в углу ворот. Послышались звуки отодвигаемых засовов.
Иван подскочил к мужчине. Когда дверь открылась, скользнул за ним.
И очутился в тёмном, судя по гулким отзвукам — огромном помещении.
Густое тёмное марево заполняло всё вокруг.
Вошедший перед ним мужчина куда-то исчез.
Иван стоял неподвижно и прислушивался, опасаясь наткнуться на кого-то или на что-то.
В чёрном тумане, на расстоянии чуть более вытянутой руки, перед Иваном вдруг проявился неясный контур человека в тёмном плаще, в широкополой шляпе, который опирался на спирально выточенную трость из светлого дерева.
Только вместо лица незнакомца колыхался туманный шар сизого дыма.
Призрак поднял трость и направил её на Ивана.
Иван выхватил саблю и рубанул по руке того, который стоял напротив. Сабля прошла сквозь руку… Призрак неслышно рассмеялся.
Душный запах старого кладбища и сырости исходил от призрака.
Чувство совершенной беззащитности холодом заполнило грудь Ивана.
Густая напряженность волновала пространство вокруг Ивана, била в него широкой струёй и поглощала звуки.
Хоть бы ветер где-нибудь свистнул или хотя бы шевельнулся сквозняком! Или хлопнула какая дверь. Или чьи-либо шаги… Хоть что-нибудь реальное, которое дало бы понять, что Иван не спит!
Воздух, которым дышал Иван, стал разрежённым и колючим, как в сухой мороз.
Где призрак? Исчез…
Хоть что нибудь увидеть бы… Стену, животное… Пусть даже страшное…
Ничего. Только тёмное пространство.
Дохнуло сзади.
Иван стремительно обернулся, взмахнул саблей... Никого.
Он решил вернуться на дорогу. Протянул руку… Не было ни ворот, ни двери. Непрозрачная пустота.
Змеёй заползший в грудь Ивана холод свернулся в тугой клубок и окутал сердце страхом.
Иван чувствовал, что в пространстве вокруг него метались чьи то взоры, от которых невозможно спрятаться, его ждали чьи то руки, от которых нельзя ускользнуть. Напрасно чувства Ивана напрягались до звона тугой тетивы, стараясь понять, что творится вокруг.
Ивана никто не мог упрекнуть в трусости. Но сейчас его сердце замирало и стыло в холоде.
Откуда ждать удара? С какой стороны враг пронзит его сердце? Или порвёт тело хищными клыками… Нет ничего хуже опасности, когда не знаешь, с какой стороны она грозит.
Заполнив грудную клетку, холод страха потёк в руки и ноги, лишая их силы и способности двигаться.
Страх — это ожидание зла. И нет ничего хуже, чем не знать, откуда появится зло. Незнание, неизвестность порождается ужас.
Нет, ужас рождается сам. Своей непостижимостью парализует хозяина, в котором он паразитирует. Ужас — это Ничто без формы, превышающее границы понимания. Опустошающее Ничто. Его нет, но гнетущим существованием его набито пространство.
Иван прислушался… Ни-че-го… Впрочем, это бьёт его сердце: раз, два, три… Он заставил себя считать удары сердца, чтобы отвлечься от ожидания неизвестно чего. Он считал до тех пор, пока его губы не высохли.
Ожидание сжимало сердце. Иван гнал от себя мысль, что его давит ужас.
От боли сердце трепыхалось, но не могло вырваться… И потому замирало…
Может, он сошёл с ума? Или умер?..
Что это? Шорох?
Волосы встали дыбом. Кожу на голове будто содрали…
Оглянулся… Нет никого… Туман… Темно…
Кошмары любят темноту!
Глаза остекленели, застыли взглядом вперёд.
И увидели призрака с туманным шаром вместо головы.
Мучения оцепеневшего Ивана из обыкновенного ужаса превратилась в смертельный ужас и приняли форму этого призрака.
Иван не мог отвести глаз от сизого туманного шара на плечах призрака, в нём искал он глаза, нос и рот.
Очертания призрака неуверенно рисовались в темноте, едва заметно сжимаясь и снова расширяясь, точно от медленного дыхания, шевелящего его тело.
Вместо ног в пол упирались обрубки костей. А мясо, серое, бескровное, обрывалось краями на четверть ниже колен.
Неподвижное существо протянуло Ивану руку.
Усилившееся сердцебиение подсказало Ивану, что миг решения настал. Он перестал дышать. Он всё ещё не знал, что делать…
Иван ударил по протянутой руке призрака саблей.
Иван почувствовал такую слабость, что опустился на пол. Ему показалось, что он летит в бездну...
Очнулся на каменном полу в страхе только что пережитого. Открыл глаза — увидел большую комнату. Пустой зал. Полированный камень. Это уже реальность, а не наваждение. Испуг сменился озабоченностью. Где он? Что предпринять?
Повернул голову. Ножки огромного каменного кресла. А может трона. Чьи-то ноги.
На каменном троне сидел чисто одетый в чёрное старик. Без интереса наблюдал за Иваном.
Иван поднялся на колени. Слабовато себя чувствует. Лучше посидеть, собраться с силами.
— Ты кто? — спросил Иван старика.
— Наглый, как и вся незваная молодёжь, — негромко, но внятно проговорил старик. — Припёрся ко мне и требует… А ты кто?
— Я?
— Ты.
— Я — Иван, княжий сын.
— И что с того?
— Ничего, — растерялся Иван.
Он увидел лежавшую у его колен шапку-невидимку, схватил её и напялил на голову.
— И что? — чуть усмехнулся старик.
— Ничего… наверное, — растерянно проговорил Иван, поняв, что шапка не действует.
— А здесь ничего из вашего не действует, — пояснил старик. — Ты чего припёрся?
— За Забавой.
— Деньги, что-ли, нужны?
— В смысле?
— Ну, ежели выиграешь, золото получишь.
— Что выиграю?
— Тьфу!
Старика, похоже, рассердила бестолковость Ивана.
— Забаву!
— А что, её можно выиграть?
— Можно и проиграть. В этом случае домовина (прим.: гроб) бесплатная. За счёт организации, так сказать. До сих пор шло почти один к одному: один выигравший, один проигравший. Среди пустых голов много отчаянных.
— В смысле?
Старик почесал затылок, задумчиво посмотрел на Ивана:
— Ты дурак?
— Вроде, не грешен этим.
— Сильно похож. Сколько у тебя мозгов, сквозь череп не видать, но когда их не хватает — и не глядя заметно. Ты чего пришёл ко мне?
— За Забавой. Я её люблю.
— Решил вступить, так сказать, в общество кандидатов в добровольные покойники? Смотреть на неё любишь, или поучаствовать хочешь?
— Поучаствовать… Это как?
Старик разглядывал Ивана уже с любопытством.
— Ты в детстве чем-нибудь болел? — спросил старик с участием.
— Чем-то болел. Мать рассказывала.
— Знахари вылечили, или сам выздоровел?
— Ну… Настойки какие-то, отвары мать давала. Но, скорее, сам.
— Время, одним словом, вылечило… Да-а… Время лечит… Но по большей части так неумело! Сколько после такого лечения горбатых и… придурковатых! Н-да-а… Впрочем, хоть время и лечит, но окончательный исход всегда летальный… — задумчиво бормотал старик. — А для некоторых смерть — ещё не доказательство, что он жил. Но, если исходить из того, что живым из жизни не уйти...
— Эх, были бы здесь мои друзья, мы бы с тобой по-другому поговорили! — рассердился Иван.
— Да вон они лежат, — старик махнул рукой за спину Ивана.
Иван оглянулся. Невдалеке лежали Илья, Добрыня и Алёша. Недвижимые!
— Убил! — простонал в ужасе Иван.
— Зачем мне их убивать? — пожал плечами и безразлично возразил старик. — Плохого сделать мне они не успели. Спят богатыри.
Иван подбежал к друзьям, потормошил, похлопал по щекам. Один за другим богатыри стали приходить в себя. Не понимая, что и где, удивлённо оглядывались.
— Слушай, уважаемый… — вернулся Иван к старику. — Что-то мы с тобой никак не поймём друг друга. Я люблю девушку. Зовут её Забава Путятишна. Она — племянница князя Владимира. Ты её похитил. Я пришёл забрать незаконно похищенное…
— Никого я не похищал, — равнодушно буркнул старик.
— Дозволь спросить, почтенный, — осматривая странное помещение, в котором он непонятно как очутился, и растирая лоб, словно решая сложную задачу, уважительно спросил Илья. — Твоё имя Кащей?
— Ну.
— Ты служил у князя Владимира?
— Зачем мне у кого-то служить, если у меня всё есть, и я сам не хуже князя?
— Ну, это недавно…
— Лет триста.
Старик насмешливо посмотрел на Илью.
— Ну… А… — Илья обескуражено скрёб затылок.
— Ты же сам только что сказал, что ты — Мишка-Кащей! — Иван попытался уличить во лжи старика.
— Ах вон оно что! — хлопнул по коленкам старик и совсем не зло рассмеялся. — Ты спутал меня с этим самозванцем, с Мишкой-Кащеем! Да будет тебе известно, что я — Кощей Бессмертный! Великий и могучий!
— Точно, на Мишку-Кащея он не похож, — подтвердил Илья, поднимаясь с пола и направляясь к Ивану.
— А как же Забава… — вмиг сник Иван. — Ты же признался, что Забава Путятишна, племянница князя, у тебя!
Старик отмахнулся:
— Племянница князя у Мишки-Кащея. А у нас забава — в смысле потеха. Мне — развлечение, народу — возможность денег заработать. На площади вкопаны в землю два гладко оструганных столба. Вверху — откидная доска. Два претендента становятся на эту доску, обхватывают руками и ногами столб. Каждому связывают руки и ноги, чтобы не спрыгнули. Распорядитель желает участникам приятной неторопливой смерти. Доска падает… Кто дольше на столбе продержится — тому горсть золота.
— Так просто? — удивился Алёшка, становясь рядом с Иваном. — Желающих, наверное, тьма. Я бы хотел заработать горсть золота. А почему желает неторопливой смерти?
— Желающих немного. В основном приходится заставлять… Проблема в том, что внизу у каждого столба торчит остро заточенный кол. И проигравший прямёхонько насаживается на свой кол. Такая вот забава-потеха. Бывает, оба не удержатся, и рухнут вниз. Ну, это уж, как говорится… Хочешь жить — умей держаться.
— Злой ты, Кощей, — выразил своё мнение Добрыня, становясь рядом с товарищами.
— Да ладно! Зло от нищеты и безверия. А я очень богат и очень в себя верю. Не злой я. Даю народу возможность заработать.
— Ну как же не злой! Людей на кол сажаешь! — возмутился Добрыня.
— Скучно жить! А так — развлечение…
— Да какое ж это развлечение?! Это убийство! Кощей, ты ж жизнь прожил, мудрый человек, а такой хренью занимаешся… — возмутился Илья.
— Да, я мудрый. Правда, насчёт «прожил» твоё мнение ошибочно. Ещё пару раз по триста я намереваюсь проскрипеть… Хе-хе… И насчёт хрени ты неправ… А с другой стороны, что такое мудрость? Мудрость — это когда начинаешь понимать, что занимаешься какой-то хренью. Вот я, Ваня… Много знаю… Правда, ещё больше забыл! Долгую жизнь прожил… Странная штука, эта жизнь! В молодости нет ума, в старости — здоровья… И к старости начинаешь жалеть, что мало делал ошибок в молодости!
— Ты же бессмертный! — усмехнулся Алёша.
— По идее смертный. Но всё никак не получается… Долгожитель, одним словом. Без срока долгости.
— А в чём секрет твоего долголетия? — спросил Иван. — Лекарство какое секретное?
— Если человек хочет жить, ему никакой знахарь своими лекарствами не помешает. Шучу, конечно. Понимаешь, Ваня… Секрет долголетия прост. Но секрет есть секрет! Так что извини…
— Нет, Кощей, никак я не пойму, что за забава — людей на кол сажать! — возмутился Илья.
— Дык, всегда так было. Традиция! И я ничуть злее не стал! Каким был, таким и остался.
— Ты каким был, таким и остался… А времена-то изменились! — как дитю малому втолковывал Илья. — Забавляется он… Нет бы, как правителю, к чему хорошему что изменить… Бесполезный ты человек, Кощей!
— Нет, ну почему же… Я, в конце-концов, могу быть плохим примером. Мной люди детишек пугают, если те спать не хотят.
— Разве это жизнь — быть плохим примером, пугать детишек… Ты когда-нибудь задумывался, что такое жизнь?
— Жизнь? Жизнь это постоянные вопросы в форме той или иной проблемы, несущие в себе зародыши ответов, — ударился в софистику Кощей. — Тот, кто разглядит зародыш ответа, решает проблему и думает, что тем счастлив. Но беда в том, что каждый ответ порождает новые вопросы, на которые нет единых ответов. И, что хуже, часто правильный ответ на заданный вопрос не есть единственно правильное решение!
— Намудрил ты что-то с жизнью… — растерянно засомневался Илья.
—Жизнь… Это когда ты любишь, тебя любят! — высказал своё понимание вопроса Иван. — Вот мы с Забавой любим друг друга…
— Кто ж меня, старика, полюбит, — философски улыбнулся Кощей.
— Народ! Ты — правитель. Тебя должен любить народ, — твёрдо сказал Илья. — Иначе народу надоест сидеть на колу — и он взбунтует!
— Взбунтует? Скажешь тоже! Любой бунт зиждется или на позитивном свободолюбии, или на негативном тщеславии и гордыне. И к любому бунту причастен Сатана.
Бессмертный старик, похоже, любил философствовать.
— Прямо-таки, к любому? — засомневался Алёшка. — Ну, например, бунт во имя свободы!
— Бунт во имя свободы — это бунт против Сатаны, тем или иным способом взявшем верх над людьми, — кивнул Кощей. — Я не могу сказать, что мой народ так уж лишён свободы. Так что в этом плане бунта не предвидится. Бунт из тщеславия или гордыни — это бунт, подстрекаемый Сатаной, это бунт Мишки-Кащея, не сумевшего трудом и умом добиться желаемого положения в обществе, уважения умных и успешных. Бунтуя из тщеславия или гордыни, бунтовщики призывают в помощники Сатану.
— Да, Мишка призвал себе в помощники Сатану. Продал ему душу, — подтвердил Иван.
— Не люблю бунтовщиков, — продолжил Кощей Бессмертный. — Бунтовщики подобны урагану, ломающему всё подряд. Они не разбирают, что вредно, а что полезно для народа. У бунтовщиков свои понятия относительно добра и зла, греха и искупления, истории и культуры. Убийство во имя идеи бунта для них становится добродетелью, а культурные ценности тех, против кого бунт, перестают быть ценностями. Новые убогие произведения, прославляющие бунт, возвышаются, а позитивно описывающие старый мир низвергаются, даже если они совершенны по канонам искусства. Уничтожается всё из старого мира, даже полезное. В том числе и приверженцы старых понятий. Я люблю устоявшуюся жизнь, с традициями и без революций. Чтобы на праздники — вкусные пирожки в семейном кругу, настоечки там… А потом — зрелище какое-нибудь…
— Ага, посмотреть, как людей на кол сажают, — усмехнулся Алёшка.
— Чтобы не случилось бунта в народе, надо заставить народ любить себя, — заговорил Добрыня. — Например, награждать горстью золота не того, который на столбе усидит, а того, который лучший меч выкует, или лучший хлеб вырастит, или лучшее платье сошьёт. Тогда народ будет делать всё лучше. А будут хорошие товары, будет торговля с другими странами-городами.
— Это хорошая мысль, — задумчиво проговорил Кощей. — Надо обдумать… Да только с кем торговать? С одной стороны у меня Мишка-Кащей, самозванец… Мерзкий тип — а за свою жизнь я много мерзости видел.
— Ну, насчёт Мишки мы тебе, уважаемый, поможем. Ты нам только подскажи, как лучше к нему пройти… Ну, может какие у него слабости есть, чтобы легче одолеть, — предложил Добрыня.
— Люди — самые добрые, отзывчивые и заботливые существа на свете, — усмехнулся Кощей. — Особенно, когда им что-то от меня нужно.
— А насчёт с кем торговать… — заговорил Иван. — В город вместе со мной пришёл купец. Он как раз хотел узнать насчёт обоюдной торговли. Начать с него, а дальше само пойдёт.
— Мишка-самозванец, пользуясь схожестью наших имён, сделал кое-что нехорошее. А объясняться пришлось мне, — размышлял вслух Кощей. — Так что он мой должник. А долг, как известно, платежом страшен.
— Ну, так помоги нам его одолеть! — загорелся Иван. — А как одолеем, тогда…
— Не одолеете вы его, — всё в той же задумчивости рассуждал Кощей. — Замок у него неприступный, военной силы — немерено…
— Неприступнее, чем у тебя? — сник Иван.
— Неприступнее… Тут нужен нестандартный подход… Дай-ка твою саблю, — протянул Кощей руку к Ивану. — Вот ты, умеешь нестандартно мыслить?
Иван ручкой вперёд подал Кощею саблю.
Кончиком сабли Кощей провёл линию на полу и велел Ивану:
— Сделай эту линию меньше, не прикасаясь к ней.
Иван беспомощно уставился на линию:
— Не касаясь ничем, — подтвердил задачу Кощей.
— Это невозможно, — сдался Иван. — Если только колдун уменьшит её своими чарами.
Кощей вопросительно посмотрел на Илью.
Илья усмехнулся, вытащил кладенец и рядом с линией Кощея пробороздил длинную и глубокую борозду. Линия Кощея стала выглядеть меньше.
Кощей указал на две линии:
— Иной раз решение на первый взгляд невыполнимой задачи очень просто. Если посмотреть на эту задачу с непривычной для окружающих стороны. Так что, давайте думать с непривычной для Мишки-Кащея стороны.
— Вот ты сейчас нам помогаешь… — осторожно заговорил Иван, почтительно глядя на Кощея. — А совсем недавно ужасу на меня нагнал. Зачем?
— Я же не знал, кто ты и зачем пришёл! А испугаешь человека — он суть свою и выкажет. Нагонишь на него ужасу — делай с ним что хочешь, безвольный он, как тесто в руках хозяйки. Ужас велик и всепроникающ, от него не убежать и не спрятаться. Ужас — это нечто. Это неведомое и опасное, от которого цепенеет душа и теряет способность к движению тело. Это неведомое неутомимо подстерегает свои жертвы и застаёт людей врасплох, превращает в прах жалкую видимость благополучия их жизни… Я восхищаюсь Ужасом!
— Ладно, давайте подумаем над нашей проблемой, — Добрыня прервал смакования любимой темы Кощея и повернул разговор к основной цели их путешествия.
— Ну чего там думать! — бодро заговорил Алёша. — Дед Кощей скажет, где Мишкин замок стоит. Войдём хитростью, самого возьмём силой…
— Хитрость вам не поможет в замок войти. И силой вы его не одолеете. Я — и то не хочу на него войной идти, — задумчиво проговорил Кощей и побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
— А как же… Коль ни хитростью, ни силой… — уныло проговорил Иван.
— Вот давайте и подумаем. Одному из вас надо каким-то образом проникнуть в замок Мишки-самозванца, заполучить Забаву, и тут же продемонстрировать полезное для героя умение быстро исчезать с места событий… — Кощей задумчиво посмотрел на Алёшку.
Алёшка встрепенулся.
— Если ты говоришь, что идти в замок к Мишке — дело безнадёжное, то я не хочу искать похоронных приключений на свою задницу. Ищите другую.
— А тебя никто и не заставляет! — возмутился Иван. — Лично я готов пойти в замок вора! Надо что-то делать, потому что, если ничего не делать… Под лежачий камень…
— Под лежачий камень мы всегда успеем, — перебил Ивана Илья. — Тут головой надо подумать. Чай, не только для того она, чтоб харч в нее метать, да шапку на ней сушить…
16. Битвы
Замок Мишка-Кащей по своему колдовскому желанию воздвиг истинно сатанинский. Стены неимоверной толщины, высоченные. За маковки башен цеплялись низко летящие тучи. Огроменные ворота из кованого железа.
К воротам подошло чудище, со спины похожее на громадного человека. Только над плечами высилась медвежья морда. Чудовищной величины палица болталась на поясе. И длиннющий кинжал, словно короткий меч.
Чудище неторопливо подошло к воротам и загрохотало кулачищем в железную створку.
— Чего надо? — прорычал голосище из-за ворот так, что чахлые деревца у дороги затрепетали листьями.
— Посланник. К твоему хозяину! — негромко, как бы нехотя, пробасило чудище.
Со скрежетом приоткрылась незаметная дверца в воротах. Посланник, задев медвежьей головой о перекладину, вошёл в дверь.
Долго шёл по булыжной мостовой, ограниченной с двух сторон высокими стенами. Случись противнику прорваться сквозь ворота, с этих стен его расстреляют из луков, осыпят камнями, ошпарят кипящим маслом или горящей смолой.
Мостовая вывела на широкую, поросшую чахлой травой площадь, на противоположной стороне которой высились каменные покои. К ним и пошло медвежьеголовое чудище.
Слуги встретили на крыльце, провели в тронный зал.
Мишка-Кащей, одетый в красный, подбитый горностаем, плащ, скучающе прохаживался перед троном.
Не приветствуя хозяина, без предисловий, медвежьеголовый посланник заговорил басом:
— Мой Хозяин заклинает тебя призраками полуночной стороны, тенями закатной стороны, демонами восходной стороны и духами полуденной стороны — тебя, кто под его пятой, вернуть ему Забаву, ибо не твоя она.
— Как не моя? — без каких-либо эмоций, лишь только, чтобы защитить право собственности, возразил Мишка-Кащей. — Мы честно обменялись: я отдал Сатаниэлю свою душу.
— Душа твоя настолько никчёмна, что даже… — посланник на миг запнулся, — даже на самые мелкие нужды не годится. А потому, за ненадобностью, Хозяин возвращает безделицу тебе.
Он вытащил из-за пазухи сизого голубя и бросил его в сторону.
Голубь сделал круг под потолком и, усевшись на рог прибитого к стене чучела головы оленя, испражнился. Изрядная капля звучно шмякнулась о каменный пол.
— Даже здесь твоя душа делает только то, на что способна, — как-то обыденно заметил посланник.
— А если я не верну Забаву? — спокойно, будто торгуясь за не особо нужный ему товар, спросил Мишка-Кащей.
— Не будет тебе покоя, пока не исполнишь воли Хозяина моего и повелителя, и не будет сна тебе. Не отпиться тебе водой, не отъесться едой, пока чужое не вернешь в сей день, в сей час, в сию минуту. Таково слово Хозяина моего и повелителя, и да будет так.
— Зачем ему Забава? — пожал плечами Мишка-Кащей.
— Замыслы Его нам неисповедимы. Если Он сказал: «Сделай так!» — значит, иначе Ему не надо, — торжественно произнёс посланник и буркнул как-то обыденно: — Думаю, с князя, дядюшки девицы хочет чего стребовать.
Мишка-Кащей недоверчиво качнул головой, но замечание его устроило.
— А остальное? — Мишка озабоченно обвёл взглядом потолок тронного зала.
— Об остальном распоряжений не было. Но, думаю, — посланник опять снизошёл с торжественного тона на бытовой, — у Хозяина есть планы на сотрудничество с тобой. Остальное он, думаю, оставит тебе, если ты ему будешь полезен.
— Скажи Хозяину — буду полезен! — быстро уверил Мишка-Кащей. — Да… А… — он указал на сизокрылого.
— Спымай, в клетку посади, — понял несказанный вопрос посланник. — Хозяин прибудет, с ним остальное договоришь. Забаву давай… — как-то между делом напомнил он.
— Приведите Забаву! — задумчиво приказал Мишка.
Стражники привели Забаву.
— С ним пойдёшь, — скучно кивнул в сторону посланника Мишка.
— Зачем? Куда? Никуда я не пойду! — возмутилась Забава и дёрнулась уйти, но моментально была схвачена под локти стражниками.
— Бери, — насмешливо разрешил Мишка посланнику.
Посланник озабоченно почесал пузо.
— В ковёр её, что-ли, заверните, — попросил нерешительно. — Чтоб не дёргалась.
— Закрутите девицу в ковёр, — приказал Мишка.
Брыкающуюся и дёргающуюся Забаву увели, а через короткое время принесли свёрнутый рулоном ковёр, из которого доносились возмущённые девичьи крики и очень даже недевичья ругань.
Посланник принял рулон, легко бросил его на плечо, прощально отсалютовал свободной рукой, и направился к выходу.
— Могли бы и в новый завернуть, — буркнул недовольно, но его недовольств за девичьими возмущёнными криками никто не услышал.
— А если я просто прикажу тебя убить, — вдруг негромко произнёс Мишка вдогонку уходящему посланнику.
Посланник неторопливо остановился и повернулся вполоборота к Мишке.
— В выражении чувств по этому вопросу меня сдерживает только то, что сказанное может услышать отроковица.
Он похлопал по середине рулона, лежащего у него на плече. Ковёр разразился новой порцией возмущений. Видать, хлопки попали в нужную середину тела девушки.
— Лишь только из-за этого я не могу достойно охарактеризовать твоих предков, твои привычки и предположить твою дальнейшую судьбу. Да что я всё о себе… Ты же знаешь моего Хозяина…
Мишка отвернулся с безразличным видом.
Посланник размеренно зашагал к выходу, проговорив под нос:
— Меряла баба клюкой, да и махнула рукой: быть-де так!
***
Медвежьеголовый посланник размеренно шагал, удаляясь от замка Мишки-Кащея.
Рулон на его плече безостановочно и возмущённо вопил.
— Гос-споди! Когда ж ты устанешь орать-то? — совершенно беззлобно удивился страшный посланник.
Вскоре дорога вильнула и углубилась в редкий лесок.
Оглянувшись, и убедившись, что из замка его не видно, медвежьеголовый поставил рулон на землю. Услышав новый взрыв возмущений, торопливо перевернул ковёр и поставил его другим концом. Подумав, положил рулон на землю и раскатал, освободив девушку.
Вспотевшая, раскрасневшаяся девушка вскочила с земли, возмущённо подбоченилась и топнула ногой.
— Ты куда меня тащишь, медвежьеголовая уродина? Отпусти немедленно, а то…
Медвежьеголовый утомлённо вздохнул… снял с себя медвежью голову и забросил её в кусты.
— Дядя Илья, ты?! — удивилась Забава и умолкла.
— Ну а кто же ещё.
Илья утёр вспотевшее лицо и сел на траву.
— Давай отдохнём маленько, да пойдём. Тут недалече друзья нас ждут. Бежать нам надо от Мишки-Кащея, пока он не понял, что к чему.
— Дядя Илья… — радостно пропела Забава. — А я-то думала…
— Как ты думала, не знаю, а вот кричать и ругаться ты горазда, — усмехнулся Илья.
Он вытащил из котомки фляжку с водой, протянул Забаве. Та молча отказалась, с любовью и улыбкой глядя на Илью.
Илья попил и спрятал фляжку.
— Ну, пошли, пока есть возможность.
Скатав ковёр и забросив его в кусты, он быстрым шагом пошёл вперёд. Забава вприпрыжку заторопилась следом.
Не успела Забава расспросить Илью о том, кто её спасает, почему Илья с медвежьей головой, где ждут остальные спасители и задать ещё полста нужных вопросов, на которые Илья успевал только отдуваться, но не успевал отвечать, как они вышли на широкую поляну. Навстречу из-за кустов выскочили Добрыня, Иван и Алёшка. От неожиданности Забава закрыла глаза и громко завизжала.
— Тихо ты, скаженная! — недовольно буркнул Илья. — Наши это!
Добрыня подошёл к Илье, пожал ему руку. Иван кинулся к Забаве, но, не доходя полшага, замер. Забава, смущённо глянув в глаза Ивана, прильнула к нему.
— Ну вот, дело сделано, — удовлетворённо пробормотал Алёшка, с завистью поглядывая на обнимающихся влюблённых.
— Это только начало дела, — словно перед тяжёлой работой, вздохнул Илья. — А чтобы дело сделать и успешно завершить его, ого-го ещё сколько надо переделать!
— Да уж, — подтвердил Добрыня.
— А что там переделывать? — весело отозвался Алёшка. — Забаву у злыдня увели. Теперь — ноги в руки и скачками, пока не догнали.
— Обязательно догонят, — задумчиво покачал головой Добрыня. — Погоня всегда быстроногая и злая, уж поверьте мне. Я во многих битвах участвовал, не раз от погони уходил. Думаю, надо вот как поступить. Вы с Забавой уходите, а я остаюсь.
Добрыня жестом остановил возражения товарищей.
— Я из вас самый опытный, в засадах не раз сиживал… Ну, а не вернусь… Не поминайте лихом.
— Не обязательно вражью тропинку нашими костями мостить, — возразил Алёшка. — Встреть их, Задержи, сколько можешь. Поводи по лесу и брось. А чтобы ловчее было, сапоги-самоходы надень. И шапку-невидимку. Как туго станет — беги к нам. Расскажешь, кто за нами гонится, в чём их сила, в чём слабость. Сообща диспозицию обсудим, да прикинем, как дальше супостатов бить.
— Там, чуть дальше, речка с крутым берегом у брода. Вы торопитесь, а я погоню на крутом бережку встречу.
На том и порешили.
***
Добрыня стоял на высоком берегу, опёршись двумя руками на меч.
Прошло не слишком много времени, и он услышал приближающийся издалека шум. Ещё не разобрать было, из чего этот шум состоит, и кто его производит, но слышать его было тревожно и неприятно.
Добрыня давно уже не испытывал страха в ожидании очередной битвы. Сражение для него стало обыденной тяжёлой работой, как летняя страда для крестьянина.
Вскоре глухо и тревожно задрожала-загудела земля.
Что-то серое появилось вдалеке: то ли быстро приближающееся облако, то ли табун лошадей, поднимающий пыль, то ли стадо, то ли стая… Да, огромная серая стая… Волки!
Добрыня уже различал силуэты скачущих к нему хищников.
Ну что ж…
Добрыня потопал ногами, проверяя, удобно ли сидят на нём сапоги-самоходы. Удобно, будто в них много лет ходил.
Добрыня снял шелом, надел шапку-невидимку. Подумал, поверх невидимки надел шелом. Невидимка-невидимкой, а железо против волчьих клыков надёжнее. Вытащил из-за спины лук, приготовил стрелу. Пока волки влезут на берег, он с десяток положит.
А всего волков была сотня, а то и больше.
Стая достигла берега и остановилась, глядя в сторону Добрыни.
Они его чуют, понял Добрыня. А может, и видят.
Впереди стаи стоял, широко расставив передние лапы, огромный волчара с грудной клеткой не уже, чему у Добрыни.
Добрыня поднял лук и, почти не целясь, как делал в бою, выстрелил. Стрела пронзила грудь вожака.
— О-так от! — удовлетворённо буркнул Добрыня.
…Но вожак словно не почувствовал, что его пронзила стрела! Он покосился на стоявшего рядом с ним волка. Тот вцепился в стрелу и выдрал её из тела вожака!
Добрыне показалось, что вожак насмешливо посмотрел на него.
Добрыня одну за другой выпустил в волков с десяток стрел. Все достигли цели, но ни один волк не упал.
Оборотни, понял Добрыня. Дунувший в лицо ветерок донёс запах псины и мертветчины.
Добрыня вложил лук в налучье и поудобнее взялся за меч. Истребить оборотней он не сможет, а задержать должен.
Не по-волчьи утробно взревел вожак, стая кинулась на приступ берега.
Ах, как помогли Добрыне сапоги-самоходы! Он вихрем носился вдоль берега, подсекая выскакивавших наверх оборотней. Рассечённые оборотни скатывались вниз, но на смену им лезли другие.
Легко раненные не обращали внимания на раны. И раны на их телах затягивались на глазах. Отсечённые конечности оборотней отрастали чуть дольше. Рассечённые пополам со злобным рычанием ползли к своим половинкам, и стоило половинкам соприкоснуться, как они начинали срастаться. На это уходило достаточно много времени.
Заметив такую особенность, Добрыня старался отсекать оборотням головы, в этом случае тела искали недостающие головы вслепую, тычась окровавленными обрубками шей во что ни попадя.
Нападающих становилось всё меньше — Добрыня сёк их быстрее, чем они восстанавливались.
«Похоже, будет вам, таки, конец!» — удовлетворённо подумал он, рассекая пополам очередного оборотня.
Добрыня вдруг заметил, что ни разу не встретился с вожаком!
И вожак появился — откуда-то со стороны. Похоже, он был умнее остальных — вожак же! — и не лез на рожон, а пошёл в обход.
Вожак страшно оскалился и захрипел. Замер, напружинив лапы и дёрнув хвостом.
Добрыня перехватил меч удобнее, готовясь встретить зверя.
Оборотень прыгнул.
Добрыня взмахнул мечом… Невообразимо извернувшись, оборотень избежал встречи с мечом, но успел ударить богатыря лапой. Добрыня упал навзничь, выронив меч.
Оборотень стоял над поверженным богатырём, смрадно хрипел ему в лицо, морщил нос. Со вздрагивающих от ярости брылей (прим.: свисающих верхних губ) стекала гноеподобная, вонючая слюна. Узкие, как у кошки, зрачки, с ненавистью вглядывались в глаза богатыря.
Добрыня выхватил кинжал и всадил его в бок оборотня. Оборотень захлебнулся в злобно-хриплом рычании, как захлёбываются цепные собаки, когда их дразнят, тыча палкой в бок. Добрыня воткнул кинжал ещё раз и ещё раз. И каждый раз оборотень хрипло взрыкивал, словно торжествуя, что удары кинжалом не приносят ему вреда.
Оборотень махнул лапой, выбил из руки богатыря кинжал и наклонил голову, намереваясь вцепиться Добрыне в глотку. Шмоток вонючей пены сорвался с огромных клыков и испоганил щеку богатыря.
Рука Добрыни, независимо от его сознания, шарила вокруг… Пальцы схватили подвернувшуюся палку… Рука вонзила палку оборотню в глаз!
Оборотень взревел, махнув окровавленной мордой.
«Палка осиновая! — понял Добрыня. — Осиновый кол — погибель для оборотня!»
Он выскользнул из-под оборотня, подобрал меч и ударил оборотня поперёк груди, нанеся ему страшную рану.
Оборотень отскочил в сторону и злобно осклабился.
Добрыня видел, что из раны торчит рассечённая мечом кость… Но рана на глазах затягивалась, а кость срасталась!
Добрыня прыгнул и достал мечом оборотня ещё раз… Меч ударил словно по камню.
Добрыня размахнулся что есть сил. Страшный удар пришёлся поперёк шеи оборотня… Но, скользнув, словно по железу, не причинил зверю значимого вреда.
Оборотень победно захрипел, приподняв брыли и обнажив страшные клыки до мертвецки синеватых дёсен.
С каждым ударом вожак только крепчает, понял Добрыня. Эх, жаль нет меча-кладенца!
Но погибать смертью храброй, геройской ему ещё рано! А раз так, уносите меня, сапоги-скороходы…
***
— Оборотни идут по нашему следу, — рассказал Добрыня, догнав беглецов. — Не смог я с ними справиться. Я их рублю, а они оживают… Вожак ихний — всем зверям зверь. Если бы под руку осиновый кол не попался, не быть бы мне живу!
— Ну так вот и спасение наше! — воскликнул Илья. — Иван, Алёшка! Готовьте стрелы из осиновых прутьев! Мы с тобой, Добрыня, кольев-пик из осины нарубим, да ловушку изготовим.
— Дядя Илья, а мне что делать? — жалобно попросилась Забава.
— Ну, воин из тебя никудышный, — решил Добрыня. — Спрячься куда-нибудь. Когда не можешь помочь, главное — не мешать.
— Верёвки плети из лыка! — Илья укоризненно посмотрел на Добрыню. — Для ловушки сгодятся.
И тут же спросил воина:
— Где бой примем?
Добрыня огляделся.
Перед путешественниками стеной громадились столетние ели. Их густо переплетающиеся ветви опускались до самой земли. Сквозь этот заслон пройти было невозможно.
Путешественники прошли вдоль зелёной стены, надеясь отыскать проход, но вскоре поняли тщетность поисков.
Добрыня опустился на четвереньки и увидел, что между самыми нижними ветвями и землей есть промежуток, сквозь который можно проползти. Прижимаясь к земле, Добрыня пополз вперед. За ним последовали остальные.
Путешественников окружили странные сумерки. Сюда не проникал ни единый луч солнца. Это была зеленая мгла, в которой с трудом различалось окружающее. В мёртвой, призрачной тишине громко звучало дыхание людей, в ушах отдавалось биение сердец.
Путешественники двигались вперёд, перелезая через мёртвые стволы деревьев, мерцающие голубовато-зелёным светом. Стоило до них дотронуться, как холодный свет прилипал к рукам, вытекал между пальцев.
Холодок ужаса пробежал по спине Забавы.
— Что это? — испуганно прошептала девушка.
— Не бойся, это живая гниль, — успокоил Забаву Добрыня. — Она безвредна.
Путешественники ползли дальше. В конце концов, зелёный туман стал редеть, между деревьями появились просветы и лоскутки голубого неба, солнечные лучи пробились до земли. Бурелом поредел, путешественники смогли встать на ноги и скоро вышли на широкую поляну.
— А вот через эту чащобу тропу прорубим, чтобы оборотням было удобнее бежать, а там, на поляне, и встретим их.
— Это зачем же оборотням удобства прорубать? — возмутился Алёшка.
— А затем, что без тропы они со всех сторон сквозь бурелом будут продираться, лови их… А по удобной тропинке гуськом побегут. Вы с Иваном их на выходе и встретите осиновыми стрелами. А мы с Ильёй ещё и гостинец для вожака сготовим… Лишь бы времени хватило.
Илья вырубил мечом толстенное полено длиной в сажень. Добрыня в это время драл лыко для верёвок. Затем они утыкали полено острыми осиновыми кольями, наподобие качелей подвесили его верёвками на два дерева в начале тропинки. Оттянули кверху, сделали «сторожок», наступив на который, бегущие оборотни обрушивали на себя утыканное осиновыми кольями полено.
— Ну, слава Богу, успели, — утёр пот Добрыня. — Диспозиция будет такая. Алёшка с Иваном стоят по бокам поляны, снимают выбегающих оборотней из луков. Мы с тобой, Илья, стоим в центре, бьём их осиновыми копьями.
— А я? — жалобно попросилась Забава.
— А ты? — Добрыня вздохнул. — А ты за главную будешь.
— Это как? — испугалась девушка.
— Ну как… Оборотни почему за нами гонятся? Мы им не нужны. У них забота — тебя вернуть. Вот ты и будешь под тем деревом стоять, — Добрыня указал на сухое толстое дерево на противоположном от тропы конце поляны. — Чтобы оборотни к тебе стремились.
Девушка натянуто улыбнулась. Добрыня заметил таившийся в глубине её глаз ужас.
— Оборотни выскочат на поляну, увидят тебя, и помчатся сломя голову сквозь нас. Ну а мы уж их встретим.
Забава не очень воодушевлённо побрела к сухому дереву. Прислонившись спиной к сухому стволу, обречённо вздохнула. И вспомнила слова отца. Он говорил, что в тяжёлые минуты жизни жребий тянем мы. Но кому выиграть, определяет Господь. На том и успокоилась. Подумав, всё же спросила:
— Дядя Илья… Оборотней много и они сильны. Выдюжите ли?
Илья повернулся к Забаве, серьёзно посмотрел на неё.
— Если кто оказывается побеждённым, дочка, то не потому, что противник силён, а потому, что побеждённый слаб. А мы сильны!
Илья и Добрыня насторожились, почувствовав что-то необычное. Стояли, прислушиваясь, поворачивая головы в разные стороны.
Наконец, издалека послышался непонятный шум, на фоне которого всплескивались едва различимые подвывания, рыки и другие зловещие вскрики.
— от и дождались, — удовлетворённо проговорил Добрыня. И распорядился: — Иван, Алексей, приготовьтесь! И чуть к нам подвиньтесь, чтобы одному в правый глаз оборотням, а другому в левый смотреть.
— А бить — в глаз? — удивился Алексей. — Сложно, однако.
— Бей в грудь, — разрешил Добрыня. — Кого сразу не порешишь, мы с Ильёй добьём.
Вой и рычание стремительно приближались. Все поняли, что ещё пара-тройка секунд — и…
— Ой, мамочка! — пискнула Забава. — Господи, спаси и сохрани…
— Не бойсь, дочка! Выдюжим! — на миг оглянулся Добрыня. — Подумаешь, волки… Мы на медведей с рогатиной ходили!
Вдруг раздался знакомый уже Добрыне громогласный рык. На этот раз к нему примешалась интонация боли и злого бессилия.
— Первый попал! — радостно воскликнул Добрыня. — Это был ихний вожак, я его опасался, если честно. А без него легче будет. Держись, мужики! Иван, готовьсь!
На поляну по тропинке выскочил первый оборотень. Иван прострелил его с лёту. Оборотень кубарем упал на землю. Следом выскочил другой. Этого «снял» Алёшка. Третий… Четвёртый… Тела прострелённых осиновыми стрелами оборотней, подёргавшись короткое время, замирали и медленно превращались в вонючий студень и медленно впитывались в землю, оставляя после себя чёрные проплешины.
— Сколько их было, когда ты их встретил? — спросил Илья Добрыню.
— Да с сотню — точно. Может, чуть поболее.
— Ребятки, не торопитесь! — крикнул Илья лучникам. — Это передовые. Сейчас основная масса попрёт. Бейте надёжнее. Кого пропустите — мы достанем!
И на самом деле, оборотни стали выскакивать на поляну по двое-трое, а потом пошли сплошным потоком.
Илья и Добрыня нанизывали на осиновые копья-колья по два-три оборотня, но поток оборотней увеличивался. Илья выхватил меч-кладенец, крикнул Добрыне:
— Я буду косить, а ты добивай!
И принялся «косить». Порубленные оборотни теряли шустроту, и Добрыня неторопливо нанизывал их на осиновые колья, собирая по нескольку штук, будто готовил гигантский шашлык.
Наконец, поток нечисти иссяк. Припечатав к земле последнего оборотня, Добрыня перекрестился.
— Ну вот, дочка, а ты боялась…
Он оборотился к Забаве, замер, увидев нечто страшное, охнул, будто его ранили в самое сердце.
Сухое деревянное уродище обхватило сучьями-руками девушку поперёк тела и заглатывало её разверзшейся пастью-дуплом.
— Дядя Илья… Добрыня… Спасите… — с трудом успела выдавить Забава, и пасть чудища-дерева со скрежетом захлопнулась, скрыв в мёртвом чреве девушку.
Илья подскочил к деревянному чудищу, размахнулся кладенцом, намереваясь рассечь его.
— Стой, Илья! — крикнул Добрыня. — Ты ж девушку погубишь… Если она ещё жива…
К дереву-чудищу бежал Иван.
— Забава! Забавушка!
— Иванушка… — едва слышно, из глубины ствола послышался страдающий голос Забавы. — Спаси меня…
— Забава! Спасу! Но как… Как освободить тебя, не поранив твоего тела?
— Только руки любимого отличат любимое тело от мёртвого дерева, — почти уже неслышно донеслось из сухостоины.
— Забава! Забавушка!..
Дерево молчало.
— Руки… отличат… — горячечно повторил Иван.
Он схватил корявую ветку, прислушался…
— Мёртвая!
Кинулся к стволу, прислонил к нему ладони…
— Там! Она там! Я чувствую!
Ощупывал ствол выше, ещё выше…
— Здесь нету! Дядя Илья, руби!
Илья одним махом снёс верхушку сухостоины чуть выше рук Ивана.
Иван принялся лихорадочно отламывать от ствола щепы. Одни были трухлявые и отламывались легко, другие сильны и упруги, Иван напрягался что есть сил. Друзья кинулись помогать ему.
Иван то и дело ощупывал мёртвое дерево.
— Это мёртвое! — кричал он время от времени, вцеплялся в щепу и вырывал её с помощью товарищей. Пальцы его кровоточили.
Скоро из ствола стало вырисовываться тело девушки. Она была похожа на плохо обработанную скульптуру. Но окровавленные пальцы Ивана щепа за щепой очищали тело, делая грубую скульптуру всё более похожей на живое тело.
Наконец, Иван оторвал деревянное изваяние девушки от пня-постамента.
— Забавушка, как мне тебя оживить? — баюкал он скульптуру, горячо прижимая её к груди.
Иван положил скульптуру на траву, ласково гладил окровавленными пальцами лицо девушки. Белое деревянное лицо постепенно становилось кроваво-красным.
Иван вновь подхватил скульптуру и прижал её к груди. Он не видел, что алая кровь на лице скульптуры словно впитывалась, лицо из окровавленного становилось розовым. И вдруг очи девушки открылись, губы шевельнулись, руки обняли любимого…
— Иванушка… — прошептала ожившая Забава…
***
Иван с Забавой сидели, тесно обнявшись, и отцепить их друг от друга, похоже, было невозможно.
Алёшка таганил у костра, завистливо посматривал на влюблённых.
Илья с Добрыней обсуждали, как лучше уйти домой, чтобы их не достал Мишка-Кащей или его посланцы.
Отряд недавно покинул поляну, где они приняли бой с оборотнями — там слишком смердили пятна от «ушедшей в землю» нечисти. Да и у Ивана с Забавой воспоминания были не из приятных.
Обратив, наконец, внимание на кровоточившие пальцы любимого, Забава набрала листьев подорожника и перевязала раны, отчего пальцы у Ивана стали толстыми и неуклюжими.
— Каша готова! — объявил Алёшка. — Можно подкрепиться, а то у некоторых влюблённых, похоже, сил на любовь скоро не останется.
На не очень удачную шутку Алёшки никто не отреагировал.
Поели каши, попили чаю, заваренного кипреем и душицей, отправились в путь.
— Нам бы из владений Мишки-Кащея выйти, — озабоченно произнёс Добрыня. — У себя-то он всё знает, и всякий кустик ему помогает…
Тропинка хоть и отклонялась то в одну, то в другую сторону, но вела на восход, в родные края. И вдруг повернула в полуночную сторону. Беглецы прошли довольно долго, но тропа уводила их всё дальше от нужного направления. Почему-то тропа виляла по чащобам, заставляя путников продираться сквозь заросли. А по правую руку, с восходной стороны, раскинулся хоть и высохший, но удобный для движения лес.
— Думаю, надо свернуть с тропы и идти к нашим краям, — решил Добрыня.
— Лес какой-то странный, — заметил Илья, разглядывая сухие деревья и чёрную, пыльную, словно выжженную, без травы, землю под ними.
— И птички не поют, — отметила Забава.
— Смертью пахнет, — тихо буркнул Илья.
— Гарь. Лес здесь когда-то горел, — пояснил Добрыня и озабоченно добавил: — Нам птичек некогда слушать. Нам быстрей в наши края надо. Поворачиваем!
И быстрым шагом направился в мёртвый лес. Все последовали за ним.
Мёртвый лес раскинулся от края и до края. Повсюду из мёртвых стволов торчали толстые сухие ветви, напоминающие оленьи рога. О них легко было можно пораниться. От дуновения ветра такие деревья могли легко упасть, пронзив жертву насквозь.
Деревья будто расступались перед путниками, идти по ровной чёрной земле было очень легко.
Алёшка шёл последним, то и дело оглядывался.
— Остановитесь-ка! — окликнул вдруг он друзей.
Все остановились.
— Смотрите, сзади лес будто закрывает нам дорогу!
Да, сзади сухие деревья стояли стеной, сквозь которую пройти было невозможно.
Справа и слева вдруг послышался скрип, шум сухих, ударяющихся друг о друга веток.
Все увидели, что сухие деревья странным образом надвигаются на людей, тесня их со всех сторон.
— Берегись! — воскликнул Добрыня. — К оружию!
С треском размахивая корявыми сучьями-руками, с гулом выдирая корни-ноги из земли, монстры-сухостоины окружали людей.
— Вот почему тропинка вела по чащобе вокруг этого леса! — пробормотал Добрыня. — Илья, руби их! Прорубай дорогу назад!
Но прорубить дорогу не удавалось. Сухостоины с шумом, гулом валились, нагромождались друг на друга, закрывали путь. А с боков и сзади напирали другие.
Илья валил сухие дубы с одного маха, Добрыня — с двух, Алёшка тоже справлялся. Ивану же с его саблей приходилось туго. Он рубил сучья, которыми сухостоины пытались достать людей. Забава попискивала, прячась за спинами богатырей, окруживших её кольцом.
Горы деревьев окружили бьющихся богатырей со всех сторон. Уже выше человеческого роста… Коряжины лезли наверх завалов, намереваясь завалить богатырей сверху.
— Эх, Илюша, — посетовал Добрыня, с хеканьем разрубив очередное бревно. — С иноземцами-захватчиками сражался — побеждал… Татаровьёв бил… А тут сухие брёвна… Неужто от них погибель найду свою? Засыпят ведь они нас! Засыпят!
— Не журись, Добрынюшка! Неужто тебе дровосеком служить тяжелее, чем воином? Рано ты помирать собрался! Бывает, и лист тонет, а камень плывет.
— Дровосеком можно поработать, коль дров воз или два. А ежели дров — выше крыши… Тут ни ослу, ни лошади, ни волу такую прорву дров не свезти!
— А вот я про осла как раз притчу вспомнил… — слегка запыхвашись, раскалывая мечом стволы, выговаривал Илья. — Однажды осел провалился в колодец… Хозяин рассудил так… Х-ха! — рубанул Илья нависшего над ним сухого монстра, повалил себе под ноги, наступил на него, поднявшись над остальными. — Осел старый, скоро сдохнет… Х-ха!.. И колодец старый, почти высохший… Ы-ах!.. И решил совместить похороны старого осла… И закапывание ненужного колодца… Х-ха!.. И принялся закапывать колодец… Х-ха!.. — Илья повалил ещё одного толстенного монстра себе под ноги, и подхватил под локоть Добрыню, помогая ему подняться наверх. — Осел сначала кричал, а потом притих. Он землю, падавшую ему на спину, стряхивал и приминал ногами… И скоро выпрыгнул из колодца! Так что, вместо того, чтобы готовиться к смерти, встряхнись и поднимайтесь наверх!
Они с Добрыней стали целенаправленно валить сухие деревья, укладывая их себе под ноги.
— Алёшка! Иван! Берите Забаву, влезайте к нам! — закричал Добрыня, продолжая рушить напиравшие со всех сторон корявые пни и стволы.
Прошло какое-то время и люди оказались на высоком холме, сложенном из наваленного сушняка, а деревянные монстры всё лезли.
— А мне гадалка нагадала, что жить мне ещё тридцать лет и три года… — посетовал Алёшка, укладывая очередное полено себе под ноги.
— Видать, хорошо ты ей заплатил, — отмахнувшись от очередного «рукастого» пня, вытер пот со лба Добрыня. — Всем известно: чем больше гадалке заплатишь, тем прекраснее твоё будущее!
Илья крушил пни молча.
— Дракон! Дракон летит! — закричал Иван, указывая вдаль.
На миг перестав «рубить дрова», все посмотрели туда, куда указывал Иван. На самом деле, в их сторону летел, медленно взмахивая крыльями, трёхглавый дракон.
— Горыныч! — обрадовался Илья. — Можа подмогнёт?
И вновь принялся отбиваться от налезающих со всех сторон коряжин.
Дракон сделал круг над бившимися людьми, словно приглядываясь. Затем, снизившись почти до земли, выпустил сразу из трёх пастей струи огня. Раздался звук раздуваемого мехами пламени. Широкой полосой с одной стороны горы «валежника», на которой стояли люди, сухостой выгорел дотла. Дракон развернулся и на бреющем полёте прожёг широкую просеку с другой стороны. Покружив ещё, подчистил остатки.
Подлетев к горе, на которой стояли люди, спланировал на землю, растопырив крылья и выпятив вперёд толстое пузо. Приземлился подобно огромному гусю.
— Здорово, братовья! — бодро поприветствовал он, отплевавшись в три морды от поднявшегося столбом пепла.
— Здорово, Горыныч, — поприветствовал друга Илья. — Ты каким часом здесь-то, а?…
— Да вот… Мимо пролетал. Гляжу, гора сушняка, что-то живое на нём шаволится. Думаю, кто-то обед себе надумал сготовить, жаркое или что, да отлучился ненароком. Вот я и решил костерок запалить, да пообедать, коль хозяина нету.
Горыныч раскатисто заржал в три глотки.
— Шуточки у тебя, Горыныч… — буркнул Илья. — Разве ж можно нас заместо жаркого?
— Здравоствуй, Илюша! — Горыныч радостно полез обниматься к богатырю всеми тремя головами. — Давненько не виделись. Ты чего такой?
— Какой? — обнял Илья Горыныча за три шеи.
— Какой… Лютый, как преисподняя! Будто не рад друга видеть.
— Рад, Горыныч, рад. Только притомился чуток. За сегодня столько нечисти с ребятами нашинковал, сколько баба по осени капусты не шинкует. А тут от дров сухих чуть не погибли. Спасибо тебе, выручил.
— А всё почему, Илюша? — назидательно, как учитель ученику, выговаривал Горыныч средней головой. — Потому что друзей не пригласил на помощь. Полагался только на себя, — упрекнул левой головой. — А на тех, кто полагается только на себя, могут положить себя и другие, — радостно закончил хором в три головы и раскатисто захохотал. Похохотав в удовольствие, спросил серьёзно: — Ну, рассказывай, как вы в заколдованном лесу оказались?
— Мишка-Кащей Забаву умыкнул. Пошли спасать. Спасли, да то и дело догоняет нас Мишкино отродье.
— Вот мы и говорим, — в три головы прогрохотал Горыныч, — что подготовки не было! А известно, что дело, начатое второпях — проигранное дело. Так что, Илюша, кончай повторять старые ошибки! Пора делать новые.
— Намекаешь, что надо идти лесом дальше?
— Нет, Илюш. Идти лесом можно — если пошлют. И то не пройдёшь, потому как дубовья там сухого-заколдованного ещё вёрст на… В общем, даже я прожечь вам дорогу не смогу. А поступим мы так. Сидайте вы мне на спину, привязывайтесь покрепче, чтобы ветром не снесло, перемахну я вас через лес, а дальше вы уж своим ходом. Ей бо, хотел бы вас до дому отнести, но… Вот те крест, Илюш, неотложное дело.
— Это что ж за неотложное дело у тебя, Горыныч, что друзьям в момент смертельной опасности помочь не можешь?
— Илюш… Во-первых, от смертельной опасности я вас уже спас. А потом…
Горыныч от смущения одну голову заворотил под брюхо, другую сунул под кожаное крыло, а третью мечтательно забросил на спину.
— Илюш, я холостой ящер. Лет мне уж за сто перевалило, мущщина, как говорится, в самом соку… Мне по секрету сказали, живёт в дальних горах Каменного Пояса ящерка одна, незамужняя тож. Хозяйка Медной горы. Понимаешь, вопрос жизни и смерти продления рода Горынычева!
— Ну, коль к ящерке тебе захотелось… Это неодолимо, по Алёшке знаю, — улыбнулся Илья. — Ну, за лес перебрось, и на том спасибо тебе великое. И за помощь против дуболомов низкий поклон. Без тебя погибли б мы.
— Вот ведь… — недоумевающее качнул головой Добрыня. — Ящерка у него в горах завелась.
— А чё такого? — защитил Горыныча Алёшка. — Всякой твари божией плодиться и размножаться хочется!
— Да вот знаю я одну… Божию… — ухмыльнулся Добрыня, покосившись на Алёшку. — Сколько уже тренируется в деле размножения русалок, да всё попусту. Похоже, одни лягушки только и получаются в умножении.
Иван, давясь со смеху, хрюкал в кулак. Илья широко заулыбался. Забава, скрывая покрасневшие ланиты, отвернулась.
— Да ну тебя! Лягушки… Сам ты…
Алёшка обиженно пнул подвернувшийся под ногу ком земли и произнёс вызывающе:
— А я вот считаю, что лучше пусть будет стыдно за некоторые моменты молодости, чем совсем нечего вспомнить в старости.
— Ну так вы полетите, или как? — напомнил Горыныч правой головой. — Залезайте быстрее, а то мне жениться невтерпёж! — поторопил средней.
А когда все уселись у него на спине, пошутил левой:
— Надеюсь, сегодня всем кукушки больше одного раза куковали?
17. Горе-Злосчастье
Недалеко уж осталось путникам до избушки Бабы Яги, а там — родные места.
Домой идти всегда легче. Дорога домой короче дороги из дому.
Яркая зелень леса, красочное разноцветье ароматных цветов на полянах и порхающие над ними бабочки создавали праздничное настроение: два-три дня ходу — и дома! Ежели не помешает никто.
На вершинах оставшихся за спиной гор словно осыпались алые лепестки маков. Это солнце укрывалось вечерними облаками.
Вышли на берег неширокой, но полноводной речки. Удивительную, оглушающую тишину, исходившую от природы, не нарушал даже шум ветра в верхушках деревьев. Все говорили в полголоса, словно опасались потревожить отдыхающую мать-природу. Добрыня, шедший первым, остановился, прислушался.
Тишина… Покой…
— Вон на том бережку и остановимся на ночёвку, — указал Добрыня. — За ивняком нас не видно, а мы видим всю поляну до леса. Со стороны речки тоже защищены.
Алёшка, как уже повелось, принялся разводить костёр, Илья и Добрыня обустраивали лагерь, Забава рвала ветки для подстилки, а Иван срубил длинный орешниковый побег, снарядил удочку и пошёл на излучину речки пытать счастья в ловле рыбы.
Насадил червя, забросил… Не клевало. Слепень сел на шею. Иван прихлопнул его, насадил вместо червя, забросил на стремнине. Клюнуло!
Рыба вываживалась с трудом, видать, хороша! Поборовшись некоторое время, Иван выволок на берег увесистого голавля.
На уху хватит, решил он. Вытащил кинжал, ловко очистил чешую, сполоснул рыбину, вспорол… Острие наткнулось на что-то металлическое. Иван вытащил внутренности и обнаружил в них массивный золотой ключ!
Он огляделся, словно выискивая, где рыбина могла найти такую «наживку».
Положил ключ на камень, вымыл рыбину. Ещё раз огляделся.
Шагах в ста ниже по течению вода омывала огромный валун в сажень высотой и в две сажени шириной. Помятуя, что клады обычно прячут под камнями, Иван взял ключ и направился к валуну.
Клада под валуном не нашлось, но одна сторона его походила на каменную дверь с замочной скважиной!
Иван воткнул золотой ключ в скважину. Повернул. Камень, обронив песок в воду, с шорохом открылся!
Иван заглянул внутрь. В лицо пахнуло застоялым влажным воздухом. Проход, похожий на пещеру, освещался изнутри неярким светом.
Иван переступил высокий каменный порог, отделявший пещеру от речной воды, осторожно пошёл по ровному, чуть наклонному полу. Скрежет камешков под подошвами гулко раздавался по пещере.
Скоро грубая пещера вывела Ивана в широкую галерею, облицованную мрамором. А может и вырубленную в мраморе. С высоких потолков опускались большие, светящиеся холодным светом каменные сосульки. Резные лестницы из зелёного узорчатого камня, похожего на малахит, спускались ещё глубже, к подземному озеру. В озере плавало множество светящихся рыб, их мерцание радугой отражалось в перламутре гротов.
На берегу стоял большой сундук из тёмного дерева, обитый поржавевшим железом.
«Вот он, клад!» — радостно подумал Иван.
Он сбежал вниз по лестнице, торопливо взялся за крышку сундука. «Сейчас открою, а там — гора золота и драгоценных камней!» — подумал с замиранием сердца.
Потянул крышку вверх. Сундук вызвонил красивую мелодию…
На дне лежал простой глиняный кувшин, узкое горлышко которого запечатывала свинцовая пробка с запылившейся печатью.
Иван разочарованно поднял кувшин. Поболтал его у уха, надеясь по шуму внутри определить содержимое. Услышал плеск жидкости. Подумал:
«Может вино ценное? Хоть вина редкостного отведаю».
Сковырнул печать, выдернул пробку. Понюхал, сунув нос в горлышко. Пахло плесенью.
Вдруг кувшин забурхотал внутри… Ивану показалось, что кувшин тихо прогудел: «Го-о-о-ре…»…
Потом кувшин зашипел туманом: «Зло-с-с-счас-с-с-ть-й-йе»… Туман тяжелой струйкой опускался на пол, окутывал ноги Ивана…
Иван брезгливо вздрогнул, уронил кувшин, кушин звучно разбился, выпустив из себя белое густое облако.
Иван стремглав кинулся по лестнице к выходу.
Облако метнулось толстой пушистой лапой вслед за Иваном, намереваясь схватить его за ноги. Белый туман сжался, загустел и превратился в чёрного ворона. Ворон с громким карканьем взмахнул-захлопал крыльями, метнулся над плечами беглеца.
Иван промчался сквозь каменную дверь, выпрыгнул в речку. Ворон следом. Высоко взметнулся, намереваясь напасть на Ивана.
Иван выхватил лук из-за спины, наложил стрелу… Стрела свистнула, пронзила ворона. Ворон рассыпался чёрной, замерцавшей блёстками пылью, которая осела на луг за рекой. Трава почернела словно от позднего весеннего заморозка…
— Ха-ха-ха-ха! — захохотало эхо.
Что-то прошипело угрожающе:
— Отомщ-щ-щу…
Иван напряжённо вглядывался в чёрное пятно на лугу. Сзади что-то глухо стукнуло. Иван резко оглянулся: это захлопнулась каменная дверь. Золотой ключ звякнул по камню, выскочив из скважины, булькнул в воду. Метнулась длинная тень: огромная щука проглотила ключ и ушла в глубину.
Иван покачал головой, вздохнул. Даже и рассказывать друзьям о приключении не надо — не поверят.
***
Утром Добрыня объявил:
— Идти до избушки Бабы Яги осталось дня два. Не хочу, чтобы на подходах к дому нам подгадил какой-нибудь посланец Мишки-Кащея. Посему сделаем так. Иван с Забавой пойдут вперёд. А мы с Ильёй и Алёшкой останемся на денёк здесь, в качестве засадного полка. И ежели кто нежданный подойдёт и надумает нагнать Забаву, мы его встретим.
На том и порешили.
Иван и Забава на прощание обнялись с друзьями, спустились к перекату, где вода в реке была не выше колен. Иван походя глянул на валун, в котором вчера открывал дверь, но ничего особенного на камне не увидел.
Взял Забаву на руки, перенёс через реку, за что девушка не забыла сладко поцеловать «паромщика».
Луга сменялись перелесками. Перелески превращались в негустые леса.
К обеду подошли к речке Самородинке. По Калиновому мосточку (прим.: речка Самородинка с Калиновым мосточком — пограничье между Явью и Навью, между миром людей и миром нечисти) пошли на ту сторону.
— Ну вот мы и почти дома! — радостно вздохнул Иван. — Глядишь, к вечеру до Бабы Яги дойдём, там наших подождём… А дальше — родные места!
Не видели ни Иван, ни Забава, как из-под белого из-под камешка, что лежал под Калиновым мостом, пошатываясь, вылезла хромая, одноглазая старуха (прим.: хромота и одноглазость — обычные признаки нечистой силы), с седыми, всклокоченными волосами на непокрытой голове, одетая в лохмотья, худая и сморщенная, как истрёпанный осенним ветром кленовый лист. По виду — сущая ведьма.
Опираясь на лопату вместо клюки, подошла к дороге, присела у обочины на корточки и замерла, словно уродливый пенек, поросший грибами-трутовиками.
Едва Иван и Забава поравнялись со старухой, как она шевельнулась.
— Чур меня, чур! — испуганно перекрестилась Забава.
— Ты чего народ пугаешь, старая! — сердито упрекнул старуху Иван.
— А чего мне вас пугать? — с усмешкой проскрипела старуха. — Я не пугаю, я тебя поджидаю. Вот, заступ принесла…
— Зачем? — удивился Иван.
— Могилу твою закапывать!
Старуха на удивление громко захохотала, и спряталась за ракитовым кустом, росшим у обочины.
Иван вспомнил, что так же хохотало эхо у волшебной пещеры.
Он обошёл ракитовый куст вокруг, но никого не нашёл.
Вернулся к Забаве. Пожал плечами, развёл руками:
— Исчезла нечисть. Ну, пойдём. Если поторопимся, к вечеру на месте будем.
Не успели и трёх поворотов повернуть, как тропинка вывела путников к распутью и разошлась двумя дорожками, огибая вековой дуб.
На полянке под дубом пасся заяц. Иван выхватил лук, наложил стрелу… Заяц прыгнул, стрела свистнула...
— Вот нам и обед!
Иван сел в тени дуба на мягкую невысокую траву.
— Давай полдничать, Забавушка. Жару в тени переждём, и дальше пойдём.
— Место не очень хорошее, Иванушка, — засомневалась Забава. — На росстанях, на распутье дорог ведьмы свадьбу в вихрях играют, и другая нечисть любит хороводиться.
— Я кинжалом круг обережный очерчу, вот и не достанет нас нечисть, — пообещал Иван.
— Ну ладно, — согласилась Забава. — Очерти, костёр разведи, зайца освежуй, а я за водой сбегаю.
Помахивая кожаной фляжкой, она вприпрыжку побежала к речке.
Иван сел под дуб, привалился спиной к стволу, вздохнул. Как-то непривычно устал сегодня. Ноги, тяжестью налитые, аж гудят.
Посидел, расслабился, сладко зевнул, прикрыл глаза ладонью… И уснул.
Из-за дуба выглянула та одноглазая старуха, которая угрожала Ивану у Калинового моста. Прислушалась. Услышав мерное сопение дремлющего человека, довольно захихикала.
— Нет, миленький мой! Кто с Горем-Злосчастьем повстречался, не отвертится от него! — проскрипела довольно.
Старуха на мгновение замерла… Стала как будто бледнее… Вот уж сквозь неё, как сквозь густой туман, проступили силуэты кустов, растущих за спиной… Старуха и вовсе превратилась в туманный образ, поднялась в воздух, взлетела над Иваном, опустилась ему на плечи, обняла заботливо и побледнела до едва видимого…
Когда Забава вернулась с речки, умывшаяся, свежая, с полной фляжкой воды, Иван спал.
— Иванушка, ну что же ты! Просыпайся! Круг обережный не очертил, костра не разжёг, зайца не освежевал!
Забава что есть сил затрясла Ивана.
Проснулся Иван, с трудом разлепил веки. На душе погано, хоть плачь. Тяжесть неведомая плечи гнёт к земле. Сел Иван, голову повесил.
— Ну что ты пристала! Я спать хочу!
— Иван! Ты же обещал костёр развести! — обиделась девушка. — Надо же мясо приготовить!
— Обойдёмся без костра. Лепёшка там есть. Всё равно к вечеру у Бабы Яги будем, она накормит.
Забава с милым спорить не стала.
Пожевали сухую лепёшку, запили водой. Иван ел молча, с мрачным и недовольным видом. Забава с удивлением наблюдала за изменившимся вдруг поведением Ивана.
Отдыхали они довольно долго, а Иван всё не собирался идти дальше.
— Может пойдём, Ванюша? — спросила, наконец, Забава. — А то к вечеру не успеем дойти.
— Успеем, — недовольно отмахнулся Иван, не открывая глаз. Он дремал, лёжа у ствола дуба.
Солнце медленно катилось по небу, склоняясь к верхушкам деревьев, росших на закатной стороне.
— Иван, пора. Не успеем ведь до вечера в избушку. Придётся ещё раз в лесу ночевать! — настойчиво проговорила Забава.
— Как ты мне надоела! — огрызнулся Иван.
Забава с удивлением смотрела на Ивана. Что с ним случилось? Почему он стал таким грубым? Куда делась его нежность и заботливость?
Недовольный Иван встал с земли.
— Собери тут всё. Да не забудь чего! — велел голосом барина.
— Ванюша, что случилось? — тихо спросила Забава.
— Ничего не случилось. Ты же сказала, идти пора.
Забава вглядывалась в Ивана. Ей вдруг показалось, что на плечах у него, обвив за шею, сидит едва видимое призрачное существо. Она услышала тихое ехидное хихиканье.
— Чего уставилась? — недовольно спросил Иван. Не дожидаясь, пока Забава соберёт вещи, пошёл по левой дороге.
— Иван! Нам же осолонь (прим.: против хода солнца) надо! На восходную сторону! — указала Забава на правую дорогу.
И услышала тихий противный голос:
— Иди, Ванюшка, куда хочешь! Ты мужик, или подкаблучник?
Торопливо собрав вещи в котомку, Забава бросилась догонять Ивана.
Забава давно поняла, что идут они не в ту сторону, но не перечила Ивану, потому что её замечания только злили Ивана и он упрямился на своём.
Забава также поняла, что Иваном овладела нечистая сила. Временами она видела, что на плечах у него сидит некто или нечто призрачное, тесно обняв его за шею, и нашёптывает ему на ухо, как неправильно поступать.
К вечеру пришли в незнакомую деревню. Вдоль длинной широкой улицы теснились бревенчатые домишки с высокими, крытыми соломой крышами. Некоторые домики были ухоженными, но большинство — скособочившиеся, растрёпанные крыши которых походили на заношенные до дыр соломенные шляпы.
Деревня показалась Забаве странной. Довольно большая, но без церкви. По улицам суетилось много праздного люду.
Начинало смеркаться. Забава устала, ведь они толком не обедали.
— Иванушка, я есть хочу! — попросила Забава, взяв Ивана под руку и склонившись головой к его плечу.
И нечистая сила шепнула Ивану на ухо:
— Девка есть захотела, притомилась. Зайди в кабак, пообедай, девку угости. — Вон туда по улице, и в первый проулок свернёте.
Иван молча пошёл в указанном направлении.
— Иванушка, может не надо в кабак? — несмело спросила Забава, слышавшая нашёптывания нечистой силы.
— А чего в кабаке плохого? — огрызнулся Иван.
— Пьяный люд там… Забидеть могут.
— А сабля нашто? — высокомерно похвастал Иван.
Над крыльцом кабака тускло горел фонарь. Один пьяный валялся в канаве перед крыльцом. Другой сидел, привалившись спиной к стене, что-то неразборчиво бормотал.
Вошли в кабак.
Тусклые масляные лампы и чадящие сальные свечи освещали большое помещение с низкими потолками. За грубо сколоченными длинными столами, стоявшими в полном беспорядке, на скамейках сидели мрачные бородатые люди. В углах и ещё кое-где вместо столов стояли пузатые бочки. По забрызганному и заплёванному земляному полу среди мусора были протоптаны дорожки. Чад подгоревшей пищи смешался с похмельными испарениями и вонью немытых тел. Ровный гул бубнящих мужских голосов нарушался всплесками матерных выкриков, пьяными сетованиями о тяжкой жизни недовольных и звероподобным хохотом довольных жизнью.
Похоже, в кабаке собрались бродяги и бездельники.
Сели за грязный стол.
— Половой! — высокомерно крикнул Иван. — Поесть чё-нить. Мне, вот, да ей.
Он небрежно кивнул в сторону Забавы и выложил на стол золотую монету.
Подбежавший половой смёл монету, зыркнул испытующе на самодовольного Ивана, на перепуганную Забаву, понимающе осклабился:
— Будет сполнено!
— Аппетиту, небось, у тебя нету… Чарочку вина с устатку — ох как пользительно! — громко прошептала на ухо нечистая сила.
— Вина! — требовательно крикнул вслед половому Иван.
— Ванечка, может не надо вина? — попросила Забава.
— Надо, Ваня, надо! — обиделась нечистая сила. — Ты княжий сын, или мимо проходил?
— Я княжий сын! — самодовольно стукнул кулаком по столу Иван. Сидевшие вокруг примолкли, посмотрели на Ивана. Некоторые оценивающе, некоторые задумчиво, как смотрят на товар, который можно бесплатно взять и дорого отдать.
— Пей, Ваня, отдыхай! — нашёптывала нечистая сила…
Иван выпил совсем мало. Но то ли опыта в бражничестве у него не было, то ли устал он, то ли кабатчик в вино какое зелье подмешал, но захмелел Иван сильно. Сидел за столом, покачиваясь. Что-то буровил под нос непонятное. Рядом сидели разбойного вида мужики, которых Иван щедро пригласил угоститься вином. Тоже пьяные, но за окружающим следили вполне внимательными глазами.
— Ну что, красавица, — услышала Забава за спиной вкрадчивый голос. Говоривший дыхнул ей в щёку многодневным перегаром. — Княжеского сынка ублажила, пора и нас ласками одарить!
Мужская рука из-за спины больно схватила её за грудь.
Забава дёрнулась, завизжала что есть мочи. Грязная грубая ладонь тут же накрыла ей рот, заставила замолчать.
Забава выхватила из-за пояса сидевшего рядом Ивана кинжал, воткнула в бедро стоявшего у неё за спиной насильника.
Насильник застонал, грязно выругался и отпустил девушку.
Забава вскочила из-за стола и бросилась к выходу.
Выбежав из кабака, кинулась за угол, пробежав немного, свернула в проулок, прыгнула в кусты. Перепуганное сердце билось так громко, что вокруг притихли стрекотавшие сверчки.
Забава понимала, что убежать она не сможет: собаки облаивали всех, кто шёл или бежал мимо хозяйских дворов. Они подскажут, где её искать. Забава перехватила кинжал поудобнее, готовясь дорого продать жизнь, и затаилась.
Ночную тишину нарушил протяжный крик совы. Он прозвучал так громко, будто сова пролетела над головой Забавы.
Девушка вздрогнула. Сердце болезненно сжалось в предчувствии страшного.
Иван в пьяном тумане увидел, как вскочила Забава, как убежала прочь.
— Пущай бежит, — успокоила его нашёптыванием нечистая сила. — Взбалмошная, своенравная девка…
Иван видел, как сидевшие рядом с ним разбойники кинулись за Забавой, но вскоре вернулись. Один сильно прихрамывал. Он сел рядом с Иваном, положил ему на плечи тяжёлую руку, и недовольно потребовал:
— Вот что, Иван-княжий сын… Твоя девчонка сбежала, не заплатив за рану… Я не привык, чтобы в меня безнаказанно кинжалы тыкали. Придётся тебе заплатить, а то…
— Ат…то… што… — без интереса спросил Иван.
— А то я обижусь и убью тебя, — зло процедил разбойник.
Иван нащупал в кармане пару монет.
— Н-ны-ы-ечем пл-латить! — промычал он и широко махнул рукой.
— Ну тогда пойдём на улицу, — зловеще процедил разбойник. — Живого мне раздевать тебя не с руки…
— Пы-ы-айдём… — согласился Иван, вставая из-за стола.
— Ваня! Ваня! — всполошилась нечистая сила у него на плечах. — Ты мне живой нужен! Беда ходит не по лесу, а по людям. Если б ты знал, как тяжело новых хозяев искать!
— А т-ты хто? — спросил Иван.
— Я твоё Горе-Злосчастье, Ванюша. Я с тебя с живого не слезу. Но терять тебя мне не резон, потому как нового хозяина найти трудно очень…
— Я кто? — переспросил разбойник, подумав, что Иван спрашивает его. — Я знаменитый атаман разбойников Карачун. За меня власти награду назначили. За живого, а лучше — мёртвого!
Карачун громогласно расхохотался, столкнул Ивана с крыльца и прыгнул следом.
— Н-ну, тогда пусть б-будет, как лучше, — пробормотал Иван, одновременно выхватывая из ножен саблю и подставляя её под падающего на него Карачуна.
Так он и уснул, придавленный пронзённым саблей Карачуном.
Посидев некоторое время в кустах и поняв, что никто её не ищет, Забава выбралась на дорогу и пошла, куда глаза глядят. В небе светила полная луна, идти было легко. Вскоре девушка вышла за околицу. Увидев отдельно стоящую старую избушку, хотела обойти мимо, да услышала стон:
— Помогите… Помогите!
Прислушалась Забава: будто старик в той избушке стонет.
Вошла в тёмную избу.
— Зайди, красавица, не бойся. Давно тебя поджидаю, — услышала слабый старческий голос и вздрогнула.
На лавке у стены лежал старик с длинными седыми волосами и нечесаной бородой. На глаза нависали густые сросшиеся брови. Кожа на лице в темноте казалась чернее, чем у цыгана. Изо рта торчали два длинных железных зуба, похожих на клыки.
— Три дня умираю. Каждую ночь ко мне приходят черти, мучают. Если сегодня ты не поможешь мне умереть, черти утащат меня в подпол, и буду я маяться от их мучений вечно.
— Кто ты, дедушка? — боязливо спросила Забава.
— Мать нагуляла меня с дьяволом… — прерывая рассказ одышкой, слабым голосом рассказывал старик. — А потому родился я с двумя прорезавшимися зубами, верным признаком того, что унаследовал колдовские способности. Лет до пятнадцати маялся в семье. Бабка попрекала, мать била… Ну и не выдержал я. Бежал в лес. Забрёл в глухой лес, хотел там заблудиться и погибнуть. То была ночь на Ивана Купалу, воробьиная ночь. В эту ночь всякая нечисть приобретает особую силу. Пытается очистить себя от грехов огнём, водой и землёй. Это самая короткая ночь в году — с воробьиный хвост. Чёрная, непроглядная грозовая ночь. С вечера и до утра небо сверкает зарницами, грохочет гром, шумит буря. Удары молнии уничтожают чаровников и нечистую силу. В такие ночи воробьи выскакивают из-под стрех (прим.: край соломенной крыши), сбиваются в стаи, чего никогда не бывает в другие ночи, испуганно орут… Воробьи ведь были прокляты Господом за то, что чириканьем выдали Христа его преследователям, а потом воровали у жителей гвозди и относили к кресту, на котором распинали Иисуса. Господь «опутал» их ноги, поэтому воробьи прыгают, будто опутанные, а не ходят, как все живые твари.
Такая ночь бывает раз в семь лет. В такие ночи расцветает перунов цвет — разрыв-трава (прим.: папоротник). И не во всяком месте цветёт папоротник, а лишь в самых глухих лесах. Вьются вокруг него заблудшие души, духи хлада и смерти, напускают на человека ужасы. А кто испугается, увлекают того в страну мрака.
В глухом лесу возле березки на трех стволах при одном корне увидел я, как засветился перунов цвет, окутался огненным сиянием, огненной аурой. Эту ауру могут увидеть только маги, и обладающие способностью, но не догадывается ещё об этом. В эту ночь Сила открывает способным зрение узнать и увидеть цветок. Лишь избранному обладать цветком или мастеру дано его взять, ибо первый возьмет его по праву свыше, а второй по праву сильного.
Увидел я, как из листьев перунова цвета появилась почка, поднялась вверх, заколыхалась-зашаталась, озаряясь чудным светом… Ровно в полночь созрела почка и разорвалась с треском, явив ярко-красный огненный цветок, столь яркий, что на него невозможно смотреть. Увидел я, как к нему протянулась страшная рука… И так мне стало жалко этой чудной красоты, что сорвал я цветок раньше, чем страшная рука коснулась его.
А ведь завладевший перуновым цветком получает магические знания и невероятные возможности: он понимает язык зверей и птиц, может обращаться в любое животное, повелевать грозой, становиться невидимым. Ему открываются спрятанные в земле клады, он может отпирать любые запоры. Нечистая сила не имеет над ним власти, так же, как враги и клеветники.
В лесу ведьма жила. Прибился я к ней. Научила она меня всему, что сама умела. А потом я по-молодости, по-глупости заключил договор с нечистой силой о тайном знании… Обряд провели… На исходе ночи повели меня в баню. Из-под лавки, из тёмного угла выскочила скакуха-лягуха. Велели мне её проглонуть в себя…И стал я знать всё колдовское. С тех пор одни почитают меня знахарем, другие ругают ведуном-колдуном. Ты ведь Забава?
— Забава, — расстроено проговорила девушка. — Если ты ведун, скажи мне, почему Иванушка так переменился? Он стал… каким-то плохим! Ничего у него не ладится, всё из рук валится. И мне кажется, у него на плечах дух какой-то сидит, подсказывает ему, как неправильно поступить. Беда за бедой на Ивана наваливаются, и всё на него одного.
— В жизни всегда так. Беды, дочка, не поровну делятся. У одних только путь до беды, у других сама жизнь — беда, а у третьих — беды, вроде, нет, а и жизнь жизнью не назовёшь. Бедовик теперь твой Иван до скончания веков. И на самом деле на плечах у него дух сидит, Горе-Злосчастье.
— Неужели Иванушку нельзя от Горя-Злосчастья спасти? — расстроилась Забава.
— Можно, — едва слышно выдохнул ведун-колдун.
— Скажи, как! — взмолилась Забава. — Я на всё согласна!
— На всё согласна… — пробормотал старик. — А знаешь ли ты меру этому «всё»? Легко это слово в мир выпустить, легче, чем воробья с ладони: разожми только пальцы — упорхнёт, ждать не будет. Так и слово: разожми только губы — язык сам изречёт. Да только сказанное слово — это обязательство души. Опасайся ручаться не только за кого-то, но и за себя. Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не обжечь тело своё и не сжечь платья? Можно ли пройти по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих? Так и с обязательствами и ручательствами: мы предполагаем, а Господь повелевает. Мы бросаем жребий, а решение его от Господа. Есть люди, которые думают, что сами творят свою судьбу. Это люди, отошедшие от Бога и попавшие во власть Дьявола. Их судьбой играет Дьявол, а Господь лишь наблюдает со стороны, насколько человек грешен. Осознавшему грех свой и покаявшемуся Господь протягивает руку помощи и спасает от геенны огненной. Но есть люди, возомнившие себя очень умными или сильно хитрыми. Они чураются обратиться за помощью к Господу, они думают, что смогут обыграть Дьявола, обмануть его. Но беда в том, что с Дьяволом нельзя играть, его нельзя обмануть. Даже если кому-то покажется, что удалось обмануть или обыграть Дьявола, нечистый всё равно придёт и выставит счёт…
— Я никогда не вступала в игры с Дьяволом! — воскликнула Забава.
— Ты стала игрушкой в чужих руках. Ставкой в игре Мишки-Кащея с Дьяволом.
— Я верю в Бога… Он не оставит меня…
— Злато искушается огнем, а человек напастьми. Сатана насылает Горе-Злосчастье на Ивана, чтобы принудить тебя к возвращению. Пожертвуешь ли любовью ради спасения Ивана? Не токма любовью, жизнью своей… Вернёшься ли к Мишке-Кащею ради спасения Ивана?
— Да, — твёрдо произнесла Забава. — Я люблю Ивана. И ради его спасения готова на всё.
Старик тяжело вздохнул, безнадёжно махнул рукой.
— Может и спасёшь ты его от Злосчастья, да Горе останется с ним. Моль ризы изъедает, а человека — печаль. Очнётся Иван, узнает, что потерял тебя и умрёт с горя от любви.
— Ты же колдун! Научи меня заклинанию, как освободить Ивана от любви ко мне!
— Я научу тебя заклинанию. А ты помоги мне умереть, не отдав душу чертям.
— Что я должна сделать?
— Найди железный нож и положи его мне на сердце…
— У меня есть кинжал. Сгодится?
— Сгодится. Потом сделай дыру в крыше. Крыша соломенная, ты легко справишься. Через ту дыру душа моя воспарит в небо и не достанется чертям. А когда я умру, закрой дыру снова, чтобы душа не вернулась. Чертям достанется лишь бренное тело раскаявшегося колдуна. Тела не жалко — оно сгниёт. Душа же вечна…
Колдун помолчал в раздумье.
— Когда я умру, разожги огонь в печи. Там, на полке, пучок вербены. Это трава с голубыми цветами. Брось ветку вербены в огонь и произнеси заклинание: «Через ясный огонь заклинаю, через голубую траву повелеваю Ивану меня разлюбить, ни во сне ни на яву во веки веков со мною не быть». Там же на полке возьмёшь чёрный мешочек. В нём лежит сонное маково семя. Вернись к Ивану. Когда он будет спать, обойди вокруг него три раза, посыпая вокруг маково семя, и произнеси заговор: «Любовь, засни навек. Сердце, замкнись и не открывайся. Как этим маковым зёрнам боле всем вместе не собраться, так и мне с Иваном никогда боле не быть. Как просыпался мак, так ушла любовь, заросла дорога от сердца к сердцу, от души к душе».
— И… всё? — надеясь, что колдун забыл про её возвращение к Мишке-Кащею.
Колдун усмехнулся.
— Нет, не всё. Когда все заговоры исполнишь, вечером выйди на крыльцо, стань лицом к полной луне и скажи: «Не хочу жить с Иваном-суженым, хочу жить с царём ряженым!». За тобой приедут… Да, и ещё… Вон там, в шкафчике… ладанка с корнем перунова цвета. Выкопал я корень в ночь на Ивана Купалу, когда магические свойства корня очень сильны. Простому человеку вырывать перунов цвет нельзя, это может вызвать бурю. Да и нечисть охраняет его, может погубить человека. Корень перунова цвета, носимый на теле, защищает от порчи, сглазу, проклятия, помогает устоять против колдовства, приносит удачу и даёт жизненную силу. Если не защитит от сильного колдуна, то хотя бы не даст погибнуть… Носи его…
***
Иван очнулся оттого, что вокруг галдела толпа.
Точнее, очнулся он от бесцеремонных толчков сапога ему в бок. Потом услышал, что вокруг галдит толпа. Хотел встать, но поперёк груди лежало что-то тяжёлое.
Голова болела, во рту пересохло и хотелось пить. Где он и что было, Иван не помнил.
Открыл глаза.
Придавливая к земле, поперёк его груди лежал человек.
Иван потыкал человека в бок, намекая, что, мол, пора и честь знать: полежал, отдохнул, дай встать тому, на ком лежал… Сделал дело, слезай с тела.
Судя по каменной жёсткости бока, в который тыкал Иван, лежал на нём мертвец.
— Убивец!.. Отродясь у нас такого не было!.. Это где ж видано, чтоб без суда человеков убивать! — прорвались ему в сознание вскрики из толпы.
— Вон тиун с вирником (прим.: управляющий и собиратель податей) удут, щас они скажут, сразу тебя, убивца, на кол садить, аль сначала батогами…
Иван увидел конец сабли, торчащий из спины мертвяка, лежащего на нём. Кажется, это была его сабля.
К голове Ивана подошли голубые сафьяновые сапоги с загнутыми кверху носами.
Голоса возмущений усилились и умножились.
— Цыц бухтеть! — негромко, но важно приказал басовитый голос.
Толпа умолкла.
Сафьяновая нога несильно ткнула Ивана в косицу (прим.: в висок).
— Кто таков? — пробасил голос. Судя по интонации, ответов он добивался всегда.
— Ив-ван, княжи-сын, — представился Иван заплетающимся языком после длительного раздумья, и попытался выбраться из-под трупа.
— А это кто? — сафьяновая нога ткнула труп.
— Н-не зна-а-у… — пробурчал Иван и затих, потому что не смог приподнять грузного мертвеца, лежавшего на нём.
— Видать, хорошо погулял, — насмешливо произнёс тиун. — Изрядно на грудь принял.
— Не из… рядно… Не помню… — недовольно пробурчал Иван. И добавил тихо: — Не хо… рошо…
— Хорошо или не хорошо меряют не количеством выпитого. Хорошо погулял — это когда просыпаешься на полу и видишь, что труп — это не ты, а кто-то лежащий на тебе.
— А это прохожий. Он у меня в кабаке вечерял, вино-брашно (прим.: еду) хвалил, а ентот его… — подобострастно затарахтел кабачник.
— В вино у него зелье нехорошее подсыпано, — пробурчал Иван, пытаясь в очередной раз безуспешно вылезти из-под грузного трупа. — С беленой, дурманом аль мухомором. С трёх чаш память отшибает.
— Снимите этого… — пробасил тиун.
Народ тут же сбросил с Ивана труп, повернул убиенного лицом кверху.
Иван встал, пошатываясь. Попытался ладонями очистить грудь от сгустков чёрной свернувшейся крови. Затем с трудом выдернул из трупа саблю, вложил в ножны. Взглянул на пришедших.
Перед ним стояли два дородных мужчины, один чуть ниже другого. На том, что повыше — епанча из зелёного аксамита, на другом — из синей пестряди.
— Ба-а! Да это же Карачун! За этого татя-разбойника награда положена! Ишь, «на кол»… Кто сказал «на кол»?
Тиун требовательно оглядел столпившийся народ.
— Вот он… Целовальник кабацкий… — несмело донеслось из задних рядов толпы.
— Видать, кабачник доход имел с того Карачуна! — предположил вирник.
Тиун отвязал с пояса увесистую калиту, позванивающую монетами, протянул Ивану:
— Держи, Иван-княжий сын, обещанное за изничтожение татя. Да не пей больше, а то не того убьёшь. Тогда непременно на кол угодишь.
Тиун с вирником ушли. Кабачник приказал своим людям убрать убиенного. Толпа, потеряв интерес, разошлась.
Иван сидел на крыльце, подперев голову кулаками. Голова раскалывалась.
— Ванюша, ты бы подлечился, — услышал он вкрадчивый голос у себя над ухом.
— Не буду пить, — отмахнулся Иван. — Ишь, чего спьяну наделал. Опять же, Забава пропала, поискать надо.
— Вот-вот! — обрадовался голос. — Забаву искать, а ты больной совсем! Руки, вишь, трясутся. Голова не соображает. А коль стаканчиком опохмелишься, оно и полегчает. И аппетит появится. Закусишь — сил прибавится, вот и пойдёшь Забаву искать…
***
Забава вошла в кабак. В душном сумраке разглядела уронившего голову на грязный стол Ивана, забывшегося в беспокойном пьяном сне. Время от времени он невнятно бурчал, пытался ударить кулаком по столу, елозил грязной щекой по опрокинутой на стол каше.
Забава почувствовала неприязнь к пьяному Ивану. Она терпеть не могла пьяных. Но укорила себя: виновато Горе-Злосчастье, прицепившееся к Ивану. Уйдёт Горе-Злосчастье, и станет Иван прежним, хорошим. Спасать надо Ивана.
Забава села рядом с Иваном, тронула его за плечо. Пьяный забормотал непонятно, дёрнул плечом, словно вырываясь из рук врага. Пахнуло вонью давно не мытого, прокисше-похмельного тела.
Забава вздохнула.
Тяжела плата за счастье любимого. Не быть ей с Ванюшей. Похоже, остаток жизни проведёт она в замке проклятого Мишки-Кащея. Ну что ж… Знать, доля её такая. Знать, на роду ей написано жить не с Иваном, а у Мишки-Кащея… И нечего на жизнь роптать — всякую долю Бог посылает. Испытывает Господь её. Кого любит, того испытывает. Пшеница, много мучима, чист хлеб даёт. В печали обретает человек ум совершен. Коли на роду написано не быть счастливой, буду умной.
Забава достала мешочек, взятый у колдуна. Трижды обошла стол, за которым спал пьяный Иван, посыпая маковым семенем. Прошептала заговор:
— Любовь, засни навек. Сердце, замкнись и не открывайся…
Никто не обратил внимания на ходящую кругами вокруг стола девицу. Здесь и чуднее вытворяли!
Забава стояла, ожидая, не произойдёт ли чего. Вдруг Иван очнётся… Нет, спал пьяным сном.
Протрезвеет — и забудет о ней, поняла Забава. О том ведь колдовские нашёптывания. А чтобы спасти Ивана от Горя-Злосчастья, ей надо вернуться к Мишке-Кащею.
Забава вышла на крыльцо. С осторожной радостью посмотрела в ясное небо. Выполнено обязательство, от которого ей будет плохо, зато любимому хорошо. Так, наверное, смотрит в небо тяжело больной человек, которого вынесли на улицу подышать свежим воздухом после кризиса: вроде самый тяжёлый момент болезни прошёл, но суждено выздороветь или помереть ему — неясно.
Солнце разлилось широкой багровой каплей по краю земли. Напротив неё в небе висела полная луна.
Забава вспомнила слова колдуна: «Вечером выйди на крыльцо…».
— Не хочу жить с Иваном-суженым, хочу жить с царём ряженым! — неожиданно для себя решительно произнесла она.
Где-то далеко весело звенели бубенцы тройки. Вскоре к кабаку лихо подкатил богатый тарантас. Красивые лошади пофыркивали, били копытами в землю. Смуглый бородатый кучер, похожий на цыгана, натянул вожжи, останавливая коней, склонился к Забаве, усмехнулся:
— Садись, красавица. Я за тобой.
Забава села в повозку.
Кучер свистнул бандитским посвистом, лихо щёлкнул длинным кнутом. Тройка бешено рванула… Забаву откинуло к спинке повозки. Она в испуге закрыла глаза.
Мчались долго. Кучер то и дело свистел, заставляя коней мчаться быстрее, оглушительно хлопал кнутом, дико кричал… Но, что странно, повозку не кидало на ухабах, она катилась ровно, словно по воздуху.
Наконец, тройка умерила бег, тарантас стало потряхивать, как при неторопливой езде по мощёной улице.
Забава открыла глаза. Они на самом деле ехали по мощёной дороге, подъезжали к замку Мишки-Кащея.
Молчаливые слуги встретили, помогли спуститься с повозки, провели в замок.
Скоро она стояла перед троном Мишки-Кащея.
— Ну вот и вернулась пташка перелётная, — совершенно без эмоций произнёс Мишка, наблюдая за гордой девушкой.
— Что с Иваном? — требовательно спросила Забава, безбоязненно взглянув на Мишку.
— Понятия не имею, — с искренним безразличием ответил, пожимая плечами, Мишка.
— Ну как же… После того, как я вернусь к тебе, его должны освободить от Горя-Злосчастья! — с некоторой растерянностью возмутилась Забава.
— Я тебе это обещал? Нет. Вот и спрашивай с того, кто обещал.
— Это нечестно! Я возвращаюсь домой! — топнула ножкой Забава. Подумав, добавила тише: — Это несправедливо. Раз я вернулась, значит, Иван должен быть освобождён от Горя-Злосчастья.
— Несправедливо, когда слабый побеждает сильного. Нечестно? Ну что тебе по этому поводу сказать. Мы, добившиеся в жизни многого, считаем, что честность и совестливость важны при достижении успеха. Если они у тебя отсутствуют, успех тебе обеспечен. А насчёт домой… Хочешь — иди. Вы с Муромцем и прочими богатырями выбраться из Тридевятого царства не смогли без Горыныча, а одной тебе и до ближнего леса не дойти — не оборотни съедят, так бешеные зайцы загрызут. У них зубиффи-то вон какие!
Мишка показал пальцами, какие большие «зубиффи» у бешеных зайцев и скучно посмеялся.
— Ты считаешь, что тебе всё дозволено? — возмутилась Забава. — Ну тогда не удивляйся, когда над тобой надругаются подобным же способом. А я права, поэтому…
— Мыши тоже считают, что они правы. Но это не мешает кошке на них охотиться, — со скукой перебил Забаву Мишка.
***
Иван очнулся.
Сидел он в привычном месте. За грязным кабацким столом. Рядом два молодых мужика с бритыми до неприличия мордами. Правда, заросшие многодневной щетиной.
— О-о-о! — обрадовался один. — Ванюшка проснулся!
— Ванюш, подлечись, — серьёзно предложил второй и пододвинул кружку с вином.
— Вы кто… — мрачно спросил Иван.
— Ну, ты, Ванюха, даёшь! — весело возмутился круглолицый. — Всю ночь бухарили с тобой, про жисть говорили… Про Забаву Путятишну свою ты всё плакал… Я — Вася. Это, — круглолицый хлопнул по плечу длинного соседа, — Петруха.
— А где Забава? — всполохнулся Иван.
— Забава?
Вася с Петрухой переглянулись.
— Забава… Ну, видать, она сильно недовольная тобой была. Походила вокруг, посыпала каким-то порошком. Что-то вроде заговора какого-то говорила, — вспоминал Вася.
— Заговор, заговор, — подтвердил Петруха. — «Любовь, засни навек. Сердце, замкнись…», ну и ешё что-то. Ода забвению, в общем. Может, из Шекспира, а может из Пушкина. Истинная правда, век воли не видать!
— Прям так и сказала: «Век воли не видать»? — растерянно спросил Иван.
— Нет, она сказала: «Засни навек». А век воли не видать… Ну, это я говорю, типа, зуб даю, что чистая правда. Да, и ещё. Потом она вышла на крыльцо и сказала: «Не хочу жить с суженым, хочу быть с царём ряженым». Или что-то вроде этого.
— Зачем! — простонал Иван.
— Мы вон там сидели, — Петруха кивнул на стол у окна, через которое было видно крыльцо. — Что-то она о твоём спасении бормотала поначалу.
Иван молча заплакал. Сжал голову руками, словно хотел раздавить.
— Ваня, выпей, полегчает! — Петруха пододвинул кружку с вином. — Винцо, оно душу мягчит. Давай. За прекрасных дам и других мифических персонажей!
— Что вы привязались ко мне: выпей, выпей! У меня Горе-Злосчастье вот здесь сидит! — Иван зло постучал себе по шее. — Меня любимая бросила из-за этого «выпей»! Сами пьёте, так других не спаивайте! Забава, чтобы меня, пьянчугу, спасти, к Кащею по своей воле вернулась!
— Ну, когда женщина уходит к другому, это ещё неизвестно, кому повезло, — тоном знатока провозгласил Петруха.
— Мы, Ваня, почему пьём? Потому что мы жизнью ошиблись, — Вася назидательно поднял палец вверх: — Но мы не ропщем! Ибо каждая совершённая ошибка — вклад в копилку жизненного опыта. И вообще. Жить надо сейчас. И радоваться той жизни, которой живёшь. Не то, ожидая хорошую жизнь, свою-то жизнь и… проожидаешь.
— Мы, Ваня, мирные алкоголики, — шёпотом признался Петруха. — Плывём по жизни, куда ветер подует.
— Мореплаватели, что-ли? — буркнул без интереса Иван.
— Ну, типа того. На паруснике жизни. А на паруснике, сам знаешь, есть трюм, есть верхняя палуба… Так вот, мы — пассажиры верхней палубы. Так уж повезло нам. Рестораны, там, для VIP-публики…
— Рестораны — это что?
— Ну, типа, кабак. Только чисто, чинно… Девочки-ангелочки голыми ножками дрыгают…
Зачем ангелочкам голыми ножками дрыгать, Иван спрашивать не стал. И про выпь бублики тоже.
— Так вот, Ваня. Ты в бутылку-то не лезь. У тебя проблемы? У всех проблемы. У нас тоже проблемы. Может, покруче, чем у тебя. Но никто, кроме тебя, твои проблемы не решит. А кроме меня — мои. Так что, бери себя за шиворот ежовыми рукавицами… В смысле, бери своё Горе-Злосчастье в ежовые рукавицы… В общем, не лезь, Ваня, в бутылку… Видали мы таких… И покруче видали… Ты лучше проблемы свои… Ежовыми рукавицами… В бутылку. И — сургучной печатью… И подари их злейшему врагу своему с почтением… Примите, мол, с уважением… Кушайте на здоровье, не подавитесь…
В довершение своего «сильно полезного совета» и в знак благорасположения пьяненький Вася сунул в карман Ивану едва початую, но заткнутую пробкой бутылку вина и полез целоваться. А целований с мужиком Иван даже в пьяном виде перенести не мог.
— Да ну вас!
Он резко встал, решительно вышел на улицу.
Постоял на крыльце. Свежий ветер обдувал лицо, внося в спутавшиеся от пьяного угара мысли некоторое просветление.
Чирьем в груди болело, что ради его спасения любимая девушка отказалась от всего, вернулась к Мишке-Кащею. Что делать? Что делать… Во-первых, подальше от кабака. Пройтись, проветрить голову. Не работает совсем, похмельная.
Иван пошёл вдоль улицы.
Было то вечернее время, когда день уже ушёл, а ночь ещё не наступила. Всё вокруг было хорошо видно, но уже потеряло дневные краски и стало серо-одноцветным.
Впереди, у большого дома, толпился народ, слышались взрывы смеха, одобрительные мужские вскрики и женские повизгивания.
Иван подошёл ближе.
На крыльце стоял молодой мужик с не по православному бритым лицом в иноземном картузе, держал под руки двух улыбающихся девиц с… обнажёнными грудями!
— Победили номинантки «стремление в будущее» и «полнота жизни»! — широко улыбаясь, торжественно объявил мужик и показал руками, как груди одной девицы туго стремятся вперёд, а богатые груди другой демонстрируют изрядную «полноту жизни».
— Гос-споди, охальницы! — тихо возмутился-удивился Иван.
— Да ладно! — возразил Ивану обернувшийся радостный сельчанин. — Весело же! Этот господин-распорядитель с закатных стран приехал. Прививает нам ихнюю свободную культуру. Мы теперь, согласно свободной культуре закатных стран, сиськи наших девок по нумерам определяем.
— Как это? — удивился Иван.
— Эх, дерёвня неразвитая! Первый номер — это едва заметные. Второй — это когда в ладонь уже не умещается. Третий — это когда на ладони богато лежит. Ну а четвёртый… Это уже в двух руках надо нести. Мы вот конкурс провели по определению размеров. А господин-распорядитель другие конкурсы уже готовит. Через день мы проведём конкурс на упругость.
Местный протянул руки к Ивану и, почти касаясь его груди, изобразил доящие движения.
Иван неприязненно отстранился.
— А дальше запланированы конкурсы «лучший сеятель жита», «лучший делатель серпов» и «лучший делатель детей». Финалистки женских конкурсов будут иметь возможность зачать детей от лучшего делателя детей. И всю эту культурную свободу посылает нам для приобщения к культуре закатных стран глубокоуважаемый Мишка-Кащей!
Толпа взорвалась одобрительными возгласами, а местный потерял интерес к Ивану, и вернулся к созерцанию действа.
— Ты хотел бы, чтобы у тебя был ребёнок от лучшего делателя? — услышал Иван скептический голос за спиной.
— Нет… Я бы хотел, чтобы у меня был наш с женой ребёнок, а не от какого-то «делателя-производителя».
Иван обернулся.
— Волх? Ты как здесь?
— Дела привели, Ваня. Как тебе всё это? Свобода, а?
Иван возмущённо дёрнулся, не найдя слов, чтобы выразить чувства.
— Свободная любовь и любовь к свободе, народовластие и власть толпы, это разные вещи, Ваня. Эта деревня, Ваня, стоит на границе между восходными-православными странами и закатными… «Свободными». Одного из князей закатных стран ты знаешь. Мишку-Кащея. Силой они нас поработить не могут. Поэтому разрушают наши устои изнутри. Точнее, пытаются разрушить. Вместо верности и целомудрия, к примеру, насаждают «свободную любовь». Чего, казалось бы, плохого в том, что народ любуется обнажённой девичьей грудью? Безобидные, вроде бы, конкурсы. Сегодня выбрали «стремление в будущее» и «полноту к жизни». Завтра коллективно будут щупать на упругость. Потом выбирать лучшего делателя детей. Устроят коллективную случку на площади. Тенденция явная. Сначала — дай посмотреть. Потом — дай потрогать. Потом — дай попробовать. А потом — давай по полной программе, чего добру пропадать! И всё — не для своего удовольствия, а чтобы девушку уважить. Посланцы-развлеканцы от Мишки-Кащея неутомимы!
— Ваня, помоги посладцам, — услышал Иван шипящий голос, о котором он было уж забыл. — Они сладкую культуру в неразвитые массы несут!
— Волх! — решительно произнёс Иван. — Мне с тобой посоветоваться надо. Сильно надо. Но у меня неотложное дело… Я отлучусь ненадолго. Где я тебя сегодня смогу найти?
— Ну где можно в деревне свободного мужика на ночь глядя найти? В кабаке! — усмехнулся Волх. — Там Вася с Петрухой в осадок ушли. Спасать мне их надо.
— Волх… Я скоро! Я непременно приду! Ты подожди меня!
Иван куда-то заторопился.
Он шёл по переулку, вглядываясь в траву.
— Иван, ну что ты задумал? Небось, недоброе! У тебя, вон, в кармане бутылочка припасена. Сел бы, выпил глоток. Небось, пить хотца, — ныло Горе-Злосчастье у него над ухом.
Иван увидел, наконец, что искал — двух ежей.
— Ваня, ты чё удумал, злодей! — упрекнуло и громче заныло Горе-Злосчастье. — Ваня, не губи ёжиков! У них детки!
Иван схватил одного ежа в одну руку, другого в другую, свёл их у себя за головой над плечами, как клещами ухватив Горе-Злосчастье. Раздалось громкое верещанье и шипение, будто дикую кошку поймали.
Одной рукой Иван зажал бьющееся между ежами Горе-Злосчастье, другой вытащил из кармана бутылку с вином, зубами выдернул пробку, с трудом запихал в горлышко Горе-Злосчастье, заткнул бутылку.
— О-так-от! — удовлетворённо произнёс он на манер дяди Ильи.
Как ему стало легко! Какая ясность появилась в голове!
Крепко удерживая пробку, Иван побежал в кабак.
***
Иван попросил у кабатчика сургуча. Расплавив над свечой, облил горлышко сургучом, вытащил из кармана монету, приложил к мягкому сургучу, делая печать. Удовлетворённо встряхнул бутыль, положил её в сумку. Оглядев, наконец, помещение, увидел Волха и Васю с Петрухой. Молча присел к ним.
Волх кивнул с усмешкой на пьяненьких Васю с Петрухой:
— Вот этих мне надо отсюда забрать. Шли на «праздник жизни», да в чужой жизни заблудились. Их то мне не жалко — да как бы другим чего не натворили. Впрочем, если они погибнут по-глупому, тоже будет не особо хорошо.
— Волх, ну сравни наши мозги, мозги цивилизованных человеков, с мозгами… — Вася поднял руку, сделал жест вокруг себя и по-рачьи пошевелил пальцами.
— Наивно думать, что если все кругом дураки, то вы не входите в их число, — усмехнулся Волх. — Чтобы со скуки проткнуть тебя копьём, большого ума и дураку не надо.
— Это глупые умирают от недостатка разума. Но есть и контыр-р-р-ар-ргумент!
Легкая придурковатость при достаточном наличии мозгов делает человека практически неуязвимым, — назидательно поднял указательный палец вверх Вася.
— Ну, если только…
— Испытано на практике: помогало, и не раз, ск-кжи, Петр-руха!
— Только тем и спасаемся, учитывая полную нашу неспособность махать мечом или тыкать копьём. А вообще… — Петруха всхлипнул и утёр пьяную слезу. — Нет ничего на свете проще, чем взять и усложнить себе жизнь.
— Да, — согласился Иван. — У кого какая судьба. И жизнь не оставляет нам выбора…
— Выбор есть всегда, — возразил Петруха. — Правда, не всегда правильный.
— Вот я как раз и сделал неправильный выбор, — тяжело вздохнул Иван. — И потерял Забаву. А без неё мне жизни нет. Забыть её не смогу… Осталось умереть в бою с Мишкой-Кащеем.
— Путь жизни и пусть смерти идут рядом, — задумчиво произнёс Волх. — Кто-то идёт путём смерти. Многие, подобно перекати-полю, отдаются власти ветра-судьбы, который носит их, куда хочет. Ты, Иван, как и любой из нас, вправе выбрать свой путь. Не сможешь её забыть? Конечно не сможешь. Потому что забвение — удел тех, кто выбрал путь смерти. А ты зачат в любви, значит, в тебе есть дух жизни. Значит, твой путь — путь борьбы.
— Но одолеть Мишку-Кащея я не смогу, — вздохнул Иван. — Мы, вон, даже с Алёшкой, Добрыней и Ильёй не смогли одолеть его.
— Если враг силен — с ним нужно объединиться, — пробормотал Петруха. — Лучше иметь плохого союзника, чем хорошего врага. Союзник предсказуем.
— Ты что! — возмутился Иван. — С Мишкой объединиться? Да надо мной весь честной мир будет смеяться!
— А по мне, так пусть лучше надо мной смеются, чем плачут над моей могилой! Давай бутылочку-то, вон у тебя в сумке припрятана… А то у нас кончилось всё…
— Не могу. Я туда Горе-Злосчастье посадил. И печатью засургучил.
— Да? Ну ладно…
Петруха потаращил глаза вокруг и продолжил:
— Начать войну, Ваня, может кто угодно, даже трус. А уж дурак — тем более. Да вот заканчивает её всегда победитель. Не сможешь одолеть в бою Мишку-Кащея? Значиц-ца, Ваня, твоя задача — победить злыдня, не начиная войны! Вот ты рассказывал, что вы уже воевали с Мишкой-Кащеем. Расскажи, как?
— Ну, дядя Илья переоделся посланцем Сатаны…
— К чему эти заумности, Ваня? Надо жить проще! Всё великое просто, Ваня! У всех есть головы, но не все умеют ими пользоваться! Поступать надо неординарно… — пьяно рассуждал Петруха, делая вычурные движения пальцами.
— Неор… Как?
— Ну… Мишка что ждёт? Открытой войны — потому что все так воюют. Какого-нибудь переодевания — потому что вы его уже один раз обманули. А ты поступи совершенно наоборот — иди к нему в открытую, привлеки к себе внимание…
— Как это, «привлеки внимание»? Чем я привлеку его внимание?
— Можно привлечь внимание сниманием штанов, — вмешался Вася и хрюкнул, пьяно смеясь в кулак.
— Это тоже вариант, — согласился Петруха. — Но слишком оригинальный. А надо быть проще. Мы напросимся к нему с визитом уважения. Дальше наша задача какая? Запудрить врагу мозги и навешать ему лапши на уши. Типа: ты сильнее всех на свете, ты мудрее всех на свете. Хочу тебе служить, хочу с тобой дружить, и в знак почтения давай разопьём по чаше этого заморского сильно дорогого, доставшегося мне по случаю, антикварного вина…
— Я?! Сказать Мишке, что хочу ему служить?! — возмутился Иван.
— Понимаешь, Ваня, — вразумлял горячего юношу Петруха. — В переговорах с врагом как? Если двое говорят одно и то же, это еще не означает одно и то же. Наша задача — угостить Мишаню-Кащея винцом с Горем-Злосчастьем…
— А как же к Мишке-Кащею попасть? Опять через леса-болота брести? — засомневался Иван.
— Выпей стопочку, да скажи, что за Мишкино здоровье. А там всё само пойдёт, — подсказал Волх и испытующе посмотрел на Ивана.
— Выпью, — решительно согласился Иван. — Но второй не будет, пусть никто не надеется! Эй, человек! — позвал он. — Вина!
Налил вина себе, Васе и Петрухе. Волх жестом отказался.
— За Мишкино здоровье, — с тихой угрозой проговорил Иван и осушил кружку.
Решительно отодвинул бутыль с вином в сторону.
Посидели молча. Иван и Волх, думая о своём. Вася и Петруха в пьяной дрёме.
К кабаку, погромыхивая, подъехала повозка, фыркнули лошади.
В дверь, похлопывая кнутовищем по сапогу, вошёл разбойного вида ямщик. С весёлым злом оглядел завсегдатаев. Остановился взглядом на Иване.
— Я князя Михаила посланник. Садись в карету, велено доставить!
Все поняли, кто этот князь Михаил. Разом встали.
— Только трое! Ты, ты и ты, — указал кнутовищем посланник.
Волх опустился на прежнее место.
***
Мишка-Кащей с любопытством смотрел на стоящую перед ним троицу, на Ивана с сердитым лицом и двух поддерживающих друг друга под руки чудиков с явно похмельными от многодневных возлияний, опухшими рожами.
— Мы пришли, — безрадостно выдавил из себя Иван, — чтобы сказать, что признаём твою силу. Хотим выразить своё почтение… и…
Иван запнулся, не зная, что говорить.
— И в-выпить за твоё з-здор-ровье, — простецки добавил Вася, сделав широкий жест рукой и радостно улыбаясь.
— Заморского, сильно дорогого вина. На аукционе взяли, — похвастал Петруха и, пошатнувшись, толкнул локтем в бок Ивана: — Ваня, пр-редъяви!
Иван вытащил бутыль вина с Горем-Злосчастьем, шагнул к Мишке-Кащею, протянул ему.
— Прими от нас это вино в знак признания твоей силы, — громко произнёс Иван и добавил едва слышно: — И Беду мою в придачу!
Мишка-Кащей снисходительно взял бутыль.
— Ну что ж… Похвально… В знак признания моей силы? Это хорошо…
Сделал жест пальцем. Слуга принёс бокалы.
Мишка раскупорил бутыль, разлил вино в бокалы.
Из бутылки потянул невидимый дымок-туман, раздвоился на два рукава, обхватил ласково Мишку-Кащея за шею… Обмяк Мишка, голову повесил. Забыл вина выпить.
— Замучился ты, Михайло, видать, с этой Забавой, — посочувствовал Иван злодею. — Выела она тебе нутро, ненужная. Лепши железо варити, нежели зла жена учити: железо уваришь, а злы жены не научишь.
— Не жена она мне, — вяло отмахнулся Мишка. — Постылая…
— Хочешь, сделаю тебе дружескую услугу: отведу постылую домой…
— Отведи, — безразлично согласился Мишка-Кащей, шею которого любовно оседлало Горе-Злосчастье. Он махнул рукой. Слуги вывели Забаву.
Только странная она была какая-то: безрадостная и безразличная ко всему.
— А что она… Будто неживая? — удивился Иван.
— Докучала много, — безразлично сообщил Мишка-Кащей. — Волшебной сон-травой я её опоил.
— Бери, какая есть, — зашептал Петруха. — Дома разберёмся с травой!
— Ну, мы пойдём, — словно извиняясь, произнёс с опаской Иван.
Он взял за локоть Забаву и повёл её к выходу.
— Идите, — буркнул Мишка-Кащей.
Едва спасители вышли из замка, как из-за кустов навстречу им выскочили всадники с запасными лошадями.
— Дядя Илья! Добрыня! Алёшка! — узнал всадников Иван. — Вы как здесь?
— Русские в беде своих не бросают, — гордо произнёс Алёшка. — Узнали от Волха, что вы сюда направились. Вот… Коней привели. А то с такими весёлыми помощниками вы за три года до дому не доберётесь…
— А вот это ты зря на что-то намекаешь, вьюныша! — цокнул языком и погрозил Алёшке Вася. — Мы очень настойчивы в достижении своих целей. А также чужих.
— Мы неудержимы, как лавина! — добавил Петруха. — И если мы решили ничего не делать — нас ничто не остановит!
18. Почти дома
Много люду набилось в избу Бабы Яги: Илья с Добрыней, Иван с Алёшкой, Вася с Петрухой. Богатыри довольные, Вася с Петрухой похмельные, Иван озабоченный.
Баба Яга колдовала над Забавой, лежащей на лавке, пыталась пробудить её из бесчувствия.
— Взяла я траву кукушу, что растет по берегам речки в лесу дремучем, — бормотала старая колдунья. — Сама трава синя, высотой в перст, а листочки долгонькие, что язычки, а корень надвое, один бел — то для парня, а другой смугл — то для девицы. Заварю я корень смуглый, дам пить девице. Выпьет девица, воспылает любовью к парню…
Старуха поила Забаву отваром из старой глиняной плошки. Забава пила. Ни капельки жизни не прибывало в лице девицы.
— Гой еси, девица красная! — восклицала колдунья, воздымая руки ввысь. — Приду я к тебе по три зари утренние и по три зари вечерние ко твоей тоске тоскучей, к сухоте плакучей, буду мыть и полоскать твоё лицо белое, чтобы спала с твоего лица белого сухота плакучая, а из ретива сердца уползла тоска тоскучая. Понеси ты тоску, быстра реченька, своею быстрою струею. Затопи ты тоску в омутах глубоких, чтобы та напасть во веки веков не вернулася…
Нет, не уходят чары Мишки-Кащея, не оживает Забавушка.
— Одно остаётся, — вздохнула Баба Яга. — Как ночь пройдёт, заря начнёт восходить, отнеси ты Забавушку на берег речки Самородинки. Положи её на мураву траву, оботри личико чистой росой, да скажи ей всё, что душа прячет. Будешь искренен — достучишься до сердца девичьего — услышит тебя зазноба, поверит, может и воспрянет…
Дождался Иван, пока восходный край неба молоком обелится, взял на руки Забавушку, отнёс её на берег речки Смородинки. Положил на муравушку. Собрал ладонями росы, омыл личико Забавы. Посидел, глядя в лицо девушки.
Маленький, чуть вздернутый носик, розовый румянец на щеках, ровные жемчужные зубки обрамлены в алую коралловую оправу чуть припухлых, нежных, словно лепестки роз, губ. Тоненькая ниточка бровей оттеняет бархатистость кожи. Сомкнутые пушистые ресницы прячут лучащиеся бирюзовым светом глаза.
Иван уловил чарующий аромат — аромат фиалок и нежности, почувствовал тепло девичьего тела, услышал шелест её легкого дыхания.
Заговорил, то ли сам с собой рассуждая, то ли любимой тихонько наговаривая:
— Твоё платье истрепалось, но непосредственность и стыдливость украшают тебя лучше богатых одежд… Среди всех цариц и красавиц без числа… — Иван нежным движением поправил локон, упавший на лоб девушки, — ты — единственная у меня, голубица моя, чистая моя… Яркая, как заря, светлая, как луна, блистающая, как солнце. Ты плод, наполненный нежностью, добротой, негой и очарованием. Нет в мире губ слаще твоих, нет рук более ласковых, нет бедер столь сладострастных. Сладкоголосая… Говоришь ты, и голос твой журчит подобно роднику в знойный день, одаряющему усталого путника ключевой водой. Возлюбленная моя волоокая! Твои глаза — бездонные озёра, наполненные самой чистой в мире водой, искрящиеся, переливающиеся, ликующие, смеющиеся, тёмно-синие во гневе и наполненные солнечным светом в радости. В твоих глазах плещется синева великоморья. От твоих глаз невозможно отвести взор. Трепет охватывает душу, когда она заглядывает в бездонность очей твоих. Твои глаза волнуют, манят, завораживают, пленяют, затягивают меня в свои омуты — и не вырваться из их сладкого плена.
Как нежны ланиты твои (прим.: щёки), стыдливо рдеющие от взгляда моего, как изящна шея твоя с изгибом лебяжьим. О, как прекрасна ты!
Пальцы Ивана коснулись щеки девушки, скользнули по шее.
— Когда ты молчишь, припухлые губки твои подобны бутону розы. Они капризны, но пахнут покорностью и поют гимн сладости поцелуев. Они столь желанны, что невозможно устоять соблазну целовать их. Когда говоришь, уста твои подобны кроваво-сочным ягодам — не могу противиться, снедаемый жаждой отведать их медовой сладости.
Обольстителен аромат волос твоих, ибо ветры омыли их запахами степных цветов. Смугла ты, ибо тешило солнце тело твоё лучами своими. О, как чудны крохотные стопы твои, не сминающие в шаге травинок — изваяли их из слоновой кости руки умелого мастера!
Ладони Ивана скользнули до стоп, погладили их и вернулись к бёдрам.
— Бёдра твои словно выписаны искусным художником. Изгибы их совершеннее изгибов амфоры греческой, наполненной чудным вином… Стан твой словно гибкая тростинка, и венчает его два зрелых плода. Персты мои жаждут ощутить тёплую шелковистость кожи твоей. Прикосновение к тебе заставляет изнемогать от любви. Как ты прекрасна, возлюбленная моя!
Иван склонился и прижался щекой к щеке девушки.
— Твоё имя — моя Любовь! Лишь в мечтах ласкаешь меня лобзанием губ своих. Лишь во сне влечёшь к телу своему, ведёшь к блаженству, как царица ведёт в чертоги свои любимого раба. Но даже во сне ласки твои пьянят меня сильнее крепкого вина. Во сне и наяву радуюсь и восхищаюсь тобой. Перси твои (прим.: груди) соблазнительны, как виноградные кисти, зреющие на солнце. Они столь желанны, что невозможно противиться желанию ласкать и целовать их. Персты мои жаждут ощутить тепло и упругость сокровищ твоих — да напоят они меня своею нежностью, и да усладишь ты меня любовью своею. Хочу их, подобно пышным бутонам лилии, вложить в ладони мои. Пусть уткнутся жёсткими сосцами в пальцы мои, смущённо отвернувшись друг от друга, восхищённые своим совершенством. Люблю их! Как я мечтаю, чтобы кормили они детей моих!
Иван положил голову на грудь девушки и обнял её за плечи.
— Хочу отведать сладость губ твоих, измучить их поцелуями, пусть чистый мёд сочится из уст твоих, пусть густое молоко источает язык твой. Истомлённый жаждой, хочу наслаждаться полнотой источников твоих. Персты мои жаждут скользнуть по животу твоему, подобному драгоценной чаше, наполненной пьянящим вином. Длани мои (прим.: ладони) хотят держать яблоки блаженства и ласкать персик вожделения. О, как горячо желаю я познать изумительное, желанное, сладкое, словно грушевый сок, тело твоё, разжечь жар страсти чрева твоего. Хочу войти в сад наслаждений и вдыхать манящие ароматы его, и вкушать плоды его, которые сберегла ты для меня, возлюбленная моя! Возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя, вставим ключ в скважину замка и откроем двери рая, — бормотал он негромко, словно в бреду. — Лик твой от страсти покрылся росою, и умастилось влагой преддверие рая. Я найду в твоём саду запечатанный источник: мы вскроем его, и брызнет он каплями малинового сока нам на радость.
Иван лёг рядом, страстно обнял Забаву, тесно прижал её к себе.
— Ласковыми словами увлеки меня, мягкостью бархатных губ своих овладей мной. Пойду за тобой, как верный конь идёт за хозяином, как послушный раб — за госпожой, и как невинный зверь — на выстрел, ибо стрела любви пронзила сердце моё, и жизнь без тебя подобна жизни истекшего кровью воина.
Забава открыла глаза. И вовсе не удивилась, почувствовав себя стеснённой ласками Ивана.
— Иванушка, ты на самом деле так сильно меня любишь? — спросила она, не слишком спеша освободиться из его объятий.
Забава рассмеялась — и словно рассыпались звонкие серебряные колокольчики, звук которых для Ивана был приятнее музыки гуслей и свирелей.
— Неужели я тебе так сильно нужна?
— Нужна. Мне нужна твоя радостная улыбка и твои ласковые руки. Мне нужна ты, любящая и преданная, страстная или мучительно недоступная. Мне нужна ты вся, душой, и телом, лишь тогда любовь упоительна.
…
Тут они обручалися, круг ракитова куста венчалися…
(Конец сказке. Пока)
Три богатыря
© Copyright: Анатолий Комиссаренко, 2014
Свидетельство о публикации №214122600332
Свидетельство о публикации №214122600332
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.