Ты живешь в России, мама

31 декабря. Мы с друзьями… Только не совсем 31 декабря. И не с друзьями, а с коллегами. И не ходим мы в баню, а ездим на склад. Такая примета Нового года. Нет бы смирно выпивать, закусывая мандаринами, да рассылать поздравления из теплого офиса, нет, мы едем в тьму-таракань. Тьма, правда, к 11 утра уже отступила.

Недавно я случайно выяснила, что Тмутаракань была, на самом деле, причем в Краснодарском крае. Из декабрьского Питера она сейчас казалась мне благословенной. С утра я вооружилась самыми финскими сапогами из своей коллекции обуви, самым толстым пуховиком. Варежки были связаны мамой тоже в скандинавском стиле.

Станции метро в Питере разные: красивые и не очень, оживленные и пустые, забитые на вход и свободные.
Московская  отличается от остальных. Она сразу построена была большой, просторной, со стрелками на выход в аэропорт. Там есть скамейки. Длинные такие. Садись и жди, пока тебя заберут.

Озирайся по сторонам или смотри в телефон.

Рядом оказалась роскошная дама, очень преклонных лет, в белом пончо. Шапка модная и мохнатая. Дама больших, очень больших размеров. Вокруг нее крутится сын лет 50, что-то завязывает на рукавах. Сын плотненький, невзрачный, в черном, лысоватый. Она смирно и привычно дает около себя хлопотать.

Он завязывает на ней что-то, как я на пятилетке, приговаривает с раздражением. Таким, которое появляется, если повторяешь двадцать пятый раз.

- Не надо покупать доллары, мама, не надо. Ты живешь в России, мама. Не надо.

Часть разговора я  не слышала, выхватывая отдельные куски.

- Ну, поедешь в Анапу, мама. Поедешь в Сочи.
- Но я теперь знаю, как надо отдыхать. Я ж там молодею.
- Поедешь в Анапу, мама.

Терпение у сына было бесконечное. Люди шли, бежали, ползли мимо. Некоторым счастливчикам я завидовала: они были с чемоданами, ехали в аэропорт. По пробкам добираться было сложнее, а тут вышел - и в автобус. У одной девушки был зеленый чемодан гусеницей. Что она там везла? Чемодан был длинный,  гибкий, он состоял из многих частей и волочился за девушкой по полу метра на полтора. Я представила себе, как чемодан плюхнется в эту коричневую хлябь на  выходе из метро, поежилась.

Разговор на скамейке продолжался.
….
- А папа копит? Ну, пусть копит. Но я умоляю, мама, я умоляю: не надо брать кредиты.
…
- В прошлый раз вы тоже были не идиоты, мама!
…
- Только обязательно передай подарок, - настаивала мама.

Воображение дорисовало картинку: подарок либо внуку, либо невестке, с которой отношения не задались. Вот и встречаются в метро. Мама звонит всю неделю сыну, лихорадочно глядя новости. А что еще старикам делать. И опять чувствует себя обманутой всеми, в том числе новостями. И верить в хорошее хочется, и сил нет. И не волноваться не может, и волноваться тоже – давление. Мама привыкла к жизни неплохой, к отдыху не в Анапе.
…
Сын  закончил завязывать, явно желая еще что-то сделать для мамы, и явно не понимая, что сделать еще. Мама тяжело поднялась, расцеловала сына. Обнялись, он побежал в вагон. Мама, сразу осиротев, проговорила:

- Ох ты боже ты мой.

Но взяла себя в руки. Она искала аудитории. Ей явно было мало внимания. Она победоносно оглянулась, громко произнесла:

- Как хорошо иметь такого сына!

Я отвела глаза. Она знала, что я слышала разговор. Я уткнулась в телефон. Когда мне разговаривать.

Справа от нее сидел бомж, поодаль, меланхолично сплевывая семечки в стакан.

Через минуту рядом оказалась женщина. Она заулыбалась какому-то аккуратному старику, который тоже ждал на этой скамейке. Тот был добротно и старомодно одет. Руки у него заметно тряслись, судорожно сжимая газету. Взгляд был затравленный, заранее виноватый. Такой взгляд бывает только у стариков, поживших, повидавших, подумавших. И смирившихся.

- Я на одну минуточку, папа!

Она выудила коробку конфет из большой сумки, вынув сначала папки со счет-фактурами, какие-то конверты. Наверное, бухгалтер. У меня у самой в сумке лежала инвентаризационная ведомость. Подарок маме лежал дома, на окне, надеясь долететь до нее уже в будущем году. Я клятвенно себе пообещала позвонить родителям. Из-за разницы во времени мы все время не успевали поговорить. Поговорить было, в общем, не о чем.  А сердце болело.

Когда я уходила, я оглянулась. Взгляд у старика был какой-то другой.

Напротив ссорились двое нищих. Один в легкой майке, без обеих рук. С сумочкой на шее. При нем тетка в цветастых летних лосинах.

У касс толпился народ, скупал жетоны перед подорожанием.