По студеной заснеженной тайге

Из цикла  «Удерейские  записи»   

               

         В том году зима на Удерейском Клондайке никак не могла  разродиться.  И даже выпавшая в последнюю ночь октября перенова,  запорошившая приисковые тропы и дороги не говорила, что зима уже на  пороге. Дня два – три лениво падали пушистые снежинки, а потом несколько дней стояло затишье. Днем из-за опушки леса выкатывалось солнце, робко разбрасывая свои прогоревшие за лето лучи по  Удерейской долине, как бы не желая с ней расставаться. Предснеговое  затишье продолжалось, однако не покидало предчувствие, что  вот-вот грянет задержавшийся снегопад. Когда закончились ноябрьские праздники, снегопад со всей силой обрушился на Удерейскую округу. Разгулявшееся снежное ненастье загнало Алешку в приисковую библиотеку, где он все дни напролет после школьных занятий занимался своим любимым увлечением – просмотром журналов и чтением разных книг.
         В эти дни на глаза ему впервые попалась толстенная книга писателя  Каверина «Два капитана». Ему сразу же захотелось ее прочитать. Читал взахлеб, ночами. От прочитанного возникало ощущение  надвигающихся изменений в его судьбе, подобно тому, как герою  книги  Сане  Григорьеву пришлось навсегда покинуть родные места. Предчувствие его не  обманула. Через восемнадцать дней, после того, как прочитал книгу, он навсегда покинул любимую Удерейскую округу.
         Прочитанная книга, из которой Алешка запоминал целые страницы,  вызвала в нем массу невероятных впечатлений, а романтический девиз ее героя  «Бороться и искать, найти и не сдаваться», долгие годы будет сидеть в его  голове. Под призывом «бороться» он понимал преодоление тех трудностей, с  которыми предстояло сталкнуться в жизни. А под словом «найти» – выбрать  тот путь в жизни, который был бы для него интересным. А пока Алешке на последок пришлось выдержать одно из тех испытаний, какие нередко выпадали в его нелегкой жизни.   
         Уже наступил декабрь. Снег по-прежнему сыпал каждый день, не  переставая, утопив золотую приисковую округу в своих глубоких объятиях.  Когда затихнет снегопад, никто сказать не мог. А ждать  больше нельзя, надо  отправляться за сеном в тайгу. Накануне вечером, отец сказал, что завтра, на   исходе дня, предстоит выезд на паре лошадей, на двух санях за сеном на речку Удоронгу. Особых   сборов для отъезда в тайгу не было, дело привычное, взяли да поехали.   
         Еще утром наступившего дня над золотым прииском Центральным  стеной валил густой, огромными хлопьями снег и казалось, что этому не будет  конца. Но в середине дня снежный вал резко затих и мигом потянуло морозом. Мороз накатывался волнами с вершин гор Горелой и Зеленой,  стужа крепчала с каждой минутой, расползаясь по всему прииску, по долине. 
         Отец отработал с раннего утра смену в приисковых ЦММ –центральных мехмастерских, в кузнечном цеху у горячего горна и наковальни и в три часа пополудни подогнал к дому двух лошадей, запряженных в сани. Услышав скрип саней и фырканье лошадей Алешка по-мальчишески быстро приготовил валенки и буклированное осеннее пальтишко. Войдя в дом, отец проверил подошвы Алешкиных валенок, и сказал, что они подносились, и ноги будут мерзнуть. Он сходил в сеновал и принес пучок сена, сделал из них стельки и заложил их в его валенки. Алешка надел валенки, топнул и сказал, что в них стало мягче. Смекнув, что будет очень студено, Алешка накинул поверх своего буклированного пальтишка овчинный зипун из пушистой овчины, оставшийся от покойной матери.
         Прошло уже пять лет, как окончилась война, а жизнь все еще  оставалась паршивой. Отец с Алешкой уходили на лошадях в ночь на целые  сутки в дальнюю дорогу по морозной стуже, а в доме не оказалось даже  горячей пищи и пришлось отправляться на голодный желудок. Такое было  время, такова была жизнь.   
         Отец накинул на плечи доху из черного собачьего меха, поднял с  пола пустой холщевый мешок, взял свой неизменный большой топор и они вышли во двор. Они выехали на двух санях, запряженных лошадьми с прииска Центрального, когда уже начало смеркаться. Но их это не пугало, отъезжать в тайгу в ночь, дело обычное. Им предстояло преодолеть двадцать пять верст от берегов Удерея до таежной глуши на речке Удоронге. На всем пути по заснеженной Каменской дороге - безлюдье и таежная глушь. Надо добраться до зарода, стоявшего в глухой тайге, нагрузить подводы сеном, накоротке переспать в зимовье и ранним утром отправиться обратно с обозом, чтобы на исходе дня вернуться домой. Путь, который предстояло преодолеть, Алешке был хорошо знакомый. По этой дороге ему приходилось ходить и не единожды. Хорошо помнилось, как в летнюю пору прошлых лет пришлось мотаться с геологами по этим глухим таежным местам в поисках минерального сырья.
         Пока поднимались длинным подъемом наверх Каменской дороги  совсем стемнело. Преодолевая этот затяжной тянигус в несколько километров,  лошадей не торопили, шли тихо. Взобравшись на плоскую вершину  лошади сами резво побежали. Они чувствовали, что задерживаться на  заснеженной дороге долго нельзя, морозная стужа уже заметно поджимала. 
         Когда добрались до мостиков, деревянного накатника, перекинутого через маленький, замерзший ручей, темень уже вовсю обступила со всех сторон, ничего не видно, хоть глаз коли. Таежная дорога уже засыпана глубоким снегом, по ней  наступившей зимой еще никто не проезжал. Однако лошади безошибочно чувствовали  дорогу и уверенно бежали вперед, преодолевая ее, уходя все дальше в глубь заснеженной тайги. С каждой верстой морозная стужа крепчала, обволакивая маленький обоз и  все сильнее и злее кусала путников и лошадей.      
         Сидеть в пустых санях было холодно. Чтобы не замерзнуть, они слазили с саней и подгоняя лошадей, бежали за ними, утопая в глубоком снегу. Так версту за верстой, час за часом они преодолевали в темной ночи   заснеженный путь по студеной тайге. Позади уже остались березняк, старая   гарь, стена плотного сосняка и густой ельник. Прошли вдоль Таленького ключа,  и въехали в таежную глушь, где в темноте, еле виделся занесенный глубоким снегом прогал тропы. По ней и направили лошадей в то место, где стоял заготовленный этим летом большой зарод сена. Когда после себя оставили многоверстовый путь по заснеженной тайге, на преодоление которого ушло несколько часов, остановили лошадей. Соскочив с саней, они тут же провалились в глубоком снегу. Через короткие голенища снег проник в Алешкины валенки, и ноги сразу же почувствовали сильный озноб. Здесь, через густой подлесок, прогал тропы упирается прямо в зарод. Но чтобы добраться до него, надо было в кромешной темноте, почти наощупь, преодолеть полверсты по глубокому снегу. 
         Отец вышел вперед и утопая по пояс в снегу, держа переднюю,  лошадь под уздцы, шаг за шагом, с упорством одержимого человека, продвигался вперед, к зароду. Не отставая, Алешка шел со своей лошадью по   проторенному отцом следу. Протоптав глубокий снег, они выбрались к зароду, стоявшему под высокими, развесистыми соснами, огороженному еще с лета  березовым долготьем. Пока одолевали снежный целик, вспотели и их одежда  покрылась испариной. Но стоило остановиться, испарина вмиг заиндевела,   одежда задубела и покрылась густой, ледяной изморозью.
         Развернув лошадей вдоль зарода, отец распряг их, и поставил под  присадистую сосну, бросив им большую охапку сена. Изголодавшиеся за  долгий снежный путь, лошади принялись усиленно поедать душистое  сено. Алешка забрался на зарод, сбросил с его верхушки снег, лежавший   толстым панцирем и начал скидывать вилами сено вниз. Отец принимал сено и  укладывал его на сани. Прошло изрядно времени, прежде чем они нагрузили  сани сеном.
         Не останавливаясь для передышки, они принялись за перевязку  возов. Отец закиндывал березовые быстряки на возы и закреплял передние  концы веревочной петлей. Алешка быстро забрасывал веревки на задние   концы быстряков, а отец также быстро и сноровисто привязывал их к саням.               
         Преодолевая многоверстовый путь по утонувшей в глубоком снегу  дороге и снежный целик вброд до зарода и загружая сани сеном, они так ухайдакались на жгучем  морозе, и чувствовали, что их ноги подкашивались, а под ложечкой нестерпимо сосало, хотелось зверски есть. Да и время  уже было близко к полуночи и сон начал сильно одолевать.
         -Лошадей на ночь оставим здесь? – спросил  Алешка отца, стоявшего в  темноте нагруженных сеном саней. 
         - Оставлять лошадей здесь нельзя, уведем с собой на зимовье, - ответил отец с характерной для него твердостью. – Если росомаха появится, то   она лошадей не осилит, а только напугает их. А вот если забредет сюда  голодный медведь-шатун, привязанным лошадям хребты сломает, а они  казенные и стоят огромных денег.
         Они взяли лошадей под уздцы и через полчаса хода по   непроторенной дороге добрались до зимовья, где в охотничьей избушке, зимовал охотник Кирилыч, их сосед по дому. Избушка эта стояла на обрывистом берегу Удоронги, скованной толстым льдом и   занесенной глубоким снегом, в окружении высокоствольных листвягов. Собаки, учуяв, что кто-то подходит к зимовью, бойко залаяли. На  лай собак вышел из избушки и Кирилыч, одетый по-сибирски во все  охотничье: на плечах широкополый зипун из собачьего меха, на ногах – оленьи унты, а на голове сидела большая шапка, сшитая из пушистой шкурки молодого медвежонка. Он ждал их, знал, что в этот вечер они приедут за сеном.    
         - Ну, не застыли, едрена корень! – крикнул Кирилыч, приветствуя  прибывших.– Мороз - то ноне эвон как лихо завернул!
         - Да нет, как видишь, мы живы! – бойко отозвался отец, сохраняя  присутстствие духа, несмотря на то, что они были изрядно замерзшими и  уставшими. 
         Они пустили уставших лошадей в загон. Кирилыч принес из   избушки ведро теплой воды и напоил их, набросав конягам и сена. Это была   старая  сибирская привычка - кто бы ни приехал на заимку, хозяин   обязательно напоит и накормит лошадей путника.
         Закончив все дела с лошадьми, отец и Алешка, застывшие на  морозной стуже и изрядно оголодавшие за долгий путь, вместе с Кирилычем ввалились в натопленную избушку. Алешка глянул на часы, висевшие на стене, над окошком, они показывали первый час ночи.               
         В избушке была благодать – тепло. В железной печке, отделанной кузнецом из американской, пузатой бочки, ярким огнем пылали смолистые дрова, потрескивая и отдавая жаром. Сбросив с себя задубевшую на морозе одежду и обогревшись у печки, они уселись за столик. Отец развязал свой тощий мешок, достал краюху смерзшегося хлеба, разогрел ее на печке, разрезал на два ломтя и посыпал солью. Разлил по кружкам и кипяток. В Алешке все еще крепко жил большой голод военных и послевоенных лет, и он знал истинную цену куску хлеба. Сейчас ему казалось, что нет ничего вкуснее куска черствого хлеба, посыпанного солью и запиваемого кипятком.   
         Быстро управившись со своим скудным обедом, они сильно уставшие от долгого пути по морозной стуже и разомлевшие от жарко горевшей печки, свалились на нары и укрывшись собачьей дохой мигом крепко уснули. Сколько времени спали, они не помнили. После трудного  перехода по заснеженной, морозной тайге сон так быстро пролетел и им  казалось, что они еще и не засыпали. Но часы неумолимо показывали  уже  половину седьмого утра.      
         Жарко горела печка. Кирилыч уже был на ногах, толкаясь на  скрипучих половицах и посасывая трубку, дымя крепким самосадом.
          Алешка с большим любопытством наблюдал, как Кирилыч  прикуривал свою трубку. На трубке, сделанной из березовой   крепкой суковины, по краю ее чубука, блестел медный ободок. На кожаном   кисете, в котором он хранил табак-самосад, имелся маленький карманчик, а в  нем лежало древнейшее приспособление для высекания искры: кресало – железка в виде скобки с насечкой на ее внешней стороне. Тут же лежал камень – кравцит и трут–чага, кусок сухого березового нароста. Высеченная кресалом  из камня искра попадала на трут, и он витиевато дымился. Дымивший трут  Кирилыч клал в трубку на табак и начинал усиленно раскуривать. Зрелище  было любопытное и привлекало своим древним происхождением.      
         - Стужа ноне совсем озверела, - протянул Кирилыч с присущим ему каменским говорком, попыхивая трубкой. – Градусов за сорок шпарит проклятущая. Тяжело придется вашим лошадям выходить с сеном из тайги, да и вам самим не легче будет. Ну да, не оставаться же вам в тайге, пока мороз лютует. 
         - Не  впервой, как–нибудь выберемся, - ответил Алешкин отец, в голосе которого не чувствовалось какого–либо уныния, словно на улице была не стужа, а оттепель. 
         Кирилыч не ошибся, определив степень морозной стужи. Отец с Алешкой вышли из избушки,  на них дохнуло такой стужей, какая могла быть, наверное, где-то только в Арктике. Они простились с Кирилычем, взяли отдохнувших за ночь лошадей под уздцы и двинулись вчерашней тропой,  проторенной в глубоком снегу к подводам, груженым сеном. 
         Тайга, утонувшая в морозном утреннем сумраке, еще спала. Кругом – мертвая тишина, не было слышно ни единого звука. Но вот скрипнули   полозья саней, и обоз с сеном двинулся в путь. Скрип сдвинухшився саней словно эхо  ружейного выстрела, нарушил покой дремавшей морозной тайги. Из густого,  морозного тумана, сверху, сыпалась колючая изморозь, от соприкосновения с  которой лицо вздрагивало, съеживалось. Выдыхаемый воздух мигом застывал,  оседая кристаллами на лице. 
         Отец с Алешкой забрались на возы и двинулись на лошадях по  санному пути, проложенному вчерашним вечером, в обратном направлении, к  прииску Центральному. Им надо заново преодолеть двадцать пять верст. Лошади, похрапывая от лютой стужи, однако, безотказно тянули свои тяжелые  возы. Животные, не единожды ходившие в обозах в тайгу, чувствовали, что с  каждой пройденной верстой путь по заснеженной тайге сокращается, приближаясь к дому. Морозная стужа никак не хотела простить вторжения путников в царство студеной, заснеженной тайги и люто свирепствовала. Чтобы совсем не застыть, Алешка зарылся в воз сена и под мерное поскрипывание полозьев саней уснул. Как долго спал, не помнил. А когда открыл глаза, увидел изумленное, окутанное морозным куржаком лицо отца, наклонившегося над ним. Алешка успел увидеть, что лежит в глубоком снегу у журчавшего Таленького ключа, минеральная вода которого не замерзает даже в сильные морозы, и снова впал в забытье, ему казалось, что он находится во сне……. 
         Отец, как и Алешка, сильно промерз и зарывшись в сено, вздремнул, а когда проснулся и глянул назад, то не увидел ни Алешки, ни его лошади с санями. Еще не зная, что случилось с Алешкой, он остановил свою лошадь и побежал к нему навстречу. Бежать пришлось долго, наконец, только в ельнике, у Таленького ключа, увидел Алешкину лошадь, стоявшую с возом сена. Но Алешки на возу не было. Осмотревшись по сторонам, на крутом повороте, у самой кромки Таленького ключа, нашел Алешку, лежавшего в глубоком снегу. Отцу не трудно было определить что уснув, Алешка свалился с воза, когда сани занесло на крутом повороте в сторону. Лошадь же по инерции ушла вперед, однако, почувствовав, что Алешки на возу нет,  остановилась. Падая с воза, Алешка задержался в глубоком снегу и чудом не  свалился в ледяную воду ключа, где бы вмиг превратился в ледышку.   
         Отец подоспел вовремя. Алешка лежал в снегу и спал, но не успел  еще перейти в то жуткое состояние, когда человек совсем теряет  чувствительность и  замерзает насмерть. Ведь на лютом морозе человека  сильно клонит в сон. Растормошив Алешку, отец сдернул с его рук рукавицы, а с ног  валенки. Он сбросил со своих рук лосевые верхонки, а вязаной  испоткой стал растирать Алешкины закоченевшие руки и ноги. Не теряя   времени, отец взвалил его на свою спину и быстро побежал к лошади. Забросив  сына на воз и закрыв своей дохой, он взял под уздцы его лошадь, и погнал ее  туда, где стояли его сани с сеном.
         Подкатив к своей лошади, отец с  лихорадочной  быстротой разгреб под развесистой елью снег, несколькими взмахами тяжелого топора раскроил стоявший рядом смолистый пень, бросил  на него охапку сена и запалил. Мигом разгоревшийся костер начал отдавать  теплом, проникая под одежду. Жар сильно пылавшего  костра привел Алешку в чувство, состояние морозной сонливости у него прошло. Алешка пошевелил пальцами рук, они были чувствительны. Но ноги все еще были  одеревеневшими, им досталось от морозной стужи больше всего.   
         Густым, морозным сумраком окутана занесенная снегом тайга, однако, виделось, как на огромных, разлапистых ветвях хвойного леса лежал спресованный временем снег. Казалось, эта снежная толща обрушится вниз и хвойный лес опрокинется. Студеное, лютое безмолвие уже много часов держало их в своем  плену. Но в путниках и  лошадях еще был запас прочности, и обоз, поскрипывая полозьями саней, терпеливо и настойчиво продвигался вперед.
        День перевалил на вторую половину, а стужа, крепчая все сильнее,  становилась нестерпимой. По–прежнему кругом один морозный, густой,  серый туман, ничего не видно.  Обоз преодолев самый занудный участок на   всем пути - впадину около мостиков и пологий тянигус, петлявший по  березняку, обвешанному густой изморозью,  выбрался, наконец, на плоскую  его верхушку. Путники, облегченно вздохнув, вместе с обозом, пошли спуском по Каменской дороге. В это время с вершины Удерейского хребта, с седловины,  которая величественно соединяет горы Горелую и Зеленую, предательски   потянул подлый студеный хиус. Он резал по живому, как острой бритвой.   Казалось, что перенести бритвенный хиус не возможно. Чтобы не  окочуриться совсем, путники соскочили с возов, размяли свои задубевшие на  морозе ноги и, подгоняя сильно заиндевевших лошадей, побежали за ними. Надо было спешить, хотелось добраться до дома засветло, чтобы успеть до  сумерек перебросать сено в сеновал.               
         Они бежали за уставшими лошадьми долго, пока не выбрались на  окраину прииска. Пройдя вдоль подножия горы Горелой, миновав  продовольственные склады, отец с Алешкой повели обоз по спуску к дому. Начало  смеркаться, то тут, то там уже мерцали огоньки, были видны синеватые  струйки дыма, вьющиеся из труб избушек и домов, а из подворотен слышался  лай замерзших собак. Сутки изматывающих усилий потребовались, чтобы преодолеть эти ужасные полсотни верст. От сознания того, что многоверстовый путь по студеной, заснеженной тайге остался позади и путники наконец, добрались до дома, и с удвоенной силой, неизвестно откуда взявшейся, справились  с последней работой. Быстро разобрав стенку забора, подогнали лошадей к сеновалу, разгрузили сани, обтерев уставших коняг сеном, отогнали их на конный двор золотоприискового управления.       
         Вымотанные морозной стужей, застывшие и голодные, они   ввалились в дом. При свете тусклой лампочки Алешка глянул на отца и не узнал его. Отец стоял весь осунувшийся и почерневший от стужи. На его  смуглом, обмороженном лице были видны серые полоски кожи. Алешка  глядел на отца и всем своим мальчишеским нутром чувствовал его  изнурительную усталость, которая сейчас все еще держала его в своем студеном плену, одолеть которую стоило больших усилий. Сможет ли он за   ночь отдохнуть, думал Алешка, глядя на уставшего отца. Ведь завтра рано утром ему надо быть на тяжелой работе, на вахте у горячего кузнечного горна, чтобы одолеть раскаленный металл.
         Изнуренное состояние отца, словно снежный вихрь передалось на сына и он, испытавший еще несколько часов назад на морозной стуже у Таленького ключа едва ли не собственную погибель, смотрел на него с мальчишеской болью в душе, не зная, чем ему помочь. Это было последнее семейное дело, в котором они с отцом участвовали вместе. От изнурительной работы кузнеца и тяжких переносимых забот о сохранении семьи, некогда крепкий организм отца постоянно подтачивался, было заметно, как он затухал. Ему оставалось жить чуть более двух  лет…
         … Вот уже более полувека живет в Алексее этот переход с отцом с  сенным обозом по студеной, заснеженной тайге, чуть не ставший трагическим   в его мальчишеской жизни, и крепко напоминает о тех суровых трудностях, с какими часто приходилось сталкиваться, живя на золотом прииске Центральном. Этим походом с сенным обозом в студеную, заснеженную тайгу для Алексея закончилась мальчишеская жизнь. Через несколько дней, волею судьбы, он навсегда покинул прииск Центральный, Удерейскую округу и свою семью. Проходили годы и десятилетия, многое забывалось. Но память о морозной стуже осталась в Алексее навсегда, и он никогда о ней не забывает.