19

"Лишь в 1980 году мы смогли прочесть в "Санди таймс", как умер сын Сталина, Яков. Взятый в плен во время второй мировой войны, он был помещен в немецкий лагерь вместе с английскими офицерами. У них был общий сортир. Сын Сталина обычно оставлял его после себя загаженным. Англичанам не по нутру было видеть сортир, измазанный говном, хотя это и было говно сына самого могущественного тогда человека в мире. Они попрекнули его. Он оскорбился. Они продолжали попрекать его и принуждали чистить сортир. Яков возмутился, рассорился с ними, затеял драку. В конце концов попросил у начальника лагеря выслушать его. Хотел, чтобы тот рассудил их. Но спесивый немец не пожелал говорить о говне. Сын Сталина не смог снести унижения. Исторгая в небо страшную русскую брань, он бросился к колючей проволоке под током, ограждавшей лагерь. И угодил прямо в цель. Его тело, которому уже никогда больше не суждено было загадить англичанам сортир, так и осталось висеть на проволочном заграждении.

Сыну Сталина пришлось нелегко. Отец произвел его на свет с женщиной, которую затем, по всем свидетельствам, застрелил. Молодой Сталин, таким образом, был сыном Божьим (ибо его отец был почитаем как Бог), но одновременно был и отвержен им. Люди боялись его вдвойне: он мог навредить им своей властью (он был все-таки сыном Сталина), равно как и своей благосклонностью (вместо отверженного сына отец мог покарать его друзей).

Отверженность и привилегированность, счастье и несчастье - никто другой не почувствовал на себе конкретнее, чем Яков, как взаимозаменимы эти противоположности и как короток шаг от полюса к полюсу человеческого существования.

Затем, в самом начале войны, его взяли в плен немцы, и в лагере другие пленные, принадлежавшие к народу, который был ему всегда органически противен своей непостижимой замкнутостью, обвинили его в нечистоплотности. Мог ли он, кто нес на своих плечах драму наивысшего порядка (он был сыном Божьим и одновременно падшим ангелом), быть теперь судим отнюдь не за нечто возвышенное (касающееся Бога и ангелов), а за говно? И ужели от самой высшей драмы до самой низшей столь головокружительно близкое расстояние?

Головокружительно близкое? Разве близость может вызвать головокружение?

Может. Когда северный полюс вплотную приблизится к южному, земной шар исчезнет, и человек окажется в пустоте, что закружит ему голову и поманит кинуться вниз.

Если отверженность и привилегия - одно и то же, если нет разницы между возвышенным и низменным, если сын Божий может быть судим за говно, то человеческое существование утрачивает свои размеры и становится невыносимо легким. Когда сын Сталина побежал к проволоке под током, чтобы бросить на нее свое тело, это проволочное заграждение было той чашей весов, что жалобно торчала высоко в небе, поднятая бесконечной легкостью мира, утратившего свои размеры.

Сын Сталина отдал жизнь из-за говна. Но смерть из-за говна не лишена смысла. Немцы, жертвовавшие жизнью ради того, чтобы расширить территорию своей империи дальше на восток, русские, умиравшие ради того, чтобы могущество их отечества простерлось дальше на запад, - да, эти умирали ради нелепости, их смерть была лишена смысла и какой-либо правомерности. Напротив, смерть сына Сталина посреди всеобщей нелепости войны была единственной метафизической смертью.

Когда я ребенком рассматривал Ветхий Завет, изданный для детей с гравюрами Гюстава Доре, я видел там Господа Бога на облаке. Это был старый человек с глазами, носом, с длинной бородой, и я говорил себе: если у него есть рот, то он должен есть. А если он ест, то у него должны быть кишки. Но эта мысль тотчас пугала меня, ибо я, хоть и был ребенком из семьи скорее неверующей, все же чувствовал, что представление Божьих кишок - святотатство.

Непроизвольно, без всякой теологической подготовки, я, стало быть, уже ребенком понимал несовместимость испражнений и Бога, а отсюда и сомнительность основного тезиса христианской антропологии, согласно которой человек был сотворен по образу и подобию Божьему. Либо одно, либо другое: либо человек сотворен по образу Божьему, и тогда у Бога есть кишки, либо у Бога нет кишок, и человек не подобен ему.

Древние гностики чувствовали это так же хорошо, как и я в свои пять лет. Уже во втором веке великий мастер гностики Валентин, вытаясь разрешить этот проклятый вопрос, утверждал, что Иисус "ел, пил, но не испражнялся".

Говно - более сложная теологическая проблема, чем зло. Бог дал человеку свободу, и мы можем в конце концов допустить, что он не ответственен за человеческие преступления. Однако ответственность за говно в полной мере несет лишь тот, кто человека создал.

Святой Иероним в четвертом столетии напрочь отметал мысль, что Адам с Евой в Раю совокуплялись. Напротив, Иоанн Скот Эриугена, величайший теолог девятого столетия, такую мысль допускал. Однако представлял себе, что половой орган у Адама мог подниматься примерно так, как поднимается рука или нога, то есть, когда он хотел и как хотел. Не станем искать за этим мысленным образом извечный сон мужчины, одержимого страхом импотенции. Мысль Скота Эриугены наполнена иным содержанием. Если можно поднять фаллос по простому приказу мозга, то возбуждение, выходит, вещь на свете ненужная. Фаллос поднимается не потому, что мы возбуждены, а потому, что мы приказываем ему это. Великому теологу несовместимым с Раем представлялось не совокупление и связанное с ним наслаждение. Несовместимым с Раем было возбуждение. Запомним это четко: в Раю существовало наслаждение, но не возбуждение.

В рассуждении Скота Эриугены мы можем найти ключ к некоему теологическому оправданию (иначе сказать - теодицее) говна. Пока человеку дозволено было оставаться в Раю, он либо (подобно Иисусу в понятиях Валентина) не испражнялся, либо (что представляется более правдоподобным) испражнения не воспринимались как нечто отвратительное. Тогда, когда Бог изгнал человека из Рая, он дал ему познать отвращение. Человек начал скрывать то, чего стыдился, но, сняв покров, был тотчас ослеплен великим сиянием. Так, вслед за познанием отвращения, он познал и возбуждение. Без говна (в прямом и переносном смысле слова) не было бы сексуальной любви такой, какой мы ее знаем: сопровождаемой сердцебиением и ослеплением рассудка.

Спор между теми, кто утверждает, что мир был сотворен Богом, и теми, кто убежден, что он возник сам по себе, упирается в нечто, превышающее границы нашего разумения и опыта. Гораздо реальнее различие между теми, кто сомневается в бытии, какое было дано человеку (пусть уж как угодно и кем угодно), и теми, кто безоговорочно принимает его.

За всеми европейскими вероисповеданиями, религиозными и политическими, стоит первая глава книги Бытия, из которой явствует, что мир был сотворен справедливо, что бытие прекрасно, а посему нам должно размножаться. Назовем эту основную веру категорическим согласием с бытием.

Если еще до недавнего времени слово "говно" обозначалось в книгах отточием, делалось это не из нравственных соображений. Не станем же мы утверждать, что говно безнравственно! Несогласие с говном чисто метафизического свойства. Минуты выделения фекалий - каждодневное доказательство неприемлемости Создания. Одно из двух: или говно приемлемо (и тогда мы не запираемся в уборной!), или мы созданы неприемлемым способом.

Из этого следует, что эстетическим идеалом категорического согласия с бытием есть мир, в котором говно отвергнуто и все ведут себя так, словно его не существует вовсе. Этот эстетический идеал называется кич.

"Кич" - немецкое слово, которое родилось в середине сентиментального девятнадцатого столетия и распространилось затем во всех языках. Однако частое употребление стерло его первоначальный метафизический смысл: кич есть абсолютное отрицание говна в дословном и переносном смысле слова; кич исключает из своего поля зрения все, что в человеческом существовании по сути своей неприемлемо.

Откуда можно знать, что дети, бегущие по газону, означают счастье? Разве заглядывали им в душу? А что, если в ту минуту, когда они скрылись из виду, трое из них набросились на четвертого и стали его бить?

Есть лишь аргумент в пользу такого утверждения: свое чувство. Там, где говорит сердце, разуму возражать не пристало. В империи кича властвует диктатура сердца.

Чувство, которое порождает кич, должно быть, без сомнения, таким, чтобы его могло разделить великое множество. Кич поэтому не может строиться на необычной ситуации, он держится на основных образах, запечатленных в людской памяти: неблагодарная дочь, заброшенный отец, дети, бегущие по газону, преданная родина, воспоминание о первой любви.

Кич вызывает две слезы растроганности, набегающие одна за другой. Первая слеза говорит: как это прекрасно - дети, бегущие по газону!

Вторая слеза говорит: как это прекрасно - умилиться вместе со всем человечеством при виде детей, бегущих по газону!

Лишь эта вторая слеза делает кич кичем.

Братство всех людей на земле можно будет основать только на киче.

Никто не знает этого лучше политиков. Когда рядом случается фотоаппарат, они тотчас бегут к близстоящему ребенку, чтобы поднять повыше и чмокнуть в лицо. Кич суть эстетический идеал всех политиков, всех политических партий и движений.

В обществе, где существуют различные политические направления и тем самым их влияние взаимно исключается или ограничивается, мы можем еще кое-как спастись от инквизиции кича; личность может сохранить свою индивидуальность, художник - создать неожиданные произведения. Однако там, где одно политическое движение обладает неограниченной властью, мы мгновенно оказываемся в империи тоталитарного кича.

Если я говорю "тоталитарного", это значит, что все, нарушающее кич, исторгается из жизни: любое проявление индивидуализма (ибо всякое различие - плевок, залепленный в лицо улыбающегося братства), любое сомнение (ибо тот, кто начнет сомневаться в пустяке, кончит сомнением в жизни как таковой), ирония (ибо в империи кича ко всему нужно относиться предельно серьезно) и даже мать, покинувшая семью, или мужчина, предпочитающий мужчин женщинам и тем угрожающий священному лозунгу "любите друг друга и размножайтесь".

С этой точки зрения мы можем считать так называемый ГУЛАГ некой гигиенической ямой, куда тоталитарный политический кич бросает отходы.

Источник кича - категорическое согласие с бытием.

Но что есть основа бытия? Бог? Человек? Борьба? Любовь? Мужчина? Женщина?

Поскольку взгляды на этот счет разные, то существуют и разные кичи: католический, протестантский, иудейский, коммунистический, фашистский, демократический, феминистский, европейский, американский, национальный, интернациональный.

Со времен Французской революции Европа раскололась на две половины: одних стали называть левыми, других - правыми. Однако определять одних или других какими-то теоретическими принципами, от которых бы они отталкивались, почти невозможно. И ничего удивительного: политические движения строятся не на рациональных подходах, а на представлениях, образах, словах, архетипах, которые все вместе создают тот или иной политический кич.

К примеру, политический кич, связывающий левые силы всех времен и направлений, принимает образ Великого Похода. Великий Поход - это блистательная дорога вперед, дорога к братству, к равенству, к справедливости, к счастью, она простирается все вперед и вперед, невзирая ни на какие преграды, ибо преграды не могут не быть, коли поход должен быть Великим Походом.

Диктатура пролетариата или демократия? Отрицание потребительского общества или требование расширенного производства? Гильотина или отмена смертной казни? Все это вовсе не имеет значения. То, что левого делает левым, есть не та или иная теория, а его способность претворить какую угодно теорию в составную часть кича, называемого Великим Походом.

Политический кич не означает непременно тоталитарного. Но и тоталитарный не значит непременно "политический". Суть его несколько иная. В империи тоталитарного кича ответы даны заранее и исключают любой вопрос. Из этого следует, что подлинным противником тоталитарного кича является человек, который задает вопросы. Вопрос - словно нож, разрезающий полотно нарисованной декорации, чтобы можно было заглянуть, что скрывается за ней. Впереди - доступная всем ложь, за ней - недоступная правда.

В ту минуту, когда кич осознается как ложь, он оказывается в контексте не-кича. Теряя свою авторитарную силу, он становится трогательным, как любая иная человеческая слабость. Ибо никто из нас не представляет собою сверхчеловека, чтобы полностью избежать кича. И как бы мы ни презирали кич, он неотделим от человеческой участи."

Милан Кундера. Невыносимая легкость бытия.


Сбалансированное общество не может быть построено иначе как на киче. Неважно, чего хотим мы, винтики общества. Можно верить. Лгать. Донкихотствовать. Наблюдать. Я живу в разных плоскостях. Звезда шоу-бизнеса, к шоу-бизнесу отношения не имеющая и светящая - вот чудо! - не с небес, а с придонья. Персонаж вирта, ироничный, скептичный, серьезный. Персонаж реала, добрый, отзывчивый, искренний человек. Наблюдатель над всеми плоскостями бытия, равнодушный, в силу чего правда менее утомительна, чем ложь, и, однако, нередко лгущий при соприкосновении с этим самым бытием. Несомненная участница кича и такая же несомненная участница не-кича.

Сознательно участвовать в киче - что это? Идеализм? Цинизм? Мимикрия? Видимо, я в самом деле умный человек, ибо перед Бытием чувствую себя щенком и не в состоянии познать саму себя...