Родинка на губах

                Петербург,
                1844, 8 сентября
                Ян Борщевский
      Начало:    "Несколько слов от автора"  http://www.proza.ru/2014/12/09/1090

       Предыдущая часть "Кузнецова Евгения"  http://www.proza.ru/2014/12/23/1494

       (Версия на белорусском языке: http://www.proza.ru/2014/12/10/785 )


  — Мать этой Варьки звали Праксэда. Жила она в трактире за речкой Дриссой неподалёку от Краснопольского поместья. Ее муж был экономом в одном небольшеньком панском фольварочке. Жила Праксэда неплохо; хотя трактир ее не был при гостинце и очень редко кто-нибудь туда навещался, однако она скоро собрала деньги, не грустила, часто справляла новые платья и всегда ходила в красивых нарядах.

       Соседи подозревали, что Праксэда забирает молоко у коров из соседних деревень, ведь у самой было очень мало животных, но продавала масло и сыры в городе. И вот по всей околице расходились слухи, будто она в полночь вешала белое полотенце на стене, подставляла ведро и из двух концов этого полотенца доила. Молоко лилось в посуду, и она быстро наполняла все горшочки парным молоком.

       Несколько хозяев собрались наверняка все узнать и обвинить ее перед паном. Так они запрягли вечером коня, едут туда, полагая, что поймают Праксэду на горячем, ведь трактир был от их деревни верст за шесть. Но что такое? Хотя дорогу знали так, что казалось, каждый, закрыв глаза, дошел бы, — блуждали до рассвета, не понимая, в какую сторону их занесло. Как рассвело, увидели, что всю ночь кружили вокруг трактира, но найти его не могли. Измотав коня и не выспавшись сами, повернули домой.

       После, поскольку от своего так и не отступились, договорились приехать к Праксэде перед закатом солнца. Купили в трактире водки, выпили по рюмке и, будто уже сильно пьяные, легли спать на скамьях. Однако каждый посматривал из-под руки, что кабатчица будет делать в полночь. Потушили огонь, но полной тьмы в трактире не было, ведь в само окно смотрела луна. Им казалось, что прошло уже много времени, и, услышав голос петуха в хлеву, решили: полночь уже прошла, напрасно ждали. Один поднялся, вышел на крыльцо и странное видит: огромный петух на высоких, как у журавля ногах, в немецкой одежде и шляпе, поет, сидя на лестнице. Испуганный крестьянин возвращается в трактир и рассказывает обо всем этом своим товарищам.

       Они зажгли свет, вышли, крестясь, из трактира, запрягли коня и поспешили домой. У своей деревни встретили батраков, которые, только что поужинав, гнали коней на ночлег. Ночлежники, показывая красные облака на закате, сказали им, что до полночи еще далеко.

       Хотя не удалось и второй раз поймать Праксэду, как она отбирает молоко у соседских коров, но пошли к пану и рассказали все, что с ними случилось, и о чёрте, какой пел, сидя на лестнице, как петух. Однако пан, эконом и другие в поместье не поверили и еще насмеялись. Так Праксэда, спокойно себе живя, и занималась своими приворотами.

       Родилась у нее дочка. Окрестили дочку Варькой. Праксэда, как говорят люди, никогда укладывая спать, никогда беря из колыбели на руки — никогда не перекрестила своего ребенка. А еще — о чем без страха и вспомнить нельзя — будто много кто из ночлежников видел, что когда Праксэда крепко спала, какой-то черный карла с огромной головой, сидя, качал маленькую Варьку и часто заглядывал ей в глаза.

       Росла девушка и с годами становилась красивее. Было у неё на губах родимое пятно, но это — как все молодые паничи говорили — не только не портит ее, а, напротив, придает обаяния; и чем больше родинку хвалили, тем быстрее та росла. И так, что уже мать предупреждали, а не испортит ли она лицо девушке? Но Праксэда не снизошла к этому, и то родимое пятно довело юношей до несчастья.

       Когда было уже Варьке шестнадцать лет, проезжал верхом ночью через их края какой-то молодой панич. Никто не знал, кто он был и откуда. Говорили, что лицо его всегда был бледным, нос острый, длинный, волосы, как щетина, черные и кок перья ворона; взгляд такой колючий, что тяжело выдержать, глядя ему в глаза.

       Понравилась ему Варька, так он часто наведывался в этот трактир, а Праксэда была довольна и надеялась выдать свою дочку за шляхтича.

       Через какое-то время родинка на губах у Варьки еще быстрее начала расти, а люди в деревне шептались между собой, что, видимо, тот заезжий панич ее поцеловал.

       Восемнадцатилетнюю Варьку родинка на губах, хотя была уже и большая, еще не портила, еще нравилась парням, и она любила, чтобы ее осаждала группа ухажеров, но всех она презирала, ведь мать убеждала девушку, что она выйдет замуж лучше, чем какая шляхтянка.

       Расскажу пану, что из этого один раз получилось. Любил Варьку один молодой человек, который служил у пана лакеем и ловчим. Звали его Михась. Он услышал, что будто дудочник Ахрем насмехается над его любимой: рассказывал всем, что Варьку злой дух поцеловал, ведь она никогда не крестилась, а потому и тот знак на губах так вырос.

       Оскорбили ловчего такие разговоры, и начал он искать повод, чтобы отомстить Ахрему за униженную честь любимой и этим заслужить у матери и у дочки доверие.

       В воскресенье собралась молодежь в трактире Праксэды. Среди них — несколько лакеев, и ловчий пришел из поместья. Одни поглядывали на дочку кабатчицы, восхищаясь ее прелестью, другие — шептались между собой и издевательски называли барышней. Явился дудочник Ахрем. Приветствуют его, садят на скамью, угощают водкой. Он в хорошем настроении начинает играть и петь. Было там несколько молодых девчат из соседней деревни, так их и Варьку парни приглашают плясать.

       Среди этой веселой забавы разбился без причины горшок, что стоял высоко на печи. Свистели, как будто кто-то дул в горлышко, пустые бутылки на столе, и в каждом уголке что-либо падало на землю.

       — От ваших плясок весь трактир трясется, — ворчала Праксэда, собирая на полу разные мелочи, которые слетели со шкафа.

       Тут внезапно огромный кот спрыгнул с печи вниз. Увидели это все, оставили танцы, а кот исчез, будто его и не было.

       Дудочник Ахрем прервал молчание:

       — Не бойтесь, скачите, это панич шутит. Ну, тот, что бывает тут часто в гостях.

       Праксэда гневно взглянула на Ахрема, что-то шепнула на ухо ловчему и пошла в маленькую комнату, которая была отделена перегородкой.

       Не обращая внимания на это, Ахрем начинает опять играть и петь, но Михась выбил волынку из его рук, говоря:

       — Настоящий дудочник — губы толстые, а голова пустая.

       Разгневанный дудочник глянул на него с презрением:

       — А ты, — говорит, — настоящий панский лакей: сам низкий, лоб слизкий, нос плоский — только что тарелки лизать.

       Ловчий хотел дать ему плюху, но Ахрем перехватил руку. Вмешались другие гости в эту склоку, оттянули Михася, убеждая его, что дудочник, одурманен водкой, сказал то, о чем потом, когда дурь та выйдет из головы, будет жалеть. Но Праксэда угрожала, что это ему просто так не сойдет, заплатит еще за то, что унизил дочку.

       Дудочнику все советовали молчать, ведь долго спорить опасно, и чтобы лучше шел домой.

       Послушал Ахрем. Волынку под мышку, шапку сдвинул набекрень, запел песню и вышел за двери. Другие развлекались там еще долго, стараясь успокоить гнев Праксэды и Варькину печаль.

       В полночь один за другим гости выходили из трактира, и каждый слышал дорогой, что в густом лесу непрестанно играет кто-то на волынке. Все удивлялись, не зная, что это: каким образом и из кем Ахрем попал в ту дикую чащу. Ночь была тихая и погожая, голос волынки слышен далеко, эхо отзывалось по всей околице, в деревнях не смолкал собачий лай. Хозяева выходили из домов, думали: то ли лесовик завлек дудочника в те чащи, то ли несколько пьяных играет, не помня, что завтра понедельник и надо рано вставать.

       Когда на востоке начало брезжить, ночлежники, какие были там с конями неподалёку, слыша, что музыка в лесу не останавливается, решили пойти на голос волынки и посмотреть, что там творится. Приходят в темную еловую чащу: сидит на истлевшей колоде Ахрем, играет на волынке и не слышит, что пришли люди. Один ночлежник кладёт ему руку на плечо и говорит: «Во имя Отца и Сына! Что с тобой сделалось, кому ты играешь всю ночь в этом лесу?». Только сказал он это, волынка выпала у Ахрема из рук, и сам он весь оцепенел, лицо почернело, слово выговорить не может.

       Ночлежники взяли его под руки, вывели из леса и, посадив на лошадь, привезли домой. Долго дудочник был больной, а после о том происшествии так рассказывал:

       «Когда вышел из трактира и, напевая, возвращался домой, встретил меня на дороге кто-то будто знакомый, голосом и фигурой совсем похож на кума; и так начал разговор:

       — Откуда и куда ты идешь?

       — Был в трактире у Праксэды, а теперь возвращаюсь домой.

       — Так рано идешь домой? Может, тебе там было грустно? И Варька тебе уже не по сердцу? Красивая девушка, а родимое пятно на губах больше ей идёт, чем жемчуг богатым барышням.

       — Ай, куме, плетешь ты чушь, — сказал я, — какой-то там панич выдумал, что родинка красивая, так и другие повторяют, но увидишь, что будет после: она вырастет и так ей испортит лицо, что никто потом и глянуть не захочет.

       — Ай, куме, какой ты странный, откуда ты знаешь, что родинка испортит лицо?

       — Сказал бы тебе, и боюсь. Ловчий Михась, что любит ее, — бешеный человек, хотел меня бить за правду, и Праксэда так налетела, что должен убегать из трактира.

       — Какую же ты им правду сказал?

       — Не говори только, куме, никому: сказал я, что ее дьявол поцеловал.

       — Ха-ха-ха! Чудак!

       Так разговаривая, подошли мы к деревне; в доме у кум горит свет и полно гостей; приглашают меня зайти, там много молодежи и нарядных девчат — в косах широкие ленты разных цветов, на шнуровках светятся серебряная и золотая отделка; круглые румяные лица, черные брови, огнистые глаза. Удивленно посматриваю на них. Кум просит меня сесть на скамью, угощает водкой, дает на закуску блинов, Окружили меня девчата и, ласково глядя в глаза, просят, чтобы веселый танец им сыграл. Отказать невозможно. С порывистостью играю и притопываю; кружится круг танцоров. Играл ночь напролет, а мне казалось — не более часа. Но когда ночлежник положил мне руку на плечо и промолвил „Во имя Отца и Сына“, так дом, кум и все гости мгновенно исчезли, и я увидел, что сижу на гнилой колоде. От изнеможения и от страха оцепенел весь».

       Понял Ахрем, что устроили над ним это по наговору ловчего Михася, а потому решил отомстить. Нашел какого-то человека, кто умел не меньше Праксэды, и упросил, чтобы силой своих приворотов вредил Михасю на охоте; и правда, ловчий с того времени за несколько шагов в дикого зверя никогда не мог попасть, и за это насмехались над ним и он ласку потерял у пана.

       — И как же, наконец, закончилась та их взаимная ненависть? — спрашивает Завальня.

       — Очень плохо. Михась — мстительный человек. Шел с охоты с пустой сумой, встретил Ахрема; началась между ними склока, и он прострелил дудочнику правую ногу. Тот чуть не умер от этой раны.

       Скоро после того ловчий заболел, исчах совсем, почернел, как труп. В поместье доктор ежедневно давал ему лекарства, но это не помогло. Умер. А люди разное предполагали о том. Одни говорили, что его в могилу свела чахотка, другие рассказывали, словно поднесли ему что-то в напитке. Пусть Бог рассудит на том свете.

       — Эх, — сказал дядя, — паны не заботятся, чтобы их люди были набожные и жили в согласии, как братья. Ответят они перед Паном Богом! Как же можно было допустить ловчего и дудочника до такой ненависти и к свирепой мести? Ну, Евгения, говори дальше про Варьку.

       — Тот панич, про какого я говорила, что наезжал в трактир Праксэды, теперь уже не являлся, и не знают, кто он и откуда. Другие же, что хвалили ее прелесть, что восхищались родимым пятном на губах, совсем перестали ходить в трактир, боясь вражды дудочника с ловчим. Родинка через несколько лет стала такая большая, что уже портила лицо.

       Соседи галдели между собой: теперь, видно, Варька не выйдет замуж, будет перестарком при матери, кто ее возьмет? Не такая красивая, как была когда-то, и слава дурная о ней далеко разошлась по свету. При самой Варьке, насмехаясь с нее, повторяли: «Жди, барышня, шляхтича, приедет в шикарном экипаже к тебе в сваты». Девушка после таких язвительных слов всегда унывала, а украдкой плакала.

       Однажды зимой полоцкому мещанину Якубу Плаксе, богатому человеку (может, пан и знает его деревянный дом у самой Полоты, где каменный столб с идолом святого Яна), что ездил по деревням и скупал лен, случилось быть в том краю, где жила Праксэда, и на несколько дней остановиться у нее в трактире. Увидел он Варьку и очень ее полюбил. Посватался к девушке и не отказали ему, ведь человек он молодой,  свой дом, душой хороший и сам себе хозяин.

       Плакса, получив согласие, едет в поместье, сообщает о своем намерении пану, отдает за Варьку выкуп. Пан с готовностью соглашается, а челядь, издевательски поглядывая на него, так разговаривала между собой: «Какая подходящая у него фамилия. Женится — заплачет горько и будет тогда настоящая Плакса. Странный человек: женится на дочке злой женщины, а девушка еще с родимым пятном на губах, какое ничем не смоешь; оно и теперь очень портит ее».

       Скоро эта весть уже гремела по всей околице. Удивляясь, рассказывал сосед соседу о этом казусе; пошли разные оговоры и придумки; но чаще думали люди так: Праксэда приворотами решила дочку осчастливить, наверняка, поднесла мещанину снадобья в напитке и зажгла в нем такую страсть к этой девушке. Некоторые, что завидовали Варькиному счастью, плохо говорили о ее нареченном, предсказывая большую беду. Но он так любил Варьку, что никому не хотел верить.

       Приехал Плакса в Полоцк и, не откладывая своего намерения, идет в монастырь к иезуитам. Его исповедовал ксендз Буда, какого Плакса уважал и с которым всегда советовался.

       — Как поживаешь, Якубе? — спросил ксендз. — Давно тебя не видел, наверное, по торговым заботам ездил куда-то?

       — Зимой готовимся к весне, чтобы было чем нагружать струги, как Двина освободится ото льда.

       — То правда, — промолвил ксендз Буда. — Так, значит, закупил льна, поскольку знаю, что чаще его возишь в Ригу. Не думаю, чтобы высокая была цена на этот товар. Слышал я от ксендза-прокуратора, что в Альбрихтове и в других наших поместьях в Полоцком уезде лен вырос очень хороший.

       — Слава богу. Полагаю, что в этом году за такой товар и платить будут хорошо. Но вот! Еще должен, отче, сообщить: ища товару, нашел и жену. Купил и то и другое.

       — Поздравляю! Так ты уже женат?

       — Нет, благодетель. Только обручен. Она крепостная, и я заплатил деньги, чтобы выкупить ее. Очень нравится мне эта девушка, спокойный и добродушный характер имеет.

       — Поздравляю, — говорит ксендз. — Спокойный и добродушный характер — это хорошее качество. А что была крепостная, так это ни ей, ни тебе никакого позора не делает. Не высокое рождение увеличивает благородство человеческое, а честная и целомудренная жизнь.

       — Должен признаться, отче, — сказала Плакса, — беспокоюсь я, что много у нее неприятелей. Бог знает почему говорят, будто ее мать — волшебница, и дочка также — каждый раз больше — со злым духом якшается. Можно ли, отче, верить этой чуши? Я в трактире у ее матери, Праксэды, жил целую неделю и ничего такого не заметил.

       — Это правда, — сказал ксендз, — что люди грешников советуют побивать камнями, забывая, что сказал Христос: «Пусть бросит камень тот, кто без греха». Но нельзя и людям возражать, что нет приворотов на свете. Однако тому, кто просит Бога, нечего бояться. Помолитесь с нареченной перед браком и исповедайтесь. Я тебя благословляю и отдаю под Божью волю. Вот две иконки Божьей Матери; они освящены и имеют способность отпускать грехи. Один тебе, второй твоей будущей жене. Живите с Богом, и Бог вас не оставит.

       Плакса, получив благословение от своего исповедника, приказал пошить шелковое платье нареченной, накупал ей дорогих платков и лент, нанял городских музыкантов, пригласил много своих знакомых и друзей и вот с богатыми дарами и дружиной приезжает к Варьке.

       Родители, каких пан освободил от работы на день свадьбы, и дочка встретили его с несказанной радостью. Плакса поднес Варьке шикарные подарки и иконку, какой благословил его ксендз Буда. Приняла девушка все это с признательностью, ведь искренне оценила его склонность.

       Назавтра молодые перед браком соблюли старательно все, что ксендз советовал. Начинается шумная свадьба. Пришло несколько хозяев из соседних деревень, челядь освободили от работы, и другие любопытные из близкой околицы собрались на застолье. Все задумчиво посматривали на Варьку; богато одетую, красивое лицо, а родимое пятно на губах стало такое маленькое, что почти не видно.

       Заиграла музыка, молодежь пляшет, пьют вино за здоровье молодых, желая им богатства, счастья и долгого века.

       Не останавливалась веселая забава до поздней поры. Ночь была спокойная, и на чистом небе светились все звезды. В полночь слышат гости, как лязгнул сильно бич. Глянули в окно: остановилась около трактира карета — шесть черных коней, на козлах — ямщик, сзади — лакеи в богатых ливреях. Выбегают Плакса и Праксэда с мужем. Мгновенно на глазах у всего общества лошади, карета и лакеи исчезли. Впечатленные, возвращаются в трактир Плакса с тестем, Праксэда же — неспокойная, бледная, как покойница. И тут видят люди, что в окно посматривает какая-то уродина. Всех гостей охватывает ужас. Дрожит бедная Варька, побелела, чуть сознание не теряет

       — Успокойся, — утешает ее муж, — Бог хранит нас. — И просит гостей, чтобы веселились, не обращая внимания на эти чудеса и страхи.

       Свирепая буря завыла за стеной, задрожало все строение. Вихорь сорвал крышу с трактира. И не о веселье думали в то время, а шептали, стоя, молитвы. Гости из соседних деревень, как только начало брезжить, вернулись домой, а Плакса с женой, тещей и всем своим почётом выехал в Полоцк.

       Оставленный без крыши трактир и сегодня стоит пустой. Праксэда, как получила волю от пана, жила при дочке и, говорят, совсем переменилась: сделалась набожной, каждый день слушала святую мессу, отбывала реколлекции, исполняла все религиозные обязанности; там, в доме Плаксы и умерла.

       А вот теперь услышала я, что и Варька умерла. Ах! Ее все любили в Полоцке. Она была чрезвычайно тихая, с хорошим сердцем; ни один убогий не оставил ее дом без помощи и утешения. Родимое пятно, какое было у нее на губах, совсем исчезло, и, говорят, была Варька красивая, как ангел.

       Но, паночку, говоря, и не заметила, как свечерело. Поздним временем должна возвращаться домой.

       — Теперь вечер тихий и ясный. Нечего бояться, — сказал Завальня. — Да и домой не будет больше версты.

       — Имею я просьбу. Пан людям помогает, так, видимо, и мне сегодня не откажет.

       — Близким своим помогать — обязанность христианская.

       — Скоро Святки, а так случилось, что нет теперь ни горсти ржи. Будь ласков, дай хотя несколько гарнцев. Придет весна — понадобятся хозяевам лемеха и другие железные инструменты: мой муж сделает, и заплатим пану. Или в какой нужде отслужим.

       — С готовностью. Твой муж — человек хороший и старательный. Пани  Мальгрета, прикажи дать Евгении четверть ржи, четверть ячневых круп и четверть гороха. Это вам на сочельник.

       Кузнечиха поклонилась дяде и пошла с пани Мальгретой в чулан.


 Продолжение "СЛЕПОЙ ФРАНТИШЕК" http://www.proza.ru/2014/12/28/1527