Визит к Анне Ахматовой

Визит к Анне Ахматовой

«Мысль не есть плохо понятое слово;
в поэзии у мысли страшная ответственность…»
Ин. Анненский

   В конце декабря двадцать первого года беллетрист и критик Корней Иванович Чуковский навестил Анну Ахматову, жившую в то время в Петрограде на ул. набережная Фонтанки, дом 18, у своей подруги Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной, актрисы и первой жены художника Сергея Юрьевича Судейкина.
   В ней, как писала пресса, «с особой завершённостью и отточенностью представал тот тип актрисы, в котором нуждался театр миниатюр — и которому, в свою очередь, этот тип дал возможность самоосуществиться. Она была живым воплощением не только стиля нового искусства, но и нового стиля жизни. В сценках, миниатюрах, балетиках и других театральных забавах, оживлявших минувшие века, она меняла лишь костюмы». Но сквозь все одежды просвечивал один облик — облик Олечки (как все её звали) Глебовой-Судейкиной. С детской припухлостью рта, с обрамлённым белокурыми локонами тонким лицом, чуть смятым хронической бессонницей, она сама была театральным персонажем на подмостках эпохи, насквозь пропитанной театральностью.

   Чуковский встречал Судейкину в кругах, близких к литературным, к примеру, у Фёдора Сологуба, у Вячеслава Иванова, иногда вместе с Блоком, иногда с Максимилианом Волошиным. Олечка была одной из центральных фигур петербургской артистической богемы, по выражению Ахматовой, – «Коломбиной десятых годов», символом блистательного «Серебряного века».
   Ахматова давно была дружна с Судейкиной и жила у неё некоторое время после своего разрыва с В.К. Шилейко.

   Появление Чуковского в этот день 24 декабря 1921 года было не очень кстати, Анна Ахматова была нездорова.
   О Корнее Ивановиче тогда говорили как о талантливом критике и невыраженном поэте.
   Перед тем как он вошёл, Анна, отвлёкшись от содержания листов в её руках, думала о ранней поэзии Блока. О её удивительной простоте, ясности, умении Блока простыми словами и ясными картинами передать настроение, охватившего его в минуты озарения, его способности передать энергию момента, оживляющего бездуховную жизнь быта, обстоятельств и прочая, прочая, без чего не обходится жизнь обычного человека, кем, впрочем, и являются поэты.
   Это в минуты посещения гения, неназванного духа они возносятся в Эмпиреи, где забываются неприятности и невзгоды, обещания и обязательства, потребности в хлебе насущном и… дровах в холодную петроградскую зиму.
 — А дров к завтрему нет. — Старуха-служанка, перевязанная накрест платком, появилась в дверях, как зловещий глашатай из преисподней. Затопила буржуйку и удалилась.
 — Ничего, завтра принесу пилу, — сказала Ахматова, — и мы вместе с вами напилим. — Она сама себе удивилась: откуда этот оптимизм? Ах, да! Понятно, откуда: только что вспомнилось стихотворение Блока:

                Мне снились весёлые думы.
                Мне снилось, что я не один…
                Под утро проснулся от шума
                И треска несущихся льдин.

                Я думал о сбывшемся чуде…
                А там, наточив топоры,
                Весёлые красные люди,
                Смеясь, разводили костры:

                Смолили тяжёлые чёлны…
                Река, распевая, несла
                И синие льдины. И волны,
                И тонкий обломок весла…

   И как после такого «Весёлого шума» предаваться унынию?

   Чуковский внимательно вглядывался в Ахматову. Ровно год назад он посещал её в этой же квартире. Не изменился ли её облик? Нет. Так же величаво и с некоторым пренебрежением она смотрела на него, как и на людей, окружавших её.

«Вполоборота, о печаль,
 На равнодушных поглядела».
(Осип Мандельштам.)

   Она была всё так же худа и печальна. Бледная и мистическая… Всё те же сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный. Нос как у Микеланджело.
   Она была такая же. Ничего не изменилось, даже проблемы с дровами.
 — А, знаете, хорошо известный Вам художник Юрий Анненков, топит дверьми.— Спасается от холода. Снимет дверь, рубит на куски – вместе с ручками в плиту!
   Ахматова грустно улыбнулась. И эта чарующая грусть сделала её лицо особенно красивым.

   В эти дни Анна Андреевна работала над «Снежной Маской» Александра Блока.
   Корней Иванович спросил Анну, знает ли она высказывание символиста, поэта Вячеслава Иванова о стихах Блока в книге «Снежная Маска»?
   Ахматова ответила отрицательно, тогда Корней Иванович, обладавший прекрасной памятью, вспоминал:
 — О «Снежной Маске» Блока Вячеслав Иванов высказался, говорят, будучи в совершенном восторге:
 — «Я придаю стихам «Снежной Маски» величайшее значение. По-видимому – это апогей приближения нашей лирики к стихии музыки. Блок раскрывается впервые вполне и притом по-новому, как поэт истинно дионисийских  и демонических, глубоко оккультных переживаний. Звук, ритмика и ассонансы пленительны. Упоительное, хмелевое движение. Хмель метели, нега Гафиза в снежном кружении, сладострастие вихревой влюблённой гибели. Дивная тоска, и дивная певучая сила!»
   Чуковский, пересказывая мнение Иванова, опечалился: ещё не затянулась рана потери. Большой поэт покинул этот мир совсем недавно, 7 августа.

   Паузу нарушила Анна, вспомнив слова Михаила Кузмина о поэтах:
 — Поэты особенно должны иметь острую память любви и широко открытые глаза на весь милый, радостный и горестный мир, чтоб насмотреться на него и пить его каждую минуту как в последний раз.
   Чуковский молчал, соглашаясь с Кузминым. Анна Андреевна продолжила:
 — Как просто и как проникновенно! Это та простота, из обычных слов, о которой говорил Анненский:
 — Как много этих, которые нянчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое страшное и властное слово, т.е. самое загадочное, может быть, именно слово будничное.
 — А Вам известно, как царкосёлы издевались над стихами Блока?:

                Твоё лицо в его простой оправе
                Своей рукой убрал я со стола.

   Чуковский тотчас же отметил в голосе Ахматовой отпечаток наиболее типичного из царскосёлов Иннокентия Анненского. Порою, особенно в гостях, среди чужих, Анна Андреевна держала себя с нарочитою чопорностью, как светская дама высокого тона, и тогда в ней чувствовался тот изысканный лоск, по которому коренные петербургские жители, безошибочно узнавали людей, воспитанных Царским Селом…

   Ахматова, лёжа на не застеленной кровати и укрытая одеялом смотрела на собеседника, извивающегося ужом на стуле, стоящем у её кровати. Она и многие из её знакомых удивлялись свойству Чуковского проникать в людей, факты и вещи, чтобы мастерски кинуть оценку, как «дегустатор, тонкий отведчик вина», а потом так же выкручивая себя, уйти, извиваясь.
 – А Вам известно, Корней Иванович, что Блок умер в День святого Гаэтана, тёзки его героя-трубадура из пьесы «Роза и Крест»? – Любительница мистики Ахматова, словно поддержала мнение Вячеслава Иванова о стихах Блока – «поэт истинно дионисийских  и демонических, глубоко оккультных переживаний».
   Чуковский как-то неопределённо кивнул. Лежащая на кровати в пальто Ахматова, сунула руку под одеяло и вытащила оттуда большие листы бумаги, свёрнутые в трубочку. Это был балет «Снежная Маска» по Блоку.
 – Слушайте и придирайтесь к стилю. Я не умею писать прозой. – И она стала читать сочинённое ею либретто, которое было дорого Чуковскому, как тонкий комментарий к «Снежной Маске».

   Корней Иванович слушал безупречную правильность тщательно отшлифованной речи. Отмечал чрезмерную (слегка холодноватую) учтивость в обращении с ним, полное отсутствие запальчивых, необузданных жестов, свойственных вульгарной развязности.
 – Не знаю, хороший ли это балет, но разбор «Снежной Маски» – отличный.
 – Я ещё не придумала сцену гибели в третьей картине. Этот балет я пишу для Артура Сергеевича (Лурье). Он попросил. Может быть, Дягилев поставит в Париже.
   Чуковский знал о близкой дружбе Лурье с Ольгой Судейкиной. После того, как первый муж Ольги, Судейкин, формально не разведясь с ней, оформил брак с другой актрисой Верой Боссэ, Ольга сблизилась с композитором Артуром Лурье.

   Возникла пауза. Гость Анны Ахматовой внезапно для себя оробел. Он почувствовал всё величие таланта поэтессы, которую за глаза называли «киевской ведьмой» за её свойства очаровывать собеседников каким-то непостижимым образом. Сейчас писатель Чуковский работал над книгой воспоминаний о Блоке, и как-то неожиданно все его мысли перетекли к жизни Блока.
 — Знаете, Анна Андреевна, мне особенно тяжело думать о смерти автора «Снежной Маски», ведь буквально полгода назад мы с Александром Александровичем были в Москве…

   Отъезжали в Москву 1 мая. Я – с лекциями о творчестве Блока, ну, и сам автор во всей, так сказать, красе. Блок подъехал на бричке ко мне, я снёс вниз чемодан и мы поехали. Извозчику дали 3 тысячи рублей и два фунта хлеба. А, представьте себе, за два часа до отбытия поезда, Блок ещё категорически отказывался ехать, у него – подагра. Но я уговорил его. Дело в том, что дома у Блока тогда было плохо: он узнал об измене жены. Поэтому и хотелось вытащить его из этой атмосферы.
 
 – Мы сидели с Блоком вдвоём на моём чемодане, а на площади шло торжество – 1 Мая. Александр Александрович встал и пошёл посмотреть на ораторов и уланов, но вскоре вернулся: болела нога.
   В вагоне мы говорили о стихах Александра Александровича.
 – Где та, которой посвящены Ваши стихи «Через двенадцать лет»? — Блок уставшим голосом ответил:
 – Я надеюсь, что она уже умерла.
 – Сколько бы ей было теперь? – Девяносто? Я был тогда гимназист, а она – увядающая женщина. — Оба знали, что речь идёт о Ксении Михайловне Садовской…
   Поехать в Москву заработать придумал Чуковский, но всё пошло не так. Блок помимо цветов и записок получил жалкие гроши, и несмотря на успех двух последних вечеров, поэт не чувствовал ни радости, ни вдохновения, ни удовлетворения. Он ощущал недомогание и крайнюю усталость.
 – А я, знаете ли, в начале января посетил Блоков: тесно у них, однако. И тогда в гостях я узнал, что, когда Блок писал «Незнакомку», у него был Белый, целый день. Белый взвизгивал, говорил:
 — А я послушаю и опять попишу.

   Анна Андреевна тоже вспомнила, как они встретились в феврале на Пушкинском вечере в Доме литераторов:
 – А почему Вы, Корней Иванович, отказались в тот день сесть в президиум?
 – В котором Вы сидели?
 – Именно.
 – Меня пригласили в последний ряд, где сидели мои хорошие знакомые.  – Чуковский чётко помнил состав президиума в тот день: помимо Ахматовой, за столом восседали Кузмин, Ходасевич. Кристи, Кони, Блок, Котляревский. Жаль, что за столом не сидел Алексей Ремизов.

   Корней Иванович словно видел кино: Блок был в белой фуфайке и пиджаке. Сидел за столом неподвижно. Потом подошёл к кафедре, развернул бумагу и матовым голосом стал читать. Потом Чуковский с удовольствием наблюдал, как после концерта Блок несуетливо и медленно разговаривал с Гумилёвым, первым мужем Ахматовой.
   Анна не забыла, что посещавший её ранее Чуковский рассказывал, как летом девятнадцатого года Гумилёв читал лекцию о Блоке.

   Корней Иванович тогда уговорил Блока пойти на эту лекцию. Поэт думал, что будет бездна народу, за спинами которого можно спрятаться и пошёл. Оказались девицы, сидящие полукругом. Чуковского и Блока угостили супом и хлебом. Гумилёв читал о «Двенадцати» вздор – девицы записывали.

   Блок слушал, как каменный. Было очень жарко. Когда лекция закончилась, великий поэт сказал очень значительно и с паузами: «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати» Но он цельный не приклеенный. Он с поэмой одно целое. Помню, когда я кончил писать поэму, я задумался: почему же Христос? К сожалению, именно Христос». Потом немного отвлёкшись от рассказанного, Корней Иванович посчитал уместным добавить:
 — Любопытно: когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть. Я спросил:
 — Не противно? —Он сказал:
 —Нисколько. До войны я был брезглив. После войны – ничего. — Чуковский помолчал немного, а потом добавил к сказанному:
 — В моём представлении это как-то слилось с «Двенадцатью». Не написал бы «Двенадцати», если бы был брезглив.
   
Анна Андреевна вспомнила пересказы о Блоковской аккуратности:
 –У него, говорят, по карманам было рассовано несколько записных книжечек, и он всё, что ему нужно, записывал во все эти книжечки. Нельзя было себе представить, чтобы возле него был мусор, кавардак – на столе или на диване. – Чуковский слушал её слова как музыку. Всякий раз, когда он видел её, слушал её чтение или разговаривал с нею, он не мог оторваться от её лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже символом поэзии.

   Потом Корней Иванович от Блока перешёл к Гумилёву. Оба поэта были, как и сам Чуковский, в редакции «Всемирной литературы», организованной А.М. Горьким.
 — Гумилёв приготовил для издания английского поэта Саути. И вдруг, Горький заявил, что оттуда надо изъять все переводы Жуковского, которые рядом с переводами Гумилёва страшно теряют!
   А как-то в декабре девятнадцатого, Блок и Гумилёв в зале заседаний «Всемирной литературы», оказавшись за столом напротив друг друга, внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Гумилёв сказал:

 — Символисты в большинстве своём аферисты. Специалисты по прозрениям в нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину. И вот швыряют гирю так и сяк. А она пустая. – Александр Александрович осторожно, словно к чему-то в себе прислушиваясь, однотонно ему возражал:
 — Но ведь это делают все последователи и подражатели – во всех течениях.
Но вообще – Вы как-то не так: то, что Вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор.
А я на всё смотрю сквозь политику, общественность…

   Чуковский часто раздумывал о судьбе трёх прекрасных поэтов, которых судьба свела на подмостках истории и славы: Блока, Ахматовой и Гумилёва.
   «Начало 1910-х годов было особенно насыщено важными событиями в жизни Ахматовой: в это время она выходит замуж за поэта Николая Гумилева, дружит с художником Амедео Модильяни, выпускает свой первый сборник стихов «Вечер», в предисловии к которому критик Михаил Кузьмин напишет: «Положим, она не принадлежит к поэтам особенно веселым, но всегда жалящим». Этот сборник принес ей мгновенную славу, а вслед за ним последовали «Четки» (1914) и «Белая стая» (1917). Ахматова оказалась в самом эпицентре бурлившей тогда петербургской «серебряной» культуры, став не только прославленным поэтом, но и самой настоящей музой для многих других поэтов и художников».
 В 1912 году Николай Гумилев говорил о ней:

                Неслышный и неторопливый,
                Так странно плавен шаг её,
                Назвать нельзя её красивой,
                Но в ней всё счастие моё.

   Ахматова и её гость сидели грустные. И Блок и Гумилёв уже никогда больше не встретятся. Обоих поглотила тьма другого неизведанного мира, называемого посмертием.
   И хотя в этом году вышла третья её книга «Подорожник», имя Ахматовой постепенно становилось одиозным для советской власти.
   Корней Иванович мысленно укорял Ахматову за её страшные, вещие стихи:

                «Дай мне горькие годы недуга,
                Задыханья, бессонницу, жар,
                Отыми и ребенка, и друга,
                И таинственный песенный дар.
                Так молюсь за Твоей литургией
                После стольких томительных дней,
                Чтобы туча над тёмной Россией
                Стала облаком в славе лучей.»

   И вот теперь ей всё приходится переживать, всё, выпрошенное у Творца ради её любимой России. Она всё приняла на себя и голод и холод, и наганы и маузеры, участь Блока, участь Гумилёва. И даже больше: она прозревала страшную беду — аресты сына и мужа. И запрет на издание книг…

…Заканчивался 1921 год…