Отца встречай

Телеграмма лежала на «торпеде» в авто, и лучи солнца, отражаясь от нее, слепили глаза. Ее доставили ночью, и Михаил, прежде чем расписаться, придирчиво переспрашивал у почтальона, не перепутал ли он... Ведь отец жены, пусть земля ему пухом, упокоился еще в прошлом году. А что до Михаила, то он и в мыслях отказывался произнести слово «отец».

Мишка уже и захлопнул в «бардачок» слепяще белый бланк, но резь в глазах так и осталась, не проходила. А может, это из-за сегодняшней бессоницы, когда он настойчиво искал ответ на свой вопрос, но так и не нашел, хотя до исступления напрягал память.

... Детство тянулось длинно-предлинно, как степное течение Южного Буга. А ему так хотелось тогда плыть по реке жизни как можно быстрее.

Отец в Мишкином понимании всегда соседствовал с каким-то нервным беспокойством, с постоянной раздражительностью и страхом. Все начиналось вечером, когда отец, пригнав с пастбища колхозное стадо, возвращался домой. Этого появления Мишка всегда ожидал с опаскою. Однако в сумерках неотвратимо громыхала калитка и эхо разносило тот гром вдоль железного забора, склепанного из добротного крупповского проката немецких
грузовиков. Во время войны под самым селом была налажена переправа через реку, но немцы, отступая, в спешке не успели вывезти всю технику, потому и сожгли ее. А отец отобрал путёвые железки и перевез тачкой домой. Вот с них-то он и соорудил даже не заборище, а прямо железный занавес. С тех пор не то, чтоб животина рогатая, но и соседские пернатые не могли вторгнуться в их владение...

А отец уже вступал на подворье, с велосипедом, грозный, словно скифский воин. На руле висела скореженная кирзовая сумка, которую ему по утрам «рихтовала» мать съестными припасами. Рукой он придерживал «средство производства» — дубовую погонялку. К заляпанной навозом палке поприлипала коровья шерсть, так как отец чехвостил коров
немилосердно и они с испугом шарахались от него. Мишку он тогда еще не бил коровьей погонялкой, а только больно хлестал лозиной или кнутом. Но еще больнее задевали его отцовские ежевечерние придирки и попреки. Отец, словно кобчик, заклевывал до крови. И было обидно и страшно.

Вот он уже рыщет по двору, как привидение — костлявый, почерневший от зноя и степного ветра, выискивая, к чему бы придраться. А страх уже тут как тут. Залезает Мишке под сорочку и скользит ужом холодным под грудью.

— О, снова корова голодная? — начинал отец старую песню, вроде не замечая, что Зорька стоит, как бочка, ни ребрышка не видно — напоена и накормлена.

Но взгляд отца уже перескакивал на другое:

— Рябку хоть бы каплю водички в миску плеснул, если накормить ума не хватает.

И голос его, отражаясь от забора, креп и набирал металла, как у Левитана во время важных сообщений. А Рябко сидел и облизывался: уработал полчугуна картошки, что от завтрака осталась, и водички похлебал, жестянку же с водой ненароком цепью перевернул.

А в Мишку уже впиваются буравчики отцовских глаз:

— Лоботрясина! Тебе бы только все да баклуши бить. А тут только и знай — вокруг скотины бегать, да еще и трутня кормить.
От этих постоянных унижений Мишка готов был бежать куда глаза глядят, лишь бы того не видеть и не слышать.

— Стоит, болван!.. Даже не покраснеет... Хоть водички бы свеженькой для отца принес.

Тогда Мишкины глаза влажнели от слез и он хватался за полные, только что принесенные ведра, как за спасительную соломинку. Выливал воду под грушу и опрометью на улицу, к выгону. Там вода слаще и можно подольше не возвращаться домой. Отец не терпел никаких возражений. Они вызывал в нем только бурю негодования.

— Ты бы промолчал, сыночек, — советовала мать, — как я всегда делаю. Он же со скотиной все время, а та не умеет говорить, потому и не противоречит. Может, и ты бы так, от греха подальше.

— А вы, мамочка, купили бы мне братика или сестричку, — как-то, поборов смущение, попросил Мишка.

— Я бы с дорогой душой, но отец против, — вытерла мать слезу концом косынки.

А еще детская душа праздника хотела. А много ли ребенку для праздника нужно? Конфетку, обновку, книжку с картинками.

... С детских лет в памяти Михаила запечатлелись только три светлых дня на летних каникулах, когда Зорька отелилась. Один-единственный раз она не зимой, а летом телушкой разрешилась. Тогда они рыбу ходил ловить, и за арбузами на бахчу бегал,
и с ребятами в войну играл...

В начале лета колхоз всегда выделял машину, чтобы люди могли скупиться в областном центре. Михаил, скорее всего, как и все сельские мальчишки, затаив дыхание, ожидал, когда отец вынимал из мешка базарные покупки, и надеялся, что ему, может, хоть
на этот раз что-нибудь перепадет: или картузик со слюдяным козырьком, или легонькие сандалеты, так как старые ботинки давно уже каши просят и за коровами по бурьянам в них не шибко побегаешь.

Но отец лишь тогда, когда вытащил велосипедные камеры, парусиновый плащ, пилку, оцинкованные ведра, вдруг заметил Мишку.

— Вот так-то. Купил, глянь, для коровы и телички недоуздки. Если хорошо выпасешь скотину, то на осень я тебе новый костюм справлю.

— Так вы ж говорили, что в стадо погоним... —

Мишке к горлу подкатывается удушливый клубок.

— Все с нашего угла в стадо гонят...

— Ну и пусть себе гонят. А ты что целое лето будешь делать? Воробьям дули крутить?

И вот уже мать рано-ранешенько будит:

— Вставай, сыночек. Да попаси, пока не жарко, пока мухи не кусают. А то снова отец громыхать будет. Ты же знаешь, какой он. А я тебе коровку за село отгоню, пока машина за нашим звеном не приехала.

Но глаза сами собой закрываются — уж такой
сон сладкий-пресладкий, даже капельки его, как мед... А сегодня, когда у Мишки, случается, времени пруд пруди для сна, нет того удовольствия, а от долгого лежания только голова трещит да лицо отекает. Ах, как тогда сладко спалось!..

... Перед светофором чумазая детвора, как хищники, нападает на Мишкин «Пежо», чтоб стекло помыть. Надо бы как то охладить их пыл. Мишка в карман, а там только пачка долларов — забыл поменять. Нашел самую маленькую купюру и бросил в окно, лишь бы отвязались и машину не оскверняли. Что ж, теперь всяк зарабатывает, как может: один
просит, другой ворует, третий лапшу на уши вешает. Лишь бы выжить. А удастся ли это всем?..

Степь пробуждалась, почитай, у самой Деренюхи, маленькой речушки, а с ней просыпались и жаворонок, и сурок, и даже лягушки в заболоченных заводях. Солнце поблескивало на росе, нагревая разноцветные каменья на крутых склонах балок. Чуть
попозже выяснилось, что те камни — самая настоящая руда. Построили завод и начали выплавлять цветные металлы...

Тоска терзала душу. Одному как-то и не читалось, и не мечталось. Одиночества он терпеть не мог. Оно и теперь вызывает в нем скрытую враждебность.
Ныне, вишь, отправил жену с дочерью на Канары отдыхать, а сам себе места найти не может...

А вот степная живность, безоглядно радуясь первому теплу, веселилась. Мишка всегда тянулся к людям, и они не обходили его вниманием. Друзей у него было предостаточно. Прошел комсомол, партию, а уже потом, когда нарисовались демократы, комсомольские друзья пригласили Мишку в свой «кооператив». Деньжата там из воздуха варганили. Для
этого снимали в гостинице только комнатку с телефоном, да еще был, правда, банковский счет. Покупали по дешевке, продавали втридорога. А дешевого товара тогда было от пуза — на базах, на заводах, в колхозах. Проворачивалось все очень просто, как в детских играх. Нужно было только определенные правила усвоить. Деньжат насшибали столько, что пришлось открывать собственный банк. И снова деньги плодили деньги — наши и заокеанские...

... О, дорогу успела перегородить инвалидная коляска. И, как назло, красный свет зажегся — проскочить не удастся. А из «зеленой» мелочи только двадцатки остались. Ладно... Да не оскудеет рука дающего.

— Похоже, что инвалиды вот-вот станут самыми богатыми людьми в Украине, — усмехнулся Мишка, бросив в коляску купюру...

Когда начинались школьные будни, Мишкин отец все равно находил работу — носить приезжим учителям молоко. По три литра ежедневно. А в конце месяца он уже сам относил бидончик и забирал выручку. Никому не доверял. Да он и в конторе всегда
за двоих зарплату получал — за себя и за жену — и прятал деньги на самом дне бабушкиного сундучка. Именно поэтому Мишка никогда не имел ни гроша на карманные расходы и только облизывался, когда на школьных переменах детвора лакомилась
печеньем или конфетами.
Помнится, как-то в сельский клуб приехал настоящий кукольный театр. Даже уроки отменили, чтобы школьники могли представление посмотреть. Только Мишка не мог пойти — отец деньги зажал.

— Я тебе дам, Миша, рубль, — выручила его учительница, которой он молоко носил. — На билет и на конфеты хватит, а с отцом твоим потом рассчитаемся. Рассчитались. Месяц ребра ныли. На этот раз от кирзового сапога. Мать, правда, вмешалась, но и ей
досталось на орехи.

А вот когда Мишка школу заканчивал, отец внезапно раскошелился на дорогую вещь — мотоцикл «Днепр». Колхозу по разнарядке выделили. Как только ни старался тогда Мишка отцу угодить, чтоб хоть разочек дал прокатиться, но дудки!.. И сам не ездил — прав не имел. И сыну не давал. Старый лет пять сдавал на вождение, но, видать, наука та была писана не для него. Скотина — другое дело. На нее можно и прикрикнуть, и погонялкой хлестануть. А вот с «Днепром» они так и не нашли общего языка. Обидно другое — ведь Мишка имел водительские права на мотоцикл. В школе курсы закончил...

А отец, бывало, выведет своего трехного красавца из просторного гаража (под машину строил), вымоет, тряпочкой протрет и поставит под грушу, любуется на его блестящее «величество», а потом снова на место ставит...

Весна тогда пахла свежей зеленью и цветущей сиренью. Ребята как оглашенные носились по улицам на мотоциклах: у кого родительский «Иж», у кого розовая «Ява», а сын председателя, так тот гонял на «Москвиче». А Мишка и себе гараж открывает — отец ключи дома забыл. «А ну, только попробую — заведется ли?» — убеждал он сам себя. Вхолостую прокрутил вал, потом включил зажигание. Громко стучало сердце. Мишка волновался. Но мотор завелся с полуоборота и заработал гулко и четко. Гараж моментально наполнился едким чадом. Тогда Мишка оседлал мотоцикл и вырулил во двор. «Прокачусь разочек по улице», — шептал он пересохшими от смятения губами, а сам взял и заехал аж на Зеленую Леваду — не терпелось перед Ниной похвастаться. Они тогда только что встречаться начали.

Про это самоуправство отец узнал где- то через не делю: кто-то донес все-таки. Мишка, понятное дело, ожидал развязки, но не такой...

Двери калитки громко стукнули. Гроза приближалась. И уже возле Мишки:«Брал мотоцикл?!!» — и укол колючих буравчиков из-под дубовой погонялки. Вначале обожгло болью, потом все затуманилось и поплыло.

Из-за того «катания» месяц провалялся в больнице. Но больше страдал от обиды, чем от боли.

А дома уже полным ходом раскручивалось «великое» прощание. Правда, спокойное, без ссор и скандалов. Только глаза у матери были заплаканы, делили нажитое. Матери тогда из звена на ферму пришлось перейти — появились долги, так как выплатили отцу за половину имущества.

А он к Волошке прилип. У той в примаках недостатка не было. Именно с этого и жила. Нигде не работала, знай себе по больницах бегала и справками запасалась. Да еще дураков искала, чтобы ее и сына одевали и кормили.

Отец за свою долю при дележке купил Волошкиному сыну «Жигули» — тогда их только выпускать начали. И тот разъезжал повсюду как фон-барон на поблескивающем авто и девчат катал. А Мишка на стареньком велосипеде ездил на ферму помогать матери. Отец, продав мотоцикл, купил себе новенький велосипед, а старый — Мишке остался.

Волошка вскоре выгнала отца, а мать приняла его снова (не быть же ему бездомным, как собаке).

Хотя родители и помирились, но Мишка своей обиды не простил. И она со временем даже возрастала.

Мать умерла внезапно. Не выдержало сердечко. Поскольку все старалась на свои плечи взвалить и на ферме, и дома.

— Вы бы, мама, хоть чуточку поберегли себя, — просил Мишка, когда приезжал домой (он тогда уже в институте учился).

— А для кого же я стараюсь, сыночек? Лишь бы у тебя все было... Как у всех нормальных детей. Вот женишься — квартира нужна будет, машина. Да мешает и сейчас тебе хороший костюм справить, пальто.

— Я в студотряд на лето подрядился. Заработаю на себя.

— Успеешь еще, сыночек, наработаешься. Я же с собой ничего не возьму — все тебе останется.

В ту же осень мать и умерла. На похоронах отец плакался, что денег нет, дескать, положили их на срочный вклад. Мишка отдал ему все заработанное в студотряде.

— Получишь материно наследство до копеечки, —  уверял отец и даже прощения просил при этом.

Но не выслал ни гроша, хотя Мишка в письмах не раз напоминал об обещании. Все-таки хотелось и джинсы, и куртку кожаную приобрести. А на зимних каникулах отец вообще с ним ни словом не перебросился. Утром спешил на работу, а домой возвращался совсем поздно. А когда уезжал, женщина, с которой отец сошелся после смерти матери, провела Мишку на автобус. Хоть денег на дорогу дала.

На четвертом курсе они с Ниной расписались. Отец и сам на свадьбу не приехал, и ни копейкой не помог.

— Плюнь и разотри, — советовал тесть. — Дурному и наследство не поможет, а умный и без него обойдется.

Тесть хорошим мужиком был, да жаль — хворал часто.

С той поры Мишка зарок дал — никогда не переступать порог родного дома. После учебы бежал подрабатывать на фабрику, иногда и вагоны приходилось разгружать. Нина с ребенком сидела дома. Злыдни не сильно угнетали — молодыми были. Поначалу в семейном общежитии жили, а потом и квартиру получили.

... Поезд движется вдоль перрона. Из окон — уйма глаз. Знакомых — ни одних. А может, Мишка не узнал? Нет, узнал бы. Может, он едет в последнем вагоне? Нет, вот уже и состав остановился.

Вагоны обшарпанные, запыленные. И люди уставшие, невеселые. А кому сейчас весело?..
Мишка безнадежно плетется по перрону. Мимо, словно в военных фильмах, пробегают старушки да шустрые тетушки — «базар-вокзал». Предлагают домашнюю колбаску, вареную картошку, пиво, воду...

И вдруг он увидел отца. Тот стоял около перехода. Сгорбленный, худенький. Словно щеголенок. Только глаза прежние — такие же колючие и отвратные. На нем старые военного покроя штаны (скорее всего те, в которых Мишка из армии пришел), клетчатый выцветший пиджак и нестиранная сорочка. Он беспомощно озирался по сторонам. Не узнал. И неудивительно, ведь столько времени прошло. Да и Мишка изменился. Черный чуб уже брался изморозью. Однако высокий, подтянутый, в белой рубашке, в английском костюме.

Мишка подошел к отцу почти вплотную, но старый все еще шныряет по сторонам взглядом.

— Здравствуйте, папа, — вымучивает из себя Мишка.

Отец отрывается от мешка и льнет к Михаилу, как к родному.

— Ты все не едешь и не едешь. Хотя бы письмо написал. Я же вам и гостинцев... Картошечки вот же, и еще кое-чего. Говорят, что вам тут туговато живется. Да глянь, не захотел деньги забрать. Те, что мы с матерью для тебя расстарались. Гордыня заела,
а они за так пропали на книжках.

А своими глазами-буравчиками в мешок впивается, видно, определяет, кому придется нести гостинцы. Мишка в выходной одежде, а ему, как гостю, не положено бы.
Но Мишка его упреждает — подзывает услужливого носильщика.

Отец садится в авто и громко хлопает дверцей. Так когда-то хлопала калитка из немецкого металла,  и тогда Мишке становилось страшно — во двор заходил отец. А сейчас он устраивается на мягком сидении — жалкий и тихий.

...В тот вечер крупповский прокат гремел:

— Брал мотоцикл??!

И погонялкой по чем попало, и еще сапогами кирзовыми...

С угрозой стукнули двери лифта. И они туда же:

— Брал мотоцикл?!!

Отзвук боли в душе...

«Брал...» — скрипнули квартирные двери, и отец уже лезет целоваться со Светланой—прислугой, нота упорно защищается.

— Я же говорил: Нина с Оксаной отдыхают, — сдерживает отца Мишка. — Неужели забыли? Я же говорил...

— У нас горе, — медленно произносит отец. — Умерла женщина, с которой я сошелся, когда матери не стало.

(... Тогда среди ночи заколотили в двери общежитейской комнаты: телеграмма — мать умерла...

«Разве я с собой все заберу? Для тебя, сыночек, стараюсь». — Мать тогда и в мыслях не держала, что результаты ее труда родному дитяти не достанутся...)

— Приходили сыны той женщины, — пояснил отец. — Говорят, чтобы я им заплатил за полхаты. Правда, они мне две тысячи посулили, если я к тебе переберусь.

Старый брал шпроты руками, и масло текло ему
под грязные рукава.

— Так что посоветуешь, сын?

«Какой там я тебе к дьяволу сын!» — всплеснулось мысленно.

Старый ненароком зацепил бутылку — и она полетела на пол. И снова из далекого далека успокаивающий голос матери: « На отца зла не держи, он со скотиной все время...»

Что там значили для Мишки те несчастные две тысячи? Денег у него хватает. Только за путевки де сять тысяч заплатил. Все-таки Нина с Оксаной большего стоят. Одна диссертацию защитила, другая сессию на отлично сдала. А для чего же тогда на свете
жить? Для кого?

— Что посоветуешь, сынок?

Мишка был глух и нем.

... Мотоцикл сверкал никелем и так сладко пах бензином и неезженой дорогой! Так хотелось проехаться на нем, ну, хотя бы разочек! И на «Жигулях»,тех, что отец Волошкиному сыну купил. Хотелось непременно ночью прокатиться — тогда лампочки
на приборах горят теплым зеленым светом. А у Мишки и права на вождение были...

Старый снова прервал неловкую молчанку:

— Вижу, коту под хвост моя поездка... — Отец
хлопает дверцами авто. («Брал мотоцикл?!!»  «Брал», —
грохает Мишка.)

— У тебя там мелочи не найдется?.. Сигарет бы да пива купить на дорогу.

— Нету.

Пачка долларов трет ногу — снова не разменял.

Старый почти на ходу запрыгнул в вагон. Поезд стал набирать скорость.

А мать снова: «Ты не сердись на него, сыночек Он же все время со скотиной, потому и сам такой...»

Мишка вырывает из рук какой-то тетки сумку с бутылками и харчами, тычет ей скомканные зеленые бумажки и бежит за отцовским вагоном. Поручни больно дубасят его по рукам, как отец когда-то...

«Брал мотоцикл?!!» — зашипел сконденсированный воздух локомотива. Это кто-то сорвал стоп-кран.

Мишка вбегает в вагон. Поезд снова набирает скорость.