Памятник Суворову

   На левом возвышенном берегу реки Салгир стоял небольшой скромный обелиск, вернее колонна с бюстом Суворова. Надпись на камне сообщала, что на этом месте в 1777 году находился укрепленный лагерь русского полководца. Цепи вокруг памятника, казалось, были специально предназначены для нас – малышни. Это были мои первые качели. Укрепленный лагерь представлялся детскому воображению как место, обнесенное забором. Только забор, наверно, был повыше и покрепче, чем вокруг нашего двора. Ведь с турками не шутят…

   Двор, в середине которого виднелся старый двухэтажный дом с облупившейся штукатуркой, находился рядом: чуть дальше от реки. Так что Александр Васильевич стоял в десяти метрах от стены нашего «гаража». «Гараж» вообще-то не был у нас гаражом – одно название. Хотя, там имелась настоящая смотровая яма и, в отличие от узкого сарайчика,  было, где повернуться. В этом помещении в летнее время года готовилась на керогазе еда. Елизавета Моисеевна часто и спала в гараже на раскладушке.

     Елизавета Моисеевна. Среднего роста, ладная, круглолицая, с ямочками на щеках. Во всем облике – опрятность, внутренняя собранность, и какая-то сокровенная радость... Фамилия у нее была Голубева. Очень к ней подходившая. А отчество – ветхозаветное,  такие имена зачастую встречаются в священнических родах. Появилась она в нашей семье в моем младенчестве. После нескольких лет пребывания  у нас надолго куда-то ушла. Почему и куда – не знаю. Потом было несколько других теть-домработниц, промелькнувших без особой памяти о себе. Одна из них, Надежда, бывало ставила меня   коленями на горох. Возможно за дело, но я сильно невзлюбил ее. Другая – Люба - попивала и была нечиста на руку. Как-то она исчезла, прихватив, между прочим, отцовские медали. Особенно  переживалась пропажа медали  «За оборону Севастополя».

    Второй раз матушка Елизавета вернулась к нам, когда на свет появился мой младший брат. Я был тогда школьником. Почему – матушка? У меня нет ничьих свидетельств, никаких доказательств этого факта, Только внутренняя убежденность,  возникшая внезапно спустя многие-многие годы. Бывают научные открытия, а бывают – трудно найти точное слово - духовные. Первые можно оспорить,  вторые – безусловны. Каюсь, почти ничего не знаю о жизни матушки. Однажды она рассказала, что в молодости у нее был жених: морской офицер. Он погиб во время гражданской войны. Вероятнее всего, жених Лизы служил в Белой армии.

    Уже в  мои детские годы Елизавета Моисеевна  была пожилым человеком. Но никогда не сидела на месте, и при том  все  успевала: и убрать в доме, и сходить на базар, и приготовить разнообразную вкусную еду. К тому же еще и присматривала за нами -  детьми. Правда, по воскресным дням и церковным праздникам мама ее отпускала. Видимо, эта условие было оговорено с самого начала.

    Был у матушки не то, что свой красный угол, скорее «походная скиния»: несколько потемневших икон небольшого размера. Летом «скиния» перекочевывала в гараж, а обычно пребывала на кухне. Точно не помню где:  то ли на полочке, то ли на тумбочке возле  кушетки. Да, отдельного помещения в квартире у Елизаветы Моисеевны  не было.
- Вова, сбегай в сарай, принеси дров на кухню!  Иногда я мог пойти не сразу. Хотя с дровами особых затруднений не было, больше мне не нравилось возиться с углем. Углем  в основном топилась голландская печка в кабинете (он же – гостиная). С этим делом нужна была особая аккуратность в обращении, чтобы, по словам мамы, «не разводить грязь в квартире». Зато топка дровами – одно удовольствие. Отодвинешь толстую чугунную заслонку и, подкладывая поленья, глядишь, как завороженный,  на язычки огня…

     Гостиная представляла собой  большую комнату, уставленную стеллажами с книгами. В конце ее, возле окна, находились папин торжественный письменный стол и  кресло из красного дерева. Книг было великое множество повсюду. В общем – кабинет. Но здесь же проходили общие обеды, по вечерам принимались гости. В раннем моем детстве на стене недалеко от стола висел неработающий барометр. Стрелки его можно было покрутить, и поэтому он устойчиво показывал бурю.

    Гости, как правило, были люди творческие: местная интеллигенция. Близкими друзьями родителей была пожилая пара: Лев Иванович и Мария Федоровна. Для меня, конечно, они были дядя Лева и тетя Муся.  Лев Иванович, как бывший кадровый военный, держался очень прямо и имел внешность и манеры соответствующие своему царственному имени.
Ушел он в отставку, кажется, в звании подполковника, хотя во время войны был и на генеральской должности. У них с тетей Мусей был единственный сын Ростислав, погибший рядовым в действующей армии. Лев Иванович имел возможность взять сына к себе в управление, подальше от линии фронта. Однако не пошел на этот шаг, счел для себя постыдным. « Ну, и глупо. - Сколько тогда молодых ребят полегло не за понюшку табаку» - скажут сейчас многие. Не берусь судить. Знаю только, что теперь людей, с таким понятием о чести, как Лев Иванович, уже не сыщешь. Глядишь, впрочем, скоро и в словарях это слово – честь - будет с пометкой устаревшее в скобках …

     Надо сказать, речь дяди Левы была не слишком  выразительна. Он, например, злоупотреблял выражениями типа «как следует быть». Тетя Муся запомнилась другой: намного ярче и «живописней» своей половины. Она была превосходная рассказчица. У нее имелись явные театральные способности и особый талант живо донести и представить свое видение в зримых образах. Когда Мария Федоровна мастерски, с мягким юмором, представляла персонажей еврейского местечка, все падали от смеха…Однажды, явно в воспитательных целях, она посвятила пространное стихотворное сочинение моей персоне. Хорошо помню его начало:
           Есть на свете мальчик Вова.
           Рыбий жир, не морщась, пьет.
           Он веселый и здоровый,
           Учится на пять и вот…
Насчет рыбьего жира тетя Муся попала в точку – с ним было мучение…

   Лев Иванович и Мария Федоровна  написали несколько пьес, которые были поставлены и шли в крымских театрах. Наибольший успех выпал на долю спектакля «Дочь Севастополя» с главной героиней Дашей – сестрой милосердия. Действие пьесы, понятно, связано со временем первой обороны Севастополя. Сестры милосердия являли тогда чудеса человеколюбия и самопожертвования. Как писал знаменитый врач Пирогов: «Они день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях…».

   У мальчишек 50 –х  годов главные игры были в войну. Начиналось все с дележки на наших и немцев. Тут не обходилось без ссор и криков.
 – А я немцем был прошлый раз…
- А я так уже два раза!
Потом начиналось обустройство очередного штаба. Один из последних, помню, был в подвале строившейся гостиницы «Украина». Разного военного «железа», особенно гильз от патронов тогда было пруд пруди. Обычный диалог во время игры выглядел примерно так:
 - Др-др-др! Падай, ты убит!
 - Нет, я только ранен…

      Над входной дверью в наш дом, обитой железом, под козырьком навеса жили ласточки. А может быть, ошибаюсь – стрижи. Только там были гнезда из глины, и легкокрылые пичужки сновали туда и сюда.  Как и местные коты, я мог часами с неослабным вниманием наблюдать за этим процессом …

      Великое благодеяние совершила матушка Елизавета в моем младенчестве. Она меня некрещеного воцерковила. Да еще как…Видимо, родители уезжали куда-то на  несколько дней, иначе такое было бы невозможно. Отец ведь тогда работал в обкоме партии. Маленького Вову взяли с собой на какой-то большой церковный праздник, скорее всего Рождество. Это была архиерейская служба, которую правил митрополит Лука, прославленный ныне исповедник и Святитель. Самое первое, самое смутное воспоминание в моей жизни:  множество незнакомых людей, теснота, томительное ожидание чего-то и горящие цветные лампадки перед иконами. Самих икон не помню, увы, не помню  и святого Луку. Но по рассказу  Елизаветушки, не раз повторявшемуся позднее, я вцепился во Владыку, когда она к нему подошла. Уж не знаю, как именно – то ли в бороду, то ли в облачение, и - некого теперь спросить. Впрочем – неважно. Утешает только, что благословение я, безусловно, получил, и на всю оставшуюся жизнь…

    Так получилось, что свои дни Елизавета Моисеевна закончила в богадельне закрытого в то время Севастополя.  О смерти ее я узнал много времени спустя. Подробности последних ее испытаний мне неизвестны. Но, вот ведь чудо  какое: спустя двадцать лет удалось разыскать полуосыпавшийся  заброшенный холмик на старом городском кладбище.  Матушка вымолила себе крест на могилу!

     Земля здесь обильно полита кровью русских солдат и моряков. Где-то  вдали – виднеется  мыс Фиолент  и за ним угадываются  безкрайние морские просторы. Голубиная чистая душа Елизаветы после многоскорбной жизни, несомненно, в тех местах «где несть ни болезнь, ни печаль, ни  воздыхание»...

    Когда бываю в родном городе, всегда стараюсь прийти на место, где проходило мое детство. На месте бывшего дома – заасфальтированные дорожки. Стоит лицом к реке высокий – во весь рост – новый памятник Суворову. Чужой. Старый бюст полководца, почти живой,  вполне мог бы произнести фразу: «Без добродетели нет ни славы, ни чести», а новый памятник – что-то не верится…Подхожу к одному оставшемуся  в сторонке знакомому  дереву и говорю ему: «Ну, здравствуй! Узнаешь?»
                ***