Святые и Окаянные. I

Боже, молитвами преблаженую
страстотерпцю Бориса и Глеба,
очисти грехи списавшего си.
Св. Нестор Печерский

В лето 6621 от сотворения мира

Нестор сидел в своей келье и смотрел на пламя толстой свечи, струившей мягкий свет, который создавал особый, привычный с давних лет уют его скромного жилища в стенах Печерского монастыря. Уже давно черноризцы не рыли себе пещер, как то делали первые насельники сей обители, как то делал во дни Великого поста игумен Феодосий. Уже давно жили они на горе, над пещерами, кои ныне стали превращаться в место погребения усопших мнихов. Уже давно на смену ветхому монастырю пришел новый, сотворенный из камня на памяти самого Нестора. Он не жил в пещерах, хотя доводилось разрывать одну из них в поисках святых мощей, и подвига сего уже ему не совершить. Да и не гордыня ли это, вздумать о таковом подвижничестве после Антония и Феодосия? По иной стезе его направил промысел Божий, и теплая келья, где можно хранить и честь многие книги, где можно самому брать в руки перо и, окуная его в чернила, выводить на пергамене словеса, свидетельствующие о делах минувших давно и недавно, подходила для его, Нестора, особого подвига куда более, чем темная и сырая пещера.

И то сказать, каждый чернец печерский силен в своем подвижничестве – одни постники крепкие, другие же крепки на бдение, третьи – на преклонение коленное, четвертые – на лощение, через день и через два дня, иные же едят только хлеб с водой, иные – овощи вареные, другие – сырые. И так каждый свой подвиг во славу Божью свершает, и каждый как светило на Руси сияет. Его же подвиг – книга. Велика ведь бывает польза от учения книжного; книгами наставляемы и поучаемы на путь покаяния, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержание. Они как реки, напояющие вселенную, это источники мудрости; в книгах – неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они – узда воздержания. Если прилежно поискать в книгах мудрости, то можно найти великую пользу душе своей. Ибо кто часто читает книги, тот беседует с Богом или со святыми мужами. Тот, кто читает пророческие беседы, и евангельские и апостольские поучения, и жития святых отцов, обретает душе великую пользу. И он, Нестор, утоляет жажду взалкавших книжной мудрости, ибо он тот, кто пишет, он тот, кто прославляет святых земли Русской, пример коих учит праведной жизни, и он тот, кто проклинает вероотступников и братоубийц, печальный конец коих учит страху Божьему.

Уже не первый год Нестор свершает свой главный подвиг – Летописец. Сия книга как некий кладезь хранит в себе неисчислимые примеры подвижничества и грехопадения, кои свершались на Русской земле со времен первых князей. Много труда приложил Нестор, дабы сыскать нужные записи, что велись в иных монастырях и церквах Киева и пригородов, много бесед провел он с теми, кто сам был свидетелем тех ли иных событий, память о коих надлежало сохранить в Летописце. Но еще больше труда приложил он, перелагая все сие на словеса книжные. Ибо не в том подвиг, чтоб собрать, что иные писали и о чем свидетельствовали, но в том его подвиг, чтоб чтение сего к спасению души чтущего готовило. Одно приходится затемнить, другое приукрасить, третье домыслить, а о чем и вовсе умолчать. Не каждому дано видеть Божий промысел во всяком проявлении земной жизни. Узнав о том, что было в прошлом, в деяниях набольших людей земли Русской, неподготовленные к таковому чтению могут усомниться в святости одних и окаянстве других, а вместе с тем придет смятение ума и повреждение веры. Потому-то необходимо не огорошивать чтущего всею правдою, которая часто похожа на кривду, но направлять его на путь истинный, укреплять в вере христианской. Так Нестор некогда воспринял подвиг свой и так его свершает уже многие годы.

Но нынче Нестор не мог писать. Он все смотрел на пламя, а воск медленно таял и, стекая, придавал свече неправильную вычурную форму. Огонь, казалось, поглотил все внимание Нестора, но это была лишь точка опоры, необходимая ему, чтобы собраться с мыслями. Сегодня он не мог насладиться тишиной обители – события внешнего, суетного мира грозно вторгались в тихий уклад монашеской жизни. Близость неких великих перемен стала ясна еще месяц назад, 19 марта, когда среди бела дня на глазах у всех солнце стало чернеть, пока от него не остался лишь узкий серп, вроде как месяц вниз рогами. Это было знамение, и оно, как знал Нестор из истории иных народов, не предвещало ничего хорошего. Так вот и в древности, в дни Антиоховы, были знамения в Иерусалиме, стали там являться в воздухе люди, рыщущие на конях с оружием в руках, и грозились оружием. Се было свидетельство приближения бед на головы иудеев. Ныне следовало ждать того же.

Прошел месяц, и сегодня, 16 апреля, из Вышгорода пришла злая весть – умер благоверный князь Михаил, коего, однако ж, все привычно звали языческим именем Святополк, сын Изяслава, внук Ярослава. Нестор помнил, как ровно двадцать лет назад, в апреле 6601 года, по смерти князя Всеволода Ярославича и отъезде сына его Владимира Мономаха, уважившего лествичное право, в Киев въехал Святополк Изяславич. Был он ростом высок, сух, волосы имел черноватые и прямые, а бороду долгую. Зрение же имел острое и читатель был вельми памятливый. В этом Нестор мог убедиться сам во время посещений князем монастыря, а также по часто поступавшим заказам на переписку той ли иной книги. Годы минули, князь ссутулился, одряхлел, и волосы поседели, и борода поредела, и читать ослабевшие очи уже не могли. Он до последнего держался и не давал ни дружине, ни горожанам повода вспоминать о его возрасте, а два года назад даже принял участие в очередном походе в степь и разорял половецкие вежи, не желая отставать от неугомонного Владимира и уступать ему славу. Он сидел на киевском столе так долго, что уже выросло целое поколение, не знавшее другого князя, кроме него. Он стал настолько привычен киянам, что им уже и не верилось, будто придет время, когда нужно будет принимать себе иного князя.

Ближняя дружина, однако, и родные видели его немощь и со страхом ожидали неминуемого конца, ибо был Святополк Изяславич весьма сребролюбив и стяжал себе великое богатство, и от того богатства кормилась дружина и полнели лари бояр его. В сребролюбии своем не останавливался киевский князь и пред прямым грехом. Зная, что мало соли в Киеве, и видя взрастание цены на нее, велел он силою отобрать у монастырей их запасы, что яко милостыня раздавались нуждающимся, и стал торговать солью и от того еще приумножил богатство свое. Иных же киян, кои трудами своими содержали себя и семейства свои в благополучии и роптали на неправды княжьи, казнил немилосердно и грабил имущество их, пуская по миру детей и женок. Горожане же были злы на Святополка и вятших людей Киева, что окружали его, и недобро смотрели на размножившихся под его рукой жидов, кои своими резами опутали город как тенетами и, словно пауки, сосали из него жизненные соки. Вражда поселилась в киевской общине, но пока жив был князь, недовольные не смели открыто восстать. Потому-то бояре берегли своего князя, чуяли сокрытый до времени гнев киян и боялись остаться без главы пред вечем стольного града Русской земли.

Когда по весне, отпраздновав Пасху, несмотря на злой кашель, вздумалось ехать Святополку в Вышгород, отговаривали его и жена, и тысяцкий Путята и иные ближние. Но что-то как будто тянуло его в этот пригород Киева, и, презрев все добрые советы и мольбы, старый князь отправился в путь. Увы, этот поход оказался для него последним. Немного не доехав Вышгорода, великий князь киевский Святополк Изяславич преставился. Тело покойного вскорости должны были на ладье привезти в Киев.


– Василе!

Василий в последние годы стал незаменим, он и в быту помогал Нестору, все более чувствовавшему приходящую с возрастом немощь, и в созидании Летописца оказался весьма полезен, так что Нестор даже видел в нем своего восприемника в сем подвижничестве. Его келья была рядом, так что на зов своего наставника Василий всегда являлся вскорости. Вот и теперь его статная фигура, выдававшая в нем прежнего дружинника, а ныне покрытая монашеской рясой, обрисовалась в неверном полумраке несторова обиталища.

– Ты звал меня, отче? – нарушая устав, Василий именно так всегда обращался к Нестору, хотя был таким же братом во Христе, но Нестор уже устал поправлять его, хотя мысленно порой и корил себя, что таким образом потворствует своему тщеславию.

– Василе, я знаю, ты сегодня был во граде.

– Так, отче. – Обычно, Нестор не поощрял подобных отлучек, считая, что это мешает Василию окончательно забыть о мирской суете, и тот внутренне напрягся, ожидая отповеди, которая на этот раз, однако, не воспоследовала.

– Ведаешь о князе?

– Так, отче.

– Не слышал ли ты, яко глаголют гражане о сем?

– Глаголют наразно, отче. Одни печалуются о князе, жалеют вдову его, но то все женки. Иные же зло говорят на него, ругают поносными словами, вспоминают неправды княжьи.

– Се плохо есть. Не было бы нестроения! А не довелось ли тебе слышать, Василе, кого примысливают себе гражане на стол киевский?

– Истинно глаголешь, отче, яко нестроенье близко. Слышал я разговор посадских, уже грозят идти побивать бояр княжьих, да и жидовской улице грозят. Такожде говорят, не хотят Святославичей на стол, но Владимира. То же все люди простые, а вятшие какого князя чают в Киев, не вем.

– Напрасно, Василе, посадских ни во что ставишь. Коли вече подымут, то и вятшие простых людей слушатися будут. Ты молод еще, не помнишь, но так уже было.


Нестор отпустил Василия и снова задумался. От того, кто ныне станет великим князем, зависело очень многое, в том числе и благополучие Печерской обители. Со Святополком поначалу было трудно. Он пришел после Всеволода Ярославича со своими боярами, чужими для киян, и сразу принялся круто деять. Многими неправдами и гордыней своей навлек сей князь великие беды на Русскую землю. Едва взойдя на стол киевский, Святополк Изяславич нарушил мир с половцами, посадив их послов в избу под затвор. Началась великая война со Степью, и зашлись огнем города и села русские, и много христианского народа увели к вежам своим половцы в полон.

Той порой пострадал и монастырь Печерский. Нестор и сейчас с содроганием вспоминал, как на четвертый год войны степняки под началом хана Боняка пришли к монастырским стенам в час, когда черноризцы почивали по кельям после заутрени. Он тогда едва успел утечь задами монастыря, и иные монахи бежали с ним, а другие взбежали и попрятались на хорах. Половцы же вырубили врата монастырские и пошли по кельям, высекая двери, и выносили, если что находили в келье; выжгли дом святой Богородицы, и пришли к церкви, зажгли двери на южной стороне и северной, ворвались в притвор у гроба Феодосиева, хватая иконы, зажигали двери и богохульствовали. Нескольким инокам не удалось уйти от безбожников, и убиты были оружием.

Но не только нахождением иноплеменников карал Бог землю Русскую (а это ведь бич Божий, чтобы народ христианский, опомнившись, воздержался от злых путей), но и нашествием саранчи, что покрыла землю, и страшно было видеть, как шла она к северным странам, поедая траву и просо.

И видя беды, постигшие Русь, игумен Печерский Иоанн принялся изобличать неправды Святополка Изяславича, яко старейшего из князей, грехи коего на всех ложились. Однако же в гордыне своей князь не принял к сердцу слов праведных, но воспылал гневом на Иоанна и исторг его из обители Печерской, отослав в свой Туров под затвор. Только заступничество князя Владимира Всеволодича вернуло насельникам Печерской обители их игумена. С той поры переменил Святополк Изяславич гнев на милость, стал все чаще гостить в обители, особенно же перед походами против половцев всегда искал благословения на ратные подвиги. И хотя в остальном он не переменился, и все так же терпели кияне неправды от своего князя, Иоанн прекратил указывать на него яко на источник несчастий земли Русской. После же Иоанна, при игумене Феоктисте, и вовсе стал князь оказывать монастырю свое покровительство, так что когда вложил Бог в сердце Феоктисту мысль добрую, дабы вписать имя Феодосия в синодик, и поведал он о том Святополку Изяславичу, князь, обрадовавшись, обещал и исполнил, повелел митрополиту вписать его в синодик. И повелел вписывать его по всем епископиям, и все епископы с радостью вписали, и повелел поминать его на всех соборах.

Когда отношения монастыря со Святополком Изяславичем наладились, то и Нестору волей неволей надлежало писать свой Летописец с сугубым вниманием, дабы в своем изложении прошлого Русской земли не сказать что-нибудь такое, что могло бы обидеть князя. Ведь труд Нестора не был тайною в княжом дворце, и Святополк в любое время мог потребовать у Нестора его рукопись. За многие годы своего подвижничества Нестор успел привыкнуть к такому заочному присутствию князя, что будто некий страж стоял у него за спиной и неусыпно смотрел через плечо. Однако же с переходом на вторую половину своего века Нестору все труднее становилось не гневить сего стража, так что за последние два лета он и вовсе не внес в Летописец записей. И вот князя Святополка не стало, и не стало стража за спиной, но освобождения это не принесло. Ибо не может быть земля Русская без главы, не может быть Киев без князя, а значит, на место одного стража придет другой. И не только станет смотреть, как новые записи на пергамене рождаются, но и прежние потребует, ибо, что Святополка могло удоволить, то иному князю будет нестерпимо. От нового великого князя зависела судьба Летописца, а вместе с ним и самого Нестора, и потому он предался сугубым размышлениям о возможном наследнике Святополка Изяславича.

По лествице старшинство принадлежало Святославичам – сначала Давиду, потом Олегу и, наконец, Ярославу. Ныне они делили отчий удел, Черниговскую землю. Давид, яко старший, сидел в Чернигове, Олег – в Новгороде Северском, Ярослав – в Муроме. Опричь Святославичей правом на великое княжение обладал только Владимир Всеволодич Мономах, сидевший в Переяславле, последний в своем колене. Прочие ветви рода князя Владимира, будь то Ростиславичи или Брячиславичи, на стол киевский притязать не могли. Хотя Всеслав Полоцкий и был почти год великим князем, но не по праву, а по воле поднявших мятеж горожан. Потому его потомков, ныне разделивших отчее наследие на мелкие уделы, никто всерьез не считал соперниками Святославичей и Мономаха. Из этих же четверых Ярослав был слишком молод, да к тому ж родился у Святослава Ярославича от второй жены, так что даже собственные старшие братья его ставили ни во что. Олега же после всех бед, что принес родной стороне, по какому-то молчаливому согласию всей земли Русской и, прежде всего, киян, изженили из череды наследников великого стола. Оставался только Давид Черниговский, старший из Святославичей и во всем роду князей русских.

Однако же отец Давида сидел в Киеве только три года, да и то, согнав старшего брата силою. Для киян он так и остался чужой, черниговский. Что уж говорить о сыне его, коего в Киеве, почитай, и не видели. Другое дело Владимир. Еще при родителе своем, князе Всеволоде, иже сидел на столе киевском пятнадцать лет, он был частым гостем в городе. Правда, последние годы княжения Всеволода Ярославича, когда Владимир особенно часто приезжал к нему из Чернигова и подолгу оставался, принимая из рук остаревшего отца своего бразды правления, были омрачены неправдами многими, от которых пострадал городской люд. Но минуло двадцать лет, и после княжения Святополка Изяславича и половецкого нахождения та пора уже помнилась киянам временем спокойствия и благополучия, ныне утраченных. Потому имя Владимира звучало для них как знак возвращения к тем, кажущимся теперь золотыми, дням. И то прибавить к сему стоит, что все эти двадцать лет Мономах без устали воевал со Степью. Хотя великим князем был Святополк, истинным урядителем русских ратей был Владимир, оттого еще более притягательный для киян. Святославичи же, и особенно Олег, напротив того, наводили поганых на родную землю. О том тоже помнили в Киеве.

Теперь все зависело от того, как порешат три степени мирского русского общества. Первая степень – простой люд, община града Киева. Осмелятся ли горожане открыто возроптать против восшествия Давида Святославича на престол великих князей киевских, не позовет ли вече на стол отчич и дедич Мономаха? Вторая сила – вятшие люди, бояре. Уважат ли они лествичное право или пойдут на поводу у вечевого схода, коему непременно скоро быть? Третья степень – князья. Что скажут сами Давид и Владимир, хотя и стрыйчичи, а приязни друг к другу не питающие? Будет ли Давид настаивать на своем праве, и решится ли Владимир это самое право нарушить?

Была и еще одна сила, власть же ее не от мира сего, но в дела мира зело вхожая. Имя ей – Церковь христианская – митрополит Русский со епископы, а такожде игумены монастырские. Выдубицкий монастырь сотворен отцом Мономаха, а потому будет на его стороне. Георгиевский и Дмитровский монастыри, скорее всего, явно никого не поддержат, ибо первый за последние сорок лет утратил свое прежнее значение, а второй только что потерял своего ктитора. Иные мужские монастыри, яко меньшие и не столь славные, Нестор в расчет не брал. Что же до Печерской обители, то давнее нелюбие между ней и родом Всеволода позабыто, и новый, сменивший Феоктиста игумен по всему вероятию предпочтет Давиду Мономаха. Однако большее значение имело слово митрополита Никифора. А кого он предпочтет, было очевидно, ибо, сам родом грек, Никифор, конечно, желал бы видеть на столе Киевском внука императора Константина, сына преданного митрополии князя Всеволода, самого доказавшего свою верность Церкви – Владимира, а не Давида, сына отступника Святослава, во времена княжения коего митрополию пришлось на время перенести в Переяславль.

Все говорило о том, что новым князем в Киеве должен стать Владимир Мономах. А все же право было на стороне Давида Черниговского… И потому будущее представлялось Нестору туманным, пугая его своей неопределенностью.


К полунощнице Нестор вышел со смутным чувством тревоги, кое не преставая волновало его помыслы с того самого мгновенья, как уведал он о кончине великого князя. И чем больше думал он о сем, тем тревожнее становилось у него на душе. Но на время службы следовало отрешиться от всех суетных мыслей, и Нестор вместе с прочими вышедшими из своих келий монахами, получив благословенье игумена, воскликнул: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!»

Уже давно, по воле игумена Феоктиста, Нестор не возглашал ектений, да и вовсе не справлял должное дьякону – все сие, ради подвига его, было передано иному брату, дабы сугубо книжным делом занят был. Только по Великим праздникам для особого благолепия богослужения Нестор справлял свой чин, стоя на амвоне лицом к алтарю и орарием в правой руке. Новый игумен установившегося порядка менять не стал, и вседневную службу Нестор проводил на клиросе аки простой черноризец. Он пел вместе со всеми, надеясь таким образом хоть на время отрешиться от довлевшей над ним тревоги.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе Истинный, Иже везде сый, и вся исполняяй, сокровище благих, и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти мы от всякия скверны, и спаси, Блаже, душы наша. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, аминь».

Монастырское пение заведено было в Печерской обители еще в первые годы ее становления, когда игумен Феодосий встретил пришедшего из Греческой земли вместе с митрополитом Георгием монаха Студийского монастыря Михаила. По просьбе игумена дал сей Михаил списать устав своего монастыря, и с той поры уже полвека живут печерские насельники по студийскому уставу. Иные, впрочем, рекли, яко тот устав поведал Феодосию вовсе не грек Михаил, но Ефрем, прежде монах Печерский, а после отправившийся в Царьград и сам бывший в Студийском монастыре.

«Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим. От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды. Светильник ногама моима закон Твой, и свет стезям моим. Кляхся и поставих сохранити судьбы правды Твоея. Смирихся до зела, Господи, живи мя по словеси Твоему».

Нестор никогда не отличался среди братии певческим талантом, но, как возвел его игумен Стефан в дьяконы, приходилось не по раз ему с амвона оглашать стены церкви словами Святого Предания. Тягостно было Нестору сие, ибо про себя стыдился он своего слабого голоса, который с возрастом и вовсе потускнел. Но теперь, стоя средь прочих на клиросе, Нестор искренне наслаждался пением, чувствуя, как его тонкий голос как бы вплетается в могутное течение голосов прочих монахов. В такие мгновения казалось Нестору, будто и вправду слышит он ангельский хор, коему сам в меру сил своих подпевает.

«Призри на мя и помилуй мя, по суду любящих имя Твое. Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие. Избави мя от клеветы человеческия, и сохраню заповеди Твоя. Лице Твое просвети на раба Твоего, и научи мя оправданием Твоим».

Нестор пел, и сердце его привычно наполнялось благостью. Священные Словеса были давно заучены, но всякий раз, стоя в хоре, Нестор будто заново переживал их сокровенный смысл. Вот и теперь молитва смиряла и успокаивала его, а вместе с тем, казалось, подымала к самому Богу, так что душа его вот-вот готова была покинуть бренное тело и вместе со звуками пения устремиться под самый купол, а там и вовсе оставить грешную землю ради райского обиталища на небесах.

«Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Исуса Христа, Сына Божия Единороднаго, Иже от Отца Рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога Истинна от Бога Истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребена. И воскресшаго в третий день по Писаниих, и возшедшаго на небеса и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию несть конца».

Но в этот раз что-то было не так. Даже на высочайшем душевном подъеме, когда Нестор словно слился с прочими монахами в одно многоголосое ангельское пение, некая потаенная мысль оставалась на краю сознания его, не давая окончательно погрузиться в то сладостное состояние единения с Богом, коего он так жаждал. Мысль эта была о почившем князе Святополке. Сперва почудилось Нестору, яко то сокрушение о душе покойного, но едва он так подумал, как сразу осознал, что причина в другом. Так Нестор отвлекся, и ощущение благости клиросного пения стало тускнеть. Почуяв это, он с сугубым усердием запел:

«Даруй им и нам Царствие Твое, и причастие неизреченных и вечных Твоих благ, и Твоея безконечныя и блаженныя жизни наслаждение. Ты бо еси жизнь, и воскресение, и покой усопших рабов Твоих, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со Безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков, аминь».

Тревога, однако ж, не покидала сердце Нестора, а мысль о Страшном суде, навеянная полунощницей, еще более смутила душу его. В этом смятении вдруг понял он, яко не суетная забота о новом великом князе киевском была причиной волнения его, с коим вошел он в церковь, но нечто иное, сокрытое во глубине его памяти под слоем опыта многих прожитых лет. И чуть понял это Нестор, как мрачное, недоброе предчувствие охватило его, заставив вздрогнуть и с тем вместе вовсе очнуться от молитвенного опьянения. Он с удивлением смотрел на такие знакомые, минуту назад казавшиеся ангельскими, лица братии, теперь вдруг ставшие чужими. Нестор будто выпал из хора, светлое чувство благости, владевшее в этот миг всеми прочими, оставило его, и он слушал, едва подпевая.

«Помяни, Господи, бpатий наших плененных и избави я от всякого обстояния. Помяни, Господи, плодоносящих и добpоделающих во святых Твоих цеpквах, и даждь им яже ко спасению прощения и жизнь вечную. Помяни, Господи, и нас, смиренных и грешных и недостойных pаб Твоих, и пpосвети наш ум светом pазyма Твоего, и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пpечистыя Владычицы нашея Богоpодицы и Пpиснодевы Марии и всех Твоих святых: яко благословен еси во веки веков. Аминь».

Чем ближе подходила служба к концу, тем мрачнее становился Нестор. Он чувствовал, что ныне предстоит ему тяжелая душевная борьба, и борьба эта будет с самим собой. Он вовсе замолчал, благо прочие, и игумен в их числе, так поглощены были пением, что не заметили, как утих слабый голос Нестора. Молитва с братией не успокоила его, но еще более растревожила, и теперь он с беспокойством сожидал того мига, когда останется наедине с собой. А тем временем под куполом церкви звучали последние словеса полунощницы:

«Господи помилуй! Господи помилуй! Господи поми-и-илу-у-у-й!»


После полунощной Нестор снова был в келье, лежал на своей скромной постели, но короткий монашеский сон никак не шел. Он старался сам себя убедить, будто на клиросе ничего особого с ним не случилось, и боле всего для сего годилось вовсе не думать, а просто уснуть. Но для Нестора это было не так то легко. В последние годы он с трудом засыпал, ибо ворошение мыслей, о делах ли минувшего дня, о великих ли событиях прошлого, будоражило его разум, и оставалось только ворочаться с боку на бок, ожидая, пока, наконец, благотворный сон не снизойдет на него. Ныне же, чуял Нестор, не досужие помыслы, но нечто сокровенное, глубинное требовало обратить на себя его внимание. Некое давнее воспоминание, нарушившее благость молитвы в церкви, не давало ему покоя, как будто что-то важное затронуто было минувшим днем в его суетных раздумьях о кончине князя Святополка, и теперь настоятельно просилось обнаружиться во всей своей полноте. Но Нестору чудилось, яко то воспоминание недоброе, гиблое, и, боясь дать ему путь, он больше обычного ворочался в постели, тщетно пытаясь установить в голове своей тишину.

Наконец, неясная, угнетаемая им мысль ясно высветила пред ним слово – Вышгород. Поняв, что это то самое, от чего он старается укрыться, Нестор в испуге вскочил с постели. Нужно было немедля отвлечь себя чем-то, и он стал на колени перед распятием. Возможно, ему стоило помолиться келейно за упокой души Святополка? Молитва потекла привычным побытом, а Нестор, не замечая того сам, продолжал припоминать, что же его могло так обеспокоить. Князь ехал в Вышгород. Что потянуло его туда перед смертью? Впрочем, может, он и не чуял свой скорый конец, а ехал по своим обычным княжьим делам? Да и в князе ли дело? Может, стоит сугубо поразмыслить над значением Вышгорода? Так, вместо того, чтобы отогнать от себя нежеланные мысли, Нестор через молитву открыл им врата своего разума.

Слова молитвы давно окончились, но Нестор, забывшись, продолжал стоять на коленях. Да, Вышгород! Место упокоения святых мучеников Бориса и Глеба! Убитые почти сто лет назад, они были неразрывно связаны с судьбой Нестора. Днесь размышлял он о книжном своем подвижничестве, но ведь именно с этого, с прославления невинно убиенных князей-братьев, начинался его подвиг. Потом было Житие Феодосия, потом Летописец, но почин его книжному труду положило составление Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба. Почему это стало так важно теперь? Много лет минуло с той поры, и Нестор все реже и реже вспоминал свой собственный труд, однако ныне почувствовал потребность вновь обратиться к нему. Так, как будто в сем Чтении скрывался ответ на незаданный еще вопрос. Главный вопрос, страшный вопрос, вопрос всей жизни… Теперь Нестор понял, что же его так пугало, отчего он не хотел давать волю своим мыслям, навеянным кончиною великого князя – он бежал от сего вопроса, ибо боялся ответить на него.

Когда-то он сделал выбор. Выбор непростой, такой, что определяет земной удел человека. Нестор долго убеждал себя, что не ошибся тогда в своем решении, что он поступил правильно, так, как то было угодно Богу. И что выбор свой он сделал сам, а не под давлением, не под угрозой лишиться своего положения. Но умер князь, и, кажется, впервые Нестор подумал о том, что и его земной век подходит к концу, а значит, скоро неизбежно воспоследует нелицеприятный Высший суд, и он будет отвечать пред Господом за грехи свои. Эта мысль, не слова из Писания и не высокоумные рассуждения Отцов Церкви о Горнем мире, а простая мысль, и не мысль даже, а чувство, ощущение неминуемости смерти – за которой Рай или Ад? – заставили Нестора усомниться. Быть может, он многие годы обманывал сам себя и считал правдой то, что было кривдой? Быть может, он тогда все-таки ошибся и сделал неправильный выбор? Столько лет он просто отказывался задавать себе этот вопрос, и вот, не настала ли пора?

Нестор опомнился и, с трудом разогнув колени, поднялся. Он попытался вновь отогнать от себя все эти нахлынувшие вдруг мысли и, затеплив свечу, взял в руки любимую книгу – Временник, составленный греческим мнихом Георгием, коий в смирении своем звал себя Многогрешным. Сев за писчий станок, Нестор принялся листать книгу, перечитывая любимые места. Впервые свиток сего Временника, писанный эллинскими буквами, попал ему в руки много лет назад, когда он только учился переводить греческие книги. Не будучи опытным в таковом деле, Нестор потратил немало времени, дабы переложить Временник на славянское письмо. Переложив же – полюбил сие творение мниха Георгия, так что, взявшись за свой Летописец, почитал Временник за образец.

Нестор чел о временах Константина Великого, и неволею на ум ему пришло сравнение с великим князем Владимиром Святославичем. Когда-то такое сравнение показалось ему удачной находкой, теперь же при мысли о сем князе вернулось воспоминание о сыновьях его Борисе и Глебе, и Нестор поспешил открыть в книге иное место. Вскоре, однако, очи заболели, буквы стали расплываться, и ему пришлось вовсе отложить чтение. Вновь подумалось о старости, а вместе с тем о смерти. Со старостью Нестор уже успел свыкнуться, но вот с мыслью о скором конце земного пути – все еще нет. С тех самых пор, как он послушником пришел в обитель, Нестор готовился к смерти, ибо что есть жизнь как не дорога к смерти? Смерть же есть переход к иной жизни, и путь свой достоит пройти так, чтоб, достигнув сего перехода, обрести спасение и райскую жизнь на небесах среди праведников и святых, среди ангелов и херувимов, у престола Божьего. Так его учили, и так он веровал. Но вот подумалось о собственной кончине, и стало страшно – что если своею земною жизнью, пусть и прожитой в монастыре, среди прочих монахов, вдали от мирских страстей, в постоянной молитве, он все же не заслужил жизни вечной?

Нестор покачал головой, в который раз отгоняя от себя непрошенные мысли, и, дабы отвлечься, принялся наводить порядок в своих рукописях, свитках и книгах. Их было много – за долгие годы подвижничества ему удалось стяжать великое собрание книг, среди коих были и труды святых отцов, и временники, и летописи, писанные на Руси и в иных землях, так что ему бы позавидовал сам великий Никон. Только одной, самой желанной, рукописи не сумел сыскать Нестор и думалось ему ныне, яко утеряна она во веки вечные, и никто, ни он, ни иной какой книжник не будут уже ее честь…

Наконец, Нестору показалось, что он достаточно устал, чтобы заснуть. Тогда он затушил свечу и вновь улегся на постель. Но сна все не было, и коловращение дум возвращало его вновь и вновь к прежнему, к Чтению, к братьям-князьям, к прошлому земли Русской и к его собственному прошлому, а значит, и к тому неясно страшному, отчего так хотелось, но не получалось уйти. Нестор лег на спину, выпрямился и сложил руки на груди. Он поднял веки – сон все равно не шел – и устремил взор в темноту, сгущавшуюся над ним. Нестор уразумел, яко довлевшая ныне над ним мысль не оставит его ни теперь, ни на другой день, ни потом – до тех пор, пока он не перестанет бежать от нее. И он решился. Он должен вспомнить то, что почти забыл, чтобы задать себе вопрос и найти на него ответ. Но с чего стоит начать? Нестор сморщил лоб, пытаясь определить исходную точку на ленте времени, с которой повелась его теснейшая связь со святыми Борисом и Глебом.

Да, пожалуй, все началось тогда


В лето 6594 от сотворения мира