Нака

Нака уродилась дурнушкой. Обычно ведь хоть что-то радующее глаз в женщине есть – не лицо, так шея, ноги… Ну, а тут совсем ничего красивого: на личике-блинчике бровки и реснички без цвета, курносая и даже глуповатая на вид. Еще и телом щупленькая - ни груди, ни бёдер…
То ли дело сестра - Верочка - яркая, большеглазая, всё как нарисовано, а фигура – как у Любови Орловой! Особенно плечи и талия…
И это от одной матери - сельской учительницы и от одного отца - погибшего на войне тракториста.

Все понимали, что в послевоенном селе с переизбытком женского полу рассчитывать на бабье счастье Наке не стоило.
Замечу попутно, что вообще-то ее звали Настя. Но почему-то прижилось-приросло это странное "Нака". А она и не возражала. Она никогда не спорила, не обижалась - не было этого в ее характере. Только ротик откроет, глазками невыразительными похлопает и проглотит обиду, слово не лестное... И на шалости нас, детей, никогда не ругалась. В крайнем случае могла сказать беззлобно, даже как-то с юморком: "Ох, чтоб тебя..." И то после сразу засовестится, по голове погладит или пышечку припасенную сунет...

И попыток прихорашиваться Нака тоже практически не делала: выстиранную до тла косынку натянет на круглый лобик, ноги-палочки - в калошки, пиджачишко мужского кроя  на старую материну кофту - и в колхозное поле, на работу. Норму выполнять на луке или свекле. Или в своем огороде-дворе "пОраться" - так называли здесь любой труд по хозяйству.

И знаете, тут ей равных было мало. Быстро, ловко, споро делала всё Нака - за что ни возьмётся. И без жалоб на жару, спину, тупую тяпку... Легко и даже изящно. Нормы перевыполняла раза в полтора. И награды получала – лишний мешок муки к празднику, грамоту почетную от сельсовета. А потом и бригадиром выбрали, лидером женской свекловодческой бригады…

Но мать всё вздыхала - не дождаться женихов младшей дочке. А к Верочке-то уже без счета удочку закидывали, как в клуб пойдет – проходу парни не дают... Не её - а она выбирает. А Нака вроде бы и не расстраивается – радуется за сестру…

****

Я познакомилась с Накой в школьном детстве, по приезде в село к бабушке по отцу. Почему-то именно с Накой, единственной из села, сдружилась моя мама - "городская", как называли ее местные женщины с оттенком упрека. Или зависти? Может быть, потому что Нака могла долго и молча  слушать маму, ее рассказы о  городской жизни, учебе в пединституте, прочитанных во множестве книжках. Нака умела слушать -  приоткрыв ротик, почти не мигая. И по-доброму, без всякой зависти или поджатых губ.
Что еще сближало их – общая участь невесток (или снох?), которыми не сильно довольны их свекрови. Дело в том, что мама и Нака были замужем за двоюродными братьями. Но если папину родню не устраивала всего лишь мамина худоба и «антилигентное» происхождение (то есть, ничо делать не умеет, «ледящая», значит),  то Нака не подходила своему Петру полностью. Абсолютно.

Конечно, никто себе даже и помыслить не мог, чтобы Нака вышла замуж за этого сказочно-кудрявого молодца - кровь с молоком, улыбка такая, что ни одна не устоит, на гармони умеет… А еще и дом справный, богатый, можно сказать.

Как случился такой мезальянс, я узнала позже – от деревенских подружек. И маме моей Нака об этом простодушно рассказала-поделилась. Да как, как?… Как многие судьбоносные события у наших людей. По пьянке. А дело это Петр уважал. И время от времени входил в штопор запоя. В один из них, с глубоко похмельного утра и попалась ему под руку бегущая в поле Нака с тяпкой наперевес. И видно, показалась она ему в алкогольном тумане привлекательной настолько, что он, не раздумывая, потащил её в сельсовет, расписываться. А та возьми и согласись, в конце концов-то. Она всё воспринимала всерьез, Нака эта смешная. И когда в дом ее Петро привёл, к матери изумлённой, и когда велел столы накрыть – всё всерьёз. И когда ночь первая брачная настала…

А на следующий день в мозгах у молодого мужа наступило прояснение.
- А хто это, мать, на моей постеле заховался? – ввалившись в летнюю кухню и испив ковш колодезной воды из ведра, принялся он допрашивать испуганную мать. Она по обыкновению скрывалась здесь от силача-сына в период его молодецких загулов.
- Дак ить это жена твоя… - робко пролепетала старуха.
- Хто? От эта страшила? Ты чё буровишь?!
- Как что? – мать уже осмелела. – Ты ж вчерась женился… От и живи таперича!
… Ответом ей был  крутой мат.

Однако брак остался нерушим. Петро зло протестовал время от времени, выгонял Наку на мороз, отвешивал ей щедрые тумаки, куражился и обзывал, как мог. Нака же молча всё это терпела и служила ему верой и правдой. Вплоть до того, что ноги мыла, сапоги стягивала с пьяного, а он всё норовил ими в грудь жене ткнуть. То ли любила, то ли так понимала свою скромную участь.

Через год Нака родила сына, Серёжку. Но Петро не смирился и тут, и оскорблений, и похождений своих досвадебных не оставлял еще долго время. Почти до самой своей смерти от дибета в неполные сорок лет. Пользовался спросом, как говорится…

Но я забежала вперёд. С Накой мы пересекались еще три-четыре раза. И каждый раз от этих встреч оставался  светлый след - след непоказной доброты и нефальшивости, которым особенно дорожила моя тонкоорганизованная, ранимая мама. Странно, но Нака давала ей особую устойчивость и уверенность, идущую то ли от черноземной земли, крепких запахов сельскохозяйственной жизни, натуральной и суровой, то ли от древней Накиной души. Мама смотрела на Наку, на ее нещадно выгоревшее от солнца, припудренное пылью, но ясное лицо,  и успокаивалась, как от пустырника… И обе они улыбались. и ходили под вечер, после того, как спадет жара, к голубому роднику за вкусной водой или за шиповником и лещиной - в лес на меловой  горе…

Прошли годы. Я стала взрослой, а мама постарела.
Бабушка и мать Петра умерли вслед за ним, бабушка прибралась быстро, пролежав всего неделю после удара,а вот грузная свекровь Наки слегла-обезножела на пять лет.... До нас доходили слухи, что Нака ухаживала за ней тщательно, как положено, не жалея сил и продолжая трудиться бригадиром. Ее посылали  делегатом на областной съезд, но она отказалась - из-за лежачей. Обожаемый же Накой сын Серёжа уехал в город, учиться не захотел, пить же приладился со всей страстью, как и покойный отец. Потом женился, но неудачно – избранница оказалась тоже изрядной «любительницей абсента», бросила мужу на руки малую дочку и исчезла в неизвестном направлении. Чередой пошли другие  зазнобы. Против генетики не попрёшь…

Но, что удивительно, в следующий раз, когда мы увидели Наку, она была всё той же – спокойной, никогда не унывающей маленькой кариатидой. И воров ружьем пришлось ей гонять - дом-то на окраине, и ремонт построек самой делать, и машины в район гонять с овощами, чтобы выручить деньжат.
Никто не мог бы уличить её в озлобленности, ворчании или осуждении кого-либо, в поисках виноватого. Она только скупо поделилась, что ухаживает теперь уже за своей родной матерью, впавшей в маразм - называют менцией, кажись? -  и убегающей то и дело из дому, в «чисто поле»... Еще рассказала, как умерла в одночасье от разрыва сердца сестра-красавица Вера, не пережившая трёх неудачных замужеств с тяжелыми расставаниями…

Ничто не могло сломить нашу  Наку. Она только еще усердней работала, взяла еще полгектара, чтобы подкармливать сына и его маленькую дочку – внучечку свою. Поведала, что землю у колхоза выкупил новый хозяин, увеличил нормы. Шёл к концу двадцатый век. Менялись колхозные форматы жизни. Многие бросили работать, но она не может, нельзя. И всё-то у Наки выходило так, что мол, так надо, ничего, прорвёмся… И всему внимали ее небольшие глазки, удивленно, по-детски подымались белые бровки, всплескивали, искренне радуясь за наши успехи в учебе, натруженные и ладные коричневые ручки, отродясь не знававшие колец или кожаных перчаток…

А недавно я снова встретилась с Накой. Этой осенью нам с мамой отчего-то нестерпимо захотелось поехать в село – на могилу к бабушке, прадеду Василию Ивановичу,  поглядеть на старый дом, где проходили наши летние каникулы среди горластых гусей и молочных коров, джунглеподобных зарослей кукурузы и золотых подсолнухов… Отчаянно захотелось погрузиться на миг в то безвозвратно ушедшее время коллективных хозяйств и советских «временных трудностей», время, закалявшее нас для теперешней, аномальной во многом жизни. И поклониться ему. "Может, в последний раз" – как сказала матушка со свойственной ей мистической ноткой…

Увы, но дом, пустовавший много лет, уже не подпустил нас к себе, и мы с мамой огорчились этому до слёз. Его полностью скрыла от глаз гигантская амброзия, американский клен и русская двухметровая крапива. Домик стариковски сгорбился и угас, утратив всякую надежду на ренессанс. А ведь были у нас мечты – возродить его… Эх! Опечаленные, мы проследовали меж крапивы и сплетенных корневищ дальше, за усадьбу, вдоль высохшего пруда и тут вдруг заметили неожиданно  яркий в сумерках свет - свет в доме Наки!

Обрадовавшись, ускорили мы шаг, словно впереди нас ждал пусть маленький, но вполне реальный рай. Мы не ошиблись:  едва наш стук  в железные ворота нарушил предвечернюю тишь полупустой деревни, они распахнулись. Их открыл Сергей – широкоплечий, кудрявый – вылитый Петро. Но без признаков  известной «слабости». Обняв маму и меня, сияя улыбкой, мужчина проводил нас в крепкий дом, по пути показав образцовое хозяйство с разной животиной, двумя собаками и тремя котами.  А также солидным внедорожником.
«У нас тут ремонт, вы уж извините… - предупредил он, - теплый туалет и джакузи матери делаю, пусть поживет как человек…»
Ого! – изумились мы. В доме вовсю кипела жизнь, вкусно пахло пирогами и спелой антоновкой. Где-то в дальних комнатах звенели детские голоса: «Пусть глузица! – настаивал какой-то карапуз – речь шла, видимо, о компьютере. Второй, девичий, терпеливо увещевал: «Нет, тебе уже надо пить молоко и готовиться ко сну»…

В просторном уютном коридоре со стильными светильниками нас встретила Нака. Милая, милая наша Нака! Чудеса, но она как будто и не изменилась, не тронуло ее время. Сколько ей? Маме восемьдесят три, а ей – на год-два меньше… Не изменилась детская доверчивость и радость, прочно живущие в ней, вопреки всему – затяжным дождям и размытым дорогам, тоннам бурака и навоза, нелюбви мужа и свекрови, дефицитам и перестройкам.... Только еще больше стало лучиться ее лицо, и еще больше подтянулась миниатюрная фигурка…  Они снова встретились – мама и Нака, давно вдовы, они теперь хорошо знали, что почём, они приняли и выдержали свою судьбу…

Признаюсь, я всплакнула. Сергей засмущался и пошел ставить чай.

Нака успела нам шепнуть, что теперь он живет здесь, работает лесничим, не пьет. Женился снова и привез уже двоих детей – дочку от первой жены, трехлетнего сынишку – от второй. Невестка тоже скоро приедет, вот только диплом получит... Молодая еще, но очень хорошая… Уважительная, и еще ребеночка хочет.

А я смотрела вниз, но не на новый пушистый ковер, а на ноги Наки… нет, Анастасии Ивановны Мезенцевой, и у меня сжималось сердце. От нежности… Темные, как у чернокожей рабыни, маленькие ступни, они еще не отмылись от сегодняшней грязной и трудной работы, от жирной, всё понимающей, требующей дела и совести русской земли, и отмоются ли добела, не факт. Но они честно сделали свое дело, они протоптали и сохранили тропу Жизни, Дорогу Рода…

А еще эта удивительной силы и красоты женщина, с которой на счастье свела меня бабушкина деревня,  напомнила мне стойкого оловянного солдатика. Солдатика по имени Нака…