Нина

Моей прабабушке Нине Осиповне Равняличевой (Курочкиной) посвящаю.


…За окном тихо падал снег. Ирина сидела на лавке у окна и глядела на пушистые снежинки, которые медленно проплывали на фоне темного хмурого неба, опустившего на село поздний зимний вечер. В доме было натоплено, окно быстро запотевало, и Ирина протирала стекло ладонью, чтобы вновь увидеть падающие сказочные снежинки. Начиналась оттепель.

У забора вдруг громко хлопнула калитка, раздалось несколько мужских голосов, заскрипел снег; затем кто-то будто упал, голоса загомонили, захохотали, упавший незлобно выругался. «Ну вот, пришли», - вдохнула Ирина. Тихонько ойкнув, она встала, подавшись руками вперед, и вразвалку пошла собирать на стол. Тем временем бухнуло уже в сенях, загомонили громче, дверь в горницу распахнулась, скрипнув петлями, и в избу ввалились четверо мужчин, впуская вместе со смехом и бормотанием в горницу влажную сырость улицы, запахи снега и водки, смазанных сапог и пота. Первым вошел Осип, прямо в тулупе, весь вываленный в снегу, слегка пошатываясь. Не успел он окинуть замутневшим взглядом жену, как его, ухватив за рукав тулупа, со смехом втащил обратно в сени младший брат Лександра.
- Оська, етить тя, тулуп-то сыми хоть! – прохрипел третий, меньше всех пьяный и самый старший из пришедших. Это был старик лет шестидесяти, сухой, поджарый, чуть косолапящий, с большими узловатыми руками. Обтерев жилистым кулаком рыжеватые с проседью усы, он сел за стол и сказал суетившейся Ирине:
- Что, невестка, гоношишься! Сядь уже, на сносях несподручно бегать. Мать счас придет, да младшего женка. А мы и закусили уж, и выпили.
Появился, наконец, Осип. Пошатываясь, обтирая тыльной стороной ладони прилипшие ко лбу, редкие пряди волос, он подошел к Ирине и дохнул на нее водочным перегаром:
- Гляди, супружница, какого я гостя дорогого к нам привел, - и указал растопыренной пятерней на подходящих к столу Лександру и четвертого человека, одетого не так, как обычно ходили павловские мещане. Волосы, аккуратно расчесанные на пробор, темная двубортная суконная пара, штиблеты вместо сапог, сверкнувшая цепочка от часов выдавали в госте если не столичного, то уж точно жителя уездного города. По возрасту ровесник Осипа, румяный, с густыми черными усами, с веселыми, чуть округлыми глазами, он шагнул навстречу остановившейся подле стола Ирине и, улыбаясь ровным рядом белых зубов, с чувством произнес:
- Ну, здравствуй, сестрица!
- Егор! – ахнула Ирина и уронила на пол рушник, которым хотела накрыть стол.
Все засмеялись, Иван Иванович, отец Александра и Осипа, закхекал в усы, а Осип с размаху хлопнул Егора по плечу и заворочал языком:
- Мы, значица, из лавки-то вышли, а тут гусь такой на возчике на площадь заворачивает, да и спрашивает, где тут мещанский конец? А я-то к нему: кто, мол, таков, да к кому? А он: я, мол, к Курочкиным-таким, к Иосифу Ивановичу да сестрице моей родной Ирине Ивановне! Ну, тут-то мы его в охапку, и к Чистову в трактир, за здравье чарку выпить. Да не одну выпили-то, супружница, не серчай!

Все сели за стол. Ирина поставила миску печеной картошки, солонку, принесла из сеней кислой капусты с ярко алыми бусинами мороженой заиндевевшей клюквы, поставила и штоф казенки. Мужчины разливали по кружкам водку, закусывали, облупливая заскорузлыми пальцами горячие картошины, и макая их в соль, снимая с усов налипшую капусту. Осип все больше хмелел.
- Меня как из батальона в отставку уволили, так я и сразу в цех подался, рабочий класс, значит. А по увольнении ротный командир рублем пожаловал, ты, говорит, Егор, справным унтером был, вот тебе от меня на обустройство жизни, - рассказывал между тем Егор, хрупая кислой капустой,- ну я и справил себе костюм.
Он улыбнулся и похлопал себя по лацкану пиджака. – А вот на праздник к сестре родной решил съездить, деревню родную повидать. Племяш вон, глядишь, скоро появится!
Ирина смущенно отвела в сторону свои большие красивые глаза и снова тихонько ойкнула – ребенок резко повернулся и толкнулся то ли ногой, то ли рукой.
- Может, девочка будет, - сказала она и погладила живот, чтобы успокоить ребенка.
- Не, неее, - пьяно растягивая слова, забормотал Осип и замахал перед лицом пальцем, на который налипла кожура картошки, - пацан будет, я те говорю. Да, папаша, мужики-то у Курочкиных все, а?
Иван Иваныч бросил в сторону сына злобный, колючий взгляд.
- Оська, етить тя, налакался опять, бусурман! Заглохни-ко!
-Нее надаа, папаша, - взбрыкнул было Осип, попытался подняться из-за стола и вдруг, навалившись на стол, опрокинулся назад, смахнул рукой кружку и картофельные очистки и, перевалившись через лавку, глухо стукнулся затылком о дощатый пол. Зазвенела, покатившись под стол, кружка; Лександра, выругавшись, вскочил; шатаясь, стал поднимать брата, ему принялся помогать Егор. Ирина заплакала.
- Давай, клади его на лавку, только харей не кверху, а то в блевотине своей захлебнется, - командовал между тем Курочкин-старший, сгребая со стола в миску картофельные очистки. – Тряпку какую под него брось, а то обоссытся еще!
Ирина, давясь слезами, теснясь между подпившими мужчинами, убирала со стола, вперевалку ковыляя по избе.

За окном совсем стемнело. Иван Иваныч разжег в сенях керосинку и повесил ее под потолком. Вскоре домой из лавки воротились Федосья Демидовна, мать братьев, и Марья, жена Лександры. Стали печь пироги с кислой капустой. На лавке храпел Осип, мужчины сидели за столом и слушали рассказы Егора про службу в Москве, цеховые порядки и синематограф. Ирина бездумно шаркала по избе, а перед глазами проплывали большие пушистые снежинки, да сильно стало вдруг ломить поясницу, и ежеминутно стало хотеться сходить до ветру. Вдруг в избе потемнело, будто погасла керосинка под потолком, сам потолок качнулся над головой, а низ живота пронзила резкая боль. Ирина вскрикнула и со всей силы стиснула кулаки и зажмурила глаза – по щекам покатились две крупные слезы. Федосья Демидовна бросила на стол рушник, которым оттирала от засохшего теста руки, и побежала к невестке, застывшей посреди избы.
- Никак, схватки начались! Ну-ка, беспутные, дуйте за фершалкой, - крикнула она повскакавшим с лавки мужчинам, - а ты, Марья, воду кипяти, простыню чистую достань! Пошли, пошли, дочка, - смягчила голос Федосья Демидовна, подхватывая стонущую от боли Ирину под руки. – Пошли на кровать.
Лександра с Егором, все еще слегка хмельные, невпопад совали руки в тулуп и пальто, толкаясь в сенях, Иван Иваныч пошел крепить занавеску – отгородить угол избы с кроватью для рожающей Ирины; Марья носилась между печкой и занавеской с бадьей кипятка и чистым бельем; в отгороженном углу в полный голос охала и стонала Ирина; на лавке под окном пьяно храпел Осип, а с маленькой, потемневшей иконы, стоящей в божнице под прокопченным потолком, грустно глядела на всю эту земную, горькую суету Богородица своими мягкими и проникновенными глазами.


Осип проснулся от какого-то непривычного звука в доме. Будто орала дурная мартовская кошка, резко, настойчиво, разрывая своим мяуканьем его липкий и тяжелый похмельный сон. Все тело ломило, гудела голова, во рту пересохло. Осип с трудом разлепил опухшие глаза, с минуту поводил мутным взглядом по прокопченному потолку, затем, неимоверно напрягаясь, перевернулся на бок и сел на лавке. Потрогав портки в паху, оглядев лавку и пол вокруг себя, первым делом подумал: «Опохмелиться бы…».
- Ирка!.. – прохрипел Осип сиплым, лающим голосом. – Иркаа, ети тя! – снова захрипел он.
Неожиданно снова послышалось громкое мяуканье, и из-за печи выскочила Федосья Демидовна с чугунком в руках.
- Цыть ты, пьянь! – заругалась она на сына. – Тридцать четыре года мужику, аки Христосу, а разума ни-ни! Пьешь все, дурень, здоровье губишь!
Осип замотал головой в ответ, заскреб пятерней нечесаную голову.
- Мамаша, рассолу дайте, - смущенно забубнил он. – Ирка где? Ктой мяучит-то в хате? – спрашивал Осип, шумно глотая холодный, кислый огуречный рассол из глиняной кружки.
Кто мяучит-то? – Федосья Демидовна вдруг улыбнулась, села на лавку рядом с сыном и глянула в его покрасневшие, налитые мутной влагой глаза. По лицу старухи побежали во все стороны лучистые морщины, и от улыбки стали видны даже ямочки на щеках, на которые лет сорок с лишним назад засматривался фабричный  мастеровой Иван Курочкин.
- Дочь у тебя нынче в ночь родилась, Осип Иваныч – ясно и раздельно произнесла Федосья Демидовна закрестилась на иконы. – Богу слава, Богородице слава, и дите здорово, и супружница твоя. Всю ночь, почитай, не спали! – с упреком, впрочем, закончила старуха.
Осип, услышав про дочь, вдруг часто-часто заморгал, замотал головой, совсем забыв, как накануне пьяно требовал от жены рождения сына, и робко, будто стесняясь этого, покривил губы в подобие улыбки.
- Неужто дите у меня, мамаша? – спросил он мать, все шире улыбаясь. – Где она-то?
Снова из-за перегородки в углу избы послышался плач младенца; Осип, пошатываясь, встал с лавки и направился в сторону звуков, но мать быстро схватила его за рукав рубахи и громко и грозно зашептала:
- Куды пошел-то, а? Такой-то, а? От тебя духом винным разит за версту, захмелишь дите! Иди, рожу свою умой, волосы расчеши, рот прополощи – тогда и иди!
Осип нехотя повернулся назад и пошел в сени надевать тулуп.

Он вышел на крыльцо. Как и вчера, на улице была оттепель. Весь мещанский конец слободы был затянут сырым утренним туманом – густым, непроглядным, влажно оседавшим на лицо и руки. Горько пахло дымом, талым снегом, мокрой соломой. Где-то хрипло брехали собаки, галдели в тополях, растущих возле реки, галки. Набрав в горсть плотного, ноздреватого снега с перил крыльца и растирая им опухшее лицо, Осип фыркал в усы и бессвязно думал о произошедшем. «Дочь… у меня… дите родилось… Ирка-то как? Выпить надо… не надо… крестить дите надо… Новый год сегодня!..». Осип стряхнул снег с усов, обтер лицо подолом рубахи и вошел в избу. Отец и брат с женой ушли в лавку, еще когда он спал, и дома суетилась лишь Федосья Демидовна, да в отгороженном углу мяукал ребенок, и что-то шептала Ирина. Егора в избе не было. Осип хлебнул еще рассолу, обтер губы ладонью и, стараясь не громыхать сапогами, заглянул за занавесь.

На кровати под стеганым одеялом лежала как будто вмиг похудевшая Ирина. Губы, нос, маленькие уши, выглядывающие из-под раскинутых на подушке русых волос – все казалось совсем маленьким, незаметным, и только большие, красивые, широко раскрытые глаза устало смотрели на ошеломленного Осипа, уставившегося, не моргая, на туго спеленутый кулек не больше локтя длиной, из которого выглядывало красное, сморщенное, как соленый помидор, детское личико.
- Вот, Ося, дите наше, - тихо прошептала Ирина и слабо улыбнулась. – Здоровая родилась, слава Богу.
Осип в ответ ухмыльнулся, шмыгнул носом и, протянув трясущиеся руки к кульку, осторожно взял ребенка и поднес к лицу. Девочка заворочалась, попыталась раскрыть припухшие веки, но не смогла и недовольно закряхтела. Осип заулыбался во весь рот, еще раз посмотрел на Ирину и сказал хриплым от перепоя и волнения голосом:
- Будем крестить сегодня!


Тут же стали собираться. Только пришедшего с улицы Егора снова послали через три дома к Калинкиным – звать племянницу Федосьи Демидовны Марью в крестные матери. Крестным отцом все дружно порешили сделать Егора – тот, когда вернулся, почистил штиблеты, цепочку часов и, намаслив волосы, расчесал их на пробор. Осип, еще раз умывшись, надел праздничную льняную рубаху с вышитыми матерью по вороту и рукавам цветами, в которой ходил свататься к Ирине, подпоясался тонким ремешком черной кожи с серебряными чеканными «каплями» на концах, вычистил сапоги и тоже расчесал волосы на пробор. По дороге в церковь решили зайти в лавку за братом и отцом. Девочку укутали в шерстяной платок; копошащийся сверток Федосья Демидовна взяла из рук Ирины и вручила Осипу.
- Смотри, ирод, дите свое не срони!
Когда все уже собрались уходить, Ирина вдруг спохватилась:
- Егор, Осип! Марьюшкой девочку назовите!
Осип замешкался, раскрыл рот, снова захлопнул.
- Мамаша, святцы есть у вас? – вспомнил вдруг он, но Федосья Демидовна сама вытолкала его с ребенком в сени:
- Да иди ужо, дьячок там подскажет по святцам, али сам отец Николай!

Процессия вышла из избы. Уже окончательно рассвело, но низкое, налитое готовым вот-вот упасть снегом, небо бросало на землю бледный, тусклый свет. Так же кричали галки в тополях; на размякшей, разъезженной санями дороге, ведущей к сельской площади из мещанского конца, копошились в оброненных повсюду конских яблоках задиристые, весело чивикающие воробьи. Кто-то шел за водой на реку, с Курочкиными здоровались и с интересом оглядывали Осипа, торжественно несущего на вытянутых перед собой руках ребенка, и Егора, одетого по-городскому.
- Как дите-то звать, Осип? – спрашивал его местный кузнец Стучалин, тоже потомок фабричных мастеровых еще с екатерининских времен. – Аль крестить только идете?
Но вот дорога, наконец, взбежала на гору, и показался за оградой белоснежный, с тускло золотящимися в скудном зимнем утреннем свете куполами, Благовещенский храм. Построенный еще при боярыне Морозовой, видевший на своем веку и царя Алексея Михайловича, и царевну Софью с братьями Петром и Иваном, спасающихся от стрелецкого бунта, и крестьянские волнения и усмирение оных воинской командой из Москвы, и нашествие французов, разоривших фабрику и убивших некоторых мастеровых, храм степенно высился над берегом шумной летом, а ныне закованной в лед Истры, встречая всех въезжавших в село с Волоколамского тракта путников.
Только кончилась обедня, и, отзвонив краткий благовест, с колокольни спустился псаломщик Степан  Холин в стареньком, латаном подряснике. Тут-то он и столкнулся с вошедшей в ограду процессией, к которой на торговой площади присоединились брат Осипа Лександра с женой – отец остался в лавке.
- Осип Иванович, - всплеснул руками псаломщик, - неужто прибавления Господь сподобил?
Осип довольно улыбнулся, протянул Холину сверток со вновь недовольно завозившимся ребенком:
- Дочка! В самую новогоднюю ночь народилась!
Псаломщик хитро прищурил глаз на новоиспеченного отца:
- А ты, никак, празднуешь? Ну, пошли в храм!
В церкви псаломщик расположил всех в Ильинском пределе, выкатил на середину медную купель, а сам пошел в алтарь позвать отца Николая. Отец Николай Стогов, пожилой уже иерей, вышел в предел, облачившись в белую епитрахиль и поручи.
- Все у нас православного исповедания? – Он подошел к Осипу. – Как ребенка нарекать будешь, Иосиф?
Умные, внимательные глаза отца Николая испытующе взглянули в еще мутные глаза Осипа.
- Мне акушерка передала, как ты на лавке почивал, пока супруга твоя в муках человеку новому жизнь давала. Бога благодари, что обернулось все благополучно!
Осип заметно смутился, часто задышал, засопел носом.
- Батюшка, да я… да я в рот больше ни-ни! Вот крест! А назвать,.. назвать-то… по святцам бы посмотреть!
Отец Николай еще раз внимательно посмотрел на Осипа, послал за святцами псаломщика Холина и спросил, кто будет восприемниками и где крестик для ребенка.
Пока Егор отдавал  священнику только что купленный в лавке маленький серебряный крестик на черном снурке («Крестнице и племяннице подарок от меня!»), псаломщик раздувал кадило, а Марья, забрав девочку у Осипа, разворачивала на лавке пеленки, он внимательно листал страницы нового календаря на 1902 год, пахнущий типографской краской и дешевой газетной бумагой, водя заскорузлым пальцем по строчкам.
«Вот…  преподобныя Мелании… да нет… А вот – Иулиании… Домники… А вот – Нина! Четырнадцатое генваря… рав-но-а-пос-толь-ныя Нины, просве… просве-тительни-цы Грузии! О!...»
Осип улыбнулся, подошел к отцу Николаю и, ясно разделяя слова, произнес:
- Вот, батюшка отец Николай. В честь ра-вно-апостольной Нины. Вот! – и протянул подошедшему псаломщику календарь.
Тогда псаломщик зажег свечи, прикрепленные к купели, и отец Николай, перекрестившись, начал:
- Благословен Бог  наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков!


Крестины прошли быстро и незаметно. Хором нестройно пели «Верую», дули и плевали в дьявола, псаломщик Холин снова раздувал кадило. А когда отец Николай со словами «крещается раба Божия Нина во имя Отца, аминь… и Сына, аминь… и Святаго Духа, аминь!» трижды окунул девочку в купель, Нина заплакала и раскрыла глаза. Они были точь-в-точь как у Ирины – большие, красивые, немного грустные, серо-голубого цвета, как небо в марте. Когда девочку обтерли пеленкой и завернули в платок, она успокоилась и стала дремать. Отец Николай произнес отпуст, еще раз выразительно посмотрел на Осипа, но тот даже не заметил взгляда священника – он вновь держал на руках свою дочь Нину, своего первенца, вчера только родившуюся, а сегодня уже крещеную в честь Грузинской царицы Нины!
«В честь царицы Нины! Слышь-ко, дочка, Нина! Енеральшей будешь!... Иль купчихой богатой! Счастливой!.. не то, что мы…» - думал про себя Осип, размашисто шагая по дороге от церкви домой, и не замечая вокруг  ни галочьего гомона среди лип, растущих за церковной оградой, ни месива разъезженной дороги, в котором весело копошились юркие воробьи, ни запаха талого снега, дегтя и махорочного дыма, ни  низких свинцовых туч над головой.  «Пить брошу! Нину воспитаю! Заживем ладно, хорошо! Эх, счастье-то…» - вполголоса бормотал Осип и чувствовал, что что-то начинает щипать в глазах, а в голове будто вновь слышатся тихие,  но торжественные слова отца Николая «крещается раба Божия Нина… во имя Отца, аминь… и Сына, аминь… и Святаго Духа, аминь!». А Нина, закрыв большие красивые серо-голубые глаза, с новеньким крестиком на шее, дремала на руках еще чуть пьяного отца и видела во сне красивую черноволосую женщину со светящимся ореолом вокруг головы, которая внимательно смотрела на нее, маленькую девочку одного дня от роду.

Был первый день нового, одна тысяча девятьсот второго года.

декабрь 2014 года, Москва