02 Дикая охота короля Стаха

Начало:  «Раздел первый»  http://www.proza.ru/2014/12/28/462



Раздел второй

 

Следующий день был обычным серым днем, какие часто бывают осенью в Беларуси. Поутру я не видел хозяйки, мне сказали, что она плохо спит ночью и потому встает поздно. Лицо экономки, когда я сидел за завтраком, было какое-то уксусно-кислое и такое надутое, что неприятно было смотреть. Поэтому я не задержался за столом, взял в комнате свою огромную зашарпанную тетрадь, пять карандашей, набросил сухой плащ и, расспросив дорогу к ближайшему селению, вышел из комнаты.

Мне сразу же стало как-то легче, хотя окрестность не могла похвастаться весельем. Только тут, на мокрой тропе, я смог хорошо рассмотреть этот дом-дворец. Ночью он показался мне меньшим, ведь оба его крыла надежно прятались в парковой чаще и весь первый этаж целиком зарос одичавшей, огромной, как деревья, сиренью. А под сиренью росли высокие, выше человека, желтые георгины, мясистый репейник, глухая крапива и другая дрянь. Выдвигал там-сям, как во всех влажных местах, свои лапчатые стебли чистотел, бурно росли медвежья дудка, шиповник, паслен. И на черной от влаги земле среди этого разнотравья лежали белые от плесени, по-видимому, обломанные ветром, корявые сучья деревьев.

Следы человеческой руки были видны только перед входом, где сумрачным пурпуром горели на большой куртине поздние астры.

И дом выглядел так сумрачно и холодно, что сердце сжало. Был он двухэтажный, с огромным бельведером и небольшими башенками по сторонам и определялся тем отсутствием архитектуры, которая была типичной для белорусских дворцов в те времена, когда наши предки бросили строить замки, но еще требовали от зодчих, чтобы они делали дворцы похожими на эти замшелые старые берлоги.

Я решил идти в село не раньше, как осмотрев все тут, и пошел по аллее. Черт знает, какой дурак решил насажать в таком сумрачном месте ели, но это было сделано, и деревья, которым было никак не меньше за сотню лет, сделали местность только немножко более приятной, чем знаменитый лес у Данте. Ели, толстые - двоим не обхватить, - приступали к самым стенам дворца, заглядывали лапами в окна, возвышались сине-зелеными конусами над крышей. Стволы их затянула седая борода мхов и лишайников, нижние ветви свисали к земле, как шатры, и аллея напоминала узкое ущелье. Только у самого дома видны были там-сям пасмурные, черные от дождя, почти голые великаны липы и один приземистый дуб, по-видимому, заветный, ведь возносил свою макушку на несколько саженей выше самых высоких елей.

Ноги моей бесшумно шагали по хвое, после я услышал, что слева потянуло дымком, и пошел на запах. Скоро деревья распахнулись, только чтобы показать такой же заросший флигель с поваленным крыльцом и забитыми окнами.

«С полверсты будет к дворцу, - подумал я. - Если, скажем, хозяев заблагорассудится резать - тут не услышат, хотя из пушки стреляй».

У самых окон стоял на двух кирпичинах горшочек, и какая-то седая горбатая женщина помешивала в нем ложкой. Наверняка, во флигеле дымили печи, и потому хозяева до поздней осени варили еду на свежем воздухе.

И опять зеленый сумрак аллеи. Я очень долго шел ею, пока не добрался к тому месту, через какое мы попали в парк. Тут видны были свежие следы нашего возка, и ограда, чугунная, витая, исключительно тонкой работы, была повалена, разбита на куски и оттянута в стороны. Через ее витки проросли довольно большие березки. А за оградой (тут аллея поворачивала налево и тянулась невесть куда) лежала бурая необъятная равнина с искривленными редкими деревцами, зелеными окнами (в одно из них мы, по-видимому, вчера чуть не попали, и я задним числом похолодел от ужаса), редкими величественными каменьями.

Уединенная ворона крутилась над этим гиблым местом.

...Когда я появился под вечер домой из села, я был так измучен этим сумрачным местом, что еле взял себя в руки. Мне начинало казаться, что это навсегда, эти бурые равнины, топь, полуживые от лихорадки люди, вымирающий от старости парк - вся эта безнадежная и все же родная земля, над которой днём тучи, а ночью светит волчье солнце или льет бесконечный ливень.

Надежда Яновская ждала меня в той же комнате, и опять были то же странное выражение на ее перекошенном лице и та же невнимательность к одежде. Только на столе, где стоял поздний обед, были перемены.

Обед был очень скромный и не стоил хозяйки ни полушки, ведь все блюда были из деревенских продуктов. Только на середине стола стояла бутылка вина, да и то, по-видимому, было свое, со своих подвалов. Но все другое было просто фейерверком красок и форм. Посредине стояла серебряная ваза для цветков, и в ней две желтые веточки клена, рядом с ней, но, по-видимому, из второго сервиза, большая, также серебряная, суповая миса, серебряная солонка, тарелки, блюда. Но удивило меня не это, тем более что все эти вещи были разрозненные, темные от старости, там-сям немножко смятые. Удивило меня то, что эти вещи были давней местной работы.

Вы, конечно, знаете, что столетия два-три тому назад серебряная и золотая посуда в Беларуси была преимущественно немецкой работы, вывезенная из Пруссии. Эти предметы, богато отделанные разными вывертами, рельефными фигурками святых и ангелов, были слащавые и красивенькие, до того, что тошнило, но что поделаешь, это была мода.

А это было свое: неуклюжие, немножко приземистые фигурки на вазе, характерный орнамент. И даже у женщины на солонке был простое широковатое здешнее лицо.

И среди этого стояли два бокала из радужного древнего стекла, которого сейчас на вес золота не найдешь (один бокал, перед ней, был немножко надбит сверху).

Как на грех, единственный за весь день последний луч солнца пробился в окно и заиграл в стекле, зажег в нем десяток разноцветных огоньков.

Хозяйка, наверняка, заметила мой взгляд и сказала:

- Это все последнее из тех трех приборов, которые остались от предка, Романа Жысь-Яновского. Но ходит несуразное предание, бкдто это подарок ему... от короля Стаха.

Правда, сегодня она как-то оживилась, казалась даже не такой некрасивой, по-видимому, ей нравилась новая роль.

Мы выпили вина и поели, почти все время разговаривая. Вино было красное, как гранат, и чрезвычайно хорошее. Я совсем развеселился, смешил хозяйку, и даже у нее появились на щеках два не очень здоровых розовых пятна.

- А почему вы добавили к фамилии вашего предка этот придомок «жысь»?

- Давняя история, - опять мрачно сказала она. - Дело как будто было на охоте. К глуховатому королю со спины бежал зубр, и видел это один Роман. Он крикнул ему: «Жысь!» - это по-нашему, местному, значит «остерегайся!», и король повернулся, но, отбегая в бок, упал. Тогда Роман, с риском убить короля, выстрелом попал зубру в глаз, и тот упал почти рядом с королем. После этого в наш герб дали пищаль, а к фамилии придомок «жысь».

- Такие случаи могли быть в те времена, - подтвердил я. - Простите, я профан в геральдике. Яновские, мне кажется, ведутся на нашей земле с двенадцатого столетия?

- С тринадцатого, - сказала она. - И лучше бы они не велись. Эти законы рода чистая глупость, но против них не пойдешь. Эти камины, это правило обязательно жить в этом доме кому-то из потомков, запрет продавать его. А, между прочим, мы нищие. И дом этот - ужасный дом. И на нас как проклятие какое лежит. Дважды лишали герба, травили. Почти никто из предков не умер своей смертью. Этого-то в красном плаще живьем отпели в церкви, эта женщина с неприятным лицом, наша дальняя родственница, Достоевская (между прочим, один из предков знаменитого писателя), убила мужа и чуть не уничтожила пасынка, ее присудили к казни. Что поделаешь, потомкам за все это надо платить, и на мне род Яновских сгинет. А как мне хочется иногда на теплое солнце, под сень настоящих деревьев, какие тут не растут. Мне иногда снятся они - молодые, огромные, пышные, как зеленое облако. И воды, такие светлые, такие полные, что дух занимает, что останавливается от счастья сердце. А тут эти омерзительные ели, топь, мрак...

От пламени камина порозовело ее лицо. За окнами уже легла глубокая черная ночь, и, по-видимому, начался ливень.

- Ах, пан Белорецкий, я такая счастливая, что вы тут, что есть рядом человек. Обычно я в такие вечера громко пою, но я и песен хороших не знаю, все старые, из рукописных книг, собранных дедом. И там ужасы: человек тянет по росе красный след, а колокол, какой давно утонул в топи, звучит по ночам, звучит...

 

                Прыходзяць дні, адыходзяць дні... -

 

запела она глубоким дрожащим голосом. -

 

                Прыходзяць дні, адыходзяць дні,
                На святло наплывае цень.
                Б'ецца Сказко з Кірдзяём Пацуком,
                Б'ецца і ноч і дзень.
                Кроў ад напругі з пазногцяў бяжыць,
                З шабляў полымя мечуць паны,
                І ўпаў Сказко, і паклікаў ён:
                «Дзе ж вы, другі?» Не чуюць яны.
                Любка Юр'еўна ўчула голас яго,
                Пазбірала свой моцны род.
                І «пабеглі есмо» на конях яны
                Да далёкіх рудых балот.
 



- А дальше плохо. Не хочу петь. Только и хорошо, что последние строчки:

 

                І яны пілі адзін аднаго,
                І яны у згодзе жылі.
                Пакуль сонца ззяла над грэшнай зямлёй,
                Пакуль разам у дол не сышлі.
 

Я был глубоко, от всего сердца растроган. Такое чувство бывает только тогда, когда человек глубоко верит в то, о чем поет. И какая чудесная старая песня!

А она вдруг уткнулась лицом в ладони и зарыдала. Ей Богу, сердце мое облилось кровью. Что поделаешь, я вообще непростительно жалостливый.

Не помню, какими словами я ее утешал.

Уважаемый читатель, до этого самого места я был, так сказать, суровым реалистом в своем рассказе. Вы знаете, я не большой охотник к романам в духе мадам Радклиф и первый не поверил бы, если бы кто-то рассказал мне такое. Тон моего рассказа резко меняется.

Поверьте мне, если бы все это было вымыслом - я бы выдумал это совсем иначе. У меня все же хороший вкус, а такого ни один из уважающих себя романистов не осмелился бы предлагать серьезным людям.

Но я рассказываю искреннюю правду. Мне нельзя врать, а это для меня слишком свое, слишком важное. Поэтому буду рассказывать, как оно было.

Мы сидели некоторое время молча; камин догорал, и тьма поселилась по углам огромного зала, когда я глянул на нее и испугался: такие широкие были у нее глаза, так странно наклонена голова. И вовсе не было видно губ, так они побелели.

- Слышите?

Я прислушался. У меня тонкий слух, но только через минуту я услышал то, что слышала она.

Где-то в коридоре, слева от нас, трещал под чьими-то шагами паркет.

Кто-то шел длинными бесконечными переходами, и шаги то затихали, то являлись опять.

- Слышите? Топ-топ-топ...

- Надежда Романовна, что с вами, что такое?!

- Пустите меня... Это Малый Человек... Это опять он... По мою душу.

Из всего этого я понял только то, что в этом доме чинятся какие-то несуразные шутки, что тут какой-то сорванец пугает женщину.

Не обращая внимания на то, что она схватила меня за рукав, стремясь задержать, я схватил каминную кочергу и бросился по ступеням к коридору. Это было делом минуты, и я раскрыл ногою двери. Огромный коридор был полутемный, но я хорошо видел, что в нем никого не было. Да, никого не было. Были только шаги, какие звучали по-прежнему немного неуверенно, но громко. Они были совсем близко от меня, но понемногу отдалялись в другой конец коридора.

Что оставалось делать? Воевать с тем, кого не видишь? Я знал, что это напрасное дело, но я стукнул кочергой просто в то место, откуда слышались шаги. Кочерга прорезала пустой воздух и со звоном упала на пол.

Смешно? Мне было в то время, как вы догадываетесь, не до смеха. В ответ на мой достославный и рыцарский удар что-то жалостно и глухо застонало, потом послышались еще два-три шага - и все стихло.

Только тут я вспомнил, что хозяйка осталась одна в этом огромном темном зале, и заспешил к ней.

Я ждал, что она упала в обморок, помешалась от ужаса, умерла, но только не того, что увидел. Яновская стояла у камина, и лицо ее было суровое, мрачное, почти спокойное, только с тем самым непонятным выражением в глазах.

- Напрасно вы бросились туда, - сказала она. - Вы, конечно, никого не увидали. Я знаю, ведь вижу его только я и иногда еще экономка. Берман видел его.

- Кого «его»?

- Малого Человека Болотных Елей.

- А это что такое?

- Не знаю. Но он является, когда в Болотных Елях кто-то должен умереть насильственной смертью. Он может ходить еще год, но дождется своего.

- Возможно, - неуспешно пошутил я. - .будет себе ходить еще лет семьдесят, пока вас не похоронят правнуки.

Она резко откинула голову:

- Я ненавижу тех, кто женится. И не смейте шутить с этим. Это слишком серьезно. Так погибло восемь моих предков, - это только те, про кого записали, - и всегда в записях упоминают Малого Человека.

- Надежда Романовна, не волнуйтесь, но наши предки верили, между прочим, и в колдунов также. И всегда находились люди, которые клялись, что видели их.

- А отец? Мой отец? Это не записи, это слышали, это видела я сама. Отец был атеист, но в Малого Человека и он верил до того самого времени, пока его не доконала дикая охота. Я слышала, понимаете?! Тут вы меня не убедите. Эти шаги звучали в нашем дворце перед его смертью почти каждый день.

Что мне было делать? Убеждать ее, что эта была слуховая галлюцинация? Но я не галлюцинировал, я отчётливо слышал шаги и стон. Говорить, что это какой-то старый акустический эффект? Не знаю помогло ли бы это, хотя половина слухов о привидениях в старых зданиях основывается именно на таких фокусах. Например, известное привидение дворца Любомирских в Дубровно оказался, в конце концов, сосудом с ртутью и золотыми монетами, какой неизвестный шутник лет за сто до открытия тайны замуровал в трубу как раз в том месте, где он выходил на солнечный припек. Стоило было ночному холоду начать изменяться на дневную жару, как почти во всех комнатах второго этажа начинались дикие вопли и шорох.

Но разве убедишь в этом глупенькую девочку? Поэтому я с важным видом спросил:

- А кто он такой, какой он, этот Малый Человек Болотных Елей?

- Я его видела трижды и все поодаль. Однажды это было перед самой смертью отца. Дважды - недавно. А слышала, может, сотню раз. И я не испугалась, только последний раз, может... немножко. Я пошла к нему, но он исчез. Это действительно малый человек, может, по грудь мне, он худой и напоминает заморенного ребенка. У него грустные большие глаза, очень длинные руки и неестественная вытянутая голова. Одет он, как двести лет тому назад, но на западный манер. Одежда зеленая. Он обычно поворачивал от меня за поворот коридора и, пока я добегала, исчезал, хотя этот коридор совсем глухой. Там есть только комната с давно заброшенным тряпьём. Но она забита дюймовыми гвоздями: мы нарочно после пытались открыть - нельзя.

Мне стало очень жаль ее. Несчастная, наверняка, просто была на пути к безумству.

- И это еще не все, - осмелилась она. - Может, триста лет не было в этом дворце Голубой Женщины - видите, вот той, что на портрете. Семейные легенды говорили, что она удовлетворила жажду мести, но я не верила. Это была не такая особа. Когда ее в 1501 году тянули на казнь, она крикнула мужу: «Кости моей не успокоятся, пока не подохнет последний змееныш этой породы». И после почти сто лет от нее не было спасения: то чума, то неизвестно кем подброшенная в чашку отрава, то смерть от неизвестного ночного ужаса. Она бросила мстить только праправнукам... Но сейчас я знаю, что она держит слово. Не так давно ее видел Берман на забитом балконе, видели и другие. Не видела одна только я, но это ее традиция, сначала показываться другим, а потом, кому надо, только в годину смерти... Мой род исчезнет на мне, я это знаю. Недолго осталось ждать. Они будут довольны.

Я взял ее руку и сильно сжал, желая привести ее к сознанию, чем-то оттянуть от этих слов, какие она говорила, как во сне.

- Вы не должны беспокоиться. Если на то пошло, я тоже заинтересовался этим. Призракам не место в век пара. Я клянусь вам, что те две недели, что мне осталось тут быть, я посвящу этому. Ч-черт, белиберда какая-то! Только не бойтесь.

Она улыбнулась слабой тихой улыбкой.

- Что вы... я привыкла. Такое тут делается каждую ночь.

И то самое непонятное для меня выражение на лице, какое так портило ее лицо. Только тут я понял его. Это был ужас, застарелый темный ужас. Не тот ужас, какой заставляет на минуту встать дыбом волосы, а ужас, какой настаивается годами, какой становится наконец привычным состоянием для организма, от какого не избавляются даже в сне. Бедняга была бы, может, и неплоха собой, если бы не этот устойчивый темный ужас.

А она, несмотря на то, что я был близко, так и придвигалась ближе ко мне, только чтобы не видеть спиной ждущей тьмы.

- Ах, пан Белорецкий, это ужасно. Чем я виновна, что должна отвечать за грехи дедов? А на эти слабые плечи легла вся тяжесть без остатка. Он липкий и темный. Если бы вы знали, сколько крови, убийств, сиротских слез, обычной грязи на каждом шляхетском гербе! Сколько убитых, замученных насмерть, обиженных! Мы не имеем право на существование, даже самые честные, самые лучшие. В наших жилах не голубая, а грязная кровь. Неужели вы думаете, что все мы, до двадцатого колена, не должны отвечать за это, отвечать ужасом, нищетой, смертью? Мы были такие безразличные к народу, который страдал с нами рядом, и от нас, мы считали его быдлом, мы лили вино, а они лили кровь. Они не видели ничего, кроме плохого хлеба. Пан Дуботовк, мой сосед, однажды приехал к отцу и рассказал анекдот о том, как мать-крестьянка привела сына к пану, и тот угостил их колдунами с мясом. Ребенок спросил, что это такое. Мать, по деревенской вежливости, толкнула его ногой и шепнула: «Молчи!» Ребенок съел то, что было на тарелке, после вздохнул и тихо сказал: «А я десять молчей съел». Все, кто слушал анекдот, смеялись, а я способна была дать Дуботовку оплеуху. Это не смешно, когда дети никогда в глаза не видели колдунов, никогда-никогда не ели мясо. У них редкие волосы, кривые ноги, в четырнадцать лет это совсем дети, а в двадцать пять - деды со сморщенными старческими лицами. Как их ни расти - они родят таких самых детей, когда вообще родят. Они отвечали нам восстаниями, свирепствовали в этих восстаниях, ведь до этого терпели целое столетие неслыханную обиду. И мы потом теряли их. Этот-то, на стене, в бобровой шубе, запытал даже своего двоюродного брата, какой стал на сторону вощиловцев. Фамилия брата было Агей Гринкевич-Яноиский.

Какие мы были безразличные. Такие же двуногие, как мы, ели траву, хотя край наш, щедрый и богатый, лучший на земле, никогда не даст человеку умереть от нехватки еды. Мы торговали родиной, продавали ее жадным соседям, а крестьяне любили ее, свою мачеху, и... подыхали от бесхлебья. И кто обвинит их, когда они возьмут вилы и вобьют их нам в грудь? Мне кажется, что даже через сто лет, когда все мы вымрем, когда потомки этих несчастных случайно отыщут какого-то шляхтича - они будут иметь полное право убить его. Земля не для нас.

Я смотрел на нее с удивлением. Этот запал, это вдохновение собственным словом сделали ее лицо необычным. Я только тут понял, что никакая она не некрасивая, что передо мною необычная девушка, красивая удивительной, немного безумной красотой. Ух! Какая эта была красота!!! Наверняка, такими были наши древние «пророчицы», какие бились в отрядах Мурашки и Мужицкого Христа. Это была красота неземная, замученная с горькими губами и большими черными сухими глазами.

И вдруг... все это исчезло. Передо мной опять сидел тот самый заморыш. Только я уже знал, какая она на самом деле.

- И все же мне очень, очень не хочется умирать. Я так хочу солнца, других, не виденных мной лугов, детского смеха. Я очень желаю жить, хотя и не имею на это права. Только это и дало мне возможность выдержать эти два года, хотя выхода нет. Тут ночные шаги. Малый Человек, Голубая Женщина. Я знаю, я умру. И вся эта дикая охота короля Стаха. Если бы не она - мы, возможно, еще жили бы. Оно убьет нас.

И она умолкла, умолкла на целый час, пока не пришло время идти по комнатам.

И если до этого вечера я был безразличен к этой заморенной шляхтяночки, так после ее пылких слов понял, что каким-то чудом из нее получился настоящий человек. Этому человеку надо было обязательно помочь.

И, лежа во тьме с открытыми глазами, я почти до утру думал, что если вчера я решил ехать через два дня из гадкого места и дальше от родовитой хозяйки, так сейчас я останусь тут на неделю, две, три, на месяц, чтобы разгадать все эти тайны и вернуть настоящему человеку заслуженный им покой.


Продолжение «Раздел третий»  http://www.proza.ru/2015/01/01/1267