Елизавета. Книга 2. Глава 27

Глава 27

    Вокруг дома на Царицыном лугу было темно и тихо. В нескольких комнатах горели тускло огни. Елизавета со слезами на глазах, появилась на пороге своей столовой. Она только вошла и ахнула, когда ей навстречу поднялись все её придворные: Лесток, Шуваловы, Воронцов, Шварц, Мавра Шепелева и гостьи – Салтыкова с Нарышкиной. Все свои люди, преданно смотревшие на цесаревну. Она даже не знала, как вести себя, что говорить? Лесток вытирал со лба холодный пот фуляром.
    Маврушка троекратно перекрестилась:
    -  Спаси Господи тебя, матушка, ты наша принцесса Лавра, никак, тебя уж тиранят, изгнать хотят, заточить, а нас всех – на плаху? Но есть же Бог?!
    - Есть, - грустно ответила, присаживаясь вместе с Разумовским к столу, цесаревна, - ну, слушайте … 
    Она, не жалея красок, передала свой разговор с Анной Леопольдовной, и все ещё больше заволновались, а Лесток вскочил с места и прислушался.
    - Сиди, никто не идёт за тобой, - осадил его Разумовский.
    - За мной и за тобой – следующим, - проговорил срывающимся, хриплым голосом, доктор. – Чёрт меня побери, ваше высочество, но медлить уже нельзя, ещё день-другой, и нас всех повяжут. Решайтесь же, государыня моя, ради Христа, не думайте, что мимо пронесёт тучу. Марья Алексеевна, да скажите же ей, - с мольбой кинулся он к Салтыковой.
     - Да у меня-то всё готово, - сказала графиня Марья, - вся гвардия стоит за дщерь Петрову, и все считают, что за бездействием вашего высочества, ужо, рано или поздно, последует пострижение. Анна Леопольдовна спасовала перед лицом вашего высочества, но также спасует уже завтра перед мужем и Остерманом.
    Воронцов, Шуваловы, Шварц высказались каждый от себя в том же духе. Воронцов, человек очень осторожный, но вхожий в дома многих сановников, уже давно составил для себя ясную картину будущего переворота, но встревать пока не спешил. Сегодня он смело подал свой голос за немедленное наступление на Зимний дворец и захват власти. Он был готов сопровождать в казармы цесаревну. Пётр Шувалов и его брат, один из всей компании давно женатый, поддержали его: нельзя, нельзя упускать время.
    - Пора к штурвалу корабля, ваше высочество! - прохрипел Шварц.
    - Время, время, - сварливо проговорил Лесток и вдруг затрясся всем телом, - я уверяю вас, что не смогу мужественно вынести пытку. – А как ты, любезнейший Алексей Григорьевич? Готов ли ты …
    - Ах, Господи, Жано, пожалуйста, не надо! – громко перебила его Елизавета. – Друг мой, Жано, ты прав, но и мне крепко подумать надо. Я не фельдмаршал, а только слабая женщина, и я одна. Возле меня нет ни одного решительного военного человека высокого ранга. Кто меня поведёт? Или выступит от моего имени?
    Она обвела собеседников полным слёз взглядом.
    - Только ты сама, моя матусенька, - решительно проговорил Разумовский. - Вне всякого сомнения, я готов перед лицом своих лихих предков поклясться тебе на кресте, - он вытащил из-под ворота крестик, и приложился к нему губами, - срубить для тебя чью-то башку, ну, может быть, другую, ну, третью, пока самого меня не убьют, да не будет от того толку. Не мне водить гвардию, не мне высовываться вперёд тебя. Свет ты мой, цесаревна, я вижу тебя на месте самого отважного капитана гренадерской роты! – Он вскочил, бросился к цесаревне и горячо поцеловал её упавшую ручку.
    Елизавета Петровна всё ещё не решительно смотрела на него своими удивительными глазами.
    - Нет, Алёша, подумать нужно, - возразила она, - и вы, господа, на меня не обижайтесь! Я страшно устала, перенервничала, мне надо отдохнуть. Я, пожалуй, удалюсь к себе и стану молиться, прежде чем лягу спать. Идите и вы отдыхать тоже. Утро вечера мудренее.
    Цесаревна встала, шурша пышными юбками, решительно удалилась. Лесток хлопнул себя по ляжкам:
    - Эх, мать разззззтак! – смешно выругался он по-русски. – Завтра она не решится – и нам конец! Алексей Григорьевич, представьте себе мрачный застенок. Горит огонь. Все стены в людских испражнениях и других отходах телесных. Да-да! И пол скользкий от крови. Вас волокут к дыбе, обнажают, привязывают, выворачивают руки и …
    - Давайте лучше выпьем и разойдёмся, - спокойным голосом прервал его Разумовский. – Господа-паны, я бы предложил вам приготовить убедительные слова на завтра, а сегодня она действительно устала. Ей-ей, размовлять-то уже поздно, миленькие вы мои, её высочеству нужно выспаться, завтра ночь будет бессонной. Мавра Егоровна, шла бы ты за ней.
    Маврушка зыркнула на него не совсем мило, но вскочила и побежала за цесаревной. Все остальные господа  разошлись только под утро. Они стерегли молитвы своей цесаревны и шепотом рассуждали  о грядущих планах. Лесток с периодичностью, принимался за своё пугало, но его никто не слушал. Тогда доктор тихо вставал, на цыпочках пробирался к окошку и выглядывал в ночь. Всё было тихо.

   
    Рано утром 23 ноября Лесток выскользнул из дома и прибежал к Шетарди. Он был так страшно взволнован, что маркиз, посмотрев на него, поморщился и слушал с лицом кислым. Он не поверил, что смерть, как говориться, у цесаревны на вороту. Вернее, маркиз перетрусил ещё больше доктора и просто заспешил юркнуть в кусты, как лис. Он отговорился тем, что ещё не представил ко двору своих верительных грамот и посему не может быть в безопасности, то есть под защитой дипломатической неприкосновенности.
   - Следует подождать, - сказал де Шетарди, подавая доктору бокал с шампанским. – Лично меня ваше сообщение, милый друг, не взволновало. Чёрт побери, почему молчит Левенгаупт и ничего не пишет? Лично я предлагаю всё перенести ещё на месяц вперёд. Нынче успех сомнителен.
    Лесток так и ушёл от него, про себя матерно ругаясь. По дороге его настиг лакей, тот самый, которому он приплачивал за шпионство. Жано замахнулся на него тростью, но донесение малого его ещё сильнее перепугало. Снова намёк на его арест! Когда? Вот прямо сейчас, из-за угла выскочат и повяжут! Лесток заозирался и потрусил по Миллионной улице почти вприпрыжку, насколько резво позволяло ему скакать внушительное брюшко. Он направился в трактир Иберкампфа, где подавались свежие флиссингенские устерсы, а также на выбор венские экипажи и парики. Публика собиралась изысканная, и офицеры, свободные от дежурства, с утра были там. Доктор надеялся встретить там своих знакомцев, выражающих верность цесаревне. К удаче, за столиками сидели как раз те, кто ему и был нужен. Увидев Жано, друзья жестами пригласили его присоединяться.
    - Господа, новости, новости, ради Бога! – взмолился Лесток.
    Вчерашний партнёр Елизаветы Петровны по картам, граф Апраксин, сказал:
    - Нет ничего хуже! Вот только что отдан приказ о выступлении!
    Вот оно! Вот оно: дыба, вывернутые из суставов руки, кнут методично ложится на спину и рвёт кожу! Если бы на Лестоке не было парика, то его волосы встали бы дыбом!
    Он еле вымолвил непослушным языком:
    - А кто сегодня во дворце дежурит?
    - Я, - невозмутимо ответил Апраксин, - и со мной дежурят все наши офицеры, семёновцы. Вход в Зимний дворец я смогу проконтролировать, и принц Гессен-Гомбургский за нас. Он уже старается, чтобы убедить отца императора оттянуть выступление преображенцев, но делу, как говорится, время. Во всех четырёх полках сейчас брожение.
    Офицеры подняли бокалы и закивали.
    Лесток выпил с ними вина и побежал к Елизавете. Ему сказали, что она ещё не выходила из опочивальни. Эх, кажется с ним и с нею, нечто такое уже было! Жано подошёл к двери и постучал. Ему тоже не открывали, и он счёл за лучшее переждать ещё немного. Он бросился бегом к себе, в небольшой флигель, примыкавший ко дворцу Елизаветы и приказал тоже никого к себе не впускать. Оставшись один, доктор уселся за стол с графинчиком токая и в задумчивости, некоторое время перебирал колоду карт, брошенных там случайно. Ему было очень худо после бессонной ночи и всех новых известий и передряг. С каждым стаканчиком доброго токая он всё больше и больше трясся и кутался в шлафрок на меху. Он больше был не в силах смогаться с волнением, и взгляд за окошко превратился для него в пытку. Тогда Жано схватил карандаш и начал чертить им, по тому, чего подвернулось ему под руку – а это была игральная карта – дама. Он так увлёкся, что и не заметил, как вышла картинка: хирург иногда баловался рисованием. Жано повертел рисунок в толстых пальцах и злорадно хмыкнул, а потом выбрал из колоды другую даму. Через пять минут была готова вторая картинка. Доктор переоделся и сунул в карман плоды своего творчества.
   

    Елизавета провела тяжёлую ночь на коленях перед киотом. Она долго молилась и плакала, зная, что Разумовский не придёт: он решительно настроен на захват ею власти. Её последний возлюбленный поступал мудрее, чем предыдущий. Она должна была всё делать сама, она же давно этого хотела и готовилась. Сколько людей погибло из-за неё, и сколько ещё погибнет, одному Богу известно. Она могла бы царствовать уже 12 лет! Подумать только! Не захотела? Или время тогда не пришло? Перед глазами молодой женщины поплыли лица - родственников и полузабытых друзей. После смерти матушки у неё появилось преимущество перед сестрой Анной. Именно в том, что Аннушка была за Фридрихом, а она свободна. Матушка сама отвела от неё корону. Она, Елизавета это знала, толковала с Остерманом о её браке с племянником. Грехом обернулся бы тот, с Петрушей, брак. Ну, а если? Нет, граф Толстой видел её хозяйкой земли русской, а не женой племянника. Пётр Андреевич сгинул за это на Соловках, а Елизавета сама уступила Долгоруким и власть и племянника. Она тогда жила одной любовью. Любовь дикая и сумасшедшая, к Шубину, довела её до позора, до потери чести. А, собственно, что это такое, женская честь, что нельзя женщине, то можно мужчине?! А почему ей нельзя, а ему можно? Разве она тогда знала, что превратится в рабыню кузины Анны и проживёт столько лет в бедности и опале? Одиннадцать лет! А нынче опасность быть постриженной не стала меньше. Наступает решительная минута: она, или её! Она знает, что Остерман задумал её погубить, так и погубит. Не сегодня, так завтра Остерман с принцем Антоном возьмут инициативу в свои руки. Они отстранят спящую Анну Леопольдовну от власти за неспособностью править, и Остерман сделается новым Меншиковым. Он не к этому ли всегда стремился? Ах, этот проклятый Андрей Иваныч, ведь он всё делает тихой сапой и добивается своего. Остерман – это не кто иной, как мерзкая, хитрая, пучеглазая, зелёная жаба! И в бою не проявляют благородства: ты не убьёшь – так тебя убьют! Схватят под белы рученьки, привезут в Тайную канцелярию и постригут в монашки. Нарышкина не устаёт повторять рассказ о пострижении несчастной княжны Юсуповой. Вот и пример! Где-то сейчас несчастные Полинка и Шубин?  Прошёл год, как она осмелилась просить Бирона о поисках и возвращении бывшего своего друга. Отыщутся ли следы? Или косточки истлели в земле давно? В земле сибирской. Да, выжидать больше не стоит! Время пришло!
    Цесаревна с рыданием распростёрлась перед киотом. Маврушка поскреблась под дверью и позвала. Елизавета не ответила. Она провела ночь на ковре перед киотом, в слезах и с сильно колотящимся сердцем. Несколько раз она в изнеможении забывалась сном и просыпалась в холодном поту. Ей, как и доктору, начинали чудиться зловещие голоса на улице и даже в сенях. Она прислушивалась и осеняла себя крестным знамением:
    - Спаси и сохрани, Господи!
    Лишь поутру Маврушка решила приоткрыть дверь и убедилась, что цесаревна добралась до постели и крепко спит. Она стала охранять сон Елизаветы и первому Разумовскому, а потом и всем, кто заходил, отвечала одно и то же:
     - Измучилась, почивает.
    Но цесаревна проспала только часть утра. Она встала и попросила Маврушку тайком принести ей квасу и пирогов с брусникой. Она должна была подкрепить силы и набраться духу. Сон не помог. Было страшно!
    Между тем, Маврушка уже дважды сообщала ей, что в гостиной собралось много народу, а к вечеру будет и ещё больше. Есть важные новости о передвижении войска. Чтобы друзья начали действовать, цесаревна должна же дать им согласие! Наконец, Мавра крикнула, что пришли гвардейцы.
    - Кто? – спросила Елизавета.
    - Этот, крючконосый еврей,  Грюнштейн!
    Всё ещё в нерешительности, цесаревна оделась и вышла к своим камрадам. Она увидела, что все тоже взволнованы не меньше. Один только Шварц невозмутимо пыхтел трубочкой.
    - Ваше высочество, - заговорил Воронцов, - пренеприятнейшие и удручающие вести! Только что отдали приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию! Гвардия уходит!
    - Что за причины?
    - Стало известно, что Левенгаупт идёт к Выборгу, цесаревна!
    - Промедлим день, и всё пропало, - заговорили братья Шуваловы.
    А Лесток вскочил и пролаял:
    - Это - конец! Ну, объясните же ей, Грюнштейн, пожалуйста, объясните!..
    Из-за его спины тотчас выступил смуглый, крючконосый преображенец.
    – Ваше высочество, всё, что только что вам доложили, правда! – заявил он. - Правительству хорошо известна наша приверженность вашему высочеству! Вы – наша мать, и вы по-своему, не смотря на ваш женский пол, отважны, но у вас есть выбор: либо пропасть, либо царствовать! Мы - за вас!  Вам нужно только прийти в казарму к гвардейцам и объявить о своём желании царствовать. Тогда мы перебьём для вас всех, ваше величество!
    - Замолчи, Грюнштей! Ты неловко оговорился! – вскричала она.
    - Нет, либо ваше величество, либо …
    - Постойте, - Лесок резво подскочил к ней и выбросил из кармана на стол обе карты, - а вы, божественная, подойдите и полюбуйтесь! Вот до чего вы себя скоро доведёте: через день, или через два вам обрежут ваши косы, а нас обезглавят.
    - Дай, - она быстро выхватила у него рисунок, - что это? Монастырь, и я монахиня? Очень похоже! В тебе, Жано, умер художник, но скажу, что этого со мной никогда не случиться, я не стану монахиней, лучше умру!
    - Тогда, вот, - протянул доктор другую карту, - тут вы уже на престоле, в короне и порфире, со скипетром в руках, ликует весь народ. Вспомните же, чёрт побери, величайшего героя, своего батюшку! –
Он в упор уставился на цесаревну. – Немцы сделают с нами, чего захотят, если уйдёт гвардия. Вам понятно?   
     - Понятно ли мне? – она пробежала загоревшимися глазами по лицам, обращенным и запрокинутым к ней. – Что вы, господа, от меня хотите? Немедленного действия? – она встретилась глазами с Разумовским, до сего времени молчащим. – Хорошо, с Богом, будем действовать!
    Разумовский первым бросился перед ней на колени и поцеловал руку, задрожавшую под его губами.
    Воронцов опустился рядом с ним и приложился к концам пальцев другой руки.
    - Конечно, это дело требует не малой отважности, - громко сказал он, - но в ком искать эту отважность, как не в крови Петра Великого?!
    - Я сама должна явиться перед гвардией, вы все так считаете? – спросила Елизавета.
    - Считаем, матушка считаем! – ответил Разумовский, и за ним все остальные. – Каждый час дорог! Мы сейчас отправляемся в казармы и на квартиры к верным вам людям. Ждите здесь и ничего не бойтесь. С нами Бог!
    Лесток за ним повторил эту фразу по-французски. - Сегодня, - сказал он, - добрая ночь для осуществления переворота. У графа Головкина во дворце большой съезд и бал по случаю именин графини Екатерины Ивановны. Пускай попляшут! Поздно вечером, ваше высочество, вы примите гренадёров во второй раз, но для этого нужно ещё денег.
    - Денег? – переспросила цесаревна и посмотрела на Грюнштейна.
    - Именно, денег, - поддержал он Лестока, - не все люди на свете бескорыстны, а сухая ложка рот дерёт. Когда представители вашего высочества отправятся в казармы, необходимо раздать деньги. Сколько у вас есть в наличии, господин гоф-интендант?
    - Всего триста рублей, - смущенно ответил Разумовский. - Эх, надо было продать что-нибудь, матушка … да поздно!
    - Я пойду к Шетарди, - решительно заявил доктор, - пойду опять, чтобы его побрали черти. Я пулей!- и бросился к себе за шубой.
   Все разошлись.
    На землю слетел вечер. В этот день с утра была ясная погода, но с обеда пошёл снег. Ранняя зима и так уже давала себя знать холодами, и все ходили в шубах. К пяти часам метель стихла, и усилился мороз.
    Лесток ворвался в дом с улицы как угорелый, в снегу.
    - Нет денег! – закричал он. – Маркиз бросил нас, но обещал попытаться выиграть в карты!
    Разумовский не весело рассмеялся в ответ.
    - В карты? – насмешливо переспросил он. – Так это мы и сами, Жано, вполне можем. Я вчера выиграл у Миниха-сына и Левенвольде по пятьсот рублей. Государыня наша тоже выиграла у принца Людвига не меньше. Но те долги можно вышибить только после дела. Подумать, у кого можно занять? – он нахмурился и отошёл к окну.
    - Ты - то солнце, то - туча, Алексей Григорьевич, - укорила его Маврушка в спину.
    Не отвечая им, Елизавета в глубокой задумчивости бросилась в кресло с опущенными руками и задумалась. Перед ней снова встали полузабытые картинки. Детство. Танцевальная комната в Летнем дворце и разговор о матушкиных бриллиантах. Как она спасла армию и отца? Отдала свои бриллианты турку собаке. Ну, так она свои драгоценности продаст! За час-другой Разумовский с доктором сумеют это сделать. Продадут, заложат. Да всё равно! – она встала и направилась к себе скорым шагом за шкатулками и погребцами.
    Для зачина своего дела дочь Петра повторила подвиг жены Петровой – она заложила свои бриллианты и разжилась необходимыми деньгами для раздачи солдатам. Её сторонники приступили к активным действиям. Она же вернулась на прежнее своё место – в спальню и горячо молилась, пока не пробило десять часов. В это время никто из казарм ещё не возвратился, с улицы не раздавалось голосов и как-то тихо, подозрительно тихо было в доме. Зато Остерман, подумала цесаревна, сейчас ликует. Ему удалось-таки настоять на удалении гвардии из столицы. Должно быть, он теперь у Головкиных в гостях мирится с мужем именинницы-хозяйки. Там сейчас весь высший свет, весь дипломатический корпус. Но, слышно, будто бы граф болеет, так тем хуже для него!
    Елизавета пошевелилась с трудом, до того сильно затекло её тело от долгого стояния на коленях. В это время в соседней гостиной раздался шум.
    - Матушка, - позвала её из-за дверей Маврушка, - голубушка, отомкнися.
    - Который час?
    - Да уже пол-одиннадцатого ночи, пора, вроде и посылать за Грюнштейном.
    - Подождите немного.
    - И, некогда ждать-то …
    - Тогда посылайте.
    В казармы отправился Воронцов. Ещё медленнее для всех заговорщиков потянулось время, но только не для самой цесаревны. Она так и не покинула своего места перед киотом, молилась и отказывалась одеваться. «Грюнштейн, - думала она, - тоже малоизвестный мне малый. Говорят, что он из Саксонии, сын крещёного еврея. Восемнадцати лет прибыл в Россию и разжился здесь немного торговлей. Потом оставил Петербург и отбыл торговать в Персию, где нажил хороший капиталец, но на обратном пути был ограблен дочиста какой-то шайкой. После этого несчастья поступил в Преображенский полк рядовым солдатом, принял православие и дослужился до сержанта. Тёмный человек. Стремящийся к личной выгоде и благу. Однако, Жано мой разве не таков? Батюшки, все мы человеки, все слабы. Господи, я должна принести обет, должна начать царствовать с милости своим подданным, но что же мне сделать? Что пообещать? На свете нет ничего хуже убийства, хотя бы законного. Господи, Боже Мой, перед лицом твоим обещаю не лишать жизни людей. Пока я царствую, не подпишу ни одного смертного приговора. Ты слышишь меня, Господи, помоги!».
    Последние слова громко прозвучали в тишине и у дверей зашевелились люди. Голос Разумовского произнёс:
    - Мы внемлем тебе, наша матушка и хотим тебя поскорей увидеть. Пришли гренадёры, семь человек.
    Она подняла голову: недалеко до полуночи. За окнами черно и тихо-тихо.
    Елизавета поднялась и отворила другу сердечному и Лестоку.
    - Что-нибудь слышно о Брауншвейгских и Остермане?
    - Лакей и горничная-грузинка отчитались: первые уже спят, а Остерман только что уехал домой с бала. Он не встречался с Головкиным, тот, в самом деле, серьёзно болен, но гости ещё не разъехались. Прекраснейшая, я прошу вас, выходите, молодцы уже тут и с нетерпением ожидают.
    Елизавета вышла в гостиную и увидела семерых преображенцев в полной форме.
    - Вот мы и пришли, ваше высочество, - заявил Грюнштейн. – Готовы ли вы?
    Цесаревне вдруг сделалось не по себе от их вида. Она вскрикнула:
    - Уже? – и попятилась.
    - Ждать, матушка, более невозможно, - сказал Матвей Ивинский, старый знакомец, - слышала, мы немедленно выступаем, как сможем тебе тогда служить? Придётся тогда оставлять тебя в руках злодеев. Приказ только что отдан. Время дорого.
    - Значит, вы обещаете мне служить верой и правдой?
    - Обещаем, матушка, жизнями клянёмся! – заговорили гренадёры все вместе и как один, опустились перед нею на колени. – Именем Христа-Спасителя и Богородицы-Заступницы!
    Слёзы градом брызнули из глаз растроганной Елизаветы. Сквозь слёзы она рассмотрела других людей, вошедших в комнату и рассевшихся в креслах и на диванах и просто остановившихся возле стен. Всё это были близкие к цесаревне лица: её придворные, родственники по материнской линии, чета Салтыковых, принц Гессен-Гомбургский с женой, Нарышкина, то есть Измайлова, с супругом. Все они стали подбадривать Елизавету Петровну. Да она больше в этом и не нуждалась.
    - Подождите, дети мои, - сказала она и проследовала опять в спальню. – Маврушка, надевай на меня поверх платья кафтан, а на него стальную кирасу и орден святой Екатерины не забудь. – Она быстро, с помощью подруги, переоделась. В это время часы на каминной полке пробили двенадцать раз подряд.
    - Так судишь Ты, - обратилась она к иконе Спасителя, - так не оставляй меня, Боже. Прости меня, ежели я грешна, но нынче не о себе я думаю, а о России. Ты видишь моё сердце, оно чисто. Я слабая женщина, но я иду против всей великой и страшной силы, поработившей Россию. Боже, ещё раз тебе клянусь, да пускай рука моя отсохнет, если подпишу хоть один смертный приговор! Даже лютому врагу не стану подписывать – Остерману. А если что, покарай одну только меня, люди, идущие со мною сейчас невинны, спаси их! – она бросилась на пол и распростёрлась перед иконами. Остатки её волнения и страха исчезли, когда она выпрямилась и посмотрела на Маврушку.
    - Принеси мне большой серебряный крест, подруга! А когда Маврушка выполнила её волю, то обе женщины по очереди приложились к кресту и ещё раз произнесли простую молитву:
    - Господи, помоги нам, грешным.
    С крестом в руках, цесаревна вышла к ожидающим её заговорщикам. Все заметили, как она переменилась, какой гордой стала её походка и смелым - взгляд.
    - Я поклялась, если Бог явит ко мне милость, не лить крови, не утверждать смертных приговоров. Клянитесь и вы не требовать от меня сего! Целуйте крест!
    Гренадёры первыми с радостью ей подчинились. Каждый жест, каждая черточка выдавали в ней истинную дочь Петрову, великую государыню-императрицу. Выступил Разумовский.
    - У крыльца, - сказал он, - уже стоят сани, и вы сядете в них, ваше высочество, с Лестоком и Шварцем, а братья Шуваловы добро прокатятся на запятках. За кучера сядет Воронцов, ну а остальным можно пробежаться и пешочком, бо привычно, верно, ребята?
    - Верно, батька, – сказал кто-то из солдат.
    - Как это вы меня назвали? – усмехнулся Алёша.
    - А по-нашему, всё верно, - кто-то опять сказал, - если нам царица - матушка, то ты, выходит, наш батька. Ступай с нами!
    - Иду! – весело откликнулся Алексей, но в суматохе этот короткий разговор его с гвардейцами никто не слышал.
    Василий Салтыков потребовал запрячь вторые сани, но цесаревна не согласилась.
    - Вы все лучше тут ждите. Главное сейчас – тишина и скорость. Нас не должны заметить и по дороге захватить. Быстрее поедем в казармы преображенцев, в первую роту. Нам не потребуется много людей, во избежание большого шума. Представьте-ка себе толпу в пять тысяч человек, несущихся за моими санями?!
    Этим она убедила заговорщиков. Разумовский подскочил к ней с шубой в руках и офицерской тростью. Шубу он накинул на её плечи, поверх кафтана и стальной кирасы, застегнул крючки, она взяла в руки трость. Все вышли из дворца цесаревны, расселись, вскочили на запятки, и сани тронулись. Следом за ними бегом направилось семь человек. Шёл уже второй час морозной ночи. Повернули на Кирочную улицу и увидели несколько больших деревянных изб. Это и была казарма. Сани остановились перед съезжей избой, где толпились ожидающие матушку гренадеры. Не все были посвящены в тайну заговора. Цесаревна вышла из саней, поприветствовала их и улыбнулась:
    - Что, ждёте меня, ребята?
    - Ждём, наша матушка!
    Впереди двух десятков гренадёр цесаревна подошла к дверям светлицы и толкнула их сильно. Большинство людей уже спали, в горнице было полутемно, тускло светила перед киотом лампада. Она разглядела пирамиду с оружием, амуницию, развешенную по стенам. Несколько человек сразу же вскочили с нар, начали поспешно одеваться, другие спрашивали, что случилось и, услышав про цесаревну, тоже вскакивали. Барабанщик, дурной ото сна, бросился к своему барабану и ударил тревогу: он ничего не знал, потому что к делу-то готовились наспех! Лесток – вот что страх делает - выскочил впереди цесаревны пулей. Он поднял руку - раз - мелькнуло лезвие кинжала, и барабан, прорванный им, смолк. Тринадцать человек гренадёр, посвященных в тайну заговора, разбежались по избам созывать товарищей. Солдаты быстро начали сбегаться. Из офицеров здесь находился только один, и тот на дежурстве, а остальные жили в городе. Собралось триста человек, большею частью ещё не ведавших, в чем дело. Принесли свечи. Алексей Разумовский снял с неё шубу, и она выступила перед своими «кумовьями» в кирасе, надетой поверх кафтана и простого платья, и опираясь нежной рукой на трость, как на шпагу. Алексей отступил в тень.
    - Узнаёте ли вы меня? – с горящими глазами, но ровным голосом обратилась к собравшимся перед нею преображенцам цесаревна.
    - Узнаём, матушка!
    - Ребята, вы знаете, чья я дочь?
    - Как не знать, ваше высочество, конечно, знаем! – загудели преображенцы. – Ты дочь родная нашего отца, императора Петра Великого!
    Тогда она высоко подняла руку:
    - А слышали ли, что немцы хотят заточить меня в монастырь? Я прошу вашей защиты! Готовы ли вы идти за мной и защитить меня и престол русский?
    - Готовы! – зарычали гренадеры со зверским выражением на лицах. – Мы их всех перебьём к лешему, разорвём в клочья, в Неве утопим!
    При этих выкриках Елизавете сделалось страшно.
    - Нет! – вскрикнула она. – Пожалуйста, не надо никого убивать, я не желаю ничьей смерти! В случае смертоубийства, я уйду и приму сан монашки. Клянитесь никого не трогать!
    Со смущённым ропотом разъярённые мужики потупились и забормотали:
    - Матушка, прости нас!
    - Прощаю, - ответила она.
    Стало ясно, что гренадёры полностью подчинились.
    Тогда, высоко подняв серебряный крест, цесаревна громко сказала:
    - Я клянусь умереть за вас! Клянитесь и вы мне на кресте в этом, а крови не проливайте!
    - Клянёмся!!!
    Солдаты бросились прикладываться к кресту по очереди.
    - Помолимся теперь вместе Богу, чтобы Он не отвернулся от нас, - продолжала Елизавета, опускаясь на колени.
    Все вместе шёпотом помолились.
    - Идём, братцы, – громко воскликнула она, – и пускай каждый думает, что идёт не за Елизавету, а за славу России!
    - Ура! Веди нас, наша матушка, на немцев! - Гренадеры загомонили дружно, все разом, и от этого гомону проснулся, наконец, офицер, спавший в дежурном помещении на диване. Он вскочил и ворвался к мятежникам с обнаженной шпагой. При виде цесаревны, он встал, как вкопанный.
    - Господин офицер, вы арестованы! – сказал Воронцов. – Вашу шпагу!
    Офицер немедленно подчинился и был уведён в дежурную. Лесток на всякий случай распорядился:
    - Во избежание шума разрежьте кожу на всех барабанах!
    Когда это было исполнено, все вышли на мороз. Разумовский закутал Елизавету в шубу и незаметно пожал маленькую руку. Триста человек направились за санями цесаревны по Литейной, потом вдоль Невской першпективы, затем пересекли Луговую улицу. На Адмиралтейской площади цесаревна вышла из саней и пошла пешком вместе со всеми. Теперь народу поубавилось. По дороге Воронцов и Лесток отделяли от роты не большие отряды под командою унтеров, человек по 20-30, чтобы арестовать на дому Остермана, Головкина, Менгдена, Левенвольде, молодого Миниха и самого старика, который мог помешать делу. Елизавета повела большой отряд к Зимнему дворцу, но трудно давалась ей дорога. Её маленькие ножки увязали в снегу, тяжёлая шуба тянула к земле. Она тяжело задышала, не желая вслух объявлять о затруднении.
    - Что-то тихо идём, матушка! – заметили гренадёры.
    - А вы бы взяли её высочество на руки, - подсказал Разумовский, - я бы в Царствие Небесное занёс …
    Тут же двое, из самых рослых солдат, подскочили к цесаревне и подняли её на руки. Так и донесли до дворцового подъезда. Зимний высился черной громадой, а внутри все спали, в окнах мерцали ночники, да светились окошко кордегардии. У главного входа восемь человек выступили вперёд с паролем.
    Их пропустили, и в тот же миг, четверо часовых, охранявших главный вход в Зимний, были схвачены. Они дежурили давно и уже замерзли. У них живо вырвали оружие, и они сразу подчинились и позволили себя арестовать. Заговорщики вошли во дворец и направились в кордегардию. Там Лесток и Грюнштейн ножами продырявили все барабаны. Караульные вскочили на ноги, и офицер крикнул:
    - На караул!
    Его повалили на пол, и один гренадёр чуть было не воткнул штык ему в брюхо. Елизавета вовремя отвела штык рукой:
    - Не надо, не надо! Братцы, заткните им рты, свяжите и, от греха, в кордегардии замкните. Идём дальше! Воронцов, занимай все выходы, выставляй посты у каждой двери!
    На шум из офицерского помещения выбежало ещё несколько человек с обнаженными палашами.
    - Ваше высочество?! – оторопел, было, командир караула, но за ним вырос Степан Апраксин и зажал ему рот.
    - Апраксин! Арестуйте их! – приказала Елизавета. – Свободен ли путь в покои правительницы и императора?
    - Свободен, государыня! – граф отдал честь и бросился распоряжаться в караульне.
    Его уверенность вдохновила солдат, они быстро повязали всех офицеров. Разумовский с тремя преображенцами отправился на каретный двор, чтобы подготовить сани для арестованных правительницы и её приближенных. Там пришлось повязать кучеров, ничего не понимающих спросонок.
    Елизавета, с Лестоком, Воронцовым, Шуваловыми и ещё десятью гренадерами задержалась в караульне, где после ареста офицеров, солдаты бросились перед ней на колени и немедленно учинили присягу. Тридцать человек гренадеров направилась в апартаменты регентши. Сама Елизавета идти туда с ними не решилась. Да и зачем лишние неприятности? И, хуже того, не пробудить бы жалость к несчастной Анне и её детям. Вот уж этого не надо! Жёстче надо быть, жестче к врагам! Закрыть глаза!.. Она молча слушала, как топают по лестнице ботфорты. Это ничего, её бы тоже не пожалели. Она и в самом деле прикрыла глаза на минуту и слушала только удары своего сердца. Это не ради неё, ради России.
    Гренадеры вломились в Предспальню шумной толпой и увидели съёжившуюся в креслах девицу. Это была Аврора фон Менгден. Поднеся ко рту палец, Ивинский приказал девушке молчать и приотворил двери. В опочивальне было очень тихо. Не раздавалось даже сонное дыхание спящих людей, но лампадка мерцала перед образами, светился розовый ночник. Ивинскому показалось, что все или умерли, или успели убежать. На гауптвахте, всё-таки, наделали много шуму. Он и Грюнштейн решительно вошли. Ивинский схватил канделябр и за ним вломились все остальные. Тени заколебались по стенам. На постели, за тонким занавесом, просматривались две фигуры, и одна из них жалобно застонав, заворочалась, было, но опять крепко обняла другую. От усердия и от жути при виде полуобнаженных женщин, Ивинский дохнул так, что задул сразу все три свечки. Рядом. Грюнштейн, выругавшись матерно, опрокинул ночник и зарычал:
    - Тьма египетская! Мамзель, несите огня!
    Из предспальни явилась со свечой  Аврора фон Менгден, бледнее смерти. Две фигурки, лежащие, обнявшись, открыли глаза и сначала посмотрели друг на друга. Трогательное было зрелище. Грюнштейн слыхал от кого-то по пьянке, что Анна Леопольдовна несколько дней назад сильно поругалась с супругом, и они спали врозь, но только теперь в это поверил. Вместо мужа она укладывала с собой спать Юлиану. Но Грюнштейн не ведал, что вчера граф Левенвольде, с вечера, перед тем, как она пошла спать, снова заходил к ней предупредить об опасности. Правительница и в этот раз посмеялась:
   - Я, - беспечно сказала она, - приструнила Лизу и заставила поплакать!
   Очнувшись, регентша и Юлиана сели и уставились на гренадёр и завизжали без голоса   
   - Мы пришли арестовать вас, принцесса, - сказал Грюнштейн. – Вставайте и одевайтесь. Вы поедете в дом её величества императрицы с супругом и детьми.
    Анна Леопольдовна затрясла всклокоченной головкой, с которой слетел белый платок. Ей не сразу удалось понять, что случилось, но потом она подчинилась Юлиане, бросившейся её одевать. Перед Матвеем Ивинским, стоящим с разинутым ртом, и Грюнштейном, которому было наплевать на прелести дам, Юлиана накинула на регентшу одну юбку, а Аврора надела на неё чулки и башмаки. Потом спешно схватила на собольем меху бархатную епанечку и прикрыла оголенные плечики. Всё делалось в полной тишине, и гренадеры не осмеливались рычать больше, а у всех дам отнялись языки.
    - Шевелитесь, – шепотом торопили их гренадёры, хватая регентшу за руки.
    - А капор-то, чай, не лето! – зашипела заспанная служанка, появившаяся с капором в руках.
    Анна Леопольдовна сама взяла капор дрожащими руками и надела на растрёпанную голову. Она двигалась, как сомнамбула и только в дверях спросила, не увидится ли она с цесаревной? Но её молча под руки потащили из опочивальни. За нею вывели Юлиану и Аврору. Девушки не сопротивлялись, но попросили подать шубы. Они были в халатах, с голыми ногами, растрепанными волосами. Всё та же служанка притащила из гардеробной ещё три епанечки на меху и три капора, слава богу.
    - Младенца императора и его сестру не будите. Кормилицы пускай принесут детей в Кордегардию, тщательно закутав. На дворе очень холодно! – приказал Грюнштейн товарищам.
    Другая партия гренадер ворвалась в опочивальню супруга, так некстати подвергнутого остракизму. Принц Антон, голый, сидел на постели и моргал глазами. Двое гренадер схватили его, закутали в одеяло и поволокли вниз. Голые ноги Антона Ульриха торчали наружу. Его так и вынесли и положили в сани, накрыв сверху шубой. Потом один солдат вынес его исподнее и верхнее платье и бросил сверху.
    Елизавета Петровна следила за этим из окна кордегардии. Она одобрительно кивнула и спросила:   
    - Что, скоро ли принесут спящих детей!
    Но младенцы уже не спали. Годовалый свергнутый государь проснулся от шума и заревел ещё в кроватке. Кормилица уже одела его и теперь несла на руках, закутанного в меховую, до пят, шубку. Следом другая нянька несла верещащую четырёхмесячную принцессу Екатерину. Их сопровождала заплаканная Якобина фон Менгден. Девушка что-то хотела сказать и не решалась. Её опередила бойкая баба-чухонка:
    - Ваше величество, её уронил солдат, - громким шепотом сообщила она. – Чаю, зашиб сердешненькой головку …
    - Немедленно показать доктору! – распорядилась новая императрица и протянула руки к свергнутому царю. – Дайте-ка мне Ванюшку! Бедняжечка! Ты ни в чем не виноват, во всём виноваты твои родители!
   Потом она подозвала Воронцова и велела ему, Шуваловым и Шварцу отправляться к вельможам, которые не подлежали аресту – князю Черкасскому, Бреверну, Алексею Бестужеву, не так давно призванному обратно на службу и другим. За сим, последовал приказ призвать священников для приведения к присяге вельмож и войска. Двадцать гренадер верхами поскакали к казармам оповещать полки о счастливом исходе государственного переворота.
    Елизавета Петровна сама повезла в своих санях свергнутого ею только что императора, держа его на коленях. Сани летели по ночному Невскому. За ними везли регентшу с фрейлинами под охраной Лестока и принца Антона, которого охранял Алексей Разумовский. Поезд из трёх саней сопровождали гренадеры. По обе стороны Невской першпективы уже толпился народ, и люди кричали, размахивая руками:
    - Ура! Дождались, слава Богу! Да здравствует государыня-императрица! Дщерь Петрова!
    Слыша эти радостные возгласы, маленький Иоанн развеселился и неуклюже завертелся на коленях у тётки, только что отнявшей у него корону.
    Тьма всё ещё стояла над Петербургом. Глухая ночь.
    Старый дворец Елизаветы в эти часы гудел, как улей и сверкал огнями. Ворота были открыты настежь. Толпы солдат окружали его, и всё подходили и останавливались у подъезда и на Марсовом поле. Едва цесаревна появилась с императором на руках, как приближенные бросились поздравлять её и целовать руки. Женщины плакали от счастья. Елизавета передала императора Маврушке и обняла по очереди старых подруг, коротко порыдав на плече у каждой. Но до слёз ли в такое время? Брауншвейгское семейство уже было размещено в личных покоях новой императрицы. Она поручила наблюдение за ними Василию Салтыкову. Мавра Шепелева, Салтыкова и Нарышкина хлопотали вокруг Анны Леопольдовны и её фрейлин. Бывшая регентша рыдала в кресле, прижимая к себе и целуя свою дочь. Маленькая принцесса, зашибленная в Зимнем дворце, больше не верещала и вся горела. Сама Анна была уже прошлым, и о ней так и говорили. Принц Антон лежал на диване и трясся под её причитания. Когда он попросил вина, ему принесли.
    Этой ночью Елизавета Петровна задержалась в старом дворце, чтобы дождаться прибытия особо почётных гостей, привезённых по её приказу, а именно – арестованных Миниха, громко охающего Остермана, Головкина, Менгдена и Левенвольде. Все были напуганы, а Миних и Остерман, кроме того, порядочно избиты. Остермана пришлось силой вытаскивать из постели. Избили и его жену. Не смотря на строгий приказ императрицы, гренадеры давали волю кулакам. Остерман, как передали Елизавете, бранился и обозвал её б!… Но, тут она отказалась наотрез дальше слушать. Жалеть тоже никого не собиралась. И без того, подавляла в груди ненависть. Она перед иконами, на коленях, дала Богу слово, и казни, поэтому не бывать. «Ах, как жалко», - шепнул Лесток и указал глазами на Остермана. Из арестантов один только изнеженный граф Левенвольде дрожал и плакал. Увидев Разумовского, он вдруг рухнул перед ним на колени. Добро, что случилось это в толпе. Алексей поднял бывшего начальника на ноги за шкирку и громко крикнул, чтобы несли графу чего-нибудь покрепче.
    Разумовский и Шуваловы принимали гостей – солдат и офицеров и подносили им ковши анисовой водки и золотистого токая. Пётр Шувалов любезно целовался с каждым, кому доводилось протолкаться в палаты, и всем рассказывал о благополучно завершившемся перевороте. Василий Фёдорович Салтыков, схватив за руку сенатора князя Якова Шаховского, приверженца Бирона и «своего человека» арестованного вице-канцлера Головкина, прибывшего не в себе и в полном смятении духа, невежливо рассмеялся:
    - Вот сенаторы стоят! – он имел в виду также и своего зятя, князя Алексея Голицына.
    Князь Яков Шаховской в ответ растерянно промолвил:
    - Сенаторы, сударь.
    - Что теперь скажете, сенаторы? – ещё громче загоготал Салтыков.
    Толпа тут же их окружила. Шаховской, зная нрав Салтыкова, поинтересовался:
    - Что это значит, что вы, сударь, в такое время, где все берут участие радоваться, нас атакуете? Не находите ли на нас какой метки, или по высочайшему повелению так с нами поступаете? Мы во всём ответствовать готовы.
    Салтыков от этих сердитых слов поостыл:
    - Я, друг мой, теперь от великой радости вне себя! – заявил он и полез целоваться.
    Не забывали и арестантов. Миних пил анисовую водку и не охал. Правый глаз у него заплыл. Спешно были накрыты столы, и поданы простые закуски. Люди всё прибывали и прибывали в старый цесаревнин дворец.
    Когда же залы были заполнены до отказа, молодая императрица, наконец, вышла к подданным из своих внутренних покоев и милостивыми знаками приняла верноподданнические поздравления, протягивая каждому свою руку. Затем она распорядилась, чтобы подали для неё открытую большую линейку, дабы ехать в Зимний дворец со свитой. Во дворе ей отсалютовала первая гренадерская рота преображенцев, и Грюнштейн проорал:
    - Ваше императорское величество, мы ваши верные слуги! Пожалуйста, уступите нам в слёзной просьбе нашей! Не откажите!
    - Для вас, друзья мои, я готова на всё! – воскликнула восторженная Елизавета.
    - Матушка, умоляем тебя объявить себя капитаном нашей роты!
   - Дети мои, - со слезами на глазах ответила императрица, - с радостью объявляю, что я ваш капитан, а теперь следуйте за мною служить в придворной церкви благодарственный молебен и принимать присягу в верности мне!
     После этого она повелела всем вельможам идти пешком, ибо из-за тесноты на улицах проехать было невозможно, в Зимний дворец, а сама изволила ехать туда в открытой большой линейке с ближайшими соратниками и дамами. Она сидела в линейных санях со свитой, но Разумовский и Воронцов гарцевали с правой стороны верхом, а братья Шуваловы - с левой. Первая Преображенская рота следовала за ней маршем. Все приверженцы новой императрицы были молоды, и ещё не получили больших чинов, орденов и титулов, но именно с ними надо будет теперь считаться вельможам. Императрица, ласково улыбаясь, ехала сквозь гвардейские полки, выстроившиеся шеренгами вдоль улиц Миллионной и Луговой. На площадях полыхали костры, разведённые для облегчения от стужи. Ночь ещё стояла в своих правах, мороз был лютый.
    В сенях Зимнего дворца императрицу встретили канцлер князь Черкасский, кабинет-министр Алексей Бестужев и кабинет-секретарь Бреверн. Они вручили ей только что составленный манифест о перемене правления и формулу присяги и титулов.
    - Добро, - сказала Елизавета, - покойная императрица Анна назначила по себе наследником двухмесячного внука, и от того начались беспокойства и непорядки. Посему Мы, яко по крови ближняя, отеческий Наш престол всемилостивейшее восприняла. Мой же племянник, воспитывавшийся в Киле в протестантской религии, устраняется от престола, подпавши под заключительный пункт завещания матери Нашей. А теперь приведите ко мне пленного адъютанта главнокомандующего шведской армией - капитана Дидерона.
    Пленный швед, к её удивлению, уже находился в Зимнем. Вместе с ним вошёл старый фельдмаршал и победитель под Вильманстрандом, Пётр Ласси. Он заявил, что будет служить дочери Петра верой и правдой. Его собственный адъютант поднёс императрице шпагу Дидерона.
    - Вы свободны, капитан, - по-французски обратилась императрица к шведу. – Отправляйтесь к своему главнокомандующему, на дорогу я положу вам пятьсот червонцев и доложите, о Нашем благополучном воцарении. Скажите, что Мы надеемся начать переговоры и заключить мир.
    В придворной церкви началась присяга в верности её императорскому величеству. Императрица не переодевалась, она была в прежнем своём платье и кирасе, но с султаном драгоценных перьев в волосах. За её спиной стоял красивейший мужчина, которого прежде едва замечали при дворе. Он был высок как гвардеец и смуглолиц, черные вьющиеся волосы каскадом падали ему на плечи. Большие миндалевидные глаза с длинными ресницами, к изумлению всех, смотрели без наглости, по-доброму и мягко. Он совсем не походил на прежних могущественных фаворитов, но он им уже являлся. Придворные узнавали его и низко склонялись, проходя мимо. В седьмом часу императрица вышла из церкви в залу и проследовала на подъезд, чтобы приветствовать гвардию, не уходившую в казармы. Она подождала, когда войска построятся и медленно, не обращая внимания на стужу, обошла ряды. Разумовский успел накинуть ей на плечи епанчу Грюнштейна и остался на подъезде. Императрица приветствовала свою гвардию по-отцовски, радостно и, вместе с тем, сурово. После ужаса и страха прошедшей ночи, она была свежа, бодра и не чувствовала устатку. Её дух силён, и пускай видят это гвардейцы. Когда она проходила мимо, каждый полк, каждая рота ревела сотнею глоток:
    - Виват!... Виват!... Виват!... Да здравствует матушка Елизавета!
    С горящими глазами Елизавета вернулась на крыльцо и высоко подняла руку.
    - Молодцы гвардейцы! Я объявляю себя полковником всех полков – Преображенского, Семёновского, Измайловского, Кирасирского и капитаном моей Первой роты! Отныне именоваться ей моей лейб-компанией!
    - Ура!!! – проревела гвардия.
    В это время Воронцов поднёс на золотом блюде знаки и ленту ордена Святого Андрея Первозванного, и Разумовский передал их императрице. Она сама возложила на себя голубую кавалерию.
    В восемь часов утра состоялся первый Высочайший выход Елизаветы Петровны. Молодая императрица вышла в Тронный зал, величественная, в серебристой бальной робе и золотой мантии, расшитой двуглавыми орлами. Елизавета милостиво допустила к руке тех, кто сам боялся приветствовать полуопальную цесаревну в царствование кузины Анны и в короткое регентство племянницы. Её величеству предстоял долгий и тяжелый, первый день правления отцовской махиной, который кончился далеко за полночь. Она должна была навсегда похоронить мрачное царство временщиков - биронов, минихов, остерманов и холодных немецких императриц.
    Сверженный император с родителями и сестрой-младенцем находился в доме Елизаветы Петровны. Причём Анну Леопольдовну на время разлучили с супругом, и принц Антон содержался в покое без окон совершенно один. Императрица через Василия Салтыкова предложила свергнутой регентше просить у неё милости, если она того пожелает, и та, без всякого промедления, обратилась к ней за дозволением отпустить с нею вместе в ссылку баронессу Юлиану фон Менгден. Елизавета недовольно фыркнула, но согласилась:
    - Вот как, значит? Почитает больше мужа и детей своих Жульку? Добро! А мне шепнули, что Анна опять брюхата! Ну, пускай уж та едет, а заодно отправим вместе с ними и Якобину, - решила она и тут же перевела любопытный взор на Лестока. - Жано, а ты-то почто куксишься? Никто тебе не говорит, что ты не можешь жениться на одной из сих девок. Венчайтесь с Авророй хоть завтра по своему лютеранскому обряду, но только тихо. Я не хочу, чтобы пошли разговоры об одной фрейлине регентши, почему-то обласканной императрицей. При моём дворе пусть появится госпожа Лесток. Всего я намерена терпеть «их» тут три дня, не боле. На четвёртый пусть везут в Ригу, каждого порознь, да ночью, а днём отдыхают. Принца Людвига с ними не отпускать и оставить пока заложником.
   
   
    В Зимнем гремела музыка, и усыпанная драгоценностями императрица принимала поздравления подданных, когда сквозь ликующие толпы, изливающие свою любовь «матушке», к дворцу подъехала карета маркиза де Шетарди. Елизавета Петровна сама постаралась быстрее довести до иноземных посланников весть о своём воцарении и отправила в посольство князя Никиту Трубецкого с известием о перемене власти, а де Шетарди известил лично Пётр Шувалов. Француз, в своём доме на Адмиралтейской площади, всё ещё оправлялся от испуга. Ночью его неожиданно разбудили удары в дверь прикладом, и он, натура хоть и бойкая, но нежная,  чуть было не окочурился со страху. Он сразу решил, что заговорщики изобличены, начались аресты, и его тоже берут с поличным. Уж потом, после встряски, выяснилось, что перепутали его хоромы, то ли с дворцом Головкиных, то ли Остермана. Так что, маркиз в донесении о действе своей «подзащитной» не нуждался. Он, в халате, до утра пялился в окошко, а Зимний дворец перед окнами французской миссии – как на ладони. Господин французский посол негодовал, ведь он-то считал главой заговора свою персону! Чёрт дёрнул божественную Елизавет разрушить все его великолепные козни! Теперь шведы не смогут силою оружия способствовать возведению на престол принцессы и диктовать ей свои законы «в стенах столицы, основанной победителем их». Елизавет перехитрила лукавого француза, заметил по этому поводу мемуарист Манштейн. Изящный маркиз в означенное утро, приняв на себя притворную личину, всё-таки получил малую толику восхищения от гвардейцев. Пока он ехал в карете к Зимнему дворцу, гренадеры, узнававшие его, спьяну приветствовали посла дикими воплями:
    - Глядите, наш батюшка француз едет! Господин посол, не желаете ли хлебнуть водки?
    Шетарди, помахивая им рукой в брабантской розовой кружевной пене, прослезился и пригласил всех в посольство на стаканчик сего русского зелья. Некоторое время спустя, он пил шампанское с императрицей и морщился: то ли радостно ему было, то ли нет? Прекрасную русскую спящую царевну вознес на престол не благородный романтик-рыцарь, как было задумано, а триста мужиков, рядовых гренадер.



Конец второй книги




ПРИМЕЧАНИЯ

      



1 -   Гофмаршал – ведал приёмами и развлечениями двора.
2 - Анастасия Михайловна Нарышкина родилась в 1702 году и была старше цесаревны Елизаветы примерно на семь лет. В 1730 году ей было 27 лет.
3 – Зелёные святки предшествуют Дню Святой Троицы – также Троицко-семицкая неделя, или русальная неделя.
4 – Святые апостолы Пётр и Павел – покровители Санкт-Петербурга и Петра Великого – 29 июня ст. ст.
5 – Первый Спас – 1 августа ст. ст.
6 – Второй Спас – 6 августа ст.ст.
7 -  Аттенция – внимание.
8 – Праздник Нерукотворного Образа Господня – официальное название третьего Спаса, что в народе зовётся ореховым и хлебным – 16 августа ст. ст.
9 -  Церера – римская богиня плодородия. 
   10 -  Епанечка – разновидность душегреи, без рукавов и воротника.
11 -  Фрондёрка – по названию движения французских дворян против абсолютизма Людовика IV : фронда в переводе с французского языка – рогатка.   
    12 - Клирос – место для певчих в церкви.
13 - Марс -  бог войны.  Бахус – бог пьянства (др. римск.)
14 - Глазет – плотная шелковая ткань с золотой, или серебряной нитью.
15 - Муар – шелковая ткань с волнообразным отливом.
16 - Адонис – возлюбленный богини Венеры, в данном случае имеется в виду: господин.
17 - Епанча – круглый в крое плащ из сукна, одежда солдат и путешественников.
18 - Ратинные – из шерстяной ткани с волнистым ворсом на лицевой стороне.
19 - Плерезы – траурные ленты белого цвета, размеры которых зависели от ранга того, или иного, лица.