Поцелуй Эвтерпы

Посвящаю моей жене Оле.

Никогда не обижайте тех, кто вас любит, кто отдаёт вам тепло дыхания, рук, губ, свет глаз, кто даёт вам возможность и счастье творить.

Юность. Нетерпеливая пора. Жажда всего и сразу. И самомнение захлёстывает через край. Раздувает, как бычка на раскалённой полуденным солнцем причальной стенке. Мнил себя если не гением, то что-то очень близко около него. Слышны сухое хлопанье крыльев и топот копыт Пегаса, и ветерок вдохновения спешит, обдувает с заоблачных вершин Парнаса, и слетаются в разноцветно-прозрачных, усыпанных полевыми цветами и лютиками одеждах неземные в своей красоте Музы. Пора любви, легковесных клятв, мнимых открытий и мечтаний.

Эвтерпа — более других сразу ему приглянулась. Да и он ей, признаться, тоже. А её товарки покружились и улетели по своим делам к другим юным, а может быть зрелым или седовласым избранникам. Он называл её «моя ласточка», а она его голубем. Он был заносчивым и ленивым, легкомысленным и расхлябанным. Не знаю, как он мог ей понравиться!

Она появлялась в одно время под вечер в сумерки. И его уносило плавными волнами лирической поэзии в необъятное вечернее небо за город, вверх по течению реки, где за туманными лесами и холмами неясно голубела Белая Русь или вниз — к Неману, к Куршскому заливу, к дюнам, к Балтике.

Слушал её нездешние песни, восточные мотивы. В них были звуки древнего китайского цина  и струны Индии, аромат джунглей, свист ветра в зарослях бамбука. Засыпал убаюканный её напевами, положив голову на её мягкие, тёплые колени, а она гладила его по голове, пропуская волосы сквозь длинные прозрачные пальцы. Он привык, думая, что так будет всегда. Наивная и самонадеянная мысль!

Юность ветрена и легкомысленна. Его несло. Мир богемы или то, что он считал богемой,  втягивал его в свой суматошный сумрачный круг.  Словно тени, мелькали бледные сомнамбулические красавицы, талантливые и порочные мужчины. Жизнь казалась нескончаемым карнавалом, освещённым всполохами фейерверков. Он завертелся в этом вихре, потерял ориентиры, одурел и ослеп. Вот тогда он обидел её.   

Он перестал встречать её в назначенный час, куролесил  по городу, к этому времени основательно накачиваясь алкоголем. А она прилетала, ждала, тяжело вздыхала и улетала в свои эмпиреи. Являлся под утро, а иногда его не было по нескольку дней подряд.

Наконец она дождалась его. Это была их последняя встреча. Он был пьян, как почти всегда в это время. Она грустно посмотрела на него и ничего не сказала. Он тоже молчал. А что он мог сказать? Что ему надоели её ласки и песни? Что ему стало скучно с ней и хочется веселья, вина, плотской любви? Но ей ничего не надо было говорить. Она всё видела и понимала и даже больше, чем он, глупый, мог понять. Тогда он не разглядел в её глазах своё нелепое будущее.   

И он сказал ей заплетающимся языком:

— Уходи. Ты мне больше не нужна. Ты мне надоела. Я больше не хочу тебя!

От этих слов она откачнулась назад, как будто от удара по лицу, гордо выпрямилась и тихо произнесла:

— Гадкий слепой мальчишка, ты не выдержал своей избранности, божественный поцелуй ослепил тебя, лишил воли и разума. Я, Эвтерпа, говорю тебе — ты пожалеешь, потому что в это мгновение ты всё потерял.

Винные пары ударили в его бедную голову, и он прокричал:

— Я не хочу ваших милостей! Пусть твой бог целуется с другими. А ты поцелуй меня в зад!

— Хорошо,— ответила она. Глаза стали ещё печальнее, а на губах мелькнула улыбка разочарования.— Маленький неблагодарный поросёнок, будь по-твоему. Ты надолго запомнишь мой прощальный поцелуй. Прощай, недоносок!

Всё завертелось у него перед глазами: вечерний туман, золото свечей, отзвуки восточных напевов, звон хрусталя, дальний церковный хор. Потом вспышка пламени на мгновение осветила его бедную комнату и диван, на котором он лежал. Запахло палёной кожей и гарью. Затем тьма, тишина, и он провалился по ту сторону сознания.

Утро следующего дня лучше не вспоминать.

Сквозь серую муть окна томительно сочился свет похожий на картофельный крахмал. Тот ещё свет. Кроме всех прелестей похмелья он ощутил жгучую боль в ягодицах. Вернее, это первое, что он почувствовал. Произошедшее накануне помнилось смутно, но он постепенно восстановил основные моменты — сцену прощания.

Боль усиливалась, и он решил посмотреть, что же у него там случилось. Стянув брюки (он в них так и заснул) приставил небольшое зеркальце с нужной стороны — на обеих половинах алой бабочкой горели два пятна. Кожа на них покрылась мелкими волдырями.  Интересно, что брюки при этом остались целыми — ни подпалин, ни дырочек.
.
Физическая боль хоть и досаждала, но была не главной. Постепенно из липкого клейстера, в который превратился воздух в комнате, нарисовалась, стала почти материальной мысль о « страшной потере», о том, что «ничего уже нельзя вернуть и исправить».

Но было поздно. Поэзия покинула его!

А потом была долгая череда безликих дней, унылых монотонных лет. Что-то, конечно, с ним происходило, но события совершались как бы не с ним, не трогая, скользили мимо. Их можно не называть, как нельзя назвать и его самого, потому что его самого у него не было. Он потерял имя.

Поэзия ушла. Исчезло чувство полёта. Яркие краски мира пожухли и, покрытые пепельной пылью обыденности, стали тусклыми и грязными. Он по инерции крутился мелким бесом в богемных компаниях, но радость открытий и чувство новизны исчезли, не радовали новые встречи и новые романы. Каждая следующая любовница оказывалась гораздо худшим двойником предыдущей — жалкой пародией на любовь. Он это понимал, но изменить ничего не мог. 


Началась пытка. Пробовал писать. Но напрасно он в отчаянии звал свою Музу. Она не приходила, и у него ничего не получалось. Слова перестали волновать, потеряли значение, лёгкость, упругость, стали тяжёлыми и вялыми, печально и немо ложились друг за другом на белой плоскости листа, выражая лишь его бессилие, утраты, разочарование и распад.

Наконец он смирился.

Так любимая им до этого осень перестала волновать: не радовала глаз карусель листопада и та особая голубизна неба, которая бывает только в погожие осенние дни. Раньше ему удавалось передать эту пронзительную тишину и глубину, солнечный свет сквозь живой, дрожащий какой-то внутренней дрожью пожелтевший лист клёна.

Тогда он увидел Время. Он не знал Его, когда у него была Эвтерпа. Время стало видимым.
Оно, то обступало его со всех сторон плотным туманом тишины и одиночества, тускло светило в ночных окнах соседних домов, то пролетало мимо, неся на своих необъятных плечах счастливых влюблённых, удачливых друзей — художников, писателей, поэтов — оставляя ему лишь очередную потерю, жалкую роль наблюдателя, швейцара на великосветском балу. Время пролетало мимо, а он оставался на месте, не имея сил разорвать плотную оболочку своего замороченного мирка, потерявшего поэзию.

Поэзия исчезла, но жизнь продолжалась. Женился. Родилась дочь. Работал. Упорство и терпение восполнили недостаток воли и характера, ежедневный труд — вдохновение.

Так прошло много лет. Но законы жизни неизменны — ничто не длится вечно. Наконец, кто-то, кто держит в руках нить его судьбы, решил, что он искупил вину, и пришло время прощения.   

Тогда ему явилась его Муза. Она не была похожа на богиню или ангела. Это была земная женщина с добрыми голубыми глазами, в которых светились нежность, любовь и ещё что-то очень важное, чего нельзя выразить словами  и чего ему так не хватало. К нему вернулась способность писать. Слову вернулось живое тепло, свет, запах, вкус. Пусть это была проза, но эта была поэтическая проза. Под лучами любви развеялись туманы и мороки прошлой жизни. Мир ожил, стал цветным, радостным и осмысленным. Он знал, что уже никогда не сможет предать эту любовь.   

А след от поцелуя Эвтерпы остался — два тёмных пятна. Не верите? Могу показать.