Синей травы не бывает?

 У него  были две совести, маленькая и большая: одна в комнате, другая на балконе. Так он называл, по ему одному известной причине, гоночные машинки: крохотную и её увеличенную в десятки раз копию.
   В детском саду он боялся даже проронить слезу, потому что воспитательница предупредила: «Будешь реветь – на тебя упадёт потолок!» - и он горько плакал у меня на руках, когда я почти бежала в сад, чтоб не опоздать на урок.
   Он простывал – часто оставался один. На переменах, не в состоянии ни о чём думать, только о брошеном  малыше, я, сломя голову, мчалась домой с самыми скверными предчувствиями. Не дожидаясь лифта, взлетала на свой этаж, перемахивая за шаг по три ступеньки. Чуть не с разрывом сердца поворачивала ключ в замочной скважине и, толкнув дверь, заставала его за каким-нибудь занятием. Он листал знакомые книжки, «читал» их. Катал большую или маленькую совесть по линолеуму, рассказывая ей про Нильса Хольгерсона и Акку Кнебекайзе или про сову (сказку с вариациями и разными концами, которую он периодически выуживал  из  приезжавших к нам  гостей).  Проклиная работу, директрису, не желающую слышать о бюллетенях по уходу за ребёнком, снимала его с подоконника: он гуашью разрисовывал стёкла, как я делала под Новый Год. Проверяла, на месте ли острые предметы и лекарства, спрятанные подальше.
   Он мечтательно спрашивал: «Мам, а когда-нибудь ты мне купишь мусорную машину и мусорные бачки и много-много скорых помощей?» Напоминал: «Так ты не забудешь про мэмээс? Через несколько лет. Не забудь!» («Ммс» - магнитофон, мопед, собака.) Перед сном его обкладывали друзьями: он не допускал, чтобы ночевали кое-как на секретере  три медведя, синтетический  пёс Бьютифул, заяц с клетчатым карманом на животе, резиновый удивлённый цыплёнок из модного магазина «Ядран».
   В стены коридора муж вмонтировал надёжные крюки. Сынишка раскачивался на качелях и, в такт движению растягивая слова, упивался «Тараканищем», «Мойдодыром», «Федориным горем» - по нескольку заходов кряду от начала до конца. На двери мы вешали простыню и показывали ему диафильмы. А когда у нас не было времени, его самого сажали за фильмоскоп. Он переводил кадры плёнки и слово в слово повторял  текст под картинкой, с тончайшей палитрой интонаций, чутко улавливая дыхание сказки. Чего стоила одна фраза: «Подули холодные северные ветры. Храбрый охотник Финлей собрался в путь...» В ней было столько таинственности, вьюги, завывания ветра и тепла домашнего очага...
   Он жил Пеппи Длиннымчулком, Гекльберри Финном. Но любил разные книжки. Даже, когда муж читал вслух гофмановского «Кота Мурра» или «Мастера и Маргариту», оставлял игрушки, сворачивался калачиком на кресле и, если прерывали чтение, нетерпеливо егозил: «Продолжа-ай! Продолжай!» – «Ты понимаешь, про что папа читает?» - «Нет. Немножко.» - « Так зачем же продолжать?» - «Мне нравится.» Как-то незаметно, само собой, рано научился читать.
   Я брала его в театр со своим 2-м «Е». В метро дети толкались, чтоб опередить друг дружку и ухватить мою ладонь. Он ревновал  учеников к моей руке, дулся на меня и обвинял в том, что я – «всехняя мама».
   Летом в школе устраивали городской лагерь. Через прореху в заборе он удирал с детской площадки ко мне в младший отряд. Трогательный, с напрягшейся крепенькой шеей, в будёновке, сильно вытянувшийся за последние месяцы, с  лагерными ребятами шагал в тот сад, откуда сбежал, и на подмостках веранды, служившей сценой, серьёзно пел: «...катится, катится голубой вагон...»
   Записав в первый класс, мы его отправили в подмосковный пионерский лагерь. В родительский день из малышового корпуса виноватой походкой, с опущенной головой, к нам нехотя приблизился сын и встал, как вкопанный, медленно поднял глаза, полные слёз и тоски. Муж его подхватил на руки – он уткнулся отцу в шею и вжался в него всем существом, не проронив ни слова. Так они замерли. Пока, наконец, не прорвался  затяжной всхлип и не потекли горячие ручьи за шиворот отцовской рубашки.
   - Вон оно, дерево,- совсем придя в себя, Алёшка показал на неимоверных размеров дуб, в непроходимых дебрях его кроны могло бы затаиться сорок тысяч разбойников. - Я только хотел, чтоб интересно было...
   Он, оказывается, поселил в чаще могучих ветвей колдунью.  Наделил её богатой событиями биографией и послужным списком злодейств, достойным изучения психоаналитиков стерво- и нестервотипного поведения пожилых одиноких дам. Хотя, будучи экстравагантной и непредсказуемой, она запросто могла выкинуть фортель и совершить из ряда вон благородный поступок. После отбоя, как только вожатые  «слиняют» на свои пирушки, мальчики рассказывали, как водится, про страшное. Алёшина колдунья пользовалась успехом, обрастала привычками, своим особенным лексиконом, плотью. Про неё в отряде ходили таинственные слухи. Но в отрыве от своего творца она была не совсем действительна. Все хотели услышать о ней из первых уст. Обернувшись простынёй, Алёшка присел на пороге девчоночьей палаты – от тихих вкрадчивых слов девчонки вусмерть перепугались и визгом подняли на ноги весь корпус. Вожатым пришлось бросить вечеринку и караулить девочек от напастей старой карги с дуба. Сочинителя наказали – сослали в раздевалку бессменным уборщиком, вплоть до родительского дня.
   «Я потерплю, что у вас много работы. Я дома вас буду ждать»,- оправдывался Алёшка, собрав в целлофановый пакет ношеные футболки и шорты. Помогая уплотнить рюкзак, и, светясь счастьем, запихивал в обувной мешок резиновые сапоги, обмылок трутовика, молочно-восковые кулачки зелёной лещины, скользкие и чешуйчатые, как рыбки, смолистые еловые шишки. Прежде, чем занимать место в автобусе, мы втроём попрощались с дубом и колдуньей.
   В сентябре выходные мы проводили за кольцевой дорогой, в берёзовой роще. Клали на пень ватман, кнопками прикреплённый к фанере, наливали в майонезные банки воду из родника и, пока наш папа искал грибы, рисовали осень, каждый – свою. Алёша учился смешивать акварель и не бояться цвета. Через некоторое время он принёс из школы первую отметку. На уроке «изо» ему влепили двойку – за синюю траву. Больше  синей травы был виноват ответ художника на учительское замечание, что такой травы не бывает. Невозмутимый, убеждённый, абсолютно недопустимый ответ: «Но я же видел!»
   Зимой он позвонил мне (я тогда уже работала в редакции, в течение дня мы общались по телефону) и, волнуясь, прочёл домашнюю работу, сочинение «С чего начинается Родина»: «С чего начинается Родина? С квартиры, в которой живёшь, с коляски, в которой ты катишься, с мороза, щипучего нос». «Мам, ведь Полинка всё первый раз видит из своей коляски», - объяснил мне автор. (Племянница его восхищала самим фактом появления на свет, ножками, без устали дрыгающими, длинными узкими ступнями, похожими на ласты, первым зубом...) Остальное не нуждается в разъяснении. «Удачное сочинение»,- похвалила я.
   На следующий вечер ребёнок был мрачен и неразговорчив. Потом, обречённо вздохнув, шея и уши налились пунцом, протянул лист из тетрадки по письму – с размашистым, неряшливым иксом, перечёркивающим произведение, рождённое высокими чувствами, и единицей, на всю, оставшуюся от сочинения, половину страницы:
   - Она кричала, что я над ней издеваюсь. Вызвала к доске и сказала: «Прочитай свою галиматью всему классу, чтоб тебе как следует было стыдно!»
   - Наверное, что-то она не поняла. Чудесное стихотворение!
   - Ты мне врёшь! Я тебе не верю. Никогда больше не буду писать стихов!
   После часовой паузы, поразмыслив, предчувствуя мой разговор с учительницей и защиту своей чести,  заглядывает мне в глаза:
   - А почему  она не поняла?
   «Почему?» - лукавое, доверчивое, настороженное, с упрёком, с чувством попранной справедливости. «Почему», говорящее о некотором неблагополучии в окружающем мире, об отсутствии логики в действиях взрослых. Многогранное детское «почему».
   Почему ребёнок  думает так, поступает, объясняет так, почему это любит, этого боится, этого хочет, а этого нет? Часто недоумённые, беспомощные «почему»...
   «Почему?» навстречу друг другу, с разных полюсов, планет.
   Так всегда было, есть и будет. Меняются эпохи, атрибуты времён и отражаются в «почему».
   Если б люди не забывали себя в детстве, вечное лобовое столкновение потоков  «почему?» давало бы ключ к разгадке детей, а не было бедствием взаимного непонимания. Это б облегчило жизнь маленьким и взрослым. Скольких глупых и непоправимых  ошибок избежало бы человечество...



Фото из семейного альбома. Мы с сыном.