Буря

БУРЯ
                Петербург,
                1844, 8 сентября
                Ян Борщевский

    Начало:    "НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА" http://www.proza.ru/2014/12/09/1090


              Предыдущая часть "Плачка" http://www.proza.ru/2014/12/29/918
             (Версия на белорусском языке: http://www.proza.ru/2014/12/10/797 )




       Мой дядя со слепым Франтишеком долго еще говорили, вспоминая разные случаи со своей жизни. Настал вечер. В декабре день короткий, после полдника прошло не так много времени, а уже потемнело в комнате, и неожиданно послышался шум ветра за стеной.

       — Погода меняется, — сказал дядя, глядя в окно. — Все небо в тучах, не видно ни одной звезды, и месяц теперь поздно восходит; ночь будет темная, ветер, кажется, северный, ведь мороз не отпускает.

       Буря усиливалась все больше и больше; ветер поднял снег в воздух; беспросветная ночная тьма покрыла всю землю; мгновенно намело высокие сугробы перед дверями и окнами.

       — Теперь люди возвращаются с Полоцкой ярмарки, — сказал дядя. — На озере уже, наверное, замело дорогу.

       Говоря это, он поставил свечу на подоконник.

       Тут на подворье начали лаять собаки. Дядя надел шубу и пошел послушать голоса проезжающих.

       Вернулся скоро.

       — Надо что-то еще придумать, ведь буря подняла в воздух столько снегу, что огонь в окне еле виден.

       Сказав это, он зажег в фонаре свечу и вдвоем с батраком крепко привязал его к высокой жерди у самых ворот.

       Зашедши в комнату, сказал Франтишеку:

       — Мое жилье — это порт на берегу моря; должен каждую бурю таким образом спасать от несчастья проезжающих.

       Когда Завальня сказал это, госпожа Мальгрета, какая была в этой же комнате, не могла больше сдерживать свой давний гнев на этих гостей, что Бог знает откуда собираются на ночлег.

       — Соберется тут целая ярмарка, — сказала она, пеняя на расходы и ночное беспокойство, — никогда спокойно не уснешь. Все здоровье потеряла.

       — Ты, васпани, гневаешься, ведь не понимаешь ничего, — откликнулся дядя. — А может, пан Мараговский с детьми в дороге? Такая буря! Избави бог, если какое несчастье.

       — Я сама слышала: Мараговский обещал приехать на самый сочельник, а сочельник еще завтра. Теперь он ночует недалеко от Полоцка.

       — Это, васпани, не твой интерес. Я про это лучше знаю.

       — Не мой интерес? А кто должен думать про хлеб и еду, чтобы было чем накормить стадо этих босяков, басни каких ты так любишь слушать. Скоро и самим не будет чего есть.

       — Ты, васпани, не имеешь ни веры, ни любви к ближнему, — сказал дядя с гневом. — Жалеешь хлеба людям, забывая о том, что все от Бога, и за дары земные мы приобретаем спокойствие совести и надежду на хорошее грядущее. Совершенно ничего не заберем на тот свет, и тяжело грешит жадный, что не верит во Всемогущество Божье.

       Госпожа Мальгрета вышла из комнаты. Мой дядя заговорил со слепым Франтишеком:

       — Слышишь, пан Франтишек, как иногда люди жалеют чужого, а свое, наверное, более дорогое им, чем жизнь; им кажется, что они никогда не умрут; на целую вечность хотят обеспечить себя на этой земле. Не так думали мои родители (вечный им покой!) Помню, когда было мне около восемнадцати лет, мой отец купил в Полоцке сукна (локоть стоил в то время пять злотых), приказал пошить мне капот, дал пояс подпоясаться и сказал такие слова: «Иди в свет, ищи себе доли, твои предки не оставили нам поместья, и мы тебе не даем его в наследство. Благословляю тебя, зарабатывай на кусок хлеба и будь учтив: Всемогущество        Божье тебя не оставит; люби ближних и живи в согласии с людьми. А если неприятности тебя встретят в жизни — терпи. Будешь служить — будь верный и трудолюбивый. Помни всегда такую пословицу: как постелешь — так и выспишься. Если милостивый Бог даст тебе хорошую судьбу и власть над своими земными кладами — не жалей ближним, помня, что милосердные получат милосердие и будут наследниками царства небесного».

       После, увидев слезы на глазах моей матери, сказал:

       — Ты не плачь, васпани, в молодости пострадает — и будет счастлив.

       Приняв благословение и имея всегда в памяти отцов наказ, с узелком за плечами и с тростью в руках оставил я родной дом.

       Первейше исправился к комиссару князей Огинских просить протекции. Тот меня принял на службу, приказал практиковаться в писании и учиться регистратуре, и я в скором времени понял весь этот порядок; своей бдительностью старался всегда заслужить хорошую репутацию. С интересом слушал я разговоры про хозяйство и, когда уже почувствовал, что и этим могу заняться, просил пана комиссара, чтобы помог мне получить место эконома в каком-либо князевом фольварку.

       — Ты молодой, — сказал комиссар. — Чтобы хозяйничать в поместье — мало старания, надо быть человеком опытным, хорошо знать качество земли, где что посеять; знать время, когда сеять горох, пшеницу, ячмень или овес, а что труднее — предвидеть перемену погоды, когда придет время сенокоса. О! Тут хозяину надо показать ум; чтобы сено не сгнило на лугу.

       — Благодетелю, — говорю я, — каждый же хозяин некогда учился на практике, а если не хватит мне предусмотрительности в каких-нибудь тяжелых делах — посоветуюсь с людьми старшими и опытными.

       — Хорошо, пан Завальня, — сказал комиссар. — Поговорю про это с князем. Только смотри, чтобы не подвел меня.

       — С Божьей помощью оправдаю рекомендацию пана комиссара.

       Скоро стал я экономом в поместье Могильно. Назначили мне тридцать талеров годовой пенсии, разрешили держать пару своих коней ради разъездов по деревням, и я приступил к обязанностям с наивеличайшей старательностью, чтобы оправдать рекомендацию пана комиссара и заслужить у князя милость и репутацию.

       Милосердный Бог благословил мою работу и заботы. Настало лето. Земля везде хорошо уродила. Рожь выросла такое крупная и густая, что когда человек шел по дороге через житнее поле, так еле можно было увидеть его шапку. На пшеницу, овес и ячмень мило было глянуть. Везде колосья колыхались на ветру, словно волны на озере.

       Один раз, когда уже солнце клонилось к закату, я был на лугу, где крестьяне резво сгребали сено. Я хотел, чтобы ничего не осталось на завтра, ведь над лесом подымалась туча, и гром отзывался вдалеке. В это время князь верхом возвращался с охоты через поместье Могильно и наслаждался, видя везде на полях хороший урожай. Он подъехал к работникам, и я услышал, что он зовет меня к себе:

       — Пан Завальня! Пан Завальня! Иди, сударь, ко мне!

       И я, как мог скоро, подбежал к нему.

       — Очень меня все радует, — сказал князь. — Ты — усердный хозяин; мило глянуть: в этом поместье урожай намного луче, чем в других.

       — Ласка Божья, светлейший князь, — сказал я, — лето теплое, и дождик часто миловал землю; надеюсь, и намолот не подведет: рожь хорошо колосилась.

       — Это правда, что лето хорошее, но при этом вижу и хорошую рачительность. Спасибо, спасибо, пан Завальня.

       Сказав это, князь поехал, а я вернулся к крестьянам.

       Через несколько дней комиссар поздравил меня, ведь князь приказал добавить к моей пенсии еще десять талеров. И с того времени, получая ежегодно сорок талеров, я мог жить спокойно и родителям своим помогал, пока Бог позволял им жить на этом свете.

       Князь был человек старосветский, набожный и добропорядочный (царство ему небесное). Я всегда молюсь за его душу. Он отец был своим слугам; бедным и несчастливым, утешал и помогал им.

       Послужив лет пятнадцать у такого знатного и хорошего пана, я взял в аренду маленький фольварочек. Не жалел хлеба людям, мои ворота были открыты соседям и проезжающим; женился и купил этот кусок земли и домик, где и теперь живу.

       Когда так рассказывал мой дядя про свою жизнь, на подворье залаяли собаки, кто-то сильно постучался в ворота и закричал:

       — Хозяин, хозяин! Открой ворота, пусти нас хоть погреться, совсем простыли. Храни Бог, такая бурная ночь.

       Батрак открыл. Поскрипывая по снегу, заезжает несколько возов; спрашивают: кто тут живет?

       — Пан Завальня, — отвечает батрак.

       Несколько проезжающих зашло в дворовую комнату. Дядя посылает меня, чтобы я попросил к нему пани Мальгрету; когда та пришла, сказал ей:

       — Не гневайся, васпани, на проезжающих, а если бы и из нас кого встретила в дороге такая буря — никто бы не хотел гибнуть на озере, спешил бы как быстрее попасть в теплый дом. Жизнь каждого дорогая: человек как может спасает себя от несчастья; сурово будет судить Бог того, кто перед несчастливцем закрывает двери. Дай, васпани, им ужин, не волнуюсь очень про будущее. Хлеб насущный посылает нам Всемогущество Божья.

       Сказав это, он пошел в дворовую комнату.

       Прошло полчаса. Дядя возвращается, разговаривая с проезжающим в старом сюртуке, что некогда был сшит из хорошего зеленого сукна, волосы коротко подстрижены, густые бакенбарды и усы; выражение его лица и манеры говорили, что он не простой крестьянин, а долго служил при дворе.

       — И что за причина, — сказал дядя, — такого далекого путешествия? Это же не шутка — навестить все уголки Инфлянтов и Курляндии!

       — Пан знает эту простую пословицу, — сказал проезжающий, — за глупой головой и ногам не упокой. Вот, собственно, вроде этого и мое теперешнее путешествие. Пришла в голову моему пану мысль построить суконную фабрику; полагал, что таким образом приобретет золотые горы. Отговаривали его соседи, что хорошо понимали это дело, говоря такие слова:

       «Не с фабрик надо начинать гражданам белорусским, чтобы улучшить свой быт, а с земли, ведь крестьянское хозяйство наиболее приносит пользы у нас; надо радеть заводить животных, утучнять поля, увеличивать сенокосы и своих подданных научить лучшим моральным канонам, чтобы любили свое отечество. Не обижать, присваивая их собственность, меньше строить кабаков и стараться иметь больше зерна в запасе».

       Эти советы не имели никакого итога. Пан заложил в банке большую часть поместья, накупал машин, расходуя на это огромные деньги, привез иностранца-фабриканта, часть подданных послал в столицу учиться этому ремеслу, а других — зарабатывать деньги на удержание фабрики. В это время в хозяйстве — наивеличайшие потери; крестьянин пришел к ужасающему состоянию. Я сам слышал в поле эту песню, полную отчаяния:



Ня будзім жыці, Пойдзім блудзіці. З лецця худые, Паны ліхіе Кароў пабралі, У двор загналі. Нет хлеба, солі, Нет шчасьця, долі. Поля пусьцеіць — І не чым сеіць. Ня будзім жыці. Пойдзім блудзіці.



       И действительно, за один только год почти треть подданных оставили свои дома и пошли блуждать по свету.

       Увидел пан свою ошибку, ведь и фабрика его, не будучи еще упорядоченной как надо, начала уже хиреть; не хватало денег на овечью шерсть, на привоз заграничных красок, на выплату пенсии фабриканту — исчезли все надежды.

       Дошло известие от людей, которые ездили с товарами в Ригу, что они встречали там крестьян нашей волости. Так пан немедля постлал меня, чтобы я посредством местных властей вернул тех людей на прежнее место жительства.


 Продолжение "Органист из Рассон" http://www.proza.ru/2014/12/30/628