Кто мы. От царских времен до 1954

     Недавно прочитал рассказ Виктора Вирова на Прозе.ру о жизни простой  русской женщины, и параллельно с ее жизнью высветилась история страны. Я задумался, как же мы мало знаем об истории своего рода, истории города, деревни, где родились и выросли наши предки. Конечно, многое можно теперь почерпнуть из книг, интернета, но ведь лучше услышать от непосредственных свидетелей, близких тебе людей, которые могут доходчиво объяснить и тебя обманывать не будут. Несколько лет назад я попытался составить свое генеалогическое дерево, кое-что о своих корнях рассказывала мать, что-то родная тетя, что-то тесть, но больше спросить было не у кого. Люди уходят, а с ними уходит их история, их мысли, мечты. Почему-то интерес к собственной истории появляется уже в зрелом возрасте. Как жаль, что когда наши близкие еще были живы, мы не стремились многого выяснить и узнать. А теперь роешься в старых бумагах, находишь какое-нибудь старое письмо, фотографию, документ и счастлив, если узнал что-то новое.
     Отец мой, Павел Иванович Кожин, родился в 1918 г. в деревне Личинино Галичского района Костромской области. Его мать - моя бабушка Клавдия Васильевна, в девичестве Беликова, была на 4 года старше мужа, моего деда Ивана Михайловича Кожина. Он женился в 18 лет, так как его родители рано умерли, чем-то отравились, оставив детей сиротами. Не знаю, как насчет любви, но он один не мог вырастить двух своих малолетних сестер, в доме была нужна хозяйка.  Бабушка рассказывала, что в царское время он служил солдатом, участвовал в Первой мировой, после революции работал в плотницкой артели, умер очень рано, когда ему еще не было 40 лет. Это было голодное время в Поволжье, и бабушка, понимая, что одна не сможет прокормить своих четверых детей и сестер мужа, вместе с детьми отправилась за лучшей долей в Ленинград. Там устроилась работать нянечкой в госпиталь, не чуралась никакой работы, хоть жили очень бедно, но уже так как раньше не голодали.
     Когда я был в пионерском возрасте, я любил разговаривать с моей бабушкой. Она была верующая, спокойная, добрая женщина. Как-то  она рассказывала о своей молодости, и я спросил:  «А когда было лучше жить, в царское время или сейчас при советской власти?»
Бабушка отвечала очень дипломатично:
    - И тогда, и сейчас.
    - И что же тогда было хорошего?
    - Много было хорошего. Было весело. У нас были посиделки с подружками, пели, танцевали…
    - А что вы танцевали?
    - Я больше всего любила танцевать кадриль, - отвечала бабушка.
     Говорили мы с ней о многом: об ее школе в деревне, о том, как она вырастила детей, о Боге. Она была очень позитивным человеком, ни на что никогда не жаловалась, ни о ком не говорила плохо. Когда заходила речь о Боге, не спорила, только замолкала, слушая мои атеистические взгляды и доказательства, что Бога нет. Потом тихо говорила: «Прости его, Господи».
     Однажды, когда  она работала в военном госпитале, при уборке она нашла часы. Часы в то время были редкой и дорогой вещью, она подумала, что их кто-то украл и спрятал, стала разыскивать владельца. Им оказался красный командир по фамилии Шаповалов. Он обрадовался и очень бабушку благодарил. Когда его выписывали из госпиталя, он подарил на память бабушке свое фото с благодарственными словами. Больше бабушка его не встречала. Но однажды через много лет она показывала свой семейный альбом Марине, сестре моей матери, и та воскликнула: «Да это же отец моего мужа - Трофим Николаевич Шаповалов». Надпись на обороте фотографии подтвердила это.
     По мере того, как бабушкины дети подрастали, они начинали работать. Старшая дочь Александра пошла ученицей на завод, ей было 15 лет. Мой отец после семилетки поступил учиться в Ленинградский судостроительный техникум, но не на что было купить книги и тетради, не было приличной одежды, чтоб ходить на занятия. Оставил он техникум и в 1936 г. поступил в Ленинградское артиллерийское техническое училище на полное содержание государства. Сестры моего деда, Евдокия и Клавдия, уже начали работать, вышли замуж, уехали в Москву. Бабушке стало легче, ведь на ее полном иждивении осталось только двое младших: Нина и Юра.
     В 1939 г. отец окончил училище и стал офицером-артиллеристом, начал носить сначала один, потом два «кубаря». Сейчас это маленькие лейтенантские звездочки. Кубики нашивались на петлицы на воротнике, такие тогда были знаки различия у младших офицеров, погоны появились только в 1943 году. Направили его служить в должности артиллерийского техника под Горький на научно-исследовательский артиллерийский полигон Специального Конструкторского Бюро завода, где создавалось новое артиллерийское оружие. Через два года его назначили на должность инженера лаборатории измерений, и он стал инженер-лейтенантом.
     Отец часто называл место своей службы  Гороховецким полигоном. Я потом нашел в его документах, что официальное название было Гороховецкий  научно-исследовательский артиллерийский полигон ГАУ КА. Последние буквы означают Главное артиллерийское управление Красной армии. Во время войны часть этого полигона также располагалась под Москвой в Подлипках, где ныне находится Ракетно-космическая корпорация «Энергия» (ранее НПО «Энергия»), созданная С.П. Королевым. После войны интерес к ствольной артиллерии угас, на смену пришли реактивные снаряды и ракеты. Подмосковная площадка полигона в конце 50-х годов была передана ЦНИИ, возглавляемому С.П. Королевым. Мне приходилось там бывать по работе еще в 80-х годах, в том числе и на территории бывшего артиллерийского полигона, находящегося за железнодорожными путями. Я помню эти старые одноэтажные здания с толстыми кирпичными стенами, о которых я после командировки рассказывал отцу. Он здесь тоже когда-то работал…
     Отец рассказывал, как под руководством Главного конструктора Василия Гавриловича Грабина перед войной и во время войны создавались новые пушки и гаубицы, оснащались ими самоходные орудия, танки. Многое он рассказывал о работе над дивизионной 76-мм пушкой ЗИС-3, в доработках и испытаниях которой он принимал участие. По мнению многих мировых авторитетов это орудие считается лучшей пушкой Второй Мировой войны. Работу КБ трудно переоценить. Ведь восемьдесят процентов всей артиллерии на фронтах во время войны с советской стороны составляли разработки этого КБ.
     Каждый раз, глядя военный парад по телевизору, отец обращал мое внимание на пушку ЗИС-3 (более 60 лет она была на вооружении) и другие пушки, гаубицы, самоходные орудия, в работе над которыми он участвовал.
     После войны, когда он учился в Военной академии связи им. С.М. Буденного, он и сам принимал участие в парадах. В то время они ходили строем с шашками наголо на плече. Шашка похожа на саблю, только немного короче и имеет закругленный конец. Это было личное оружие, иногда он приносил ее домой, мне было интересно ее подержать в руках, но самостоятельно я вытащить ее из ножен не мог. Отец иногда соглашался ее показать в открытом виде, давал потрогать, но в руки не давал, очень она была острая.
     Однажды из-за меня отец имел неприятности. В какой-то большой советский праздник он вместе с другими офицерами академии  участвовал в военном параде. Это было в Ленинграде примерно в 1949-50 гг. Мы с сестрой и матерью стояли в толпе зрителей. Мне было где-то 3-4 года, за взрослыми было плохо видно, и я пролез ближе в первый ряд зрителей. Мать с младшей сестрой Наташей на руках стояла позади. И вот, когда, чеканя шаг, мимо проходили ряды академии, я, увидев отца, обрадовался и закричал «Папа!» и бросился к нему. Кто-то из охранения выскочил мне наперерез, подхватил меня на руки перед самой шеренгой марширующих. Отца потом вызывали к начальству на ковер и ругали за плохое воспитание в семье. Оказывается, тот человек спас мне жизнь, если бы я попал в ряды марширующих с шашками наголо, меня бы просто раздавили. Остановиться они не имели права. Одна рука занята шашкой. Да они и не видят ничего вокруг, только затылок впереди идущего.
     Отец был скромным человеком, всегда подчеркивал, что он ветеран вооруженных сил, но не ветеран войны. Даже не пытался получить какие-либо льготы.  Говорил, что на фронте не воевал. Хотя у него было много боевых наград, в т. ч. «Орден Отечественной войны», «Орден Боевого Красного Знамени», медаль «За боевые заслуги» и др. Рассказывал, что орден «Красной Звезды» ему вручал «всесоюзный староста» М.И. Калинин. Когда немцы подходили к Москве, отца, как и многих других, направили на отражение немецкого наступления.  Он был командиром артиллерийского расчета, как и другие выполнял приказ: «Стоять насмерть». Ему повезло, атаки немецких танков были отбиты. Но многих из своих друзей и сослуживцев он больше не видел.
     Как-то на электричке мы с ним проезжали станцию Кусково, что под Москвой. Он рассказал, как в этом месте они попали под сильную бомбежку. Ему было приказано доставить большую партию боеприпасов. Когда поезд с грузом снарядов находился на станции Кусково, налетели немецкие бомбардировщики. Начали бомбить станцию, стоящие составы. Кругом взрывы, пожары… Если бы бомба попала хоть в один вагон со снарядами, взорвался бы весь поезд, и от этого города ничего бы не осталось. Отец распорядился разделить поезд на два, а машинистам обоих паровозов приказал ездить взад и вперед в противоположные стороны подальше от города.
     Еще до войны основные силы КБ Грабина занимались созданием артиллерийского оружия под Горьким. Я вспоминаю некоторые случаи из рассказов отца, когда он там служил. Например, проходили испытания новой самоходной пушки. Кто не знает, она немного похожа на гусеничный танк, только башня у нее не поворачивается. Самоходка выполняла стрельбы по программе. Она ездила, преодолевала препятствия, стреляла по мишеням и пр. Вдруг раздался взрыв, из башни повалил дым. Вероятно, взорвался снаряд внутри самоходки при выстреле. К ним бросились спасатели, открыли башню и начали выносить мертвые тела экипажа, кажется, 4-х человек. Последним вынесли командира, близкого друга отца, он его звал Лешкой. Ему повезло, Лешка остался жив, был только контужен. Но отца поразило то, что Леша был брюнет, а вынесли его из башни самоходки белого как лунь. И это за какие-то секунды…
     Еще я помню его рассказ про одно очень серьезное испытание. Он был командир артиллерийского расчета и вместе с расчетом проводил испытания новой пушки, которую ждал фронт.  В это время немцы выпустили на фронт новые танки: Тигры и Пантеры, - и наши пушки оказались перед ними недостаточно мощными, не пробивали лобовую броню. На полигоне испытывали срочно разработанную новую более мощную пушку и к ней бронебойные снаряды, или как сейчас говорят, тестировали их день и ночь. И вот где-то после 200 выстрелов пушку разорвало, снаряд взорвался в стволе. Тут же отца и солдат расчета арестовали, отобрали оружие. Затем поменяли орудийный расчет и командира, начали новые стрельбы из другой такой же пушки снарядами из той же партии. Отцу под охраной разрешили на расстоянии следить за этими испытаниями. Виноватым он себя не чувствовал, поэтому сначала был спокоен. Но вот уже произведено 100 выстрелов, все идет по программе, начал волноваться, ведь время военное, расстреляют… Вот уже 150 выстрелов, затряслись поджилки… И где-то после 180-го выстрела опять взрыв. Отцу тут же вернули оружие и приказали работать дальше, а специальная комиссия срочно стала разбираться в случившемся. Надо было докладывать Сталину о причине задержки с массовым выпуском этой пушки. Вскоре выяснилась причина взрывов. Оказалось, виноват какой-то изобретатель. В замедлителе  снаряда вместо свинцовой пластинки он предложил использовать картонную, вероятно, в то время это посчитали разумным из экономии. Но при хранении снарядов во влажных условиях картон стал терять прочность, и снаряды начали взрываться раньше положенного еще в стволе.
     Рассказывал он еще один интересный на мой взгляд случай из того военного периода. Им прислали пополнение. Слышит, что другие солдаты смеются над новичком, даже издеваются. Подошел и видит, что вид у солдата совсем не боевой, форма сидит плохо, ремень не затянут, пилотка набекрень, сам в очках, вежливо улыбается, весь какой-то беспомощный в солдатской среде, больше на интеллигента похож… Расспросил его, и оказалось, что до призыва тот был доцентом в техническом вузе (кажется, Бауманке). Отец написал рапорт командованию о целесообразности использовать этого рядового там, где его знания пригодятся. Через несколько дней пришел запрос о переводе этого солдата в распоряжение какого-то специального КБ. Отец потом слышал, что он там стал ведущим специалистом.
     Работая под Горьким, отец познакомился с офицером, более старшим, чем он по возрасту и званию. Его имя было Николай Трофимович Шаповалов. Может вы вспомните, эту фамилию я уже упоминал, рассказывая про бабушку, когда она нашла часы. Николай уже был женат, имел двух дочерей. Как рассказывал мой отец, Николай был любимым учеником Главного конструктора В. Грабина. Немного позже он стал заместителем директора крупного военного института. Принимал участие в испытаниях всех видов нового оружия, в том числе первой советской атомной бомбы в августе 1949 г. в Семипалатинской области (Казахстан). Многие тогда получили большую дозу облучения, ведь никто еще о радиации не думал. Николай быстро облысел, да и со здоровьем начались проблемы.
     А вспомнил я о нем, потому что его жена, Марина Васильевна, была моей любимой тетей. Моя мать, Татьяна Васильевна (тогда Логинова), после самой страшной зимы в окруженном Ленинграде была вывезена на катерах в июле 1942  года по Ладожскому озеру. Поехала к  своей старшей сестре, которая во время войны оказалась под Горьким. Марина и была замужем за Николаем Шаповаловым.  Мать нам много рассказывала про голод, блокаду, про драгоценные 125 грамм хлеба в день, как рыли окопы, на крышах домов тушили зажигалки, как их отец-железнодорожник упал и умер по дороге на работу на платформе Московского вокзала, как они с сестрой Ниной его везли на санках хоронить, про смерть брата Василия и многое другое. Многие наверное видели фильм «Ленинград» про Ленинградскую блокаду. В фильме рассказывается про «Дорогу жизни», по которой вывозили людей по льду Ладожского озера. Оставшихся в живых членов семьи моей бабушки Варвары Ивановны с тремя дочерьми: Ниной, моей мамой-Татьяной, младшей дочерью Лидой, - вывезли на катерах значительно позже уже в июле 1942 по открытой воде. Катера не все дошли до берега, их обстреливали с самолетов, бомбили.  Несколько катеров с людьми утонули. Мать рассказывала, как было страшно, когда с воем на них пикировали самолеты, рядом с бортом взрывались бомбы. Велика же была их радость, когда появились наши истребители, завязался короткий бой, один немецкий самолет загорелся, остальные бомбардировщики улетели. Ленинград еще оставался в окружении.
     Когда семья матери приехала в Горький, их сразу положили в больницу, но спасти мою бабушку и младшую сестру Лиду уже не смогли, слишком они были истощены. Мама и Нина долго болели, но выздоровели, их сначала откармливали по специальной программе. Позже мама  устроилась работать в ту же воинскую часть, где служил отец. Тетя Марина рассказывала мне, что спустя полгода мама с Ниной так откормились, что люди уже не верили, что те приехали с блокадного Ленинграда. Но всю жизнь моя мать очень бережно относилась к еде, готовила всегда малыми порциями, никогда из еды ничего не выбрасывала.
     Отец мой был высокий и красивый. Многие девушки на него заглядывались. Он рассказывал, как еще перед войной, как сейчас говорят, было престижно выйти замуж за военного, особенно за командира.  Мать же была невысокого роста, но имела большие красивые карие глаза, хорошую фигуру и очень живой, общительный характер.
     Благодаря Николаю и Марине Шаповаловым мои мать и отец познакомились. Время было военное,  отец день и ночь был занят своей работой, но любовь, если она пришла, дает человеку силы и вдохновение. К сожалению, я не знаю подробностей их романа, и, вероятно, уже никогда не узнаю, не у кого спросить, никого не осталось из того поколения. Знаю только, что в июле 1944 года они поженились. Еще шла война. Расписывались в ближайшем сельсовете в деревне Старково, председатель, который их регистрировал, был инвалид войны, с ним случился приступ во время регистрации. Молодоженам пришлось оказывать ему помощь.
     В комнате, в которой они поселились, не было никакой мебели, все заменили ящики от снарядов. Свадьбу сыграли скромно, сидя на этих ящиках. Были только некоторые друзья, не занятые на службе, мать отца - моя бабушка, и сестры матери: Нина и Марина. Даже Николай не смог придти, время было военное…
     В конце 1944 воинскую часть, где служил отец, перевели на полигон «Ржевка», что под Ленинградом. В Ленинграде ему дали жилплощадь, очень хорошую по тем  временам. Выдали даже мебель со склада. Отец всегда требовал к ней относиться аккуратно, говорил, что мебель казенная. Я не очень понимал, что это значит, но старался ее не царапать и не забивать в нее гвозди. Гвозди забивать я очень любил, для этого мне старались находить какие-то дощечки. Мои родители поселились в двух небольших смежных комнатах в большой коммунальной квартире на ул. Мичуринской, 14, кв.7. Этот дом практически примыкает к мусульманской мечети с высокими минаретами, что на Петроградской стороне. Все петербуржцы ее знают. В этом доме я и родился в августе 1946. В квартире жили не менее 10 семей, с нами вместе жила и бабушка, а также Юрий и Нина - младшие брат и сестра моего отца. Они занимали одну проходную комнату, мы с младшей сестрой и родителями жили в другой. Несмотря на юный возраст (я прожил там с рождения до 7 лет) мне помнятся очереди у умывальников на кухне и в единственный в квартире туалет.  По утрам, когда все спешили на работу, бывали проблемы. Особенно сложно было дождаться своей очереди, когда туалет занимал инвалид войны, даже помню его фамилию - Стуков, который с трудом передвигался.
     Впервые здесь я увидел телевизор. Один из наших соседей по квартире позвал нас, детей, которые играли в коридоре, в свою комнату. Там на полу стоял большой ящик или столик, размером, как мне сейчас кажется, со стиральную машину. Он открыл верхнюю крышку, на внутренней части которой было зеркало. Крышка устанавливалась под углом к поверхности столика. Он что-то включил и мы в зеркале увидели какие-то движущиеся картинки. Цвет был голубой. А на самом столике можно было рассмотреть это же изображение на горизонтальной поверхности телевизионного экрана. Здесь же были ручки регулировки. Отражение экрана в зеркале позволяло смотреть такой телевизор нескольким людям, сидящим на расстоянии.
     Наш дом сохранился после массированных бомбежек в войну, бомба в него все же попала, но не взорвалась. Она прошила все этажи и застряла в подвале. Бомбу обезвредили и достали, дыры залатали, но во время дождя с потолка  капала вода и приходилось подставлять тазы и ведра. Мы жили на верхнем третьем этаже. Обогрев был печной, в каждой из комнат была печь и хранился небольшой запас дров.
     В то время иметь такую жилплощадь считалось большим везеньем. Я помню как мы ходили в гости к старшей сестре моего отца – тете Шуре. Всю войну она проработала на заводе. Она хранила и показывала мне газету военных лет с ее фото, где она на токарном станке вытачивает снаряды. От этого завода ей дали комнату на двоих с какой-то другой одинокой женщиной. Комната была разделена пополам шторой, но тетя была довольна, что есть свой угол.
     У отца было желание продолжать образование, он многократно подавал рапорты руководству с просьбой отпустить его на учебу. На пятый или шестой рапорт пришел ответ с указанием начальнику полигона  направить его на учебу. И в 1948 г. он поступил в Военную академию связи им. С.М. Буденного. Стал одним из учащихся академии, курсантами их назвать не могу, ведь все они были офицерами, в большинстве прошедшими войну.  Они изучали общие для технических вузов предметы, но также были и специальные военные курсы.  Например, изучали принципы и технику радиолокации, которая тогда только начинала развиваться. Вся учебная документация имела соответствующий гриф секретности, хотя в большинстве была иностранного происхождения.
     У отца в академии появилось много друзей. В нашем доме часто встречали гостей-однокурсников отца, вместе мы семьями проводили праздники, отпуска. Со многими друзьями по академии отец потом встречался и переписывался до конца жизни.
     Конечно, не все было безоблачно в то время. Многие продукты первые годы после войны получали по карточкам. Когда моя мать мне, уже взрослому, отдала мое свидетельство о рождении, я спросил, почему оно такое потрепанное, прямо рассыпается. Оказалось, что в первые годы после войны это свидетельство надо было предъявлять при отоваривании продуктовых карточек вместе с паспортом кого-то из родителей.
     Когда мне было пять лет, в нашем дворе прогремел взрыв. Оказывается, мальчишки немного постарше меня нашли на свалке гранату и она взорвалась, пострадало 3 человека, одного убило, других ранило. Меня  родители предупреждали ничего не поднимать на улице. Еще встречались мины-игрушки, раскиданные с самолетов во время войны. А я любил гулять самостоятельно во дворе со своими друзьями. С отцом часто ходили в Летний сад, мне там нравилось рассматривать фигуры животных на памятнике И.А. Крылову.
     Часто, когда мы гуляли с родителями, на улицах города встречались инвалиды войны без ног,  передвигавшиеся на досках с колесиками-подшипниками. Некоторые просили милостыню. Потом они как-то быстро все исчезли с улиц. Говорят, их отправили доживать на остров Валаам и в другие места.
     Часто я заходил в гости к тете Марине и дяде Коле. Семья Шаповаловых жила в нашем же дворе, только в другом подъезде, мне хотелось поиграть с их девочками, Инной и Лялей (Еленой). Они были намного меня старше, и им играть со мной было не интересно. Но в их доме был телевизор - большая редкость в то время. Тогда серийно выпускались только два типа телевизоров КВН-49 и «Ленинград Т-2». У них был Т-2, он имел экран немного больший, чем у КВНа, размером 18х14 см, к нему также имелась большая линза, которая увеличивала изображение раза в два. Телевизионная программа тогда шла всего одна. В доме еще было черное пианино, которое мне трогать не разрешали. Но заходил я к ним с основной целью послушать патефон, у меня там были любимые песни на пластинках. Я сам научился устанавливать пластинку, заменять иголку, крутить ручку. Самой любимой пластинкой, которую я готов был слушать много раз, была песенка фронтового шофера: «Эх, путь дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая, помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела….». Радиоприемников в домах не было, во время войны их у населения забрали, но у всех висели на стенах репродукторы – большие черные громкоговорители, включающиеся в розетку радиотрансляции.
     Довольно часто в их доме можно было увидеть тетю Шуру – сестру дяди Коли. Это была уже немолодая седая женщина с большими печальными глазами. Ее муж, генерал-лейтенант Иван Захарович Свистунов, был расстрелян как враг народа. Я нашел через интернет сталинские расстрельные списки, он там в списке от 12.09.38 значится под номером 108. Сама Александра Трофимовна была сослана в лагеря, их дети отправлены в детский дом, где во время войны умерли. Из близких родственников у нее осталась только семья брата.  Позднее ее муж был реабилитирован. Где он захоронен, они узнать не смогли, Николаю удалось в официальном порядке получить разрешение на символическое захоронение И.З. Свистунова на кладбище, где похоронен отец – Трофим Николаевич Шаповалов. Там же на Большеохтинском кладбище Санкт-Петербурга теперь покоится и он сам с женой, рядом ее сестра Нина.  Моя же мать пережила моего отца более, чем на 25 лет. Оба они похоронены рядом на Северном кладбище г. Минска в Беларуси.
     Наш ленинградский двор мне тогда казался огромным - целым миром, где было много интересного.  Там росло огромное, как мне казалось, дерево, по которому лазали большие мальчики, играя в Тарзана. Уже взрослым, будучи в командировке в Петербурге, я заходил в этот двор. Большого дерева не было. Не было и дровяных сараев, по которым мы лазали. Обычный двор, совсем не такой огромный, как мне казалось раньше, хоть и не маленький. Я даже почувствовал небольшое разочарование и грусть, по памяти все казалось другим. Всплыли строчки из старой песни в исполнении Э. Пьехи про город детства: «Там нас порою сводили с ума сосны до неба, до солнца дома …Мы не приедем, напрасно не жди, есть на планете другие пути. Мы повзрослели, поверь нам и прости». Вспомнилось и Гераклитовское: «Все течет, все меняется».
     Я мало знаю о работе и учебе своего отца, он не был разговорчивым. Более того, он и мне говорил, надо меньше болтать. Приводил случаи из жизни. Например, учась в академии, на перерывах офицеры встречались в курилке. В то время почти все курили, курил и мой отец. Там за разговорами, шутками, мужскими анекдотами, кто-то сказал что-то лишнее. Какой-то анекдот с намеком на критику чего-то в стране. Вроде другие как-бы и не заметили. Продолжали шутить, как и ранее. На следующий день в академии уже этого человека не было, и никто не знал, где он. В то время инакомыслие вслух не допускалось.
     В академии изучению трудов Ленина и Сталина уделялось особое внимание. Отец рассказывал анекдотичный случай. На экзамене по марксизму-ленинизму его рядом сидящий друг спросил про какую-то работу Ленина, которая выпала по билету, что-то про марксизм. Он ее не знал. Отец помочь не мог, но посоветовал ему переключиться и доложить работу Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», это была одна из последних работ Сталина, которую в академии в то время штудировали. Тот пошел отвечать и плавно переключился с названия работы Ленина на содержание работы Сталина. Преподаватель не посмел перебить, он даже его похвалил, когда тот закончил. Сказал: «Очень хорошо, товарищ капитан»,- и поставил отлично.
     Первая школа, в которой я начал учиться, была в Ленинграде. Мне было 7 лет. Помню первые уроки, один мальчик все время плакал, не мог без мамы. Учительница мне казалась очень красивой, ходил я в школу с удовольствием. Школа была мужская, всем надо было стричься наголо. Хотя еще общей формы не было, дети были похожи друг на друга.  Однажды отец неожиданно рано освободился и решил меня встретить в школе. Но меня он не встретил, сказал потом, что орава одинаковых мальчишек после уроков промчалась мимо него, меня он не разглядел. А я, как обычно, шел домой самостоятельно, школа от дома была недалеко.
     В марте 1953 г. умер Сталин. Я возвращался со школы и увидел, что на стене дома висит огромный его портрет в черно-красной раме. Удивился, дома мне объяснили, что случилось. Родители выглядели напряженными и расстроенными, но слез не было. Позже я разговаривал с моим школьным другом, отец которого ездил на похороны вождя на Красную площадь. Он вернулся сильно помятым, в порванной военной шинели, рассказал, что еле живым выбрался. Многих людей там подавило.
     В 1954 г. после окончания академии отца отправили служить в Московский военный округ. Он стал специалистом по техническим средствам противовоздушной обороны, только те зенитки, которыми он занимался во время войны, уже устарели, на смену им пришли зенитные ракеты. Вокруг Москвы создавался противовоздушный защитный пояс.
     Об этом и другом надеюсь написать позже.
     Подумал,  стоит ли это публиковать в «Прозе.ру»? Ведь существенно новой информации нет, а людей, о которых я рассказал, почти никого не осталось. Разве что детям, внукам возможно когда-нибудь это станет интересным. Но все же решил опубликовать. Ведь многие вещи и рутинные события, окружающие нас сегодня, тоже кажутся малоинтересными, вроде все обыденное. Того, что было 50-60 лет назад, уже нет. Все меньше остается свидетелей событий того времени. Но ведь есть же люди, кому интересно ходить по историческим и краеведческим музеям. И я отношусь к их числу.  Может кто-то захочет прочесть и эти разрозненные воспоминания…
     Недавно из любопытства я зашел в антикварный магазин. Там продавали разнообразные старые вещи, предметы быта: утюги, посуду, украшения, ложки, вилки, самовары, чайники… Этим вещам десятки лет, а некоторым, наверное, больше ста. Покупателей было немного, но все же были. Были и любопытные, такие, как я, которым просто хотелось посмотреть. Посмотреть на эти старинные вещи -  свидетели жизни наших предков, свидетели того, чего никогда уже не будет, - ведь время необратимо. Теперь они уже стали уникальными историческими свидетельствами.

        На фото моя бабушка с детьми: Александрой, Павлом, Ниной и Юрой, ~1930