По дороге зимней, скучной

( Монолог А. И. Тургенева)               


С часа ночи 4 февраля мы в пути. Мы - это жандармский капитан, за ним на санях ящик с гробом (дядька Пушкина стоит рядом с ящиком) и следом в кибитке - я с почтальоном.
Сопровождать тело просился Данзас, но государь ответил, что, как секундант Пушкина, он уже находится под следствием, а вот Тургенев, старый друг покойного, ничем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину, и ему поручается перевоз тела. И вот я еду. До Пскова 285 верст. Едем очень быстро, мчимся.   
Кому-то покажется странным, но, признаюсь, я испытываю досаду: государь, наконец, вспомнил обо мне и дал такое поручение. Что он терпеть меня не может - в этом я убеждаюсь каждый свой приезд в Петербург. И его можно понять: со времени суда над декабристами прошло больше 10 лет, а я - через графа Бенкендорфа - все подаю и подаю прошения о смягчении приговора брату Николаю. (К слову сказать, последнее прошение мне помогал писать Пушкин).
В этом поручении - везти мертвое тело за сотни верст в сопровождении жандарма - явно проглядывает враждебность и ко мне, брату пожизненно осужденного декабриста, и, конечно, к Пушкину. Поручить его похороны мне - то есть человеку полуопальному, при встрече с которым многие знакомые отворачиваются, - это никак не похоже на достойные похороны. А что касается меня - царь воспользовался случаем меня унизить, - вот это и досадно.

Я отказался  от казенных прогонов и денег от семейства, еду с особой подорожной. (Недаром же любил меня Пушкин, особливо в последние дни его). Надеюсь, то, что еду на собственный счет, не сочтут непозволительной вольностью.
Впрочем, мои "доброжелатели" не дремлют. Пушкина положили в гроб не в мундире, так кто-то уже говорит: "Это сделано по совету Тургенева и Вяземского!"  Спасибо, Жуковский объяснил: по желанию жены.

Ночью проехали мы Софию, в Гатчине рисовались дворцы и шпиц протестантской церкви, скоро подъезжаем к Луге - 140 верст от Петербурга.

Неожиданно пришло в голову: так ли в Европе принято хоронить великих поэтов?  Вспомнилась старинная иллюстрация - похоронная процессия за гробом Филиппа Сидни, нескончаемо длинное торжественное шествие - это в Англии 16-го века. Или в 832-ом году похороны Гете... А как мы поступили с погибшим Пушкиным?  Мчатся сани, ящик с гробом обернут соломой, впереди скачет жандарм - без него в России нельзя. Приказано было выехать из столицы поздно вечером - чтобы не остановили, не задержали изъявлениями скорби? Да кто бы посмел? После казни 13 июля 26-го года Россия не та. 

Вот пишу в дневнике карандашом, вижу строчки кривые. Пишу все, что приходит в голову, что накопилось за эти дни, только бы ничего не забыть.  До слез жалко Пушкина. В Университете было строгое предписание: в эти дни и профессорам, и студентам не отлучаться от занятий - то есть, чтоб не могли принять участия в проводах Пушкина. Молодежи не позволено проститься с национальным гением - да что же это такое?! Это - самодержавие.
Целые департаменты просили разрешения не работать в эти дни, только бы проводить  Пушкина, - всем запретили!

Сначала хотели отпевать в большой, просторной церкви Адмиралтейства, роздали билеты. Но когда  власти поняли, что это истинно народные похороны, - срочно назначили для отпевания более тесную Конюшенную церковь. И на 2 февраля неожиданно назначили  парад  войск: 60 тысяч кавалеристов и пехотинцев с обозами должны были собраться на Дворцовой площади, а оттуда прибыть куда? - да на Конюшенную улицу, несомненно  чтобы затруднить публике доступ в церковь!

Записываю, в голове проносится и близкое, и совсем далекое, а в глазах - все время масса людей, все рвутся в церковь, хотят попасть к последнему целованию или хоть прикоснуться к гробу. Давка была ужасная. Когда мы, несколько человек, несли гроб в подвал (так приказано было), нас буквально чуть не раздавили, теснотою на Пьере разорвали фрак надвое. В 12, то есть в полночь, явились жандармы, полиция, шпионы - всего 10 штук, а нас едва ли столько было. Публику уже не впускали.

Не забыть: один человек из толпы, что стояла на улице, успел сказать Аркадию Россету: "Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность, - она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему отвечали". Здесь есть, что обдумать.

К чему я пришел: этим поручением царь, сам того не желая, оказал мне огромную услугу, буквально вписал мое имя в историю русской культуры: я единственный человек, которому выпала честь проводить Пушкина в последний путь и похоронить его. Благодарю Вас за это, Ваше Величество.

В церковь впускали того, на ком мундир или кто с билетом. Присутствовали послы, дипломаты, светские дамы, словом, весь высший свет. Скромно одетых людей не было, уж не говоря о зипунах и тулупах. Вечером у Карамзиных слышал жгучий отклик на это: "Выгнать бы их всех и впустить рыдающую толпу!" На улицах, видел, многие плакали.

Пушкин читал мне одно ненапечатанное стихотворение про свой памятник:

К нему не зарастет народная тропа.

Вот "народная тропа" как раз не исключает зипунов и тулупов. Но это дело  далекого -далекого будущего.

Господи, наконец доехали до Луги. Можно чаю выпить.

Каждый приезд в Россию вижу - общество сильно меняется. Когда-то в "Арзамасе" заседали и Блудов, и Уваров, и князь Вяземский, и Жуковский, и я сам. Этот круг распался. Блудов и Уваров не только на стороне власти - они сами власть. Пушкин, Жуковский, Вяземский, разумеется, остались либералами.  Пушкин постоянно воевал с цензурой, иначе говоря, с властями, и временами его положение делалось угрожающим. И однажды в театре он не решился пригласить меня к себе в ложу (что обычно делал), чтобы лишний раз не демонстрировать свою непокорность: в театре был государь!  Я понимаю Пушкина, но мне больно. Душно в России!

Появилось стихотворение "На смерть поэта", прекрасными стихами дана исчерпывающая характеристика судьбы и гибели Пушкина.

Мой ближайший друг - Жуковский. Он либерал, но, как и прежде, всей душой предан двору. Недавно отчитывал меня за холодное обращение с графом Строгановым (членом Верховного Суда над декабристами!). Конечно, я вскипел: - позвольте  мне  не обнимать убийц братьев моих (Сергей не перенес всех трудностей и скончался, а Николай - осужден), даже если они Ваши друзья и приятели! Записал в дневнике о Жуковском: "Нужны ли мы друг другу?" Но я чувствую: у него болит сердце и за меня, и за брата Николая, и за то, что многие знакомые в свете перестали со мной здороваться, просто отворачиваются. Недавно  в зале государь долго стоял почти рядом со мной, разговаривая с княгиней Юсуповой, и ни разу не глянул на меня. Вот что такое быть полуопальным.

В Луге я вошел  было в церковь, но тут же прибежал  почтальон: "Господин  капитан приказали Вас позвать - лошади готовы-с!" Опять мчимся. К вечеру будем в Пскове. На станции увидел, как дядька Пушкина поправляет солому вокруг ящика с гробом, наверное, чтоб не  болтался при езде. Пригласил его проехать с нами в кибитке, погреться. Он отказался, и - я посмотрел, когда поехали, - снова стоит, прижимаясь к ящику.

Я помню Пушкина с 811-го  года, его привел ко мне покойный Василий Львович. Я служил тогда при Голицине, занимал высокую должность и устроил его в Лицей. Это был смуглый арапчонок с голубыми глазами. Лицеистом часто видел его в доме Карамзиных в Царском Селе.
Потом уже в Петербурге, на Фонтанке, где мы  с Николаем жили, он постоянно бывал у нас. Тогда и написана ода "Вольность": "Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!" Из ссылки он посылал мне приветы, а я еще выхлопотал ему перевод из глухой Молдавии в европейскую Одессу. Стихи мне присылал: "Свободы сеятель пустынный...", "Наполеон", "Недвижный страж дремал на царственном пороге...".
В 824-ом году меня отрешили от всех должностей (а я, между прочим, был членом Комиссии составления законов), и вот здесь мы долго не встречались: 10, нет,11 лет. Но его стихи всегда были со мной и с Николаем. В Париже, Лондоне, Риме - где бы я ни был, я всегда рассказывал в литературном кругу  о поэзии Пушкина и о его судьбе. Самого его так и не выпустили посмотреть Европу, подышать воздухом  свободы.
Безвылазно сидя в России, он сумел собрать замечательно богатую библиотеку - недавно мне ее с гордостью показывал. Есть несколько книг в подарок и от меня: томик латинских поэтов Катулла, Тибулла и Проперция; итальянская книга  "Диалоги о событиях 1831 года"; сочинения Вашингтона Ирвина и "История России" Луи Пари.

Пушкин был не только прирожденным поэтом, (как трудно писать о нем это "был"!), но и прирожденным историком. Памятью обладал исключительной - цепкой к историческим деталям. О России времен Петра и Екатерины знал буквально все, рассказывал живо и увлекательно, как участник или очевидец событий.

Смею думать, что по интенсивности умственной жизни он стоял выше всех в русском образованном обществе. Теперь можно только удивляться - ведь точно таким он оставался и в последние месяцы, когда Геккерены  делали его жизнь все более тягостной.

Царь был прав, назвав меня его старым другом.  Но вышло так, что в последнее время наш взаимный интерес только возрастал, мы встречались почти каждый день - то у него дома, то у меня, у Вяземского, у Жуковского, у Карамзиных - везде. Мы очень сблизились.
Я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и  начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине - редкие и единственные наблюдения. Сколько в нем пропало для России, для потомства - знают немногие. Ужасно, что смерть прервала его работу над "Словом о полку Игореве", которое он обожал и помнил на память от первого до последнего слова.

А я был для него широко открытым окном в Европу. Мои дневниковые записи о поездках по разным странам знакомили его с умственной жизнью Европы  и с ее политикой - разумеется, этих сведений никак не касалась  русская цензура.
Его безумно интересовали выписки, которые я делал в иностранных архивах: доклады послов своим государям о русских делах.
В Шотландии я провел 3 дня у Вальтер Скотта, познакомился со страной. Эти мои "Шотландские бумаги" тоже были к услугам Пушкина. Записки о посещении Веймара (кабинет Гете и проч.) он сразу стал готовить к напечатанию в "Современнике" - наверное, теперь будут напечатаны в посмертном издании. В "Современнике" же появились мои тексты под заглавием "Хроника русского". Помню вечером, вернувшись от Пушкина с журналом в руках, стал читать его новый роман "Капитанская дочка".

Он был мой сосед, и жалею, что не записывал я всего, что от него слыхал. Никто так не льстил моему самолюбию; для себя, - а не для других - постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал. 

Почти смешно: на станции перед Псковым я нагнал едущего из Петербурга камергера Яхонтова и поил его чаем. Он вез письмо губернатору Пещурову, о чем мне не сказал. В 9 часов вечера мы были уже в Пскове,  я явился к Пещурову (у него была вечеринка), после меня подъехал и Яхонтов со своим письмом, и Пещуров стал мне его читать (а мне-то и не полагалось его знать!). Государь император приказывал: воспрепятствовать всякому изъявлению скорби о Пушкине и всякой церемонии, кроме обычного церковного обряда похорон, причем сообщалось, что отпевание уже произведено.
Самодержавная власть во весь рост! Даже мертвого Пушкина они изолируют от народа. Утешает одно - гений сильнее любой власти: власть на время, а гений навсегда. Так будет и с Пушкиным.

Я горжусь тем, что он  показывал мне свои ненапечатанные произведения, (а он мало кому их читал): и  "Медный Всадник",  и "Историю Пугачева" и много стихов. Никогда не забуду: сидит на диване и читает на память или по рукописи...

И, конечно, он был очень внимателен к событиям сегодняшних дней. Чаадаев прислал ему свое "Философическое письмо", там очень убедительно изображено наше отставание от Европы, но, кроме этого, мало с чем можно согласиться. Пушкин написал Чаадаеву ответ (и прочел его мне), но к этому времени на Чаадаева  обрушилась лавина  репрессий, и Пушкин не решился посылать свое письмо. (Кстати: при обыске на квартире  у  Чаадаева нашли мой портрет работы Брюллова с надписью: "Без боязни обличаху" - старинный девиз нашего рода). 
О польском вопросе помню его горячий спор с Вяземским. Вяземский был за Польшу, Пушкин и Денис Давыдов - за Россию. Нельзя не признать, что европейские державы старались использовать польский вопрос в своих интересах, то есть, - против России.
Запомнилось мнение Пушкина об Америке: "Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив  не только хлебом единым".

В моем дневнике много цитат из пушкинских стихов, я часто выписываю особенно понравившиеся,
 близкие мне. Но сегодня  - впервые - готов выписать не из Пушкина, а о нем:

Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и с жаждой мести,
Поникнув гордой головой.

Все стихотворение Лермонтова (не знаю, правильно ли пишу фамилию) - прекрасно.

У меня дома осталась записка от Пушкина:
 
"Не могу отлучиться. Жду Вас до 5 часов".

 И моей рукой:   
               
"Последняя записка  Пушкина ко мне накануне дуэли". 

Все не могу привести в порядок свои чувства и мысли о царе. Поражает размер  царских милостей:
1. Заплатить долги.    
2. Заложенное имение отца очистить от долга.               
3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.
4. Сыновей в пажи и по 1500р. на воспитание каждого.         
5.  Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей.
Прекрасно и то, что царь успел успокоить умирающего Пушкина: тот умер в сознании, что дети будут на попечении государя: в записке, которую привозил Арендт (было велено дать Пушкину прочесть и вернуть записку, а не оставлять умирающему), было сказано: "О детях не беспокойся, они будут моими".
И еще одно. Данзас, "храбрый Данзас", как его зовут в армии, секундант Пушкина и товарищ его по Лицею, слезами обливаясь, говорит, как он  боготворит государя за то, что не был сразу после дуэли взят под стражу, - он имел возможность не расставаться с Пушкиным, пока того не положили в гроб и не отпели "Со святыми упокой". И я волнуюсь до слез и разделяю благодарность Данзаса к государю.

Провел несколько часов у губернатора Пещурова (когда-то мы были знакомы)  и, опять в ночь, отправился, как и прежде, с жандармом и с гробом. Доехали до городка Остров, оттуда до станции, где оставили гроб с почтальоном и с дядькой. Дядька с красным и опухшим от мороза и слез лицом рассказывал мне, что весной прошлого года приезжал сюда с барином хоронить мать барина, Надежду Осиповну, и  что барин "сделали вклад  и на свою могилу".

В 3 часа пополудни мы с жандармом приехали в Тригорское, к госпоже Осиповой. Ее старшие дочери (одна из них Зизи, воспетая в "Онегине") сейчас живут в Петербурге, и от них Прасковья Александровна уже знала о кончине Пушкина. Мы с ней встретились, как старые друзья. Она послала своих крестьян в Святогорский монастырь (4 версты от Тригорского) рыть могилу. После обеда приехали и мы, и увидели, как трудно поддается мерзлая земля. Прибыло и тело. Стало ясно, что до вечера не управиться, и мы вернулись в Тригорское.
На другой день, на рассвете 5-го февраля, поехали в Святые горы и совершили всю церемонию.

Вечер и часть ночи я провел с милой хозяйкой и двумя ее дочерьми. Они рассказывали, каким был Пушкин здесь, в их семье. На следующий день я с Марией Ивановной - старшей  барышней - съездил в Михайловское, (чему очень противился мой жандарм), и смог полнее представить жизнь ссыльного в этой прославленной им деревушке. Между прочим, узнал,что по приезде в Михайловское в 24-ом году Пушкин был принят родителями хорошо, а его слугу, дядьку Никиту Козлова, было приказано жестоко выпороть за  то, что своевременно не донес господам о "недостойном поведении" Александра Сергеевича. Напишу об этом брату.
Я рассказывал о том, чего могли не знать петербургские дочери госпожи Осиповой:
 - что Пушкин поставил себе целью добиться дуэли: без этого ничем нельзя было прекратить ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной;
 - что письмо Пушкина Геккерену было предельно оскорбительно, - после него дуэль сделалась неминуемой;
 - что граф Бенкендорф знал о предстоящей дуэли и послал жандармов ее остановить. Однако жандармы были отправлены - будто по ошибке! - в Екатерингоф (тогда как дуэль произошла на Черной речке). Данзас утверждает, что только из-за нерасположения Бенкендорфа к Пушкину, дуэль не была остановлена (впрочем, этому я не совсем верю);
 - что накануне дуэли вечером, Пушкин ненадолго зашел к княгине Вяземской и сказал, что его положение сделалось невыносимо и он послал письмо Геккерену. Узнав, что дуэль неизбежна, княгиня до поздней ночи ожидала князя из гостей, надеясь, что он вмешается,  предотвратит и проч., но Вяземский отказался;
  - что по свидетельству  Д"Аршиака, секунданта Дантеса, все поведение Пушкина на снегу битвы  было безукоризненным;
  - доктор Николай Федорович Арендт, который присутствовал во многих битвах, со слезами говорит о поведении раненого и умирающего Пушкина, - что подобного мужества  ему ни разу не пришлось наблюдать.
... Он  снова и снова сжимал кулаки, двигался верхней частью тела, часто закрывал глаза, тихо, явно сдерживаясь, стонал - все, только бы не испугать жену. Несколько раз говорил ей: "Ты ни в чем не виновата. Через 2 года выходи замуж, но не за шалопая..." Она ему твердила: "Ты не умрешь"... Мы, несколько человек, с ним простились. Мне он пожал руку два раза, взглянул и махнул тихо рукой. Это было 29 января, днем. Без 15 минут 3  его не стало.

- Что делалось в Петербурге, - говорю я плачущей Прасковье Александровне, - Вам расскажут дочери.

Она дарит мне на память альбом и дает тексты двух ненапечатанных стихотворений. Я обещаю  прислать ей стихи Лермонтова, новое издание "Онегина" и свой портрет.   
Мы прощаемся самым сердечным образом, на прощанье говорю, что теперь лучше понимаю Пушкина - я увидел его в кругу любящих и заботливых друзей.

Отправляюсь в обратный путь. Узнал по дороге, что, когда мчались  с  гробом, одна лошадь не выдержала и пала - так скакали! Заплатил за нее и еду дальше.