Мёртвая рука. Сказка для взрослых мальчиков

Путин призвал начать серийный выпуск показанных на параде вооружений.
МАЛЬБРУК В ПОХОД СОБРАЛСЯ?
***
Лариса Миронова.Роман  или киносценарий,  может быть  пьеса для театра абсурда.
Новогодняя сказка для взрослых «Мёртвая рука»
1-2 акты.

Персонажи:
Верховные Правители планеты -

Президент мира Олабама (после пересадки кожи с пятой точки на лицо он выглядит розовощеким юнцом несмотря на свои 99 лет),

Президент войны Фрау Кальмар (женщина в брюках, с короткой стрижкой,
весьма неопределенного возраста),

спикер конгресса переходного периода  Вадим Вадимыч, в простоте ВоВо, (лысенький юркий старичок, отличается болезненной говорливостью, умеет материться по-русски и лгать, не моргнув глазом, на спине у него, ближе к копчику,  тревожная кнопка, в случае правой опасности погружает его в мгновенный сон; ещё одна специальная кнопка между лопаток - дистанционного управления движением и речью, на глазах у него черные очки, свертывающиеся автоматически в бельмо на левом глазу в минуту левой опасности.)

швейцар - мусьё ПеПе (или ПэПэ - кому как удобно)  по кличке  (она написана у него на спине)  Heroyаm Sala (он в старом костюме для езды на мотоцикле французского президента Оланда)

Яйценюх - вестник из потустороннего мира

андроид по имени Ева - идеальная женщина будущего

лорд Эвальд-младший - несчастный англичанин, склонный к суициду, павший жертвой любви к прекрасной буржуазке, которая вскоре перешла в ненависть

Алисия К. - прекрасная буржузка с приземленной сущностью

массовка -  члены конгресса, пожизненно сидящие в скайпе, надутые солдаты НАТО, уроды, калеки, просто колясочники, мутанты-неадекваты   и прочие жертвы ядерно-нейтронной войны - видны постоянно на многочисленных экранах, висящих над сценой

Крупным планом по центру сцены вывеска ОТ РУКИ (НАПИСАНО КАК КУРИЦА ЛАПОЙ):
 
                POPROSHAINICHAT   ZAPRISCHINO!!!

                Акт первый (он же пролог):

 Правители мира играют в детскую игру, которой их научил Вадим Вадимыч.
Он долго трясет безвольной рукой Фрау Кальмар, тихо приговаривая:
«Неживая рука, неживая рука…», потом с криком "Бах!" неожиданно ударяет этой рукой по носу склонившегося к "неживой руке"
   Олабаму, у того обильно течёт из носа кровь, он, плача, выкрикивает:
   «Опьять весь фейс испортиль, хулюгаааан противний….
   Швейцар ПэПэ несёт тазик, макает лицо Олабамы в воду, приговаривая:
«Это тэбэ за Хуантанаму, аблизяна хавайская!»
   Фрау Кальмар: (поправляет) «Гвинейская», и с воинственным криком "Шмутциг швайн!"(1) бьёт Олабаму кулаком в темечко.
   Мусьё ПэПэ (обиженно): "Опять обзываця? Доховорилися  ж! Завсегда эта Херомания договорённости не соблюдают!"
   Фрау Кальмар (иронично): "Ой-ой-ой. Какие все из себя обиженные! Я не тебя имею в виду на этот раз. Что стал в пень? Иди пропусти боксёра через задний проход! Пусть пожрёт потрохов по-украински. Ну и Яйценюха туда же. Достали эти попрошайки".
Берёт давно звонящий мобильник, мелодия звонка нарастет: "Дойчлянд, Дойчлянд, юбер аллес", говорит в телефон: "Иди на задний проход, котлета недобитая, потрохов поешь ради праздника".
   Швейцар её не слушает и с большим чувством ещё глубже погружает голову Олабамы в таз. Спасает Президента мира от подтопления Вадим Вадимыч,
   Вадим Вадимыч: (пафосно)
«Сэры и фрау! Ещё не время решительных действий! Ждите специального сигнала!» (нащупывает на спине верхнюю кнопку и вышибает левой ногой таз из рук мусьё       ПэПэ, разбивая при этом Олабаме нижнюю губу.
  Олабама тихо плачет, причитая:
"Я только Бабаха хотель послюшать, фугу номер 24... Ты всегда обещаешь, обещаешь... И даже на Новый Год всё врёшь... врёшь...органчик заводной...»
  Вадим Вадимыч (злорадно):
"Будет тебе фуга к Новому Году, будет и 24-я, и 25-я!"
Складывает безвольную руку Фрау Кальмар в фигу и стремительно подносит её к носу Олабамы.
   Олабама:  (лпечет):
"25-й фуги нет у Бабаха! Мне Кэнди Расс говорыля! Аййй, хулюган противний..." (Отбегает в угол, размазывая кровь по вечно розовым щекам, достаёт из кармана розовые миленькие гантельки и начинает нервно качать мышцы.)
  Вадим Вадимыч (пафосно):
"Вспомнил прошлогодний снег! Может Кэнди тебя и русскому по Достоевскому учила? Забудь. Слушай сюда, вшивый демократ, это я говорю: будет тебе и 24-я, и 25-я... эта... как это... фига... фуга... Прям счас!"
   (Решительно жмёт на верхнюю кнопку на спине. За сценой слышны звуки бьющейся посуды.)
  Фрау Кальмар (удовлетворенно потирает руки): "Вундеба!" (2)
  Олабама (тихо, но злорадно):
"Опьять на свою кухню угодиль! Вот Мильке и подарок к празднику! Хи-хихи".
  Фрау Кальмар (назидательно, всё более вообушевляясь):
"Цум нехстен маль вир аллен... махен... бессер!" (3)
 (снисходительно похлопывает Вадима Вадимыча по спине - сначала по нижней, а затем по верхней кнопкам).

               Раздается серия оглушительных взрывов.
                Гаснет свет.

В темноте слышится робкий шёпот Олабамы:
   Олабама: ВоВо... Ты сам-то как? Жив или уже готов?
   Вадим Вадимыч: (сердито шипит) А тебе-то чЁ?
   Олабама: (радостно) Да здравствуйет бог! Хахай-хай! А я вот подумаль, что могу тебе подарок подарыть к Рождеству. Нет-нет, не волновайся, ничего стоящего, просто кой-какое барахлё осталось от Эдисона, был у нас в Америго Веспуччи такой крэйзи, может тебе подойдёт, а то висит на балансе без дела, жалко даже. Что скажешь? Ну если хочешь, можешь 1 бакс заплатить, чтобы не было подозрения на коррупцию. Ессс... да не шурши ты купюрами, тут стены уши имеют... Давай мелочью... Четирэ квотора найдёшь? А то мне тоже мелочь нужна, из автомата звонить. Вот... Договорылись? Так что жди. 
   Вадим Вадимыч: (свистит) Жди ответа, как соловей лета. А чё прям счас не хочешь презентовать?
   Олабама: ВоВо, ты как ребьёнок, я же наличку дольжен проверыть. А вдруг квоторы фальшивые? А мне они во как нужны!
   Вадим Вадимыч: А чё загодя не запасся?
   Олабама: Да я запасался! Но мусьё ПэПэ, как возьмёт одежду в чистку, так все карманы обчистит. И ещё эта фрау Кальмар, тоже повадилась кредит брать в квоторах, вчера последний спрятал в ботинок, так валялась в ногах, пока не разула. Обещала с утра отдать, даже честное пионерское давала. А квоторы всё равно не отдавала. Марки даёт, у неё их целый чемодан. А мне марки зачем, я же письма не писаль, я звонить из автомата хотель. Все вы, коммуняки, такие... (хнычет).
   Вадим Вадимыч: (задумчиво) Это ладно, что разула, хуже было бы, если бы обула.
   Олабама: Как это - ладно? А как я Мишке позвоню?
   Вадим Вадимыч: Голубя пошлёшь.
   Олабама: Нет голубей, нет. (меланхолично напевает) Не бывает голубей, не бываааает...

_________________
(1) нем. Свинья, которая забыла умыться
(2) нем. Германия понадо усё.
(3)нем. Ни фига себе!
(4) нем. Ничево, Во-во! В следующий раз тебе повезет чуть больше!


                Акт второй

ВоВо(бормочет себе под нос):
«Там светозарные цвели цветы, на синих ирисах искрились капли, лягушками питались цапли,  а мы здесь счастливы с тобой, скажи ж хоть слово ты!»

   Действие происходит в двадцати пяти милях от Нью-Йорка; в центре переплетения множества электрических проводов, в доме, окруженном пустынным густым парком, фасадом своим он обращен на пересеченную желтыми песчаными дорожками зеленую поляну, на противоположной стороне которой высится одинокое строение, представляющее собой нечто вроде большого павильона. Здесь теперь обитает Вадим Вадимыч — человек, получивший в подарок от Олабамы лабораторию Эдисона, а с ней и андроид, женщину будущего, Еву 21 века. Ему теперь на вид 42 года. Еще несколько лет назад обличьем своим он разительно походил на ВВП, последнего президента России. Сейчас это то же лицо, но теперь оно преображено в лицо ученого в расцвете сил: его физиономия, если сравнить ее с изображением на старинных гравюрах, являет собой живое воплощение Архимеда с сиракузской медали. Напомним, что какое-то время назад, хмурым осенним вечером, часов около пяти автонуэн, Вадим Вадимыч взорвал планету, то есть попытался это сделать.  На сей раз этот маг и волшебник, доморощенный повелитель человечества попал не только на свою бронированную кухню, но и, со второй попытки, чуть-чуть промахнувшись, угодил ядерной боеголовкой на просторы своей же Родины, в результате чего пол планеты не стало.
На оставшейся половине он устроился по льготной визе по вышеуказанному адресу.  Но поскольку он слегка оглох от взрывной волны, то этот новоявленный Бетховен Науки вынужден был создать ещё один незаметный прибор (он обложен ими, как зимний медведь в берлоге, который, будучи приложен к слуховому отверстию, не только уничтожает глухоту, но и обостряет слух, открывая возможности тонкого восприятия.

       Итак, ВоВо сидел в одной из самых дальних комнат своей личной лаборатории, помещавшейся в том самом павильоне, что стоял напротив его особняка. В тот вечер он отпустил всех своих помощников, начальников цехов и всех, в чьем молчании совершенно не был уверен. В успевшем уже стать легендарным широком черном шелковом халате Эдисона, устремив вдаль рассеянный взгляд, он, положив ноги на стол, сидя в своем американском кресле, с гаванской сигарой в зубах - обычно он курит мало, ибо табачный дым располагает к размышлениям, отвлекающим его от дерзновенных замыслов завоевания второй половины мира, - казалось, по самую макушку погружен был в глубокое раздумье. Из выходившего на восток распахнутого окна тянулся густой туман, заполняя комнату лёгким маревом. И в этом мареве то здесь, то там проступали очертания разного рода нагроможденных на столах неких механизмов непонятного назначения, всяких там гаджетов, а также гигантских магнитов, сосудов, колб, флаконов с какими-то жидкостями, и досок, покрытых формулами и расчетами. Спускавшееся за горизонт солнце, пронизывая своими лучами зеленый массив сосен и кленов на холмах Нью-Джерси, освещало комнату вспышками зарницы, и тогда начинало казаться, будто повсюду проступает кровь. Но это не портило рабочего настроя ВоВо.
     Несмотря на редкие седеющие волоски, всё же есть в лице его нечто по-детски дерзкое, хотя по природе своей он скептик.  Изобретает ВоВо теперь безостановочно - идеи, одна сногсшибательнее другой,  прорастают в нем подобно зерну на украинском черноземе, но он не забыл ещё первых своих поражений и оплошностей, и с людьми держится подчеркнуто холодно. Улыбается скупой улыбкой, свойственной всем успешным янки, которая говорит: «Я всего добился, стремись и ты». Будучи не просто позитивистом, но и позитивной личностью, он теорию признает лишь тогда, когда она подтверждается реальной возможностью зримо увеличить своё достоинство. Он носит пожизненный титул «Благодетель человечества», обладает проницательным умом, однако, подводя итоги сделанного им, всякий раз боится обмануться в своих завышенных ожиданиях. Он в меру амбивалентен, считая, что пить пиво утрам не только вредно, но и полезно. Однако его излюбленный метод — заведомо считать себя победителем, чтобы не проявлять неуместное кокетство. Отсюда простота в обращении с людьми из народа, грубоватая лексика, под которыми он скрывает свое полное равнодушие к миру. Этот ныне признанный всеми гений, гордящийся тем, что выбился из простых гэбистов, с первого взгляда умеет оценить виз-а-ви.. Он знает истинную цену расточаемым ему восторгам, умеет распознавать их скрытые пружины, и собеседник об этом никогда не догадается. Многократно доказав себе, каким гениально здравым смыслом он обладает, он полагает, что завоевал себе право в сокровенных своих размышлениях вышучивать хотя бы самого себя, так он оттачивает свою научную мысль об язвительные сарказмы, искры от которых щедро сыплются даже на собственные его дела. Конечно, он притворяется, будто обстреливает собственные войска, он чаще бьет холостыми патронами - потому что стреляет с единственной целью - закалить свой собственный дух.
     Итак, вдыхая аромат сигары, ВоВо наслаждался блаженным одиночеством, бояться которого могут одни лишь глупцы. Сейчас, поддавшись прелести томительно-прекрасного вечера, вызвавшего у него желание слегка отвлечься от своих трудов, подобно обыкновенному смертному, он попросту отдыхает, позволяя себе свободно предаваться  причудливым размышлениям. Он тихо разговаривает сам с собой:
    «До чего же вовремя явился я в этот мир! — всё более возбуждаясь, бормотал он. — Но если бы я был первенцем рода человеческого! Сколько великих речений было бы ныне зафиксировано на моём гаджете! Ведь дальнейшее его усовершенствование привело бы к тому, что сегодня мир мог бы воспринимать и те мои мысли, которые ещё даже не родились! И до них дошли бы тембр моего юного голоса, его тональность, все особенности детской шепелявости…  Однако всё же нехорошо человеку быть одному!»
    Не вставая с места, он коснулся кнопки на спине. Ослепительная искра электрического разряда сверкнула над стоявшей недалеко от кресла батареей Фарадея и погасла в ту же стотысячную долю секунды. Кончиком мизинца он меланхолично стряхнул пепел на пол; затем встал и с легкой усмешкой стал расхаживать по лаборатории, продолжая бормотать себе под нос:
 «Подумать только, что после того как шесть тысяч с чем-то лет человечество, терпя столь невосполнимый ущерб, просуществовало без моего гаджета, мой первый опыт по автоматическому управлению человечеством встречен был градом плоских насмешек наших западных партнёров! Отсталая толпа любую новизну встречает глумлением, это придает ей уверенности и дает время опомниться от неожиданности, и так избежать конфуза. Однако стоило бы воздержаться от тех пошлых каламбуров, которые она отпускала на мой счет, изощряясь в острословии более пристойного порядка. Я, скажем, не стал бы хулить Чубайся в принципе, за то, что он бессилен хоть что-то  нана-подобное произвести, не производя при этом грохот падения Римской империи вместо шороха Млечного Пути! Ну, здесь я, пожалуй, хватил через край. Он всё же изобрел одну несомненно реальную нана-вещь - в виде прибыли своего предприятия. Удивительны они все-таки, эти люди. Что ж, раз всеобщее недоверие к истинным гениям столь упорно и неодолимо, буду — пока не пробьет урочный час — хранить в строжайшей тайне свое самое поразительное изобретение,  - прибавил он, слегка топнув ногой. — А пока заработаю пару-тройку миллионов на своих гаджетах для смехунчиков,  но всё же смеяться последним буду я. В сущности, в человеческой глупости есть и хорошая сторона. Ну хватит этих пустых рассуждений».
            ( Тут рядом с ним внезапно раздался чей-то шепот.)
              «ВоВо!»— тихо произнес приятный женский голос.
ВоВо:  (от неожиданности  вздрагивает, затем говорит громко) Это вы, Моё Творение?
Голос:  Да, а кто же ещё? Я, я. Сегодня мне так необходим благодатный сон. Я рядом с вами и уже несколько минут слушаю, как безответственно вы играете словами.
 ВоВо: Но где вы сейчас физически?
 Голос: В подземке, лежу на мехах за птичьей отгородкой. Но я чувствую сильное волнение. Ах, я предчувствую: ваша главная мечта - она на пороге воплощения! Я..я…я…
    Шепот невидимой женщины раздаётся из розетки.  Она всё ещё мелко дрожала.  У ВоВо невольно вырвался жест удивления.
 ВоВо: (говорит твёрдо и решительно) Хорошо! Необходим, однако, третий живой человек, чтобы осуществить это великое Моё Творение! А кто на земле осмелится счесть себя достойным этого! Так что пока - спасть! Спать! Спать!        (Воцарилось  на пару минут таинственное молчание, затем бьёт себя ладонью по лбу и продолжат бормотать.) Даже когда привыкнешь к подобному феномену, всякий раз невольно охватывает головокружение, но лучше мне не углубляться именно сейчас во все это, надо еще немного поразмыслить обо всём. Так уж они устроены, гениальные люди: порой словно нарочно ищут возможности отвлечься от главной своей мысли, и лишь тот момент, когда, подобно пламени, она внезапно вырывается наружу, становится ясно,  что у них были свои причины притворяться рассеянными,  даже наедине с собой. (После некоторой паузы продолжает прерванный монолог) Прискорбны, как ни крути, утраченные возможности в отношении высшего мира! Первые вибрации голоса, возвестившего Пресвятой Деве благую весть! Ликующий хор архангелов, разжижаемый в звонах бесконечных Ангелов! Нагорная проповедь! «Salem, rabboni» в масличной роще, звук поцелуя Иуды, «Ессе homo» - трагического прокуратора! А допрос у первосвященника! Словом, вся эта судебная процедура, все упущения, нарушения и небрежности, допущенные лично Понтием Пилатом, а также Иродом Антипой, заслуживающими за это самого строго порицания с точки зрения юриспруденции. Но вот что любопытно, Сын Божий, похоже, не придавал особого значения этой стороне речи и письма. Писал он ведь только однажды, да и то по земле. Должно быть, в звучании слова он ценил лишь ту неуловимую потусторонность, рожденный верой магнетизм которой пронизывает слово в момент его произнесения, может, и вправду все остальное не так уж и важно? Как бы то ни было, но свое Евангелие он позволил лишь напечатать, а не записать на гаджет. А ведь можно было бы вместо «Читайте священное писание» говорить: «Внимайте священным вибрациям». Да, слишком поздно я родился… Что ж остается мне теперь записывать на этой земле, кроме столь любимого Олабамой, царство ему небесное, бабаха?? (С язвительной насмешкой продолжает). Право, можно подумать, что Судьба злоумышленно позволила моему гаджету появиться на свет лишь тогда, когда уже ничто из сказанного последним человеком не заслуживает быть увековеченным… Но какое мне до этого дело? Будем изобретать! И какое значение может иметь звук голоса, произносящие уста, столетия назад? Способны ли услышать что-либо те, кто никогда не выучится даже читать? Услышать созидательную внутреннюю сущность голосовых вибраций — ведь звуки не более как оболочка!  Имеющий уши да слышит! Ха…ха…ха! (ВоВо закуривает вторую сигару и продолжает.) Мой мегафон (быстро оглядывается) пардон, Милкин, конечно, хотя и способен увеличить, виртуальные размеры ушей, не мог бы, однако, увеличить значение того, что в этих ушах звучит. Позволю себе такое сравнение: вздумай я поставить «Джоконду» Леонардо да Винчи, например, перед глазами какого-нибудь бомжа, да и даже иного нувориша с Рублёвки, любой национальности, какой бы сильной модификацией нового поколения мегафона ни стал бы я усиливать слух такого потребителя — заставить его услышать то, что он в принципе не слышит, просто невозможно. Отсюда я делаю вывод, что никто не имеет права о чем-либо сожалеть. (Внезапная мысль заставила новоявленного Эдисона прервать на минуту это размышление.)  Ну да, мой мегафон уже сегодня способен перекрыть все эти шумы и грохоты, природа которых так уже досконально изучена. Ах, когда бы не владела мной с такой силой феноменальная страсть к практическому воплощению, я готов был бы полеживать себе под развесистым деревом и, припав ухом к трубке, коротал бы дни, слушая, развлечения ради, как растет трава, благословляя небо, что какой-то там бог, из более-менее правдоподобных, даровал мне столь блаженный досуг. И мне бы это занятие никогда не надоело.
          Пронзительный звук колокольчика нарушает тишину сумерек. Ярко сверкнула   лампа, и всё озарилось светом. ВоВо подошел к одному из приборов и щелкнул пальцем по мембране — он избегал, по возможности, возможно, говорить с кем-либо, кроме как с самим собой.
 ВоВо: (нетерпеливо.) Ну, что случилось? Что нужно?
        В ответ из центра комнаты раздался громкий голос:
 «Это то я, господин. Говорю из Нью-Йорка, из вашей комнаты на Бродвее. Передаю телеграмму, полученную на ваше имя две минуты назад».
     ВоВо перевел взгляд на аппарат, стоявший на цоколе рядом. На его приемнике уже белел лист бумаги.
 Еле слышный шелест, словно бормотание неких проносящихся в пространстве невидимых духов, пробежал по телеграфному проводу.  ВоВо протянул руку, листок бумаги выскочил из своей металлической ячейки, и Эдисон, поднеся его к свету лампы, прочел только что отпечатавшиеся на нем строки телеграммы:
   «Вечером буду у вас. Наилучшие пожелания.  Лорд Эвальд-младший».
Лицо ВоВо вдруг озарилось мягкой, ласковой улыбкой, по которой трудно было бы узнать недавнего скептика.
 ВоВо: Нет, я не забыл его, этого удивительного юношу, который пришел мне на помощь тогда, когда я свалился от голода на дороге под Бостоном. Все проезжали мимо и только говорили: «Вот ещё один бродяга копыта откинул!» А он, не тратя лишних слов, вышел из машины и пригоршней золота возродил меня к жизни!.. Так он, значит, вспомнил мое имя? Всем сердцем рад я принять его! Разве не ему обязан я славой! (он быстрым шагом подошел к обитой шелком стене и нажал какую-то кнопку. Тотчас же вдали раздался звон колокольчика. И почти одновременно из стоявшей рядом с Эдисоном банкетки слоновой кости прозвучал голос: «Слушаю, сэр».
 ВоВо: Сегодня вечером вы проводите в павильон гостя, лорда Эвальда-младшего. Примите его так, как приняли бы меня самого. Меня домой не ждите.
     ВоВо с улыбкой снова начал ходить по комнате. Неожиданное он остановился и погрузился в задумчивость, глядя на некий предмет черном полированном столе - мечтатель прикасается к предмету своей мечты.  А почему нет? То была человеческая рука, лежавшая на лиловой шелковой подушке. Кровь, казалось, запеклась вокруг отсеченного плеча на месте разреза, но два-три алых пятнышка на лежавшей рядом батистовой ткани свидетельствовали, что операция произведена совсем недавно. Это была левая рука молодой женщины. Вокруг нежного запястья обвивался украшенный эмалью золотой браслет в виде змейки; на безымянном пальце сверкало кольцо с сапфиром. Изящные пальцы слегка придерживали перчатку перламутрового цвета - это зрелище столь же фантастическое, сколь и поражающее своей жестокостью. Какой неведомый недуг мог вызвать необходимость в такой безжалостной ампутации? Казалось, жизненная сила все еще трепещет в этом изящном обрубке.  Но какой ученый, достойный этого имени, испугается укоров совести, когда речь идет о грандиозном открытии? Ему важна лишь конечная цель. Если верить американским газетам, сам Эдисон, открыв способ, как останавливать на полном ходу, без малейшего замедления два поезда, мчащихся на полных парах навстречу друг другу, сумел уговорить директора компании «Вестерн-Рейлвей» немедленно провести испытание новой системы, чтобы обеспечить себе патент. И прекрасной лунной ночью стрелочники пустили с быстротой тридцати миль в час по одному пути навстречу друг другу два поезда, переполненных пассажирами, а в последний момент маневра машинисты, испугавшись возможного крушения, не совсем точно выполнили инструкции Эдисона, который, стоя на близлежащем пригорке и пожевывая свою сигару, наблюдал за осуществлением эксперимента. Оба поезда с быстротой молнии столкнулись с ужасающим грохотом. Через несколько секунд сотни жертв катастрофы — мужчины, женщины, дети вперемежку, раздавленные, обугленные, — усеяли все окрестности; в числе их были оба машиниста и кочегары, но их  останки так и не удалось разыскать. Воспоминание о такого же рода неоднократных попытках вполне могло бы стать для постороннего человека достаточным основанием, чтобы при виде этой прекрасной руки, отсеченной от тела, заподозрить, что здесь произведен был какой-то очередной зловещий опыт. Стоя у стола черного дерева, ВоВо между тем внимательно созерцал телеграмму, случайно попавшую между двумя пальцами этой руки. Он дотронулся до плеча и вздрогнул, словно какая-то неожиданная мысль вдруг пронзила его воображение.
 ВоВо: (бормочет) А что, если именно ему, моему гостю, суждено пробудить к жизни моё творение?! (Слово «пробудить» он произнес со странной неуверенностью. Спустя минуту он, улыбнувшись, пожал плечами и добавил.) Кажется, я становлюсь суеверным!  Кто сказал, что слава — солнце мертвых? И что поистине поражает в Истории  и то, что среди стольких великих изобретателей за столько столетий не нашлось ни одного, кто додумался бы до подобного супергаджета!  А могучий Эвклид? А здравомыслящий Аристотель? А Пифагор, математик и поэт? А великий Архимед? Все они ничто по сравнению со мной! Ах!  Как могло человечество обходиться без мегафона? Почему? Я и сам не знаю. Главное — быть уверенным, вот и все. Иначе, добившись успеха, все сидели бы сложа руки, и я не исключение. (Тут взгляд ВоВо  упал на большой магниевый рефлектор, откуда давеча прозвучал голос.) Если бы Иафет, бьюсь об заклад, захватил с собой в ковчег мой гаджет, когда бы знал о сем изобретении, мог бы  сфотографировать и семь казней египетских, и неопалимую купину, и переход через Чермное море до, и знамение императора Константина, и голову Медузы, и Минотавр, и проч., и мы могли бы сегодня любоваться фотографиями или видео Прометея, стимфалийских птиц, сибилл, данаид, фурий и всё такое. А все эпизоды Нового завета! Какие бы получились снимки! А все анекдоты из истории западных и восточных империй! Какая была бы коллекция! А мученики! И все их мучения! Начиная с тех, что претерпели семь маккавеев вкупе со своей матерью, не говоря уже о подвижниках-христианах, брошенных на съедение диким зверям в цирках Рима, Лиона и других городов Евросоюза! А сцены пыток начиная с момента зарождения тайных обществ и кончая теми, что применялись в застенках в те поры, когда в течение многих лет уничтожали мавров, еретиков и евреев. А допросы, что чинились в одиночных камерах тюрем Германии, Италии, Франции, на Востоке и на всем белом свете? А портреты всех цивилизаторов от Моисея до Наполеона и Вашингтона, от Конфуция до Магомета! А также знаменитых женщин от Семирамиды до Жанны д’Арк! А портреты всех красивых женщин от Венеры, Европы, Психеи, Далилы, Рахили, Юдифи, Клеопатры, Елены и так далее вплоть до прекрасной Людмилы?! И, наконец, все боги! И все богини! В том числе и богиня Разума! И его величество Верховное Существо тоже не позабудем! В натуральную величину! Ну не досадно ли, что мы не располагаем фотографиями всего этого высокого общества? А ведь какой был бы альбом! А естественная история, палеонтология! Природа поторопилась провести губкой по своим грубым черновым наброскам, поскорее смыть наводнениями эти первые уродства Жизни! Сколько любопытных фотографий и видео можно было сделать и продать СМИ! Увы, все это навсегда исчезнувшие призраки! (вздыхает.) Все исчезает, даже следы на пластине, покрытой слоем асфальта. Суета сует! Все решительно — суета! Право, как подумаешь, впору иной раз вдребезги разбить видеокамеру  и воскликнуть: неужто даром был сдан нам аренду этот уголок Вселенной и кто платит за его освещение? Кто, одним словом, несет расходы по содержанию столь непрочного зрительного зала, на сцене которого разыгрывается дурацкий старый спектакль, и откуда, в конце концов, взялись все эти громоздкие декорации Времени и Пространства, которые никого уже не могут обмануть? Не обидно ли становится, когда подумаешь, что если бы Отец наш удостоил нас возможности снять с себя самую малюсенькую, самую плохонькую фотографию, а мне, своему творению, разрешил бы записать на простое видео подлинный свой Голос, на завтра не осталось бы ни одного атеиста! Бог, как всякая мысль, живет в человеке лишь в соответствии с его восприятием. Никто не знает ни того, где начинается Иллюзия, ни того, из чего состоит Реальность. И поскольку Бог являет собой самую великую из возможных идей, а всякая идея обретает реальность лишь в соответствии с желанием и духовным взором, присущим каждому живому человеку, само собой разумеется, что исключить из своих мыслей идею какого-либо бога означает не что иное, как, неизвестно чего ради, обезглавить свой дух. Итак, вызов принят! И раз Жизнь относится к нам столь высокомерно, не удостаивая нас даже ответа, посмотрим, не удастся ли нам все же нарушить загадочное ее молчание".
      Заканчивая монолог, ВоВо  остановился у окна и стал пристально всматриваться в туман, стелющийся по траве; в полосе лунного света он заметил чью-то тень за стеклянными створками двери, ведущей в парк. громко прокричал он в темноту,  осторожно нащупывая в кармане своего просторного лилового халата рукоять короткоствольного пистолета, кричит в темноту:
ВоВо: Кто там?
Голос: Это я, лорд Эвальд-младший.
                Говоря это, гость открыл дверь.
 ВоВо: Ах, дорогой лорд, ради бога входите!   (ощупью пробирается в темноте к  выключателю)  Наши поезда движутся еще так медленно, что я ожидал увидеть вас не раньше как через три четверти часа.
 Лорд Эвальд-младший: Поэтому-то я и поехал специальным поездом, заранее приказав поднимать давление пара,  я должен сегодня же вечером бытье в Нью-Йорк.
                Три ярких лампы вспыхнули под потолком. Перед ВоВо стоит высокий молодой человек, настоящий образец совершеннейшей красоты, одет с изяществом, которое не позволяет даже определить, в чем, собственно, оно заключается. В очертаниях его фигуры угадываются превосходно развитые мускулы, лицо его, несколько холодное, но удивительно привлекательное, освещается улыбкой, исполненной возвышенной печали, свойственной людям истинного благородства, черты правильные, отличаются особой тонкостью, свидетельствующей о большой внутренней силе. Золотистые, густые волосы, усы и небольшие бакенбарды оттеняют матово-белый цвет все еще юного лица, красивые светло-голубые глаза под прямыми бровями со спокойным благородством, в руке, обтянутой черной перчаткой, он держит потухшую сигару.
 ВоВо: (с жаром идёт навстречу гостю и протягивет ему обе руки) Дорогой мой спаситель!  Сколько раз вспоминал я посланца Провидения, встретившегося мне на дороге в Бостон, я обязан вам жизнью, славой и всем, что имею!
 Лорд Эвальд-младший:  Мой дорогой ВоВо, напротив, это я должен считать себя вашим должником, ибо  мне принести посчастливилось, таким образом, пользу нашей планете - та ничтожная сумма, которую вы имеете в виду, для меня ровно пустяк: так разве не справедливо, что эти ненужные мне деньги в ту самую минуту, когда они были так вам необходимы, оказались в ваших руках? Это справедливо с точки зрения общей выгоды. Спасибо судьбе, предоставившей мне случай так распорядиться своим богатством, и знайте, что для того я приехал в Америку, и поспешил к вам. Я приехал благодарить вас за то, что вы встретились мне тогда на большой дороге под Бостоном.
                Лорд Эвальд-младший , кланяясь,  крепко пожимает ему обе руки.
ВоВо: (вглядываясь в лицо гостя) Милорд, может быть, вам нездоровится? У меня есть одно лекарство…
Лорд Эвальд-младший: Нет, поверьте, физически я здоров. Но меня непрестанно гложет печаль. (осматривается.) Волшебное это освещение тоже дело ваших рук? Полное впечатление летнего дня!
ВоВо: А то. Да, это я придумал и еще сотни три разных штук в этом же роде.  И всё же, что у вас случилось? Я, к вашему сведению, принадлежу в великому роду лекарей.
 Лорд Эвальд-младший: (вопросительно поднял на него глаза.)  Причина как нельзя банальна: я страдаю от несчастной любви и не станем же больше говорить об этом. Я не чувствую себя вправе отнимать у вас драгоценное для человечества время, дорогой ВоВо, и наша беседа была бы куда содержательнее, если бы мы вернулись к разговору о вас.
ВоВо: Человечество подождет. Право дружбы столь же священно, как и права человечества. Мои дружеские чувства к вам столь велики, что я вправе настаивать на том, чтобы вы доверились мне. (закурил сигару.)
Лорд Эвальд-младший: Да, я имею несчастье любить мучительно, это в первый раз в жизни, а в моем роду первая любовь почти всегда бывает и последней, я люблю очень красивую женщину, ах, самую красивую во всем мире, она сейчас в Нью-Йорке, в нашей ложе, где выставляет всем на обозрение бриллианты и делает вид, будто слушает оперу. Вот так.
     ВоВо не сразу отвечает,  он хмурится,  углубившись в некую мысль. Наконец произносит:
 ВоВо: То, что вы рассказываете, это реально несчастье, — произнес он с каким-то отсутствующим видом, рассеянно глядя перед собой. Дорогой лорд, мне совершенно необходимо, чтобы вы побольше рассказали мне о ней!  У меня есть  еще одна причина просить вас об этом, у меня может найтись средство излечить вас…
 Лорд Эвальд-младший: (с горькой усмешкой) Это совершенно невозможно! Любовь, которая заставляет меня страдать, может показаться вам просто несуразной. Ну, вот вам моя история. Последние несколько лет я провел в Англии, в одном из старинных поместий нашего рода, в Стаффордшире. Замок этот окружен озерами, скалами и сосновыми лесами, там и поселился я по возвращении из экспедиции уединенно, ибо родители мои умерли и со мной оставались лишь верные слуги. Вот так, выполнив свой воинский долг, я счел себя вправе отныне жить так, как мне нравится, ибо горькие раздумья об общем духе нашего времени рано заставили меня отказаться от всякой политической карьеры, я почитал себя счастливейшим из людей. Но вот в одно прекрасное утро я оказался вынужден покинуть свое поместье и охотничьи забавы и отправиться в Лондон. По пути туда случай, весьма банальный, столкнул меня с особой, тоже направлявшейся в столицу: на вокзале Ньюкасла из-за крайнего многолюдья не хватало вагонов и они были переполнены. На платформе стояла молодая особа и чуть не плакала от огорчения. В последний момент она, не будучи со мной знакома, приблизилась ко мне, явно не отваживаясь прямо попросить место в моем купе, в котором я ехал один, и я не мог не оказать ей этой любезности. А теперь признание: до этой встречи мне не раз представлялись всякие возможности того, что в свете именуется любовной связью, но я ни одной из них не воспользовался - одно странное свойство моей натуры всегда служило мне надежным заслоном: у меня никогда не было невесты, но во мне от природы заложено чувство, что я не могу полюбить или возжелать, даже на мгновение, другую женщину, чем та, еще неизвестная, но безотчетно призываемая, которой предстоит когда-нибудь стать моей женой. Да, я человек, весьма старомодный во всем, я и на супружескую любовь смотрел весьма серьезно. Ну а дальше, за какие-нибудь несколько часов я без памяти влюбился в ту, которую видел впервые в жизни! Когда мы прибыли в Лондон, я был уже во власти этой своей первой и, несомненно, последней любви. Короче говоря, между нами  возникли близкие отношения, связь эта длится и поныне. Её зовут мисс Алиса. Ей не более двадцати лет, она стройна, как тополь, движения ее исполнены томной, сладостной гармонии. Темный блеск ее черных, как смоль, волос — словно беззвездная южная ночь. Пленителен овал ее лица, мучительно-сладострастный рот ее — словно только что раскрывшаяся кроваво-красная гвоздика, напоенная росой. Влажный блеск играет и переливается на ее губах, а брови, которые она так очаровательно хмурит из-за всякого пустяка! Упоительный носик продолжает линию лба. Руки у нее, окнечно, не руки аристократки, так же как и ноги, являющие изящество форм древнегреческой статуи. И дивное это существо освещают темные огненные глаза, горделиво светящиеся сквозь обычно опущенные долу ресницы. Знойным ароматом веет от этой женщины-цветка.  Всё, что не имело отношения к Алисе, было мне только в тягость, я был околдован полностью и окончательно, но вместе с тем с первых же дней я тщетно пытался разрешить совершенно очевидное и непонятное противоречие, которое то и дело обнаруживалось для меня в этой молодой женщине. Мне не хотелось верить впечатлению, которое на каждом шагу вызывали у меня ее слова и поступки. Я склонен был скорей обвинять себя в неумении понять ее, чем поверить в их истинный смысл, и каждый раз прибегал к каким-нибудь смягчающим аргументам, которые подсказывал мне разум, стремясь разрушить невыгодное впечатление. Женщина! Разве это не дитя, обуреваемое тысячью всяческих прихотей, подвластное любому влиянию, и не наша ли обязанность снисходительно, с доброй улыбкой относиться ко всяким ее желаниям, к переменчивости ее вкусов, ведь непостоянство — неотъемлемая часть женского очарования.  Иными словами, между телом мисс Алисы и ее душой существовала несовместимость — они попросту не соответствовали друг другу.
      (При этих словах лорда Эвальда-младшего  лицо ВоВо внезапно побледнело; он вздрогнул, глубокое изумление отразилось в его глазах, однако он не прервал своего гостя.)
Смысл ее речей противоречит сладостному звучанию ее голоса. Внутренняя сущность обнаруживала полное несоответствие с внешним обликом. Казалось, некие злые силы заключили ее в это идеально прекрасное тело, с которым на каждом шагу она вступает в вопиющее противоречие. Этот феномен, да, иной раз я совершенно всерьез готов был поверить, будто в мастерских мироздания женщина эта, заблудившись, но ошибке попала не и ту телесную оболочку.
 ВоВо: Ну, не надо преувеличивать, все почти женщины, пока еще они хороши собой — а это длится не долго,  вызывают точно такие же чувства, уверяю вас.
 Лорд Эвальд-младший: Если вы соблаговолите выслушать меня до конца, то согласиться, что дело в данном случае обстоит гораздо сложнее, и у меня есть все основания увидеть в той поразительной разрозненности души и тела, которые я наблюдал у мисс Алисы К., если не совершенно новую женскую разновидность в чистом виде, то, во всяком случае, самый прискорбный тип этой устрашающей аномалии. Красота преходяща, говорите вы? Да пусть она, подобно молнии, длится один лишь миг, пусть я умру, ослепленный ею, разве от этого она перестанет быть вечной? Не все ли равно, сколько времени длится красота, главное, что она явила себя! Поймите же, любезный мой врачеватель, не для того , позволяю себе злоупотреблять вашим вниманием, это случай особый, а с точки зрения физиологии, поистине небывалый.
ВоВо: А может, всё дело в том, эта особа вам изменила?
 Лорд Эвальд-младший: Дал бы бог, чтобы она была способна на это! Впрочем, мужчине, виновному в том, что ему изменили в любви, не пристало жаловаться, ибо он это заслужил. Смею уверить вас, что когда бы внезапный любовный каприз понудил мисс Алисию нарушить нашу взаимную верность друг другу, я лишь благоприятствовал бы ее непостоянству, полагая ниже своего достоинства даже замечать это. Она же, напротив, совершенно очевидно выказывает мне ту единственную любовь, на которую способна, и полагаю, любовь эта тем более «искренна», что мисс Алисия испытывает ее ПОНЕВОЛЕ. Так вот, очень скоро я узнал, что происходит она из добропорядочной шотландской семьи, удостоившейся по случаю дворянства. Соблазненная человеком, считавшимся ее женихом, а затем отказавшимся от нее ради богатой невесты, Алисия покинула отчий дом; она намеревалась стать артисткой и вести независимую кочевую жизнь . (Он,  казалось, дошел до самого трудного места своей печальной исповеди.) Огласки бы не было, но сами же её родные разболтали это всему городу. Ей до того надоели все эти пересуды, что она предпочла оттуда удрать. Не зная, как ей быть, она решила идти на сцену, потому-то и отправилась в Лондон — есть у нее небольшие сбережения, это позволит ей продержаться, пока не подвернется выгодный ангажемент, что случилось, то случилось, чего ж теперь опасаться, по крайней мере, в этом вопросе?  Вот накопит она достаточно денег и бросит «подмостки», и тогда, может быть, займется торговлей, выйдет замуж и станет вести добропорядочную жизнь. А пока что я очень ей по душе. Какое тут может быть сравнение! Она с первого взгляда поняла, что имеет дело с «благородным»! К тому же я еще и аристократ, уж одним этим все сказано. Ну, так что же думаете вы о мисс Алисы теперь, познакомившись с «подлинником»?
 
 ВоВо: Оба варианта до того разнятся друг от друга, что ее подлинник и ваш перевод кажутся мне совершенно различными версиями.
                Воцаряется молчание.
 Лорд Эвальд-младший: (продожает) Я уже готов был отказаться от мисс Алисы и немедленно с ней расстаться, когда бы внезапно возникшая тревожная мысль не заставила меня усомниться в моем решении.  Когда Алиса умолкала, с лица ее тотчас же словно исчезала тень, которую отбрасывали на него произносимые ею вульгарные и пошлые слова, и божественный мрамор ее чела опровергал только что отзвучавшие ее речи. Имей я дело с женщиной даже очень красивой, но красотой обычной, я не испытывал бы того ощущения таинственности, которое вызывала у меня мисс Алиса К. Но здесь, повторю это снова, полнейшая несоразмерность физического и интеллектуального обнаруживалась на каждом шагу и в совершенно невероятной степени. Ее красота, это так и есть, являет собой само совершенство и способна выдержать самый пристальный анализ. Снаружи подобие Венеры, выходящей из пены морской; внутри — некая особь, совершенно ЧУЖЕРОДНАЯ телу. Вообразите себе реализацию этакой фантастической идеи: богиня-буржуазка. И вот какая пришла мне мысль: одно из двух — либо этот живой гибрид, некое чудо природы, опровергающий все законы физиологии, либо передо мной существо оскорбленное, чья гордость и скорбь достигли крайнего. Я не мог найти для себя разгадку этой женщины иначе, чем приписав ей самые возвышенные чувствования, суть которых попытаюсь сейчас изложить. Вся еще трепеща от пережитого непоправимого, ужасного, чудовищного унижения, она замкнулась в броню холодного презрения, что рождает в истинно благородных сердцах первая встреча с предательством. И она сказала себе: «Этот молодой человек, что твердит мне о страсти и нежных чувствах, должно быть, ничем не отличается от прочих жителей сего века, всех этих людей новой разновидности, среди которых предстоит мне недолго вращаться, все помыслы их устремлены к одним лишь плотским заботам. И теперь я буду другой. Все прочее не имеет для меня значения. Подобно мраморной богине, с которой я схожа, я буду внушать все, кто приблизится ко мне, страсть. Так за дело! Пусть ни единый луч внутреннего моего света не пробьется наружу! Пусть липкой патокой банальностей пропитано будет каждое мое слово! Комедиантка, вот она — первая твоя роль, первый образ, в который надлежит тебе воплотиться. Хорошенько закрепи свою маску: ты играешь для себя самой, И если есть в тебе могущество подлинной актрисы, наградой тебе будет не слава, а любовь! Перевоплотись же, сыграй эту мерзкую роль, которую соглашаются играть столько женщин нашего века, якобы понуждаемых к этому модой. Так скрою я в сиянии Искусства свое уныние, свою скорбь и унесусь в горние выси Идеального, куда не доносятся земные оскорбления.
 ВоВо: Черт побери!  Да, любезный лорд, благодаря вам я начинаю понимать, как можно быть лордом и даже носить имя Байрон. Ну и глубокие же корни пустили в вас иллюзии, если вы пытались прибегнуть ко всей этой никчемной поэзии, вместо того чтобы прямо взглянуть в глаза банальнейшей действительности. Да неужто вы не видите, что все эти рассуждения уместны разве что в мелодраме? Где, спрашивается, найдете вы женщину, которая была бы на них способна. Дорогой друг мой, я слишком поздно понял, что у этого сфинкса и в самом деле не было никакой загадки. Вы — неисправимый мечтатель и за это наказаны. Ну как вы можете, после того как подвергли эту женщину столь безжалостному анализу, все еще любить ее?
 Лорд Эвальд-младший: Ах, не всегда это в наших силах —  забыть привидевшийся нам дивный сон! Человек — раб собственного воображения! Вот что произошло дальше. Поддавшись вымыслу, которым я тщился спасти свою любовь, я стал ее любовником. Сколько понадобилось мне тогда разных доводов, чтобы отгонять от себя подозрение, что комедиантка играет комедию! В тот день, когда я окончательно удостоверился, что это именно так, я снова страстно захотел бежать прочь от этого призрака, но вынужден сознаться: крепки и нерушимы таинственные оковы Красоты. Я не подозревал, сколь непреодолимы они, когда, введенный в обман своей мечтой, отважился отдаться этой страсти, и когда, освободившись — на этот раз окончательно — от всех иллюзий, я захотел сбросить с себя оковы, они успели уже впиться в мою плоть, как впивается веревка, затянутая рукой палача! И тогда я понял, что погиб. Испепеляющие объятия Алисиы ослабили мою волю, истощили силы, притупили чувства. Пока длился мой сон. Обессилев, я пошел на сделку — не имея мужества отказаться от ее тела, я накинул покров на ее душу. Я оглох и онемел. Она даже не подозревает, какие приступы ярости вызывает во мне, чего стоит мне укрощать гнев, клокочущий в моих жилах. Сколько раз я бывал на шаг от того, чтобы убить ее, А потом себя! Моё самообольщение окончательно поработило меня, пригвоздив к этой дивно прекрасной и бездушной форме! Ныне с мисс Алисой меня связывает одно — привычка видеть ее.
 ВоВо: (задумчиво.)  Чего нельзя простить глупцам, так это того, что они рождают в нас снисходительность к злым. Не могли бы вы теперь, дорогой лорд, уточнить кое-какие подробности? Скажите, мисс Алиса К. ведь  не глупая женщина?
 Лорд Эвальд-младший: (пламенно.) Нет, конечно, в ней нет и следа той до святости доходящей женской глупости, которая уже в силу избытка искренности стала столь же редким явлением, что и ум.  Женщина, лишенная такого рода глупости - разве это не чудовище? Может ли быть что-нибудь уродливее, чем  жуткое существо, именуемое «умной женщиной»? Ум, в светском понимании этого слова, противоположен разуму. Насколько «глупенькая» женщина, женщина скромная, набожная, которая проникает лишь только своим инстинктом  пелену незнания, прозревая смысл сказанного, являет нам бесценное сокровище, подлинную подругу жизни, настолько же та, другая, всё время аргументирующая, реально бич божий! Как всякое существо посредственное, мисс Алиса вовсе не глупа - она всего лишь неумна, но её заветная мечта —прослыть «умницей»! Будучи буржуазкой до мозга костей, она относилась бы к этой маске как к некоему модному одеянию. Как видите, она ухитряется оставаться серой посредственностью даже в этой своей бескрылой мечте.
 ВоВо: В чем же проявляется это в обычной жизни?
 Лорд Эвард-младший: Она одержима позитивом, иными словами, прагматизмом, который  все отрицает, ограничивая круг своих интересов лишь мелкими фактами действительности, которые пышно именуются делами житейскими. Люди такого типа они страдают и чаще всего умирают от врожденной низменности духа. Эти случаи тупого позитивизма, которые в наши дни все умножаются, с точки зрения физиологии представляют собой не что иное, как своеобразную форму ипохондрии. Страдая этим родом сумасшествия, они всё время повторяют одни и те же слова -  «позитив», «демократические институты», «свобода» и другие «ценности»… в том же роде. Эти маньяки воображают, и часто не без оснований, что уже сами по себе слова эти обеспечивают им некий патент на место в элите. И в результате насквозь проникаются той грубой истеричностью, которой эти самые слова пропитаны. Удивительнее всего здесь то, что они легко обманывают немало простофиль, иной раз им даже удается оказаться во главе правительства, тогда как этим самодовольным и ничтожествам самое место в дурдоме. Ну, так вот, душа мисс Алисы — сама богиня такого вот разума.
 ВоВо: Итак, мисс Алиса К. нельзя  назвать хорошенькой?
 Лорд Эвольд-младший: Конечно, нет.  Будь она самой прехорошенькой, иначе я никогда не испытывал бы к ней таких чувств. Есть афоризм: «Любя прекрасное, чувствуешь отвращение к красивости». Позвольте спросить вас: могли бы вы найти общий язык с человеком, который назвал бы Венеру миловидной? Следовательно, женщина, способная выдержать хотя бы на единый миг сравнение с подобным изваянием, никогда не может произвести на здравомыслящего человека такого же впечатления, что и женщина просто хорошенькая. Несчастье мисс Алисы в том, что она все же мыслит! Будь она вовсе лишена этой способности, я мог бы ее понимать - ведь мраморной Венере мысль ни к чему - богиню отделяют от нас камень и молчание. Она словно говорит тем, кто взирает на нее: «Я сама Красота — и только. Я мыслю лишь мыслью того, кто меня созерцает. Для того, в чьих глазах я отражаюсь, я такова, какой он способен воспринять меня и осмыслить». Но как прикажете понимать торжествующую Венеру, которая, вновь обретя в мрачной бездне столетий свои прекрасные руки и явившись вдруг среди рода человеческого, смотрела бы на нас недобрым, неискренним взглядом неудачливой буржуазки, в чьем мозгу пафосно соседствуют друг с другом избитые истины, эти отвратительные химеры того самого ложного здравого смысла? Каково бы это было?
 ВоВо: Ну, хорошо, скажите теперь вот что -  ведь мисс Алису не назовешь художественной натурой, артисткой в широком смысле?
 Лорд Эвальд-младший:  Конечно, нет! Разве не говорил я вам, что она виртуозная исполнительница? А виртуоз есть смертельный враг Гения, самого Искусства! Искусство и виртуозность так же далеко отстоят друг от друга, как талант и гений.  Искусство и виртуозность исполнения имеют так же мало общего между собой, как Гений и Талант, ибо в том и в другом случае это вещи несоизмеримые. Единственные смертные, заслуживающие имени Художников, Артистов, — это те, кто рождает в нас глубокие, ошеломляющие, неведомые нам прежде впечатления. Что же до остальных… Обезьяны да и только! Душа мисс Алисы такого же свойства!.. Но будучи во всем натурой насквозь заурядной, она лишена даже того, в сущности-то, беззаконного чувства, которое заставляет виртуозов верить в то, что Музыка прекрасна, хотя они-то имеют куда меньше права утверждать это, чем человек, глухой от рождения. В глупости и ограниченности она умудряется перещеголять даже виртуозов, просто умственный рахитизм какой-то.
ВоВо:  Ее ведь не назовешь также и доброй?
Лорд Эвольд-младший: Как может быть она доброй, будучи скудоумной? Добрыми бывают только глупые - в том самом хорошем смысле, о котором я говорил. Будь она угрюмой, преступной, чувственно-разнузданной, как римская императрица, я мог бы понять ее! Но будучи недоброй, она лишена при этом и страстей, рождаемых исступленной гордыней. Добра ли она? В ней, нет и тени даже той царственной доброты, которая преображает дурнушку в красавицу и проливает бальзам на любую рану! Нет-нет, она заурядна решительно, она даже не зла — она добродушна, точно так же, как скорей скуповата, чем скупа, у неё не отсутствие ума, но скудость его. Ей свойственно душевное лицемерие тех мелких и сухих натур, которые, в сущности, так же мало заслуживают благодарности за то, что делают для других, как и испытывают ее, когда что-нибудь делают для них. Знаете, ВоВо, как-то сидя в ложе, я внимательно наблюдал за мисс Алисой, как она смотрела какую-то плохонькую мелодраму. Я видел, как наполняются пустыми слезами ее восхитительные глаза! Приходится сознаться, даже эти пошлые слезы на ее лице были поистине великолепны, хотя за фасадом этим не было ничего, кроме лениво умиляющейся глупости.
ВоВо:  Хорошо. Но мисс Алиса  не может также не придерживаться и каких-то верований?
 Лорд Эвальд-младший:   Да, она верующая, но она верует лишь потому,  что так полагается в хорошем обществе. Она верует в небеса, но отнюдь не беспредельные, а небольшие, обывательских таких размеров! Ее идеалом было бы небо, лишенное высоты, словом, небо приземленное, и само солнце, должно быть, представляется ей слишком уж витающим в облаках. Смерть ее шокирует; лично ей смерть представляется каким-то необъяснимым нарушением благопристойности. Вот вам и весь свод ее верований. И в заключение о том, что более всего меня в ней поражает: я не могу постичь, как может нечеловечески прекрасная форма прикрывать собой  такую вульгарность мыслей. Теперь, когда я смотрю на нее, когда я слушаю ее голос, мне кажется, что передо мной оскверненный храм, но кто же оскверняет его? Жрица этого же храма! И ещё. Алисия принадлежит к некоей респектабельной шотландской семье, совсем недавно получившей дворянство. Может быть, в этом-то как раз все и дело.
 ВоВо: То, что лошадь не становится породистой оттого, что ее допустили на скаковое поле, доказательств не требует. Однако не могу не заметить вам, что три четверти современного человечества всё же сочли бы мисс Алису К. идеалом женщины. Какую роскошную жизнь повели бы с такой любовницей миллионы мужчин, будь они богаты, молоды и красивы, как вы! А вы умираете от этого. И именно это отличает лошадей чистой породы от иных саврасок.   Да… да… да… (напевает) «Придавленный свинцовой этой ризой, шептал несчастный: Больше не могу!» Да! Ещё Данте восклицал: «О Боже, как отторгнуть сию душу от тела!»
Лорд Эвальд-младший: Можно подумать, что Творец намеренно поставил эту женщину на моем пути! Право, не заслужило мое сердце того, чтобы его, словно к позорному столбу, приковали к этому чуду природы! Разве требовал я такой красоты ценою подобного унижения? Нет. Я вправе возроптать. Ведь встреться мне простая чистая девушка с добрым сердцем, с личиком, освещенным кроткими любящими глазами, — и я благословлял бы жизнь и не стал бы терзать свой мозг, пытаясь постигнуть ее. Я бы просто любил её, как любят друг друга все люди. Но она, эта женщина… Ах, это необоримо! Как смеет она, обладая такой красотой, быть таким  убожеством! По какому праву эта несравненно прекрасная форма зажигает в глубинах души моей столь возвышенную любовь, если любовь эта тотчас же оказывается поруганной! «О, лучше обмани, измени мне, но только существуй! Будь подобна душе твоей формы!» — постоянно молит ее мой взгляд, но она не понимает! Предстаньте себе верующего, которому явился бы Бог и в ответ на восторженное поклонение, на пламенные изъявления веры вдруг шепнул бы: «А меня вовсе и не существует». Такой Бог являл бы собой нечто столь же непостижимое, как эта женщина. Я не любовник ее, я ее пленник. Отрезвление было поистине ужасно. Ласки, которые расточает мне это неприветливое существо, горше смерти. Поцелуй ее рождает во мне одно лишь желание — покончить с жизнью,  я уже просто не вижу для себя иного выхода. (Он на минуту умолкает, затем, овладев собой, продолжает более спокойным тоном.) Я повез ее путешествовать. Бывает ведь так, что с переходом границы меняется образ мыслей - я надеялся на то, что хоть что-то ее поразит, растревожит, что какое-нибудь сильное впечатление неожиданно ее исцелит. В глубине души я относился к ней как к душевнобольной. Ну так вот, ни Германия, ни Италия, ни русские степи, ни великолепие Испании, ни молодая Америка — ничто и никак не затронуло, не взволновало этого сфинкса. Более того, на шедевры искусства она смотрела весьма ревниво, ей казалось, что они отвлекают от восхищенные взгляды окружающих; она не догадывалась, что, показывая их ей, я, как в зеркалах, показывал ей её же собственное отражение.  Когда я  повел ее в Альпы встречать рассвет, стоя перед Монте-Розой, она воскликнула: «Фу, терпеть не могу гор: они ужасно меня угнетают…» И так везде. А когда мы слушали Вагнера, она говорила: «Но ведь  невозможно уловить «мотив»! Какая дикая музыка!» Я то и дело слышу, как она воркует своим божественным голосом: «Все, что угодно, но только без этих ваших эмпирей! В наше время это просто несерьезно». Такова излюбленная манера - выражать таким образом свою врожденную потребность всегда принижать то, что хоть сколько-нибудь превосходит обыденности. Но душа у нее все же есть. Я убедился в этом, когда однажды внезапно почувствовал в ней какой-то инстинктивный ужас перед собственным несравненным телом. Поразительный этот случай произошел в Париже. Уже не доверяя собственным глазам, сомневаясь в собственном разуме, я однажды возымел кощунственное намерение поставить эту пошлую женщину лицом к лицу с великой статуей - Венеры Победительницы. И я привел ее в Лувр. «Дорогая Алиса, — сказал я ей, — сейчас, надеюсь, мне все же удастся вас удивить». Мы прошли через все залы, и вот неожиданно я останавливаю ее перед бессмертным мрамором. Мисс Алиса соблаговолила откинуть свою вуалетку. На лице ее выразилось удивление. Затем она наивно воскликнула: «Так это же…я?!» И через мгновение прибавила: «Но у меня хотя бы руки целы, да и наряд пошикарнее». Потом вдруг словно какой-то трепет прошел по ней,  и она произнесла совсем тихо: «Здесь так холодно. Пойдем отсюда».  Мы вышли на воздух, она  о чём-то сосредоточенно думала, потом вдруг тесно прижалась ко мне и прошептала: «Но ведь если вокруг этой статуи столько шума, значит, и я буду иметь успех».  У меня помутилось в глазах. Скудоумие дошло до крайнего своего предела… Слова ее прозвучали как окончательный приговор. Я проводил ее до гостиницы и, выполнив свой долг, возвратился в Лувр. Я вновь увидел богиню, прекрасную, словно звездная ночь, и вдруг почувствовал, как из сердца моего властно рвется наружу одно из самых таинственных чувств, которое дано испытать на земле человеку, и задохнулся в рыданиях. Так эта любовница, живой двойник той, другой, одновременно и отталкивающая меня, и притягивающая, подобно магниту, в силу противоположности своих полюсов удерживающему кусок железа, приковала меня к себе. К счастью, по самой природе своей я не способен долго покоряться человеческому существу, какими бы могущественными ни были его чары, к тому же которое я наполовину презираю. Любовь, в которой к плотским ощущениям не примешивается ни чувство уважения, ни взаимное понимание, кажется мне оскорблением самого себя, ведь подобная любовь есть проституция сердца. Горькие размышления и безрадостные выводы внушили мне крайне неприязненное отношение ко всем женщинам вообще, и я впал в безнадежнейший сплин. Так жгучая страсть, которую рождало у меня вначале ее внешнее существо, уступила место чувству абсолютно платоническому. Её аморальный облик заставил навсегда оцепенеть мою чувственность. Ныне эмоции мои сведены лишь к чистому созерцанию. Я даже подумать не могу о ней как о любовнице — одна мысль об этом вызывает у меня содрогание! Так что единственное чувство, которое я испытываю по отношению к ней, — это какое-то болезненное чувство восторга. И если бы смерть не сопровождалась печальным исчезновением человеческих черт, я хотел бы, чтобы мисс Алиса умерла, дабы я мог в полной тишине созерцать ее мертвую. Словом, чтобы утолить мое страстное равнодушие к ней, мне необходимо  лишь присутствие ее внешней формы, пусть даже иллюзорной, ибо ничто уже не сможет сделать эту женщину достойной любви. Вняв ее просьбам, я помог ей получить ангажемент в одном из театров Лондона, и это лишь означает, что я не дорожу более жизнью. Но мне почему-то захотелось встретиться с вами и, прежде чем покончить с ней все счеты, я хотел бы пожать вам руку. Вот вам моя история. А теперь дайте вашу руку и — прощайте. Смятение это непреоборимо.
 ВоВо: Дорогой мой лорд! Как? Из-за женщины? Да и еще… из-за такой? Все это кажется мне дурным сном. О`кей. Я помогу вам самым радикальным образом, то есть дав вам в качестве целебного средства яд, осуществив для вас ваш идеал.


   
__________________
(1) нем. Свинья, которая забыла умыться
(2) нем. Ни фига себе!
(3) нем. Ничево, Во-во! В следующий раз тебе повезет чуть больше!