Время немецкой оккупации Курска

 ВРЕМЯ  НЕМЕЦКОЙ  ОККУПАЦИИ КУРСКА

    Никакой идеологии – только факты, которые помню ясно.
    Нет смысла описывать,  как мы с родителями отступали, поскольку  немцы нас очень быстро обогнали. Некоторое время мы жили в какой-то деревне (где нас дог-нали немцы), а потом перебрались в Курск.
     Все фрагменты воспоминаний ни во времени, ни по фактам, как правило, между собой не связаны.

                * * *
    Лето. Солнечный день. Бочка  для  набора дождевой воды на углу нашего дома была полной. Мы развлекались тем, что около бочки поставили какой-то ящик и, стоя на нём, опускали голову в бочку – кто дольше продержит её  в воде. Нас было трое мальчишек и одна девчонка. Мне было 7 лет, родному брату – 3,5 года, двоюродному – 10, а его сестре – 5.
     Когда  нам немного надоело заниматься этим, начали просто баловаться. Сережа, мой родной брат,  как-то вскарабкался на бочку, нагнулся в неё и…  Мы с ужасом увидели, как болтаются его ноги над бочкой. Не знаю, почему, но никто из нас не мог пошевелиться.
    Сколько времени он дергал ногами – сейчас  вспомнить трудно. Но дальше всё произошло очень быстро.
    Немецкий офицер из соседнего дома бегом бросился к бочке. За ноги вынул из неё моего брата. Встряхнул его. Поставил на землю, а нам всем, по очереди, дал хорошо под зад, при этом ругался, но по-немецки. Некоторые немецкие ругательства мы уже знали…

                * * *
     Доброе солнышко щедро светило и ласково  грело  в этот день нас,  да и немцев  тоже.  Его не печалило то, что мы во власти захватчиков  и нам очень хочется есть.
     Я притащил водички –  водокачка была недалеко. Вижу: моя мама разговаривает с немецким  офицером, а тётя  Напа  смотрит на них, ничего не понимая.
     Дело в том, что моя мама была учительницей и хорошо знала немецкий язык. 
     Оказывается,  этот  немец – из соседнего дома. Он принёс фотографию, на которой мой брат Сережа в трусиках. Грудь его и лицо измазаны тем, что он вылизывает из немецкого котелка. Рядом стоит хозяин  котелка и хохочет.
    Так вот этот немец,  показывая фотографию моей маме, говорил ей: «Пошлю в Германию и подпишу – сын  учительницы…». А мама ему сказала: «Всё правильно, только обязательно добавь: во время нашей оккупации. Ты бы приехал к нам в гости без войны. Вот тогда, после доброй выпивки, мог бы и сам испачкаться  теми угощениями, которыми я  бы уставила стол».
    Улыбка с лица немца как-то криво сползла, и он ушёл к себе.   
      
                * * *
    В это утро я проснулся от шума дождя. Сколько было времени,  я не знал, но было  очень темно. В голове затеплилась хитренькая  радость –  все корки хлеба под окнами немцев будут моими.
     Все ребята были рады тому, что немцы почему-то брезговали корками и выбрасывали их в окна. Иногда кому-то  могло здорово повезти – с  коркой оставалось и немного хлеба, а на нём – и масло.
    Я быстро поднялся. Выбежал на улицу и  убедился в том, что моя хитрость удалась – корок полно. Я  торопливо начал их собирать. Но они все размокли, и когда я первую  засунул в рот и начал  её жевать, то на зубах захрустел песок. Это, конечно, уменьшило мою радость, но я продолжал выбирать корки из мокрой земли, запихивать их в рот и в карманы штанов, часто отплёвываясь и скрипя зубами…

                * * *
    Поздно вечером, а точнее – ночью, мы – это я с родным братом, двоюродный брат и его  сестра, пользуясь отсутствием родителей, забыв, что хочется  есть, кувыркались, прыгали друг на друга, кидались подушками, громко кричали, в общем – дым коромыслом. Возраст нашей компании – от 3,5  до 10 лет.
    Вдруг – страшный грохот, и дом наш содрогнулся так, что мы в ужасе замерли и долго были в оцепенении. Потом прижались друг к другу и заснули на одной кровати.
    Как и когда пришли  наши мамы,  мы не слышали. Утром мы узнали, что в соседний  дом попала бомба (бомбили наши), и вся семья  там погибла. 
    Этот   угловой  дом был  на пересечении улиц Октябрьской и Маяковского. Сейчас на этом месте ничего нет. 

                ВОРОБЕЙ  УПАЛ

     Мы же дети. Поэтому, хотя идёт настоящая война, мы играем в неё.
     В заборе дыры были залатаны старым кровельным железом. Это нас очень устраивало, так как, стуча палками по железу, мы изображали пулемётную  очередь.       
     «Война» была в разгаре, как вдруг мы замечаем, что из окна соседнего дома появляется винтовка, направленная на нас. Что это очень серьёзно, мы все понимали, хотя нам – от пяти до десяти лет. Поэтому мгновенно кто бросился в кусты, кто прыгнул за крыльцо, а  я просто упал на землю и смотрю на винтовку. Она исчезла.  Через несколько секунд выходит из соседнего дома немецкий солдат с винтовкой в руках. Он произнёс: «Комен…» и  рукой поманил нас к себе. Мы подошли с некоторым ощущением страха. Солдат повертел головой. Увидел на проводе между столбами воробья и, почти не целясь, выстрелил.
   Воробей упал. Солдат ушёл, а я подбежал к воробью и поднял его. Он не трепыхался, и глазки  его  не  моргали.  Я заплакал.  Ребята говорят: «Похорони его». Я вырыл ямку на краю огорода, положил туда воробья, засыпал и воткнул рядом палочку.

                ФЕЛЬДШЕР 

    Я не плакал. Я орал. Было больно так, что я ничего не понимал. Мама бегала вокруг меня, плакала и не знала, что со мной делать. В соседней комнате уже неделю жил немецкий фельдшер. Его мы звали «дядя Жора».
     Открывается дверь, и выходит дядя Жора. Подошёл ко мне, посмотрел мой палец и сказал, что надо палец отрезать (это мне мама рассказывала по-том, а тогда я ничего не слышал и только орал). Мама запротестовала (подумала, как это мужику без указательного пальца).
      Дядя Жора долго ругал маму, а потом принёс бинты, мази и что-то ещё – я не помню. Долго что-то делал с моим пальцем, в результате чего палец стал толстой палкой, обмотанной бинтом. Я продолжал подвывать.
       Наступил вечер. Все  укладываются спать, а я им мешаю.
       В одной комнате нас было четверо детей и трое взрослых. Меня положили в коридор, поскольку я своим плачем не давал никому  спать. Не знаю, сколько часов я мучился, но всё-таки заснул.
   Утром подошёл ко мне дядя Жора, размотал бинты, а там палец  как разорвало: кровь, гной и чёрная мазь – всё перемешалось. Мой палец был почищен (или обработан – как там медики говорят). И я стал человеком – гордо смотрел на свой палец.
   Через несколько дней я пошёл с братом в детский сад (да,  было такое – за какую-то плату мы ходили в детский сад). По пути встретились с ребятами, которые шли туда же.  Я показал свой палец и гордо сказал: «Вот, смотрите!» Но мальчишка, который шёл со мной рядом, закатал рукав рубашки и показал свежий шрам раз в пять больше моего пальца. Мне стало немного стыдно, что моя рана меньше, и я ему сильно позавидовал.

                ЖЕНЩИНЫ

    Когда  немцы начали отступать, мы с мамой ещё жили в деревне.
   Я проснулся от громкого плача. Плакал и кричал какой-то дядя.  Рядом никого не было. Я встал и пошел
туда, где плач.  В кухне суетились женщины вокруг немецкого   солдата.  При свете коптилки я увидел, что они поливают его  сапоги водой  и пытаются их снять. Оказывается, сапоги примёрзли  к  ногам.   
   На меня шикнули,  и я пошёл к своей кровати.
   Солдат долго ещё кричал и плакал. Я заснул.
   Утром солдата уже не было.  Мама сказала мне: «Как он,  бедный, мучился.  Мы предлагали ему остаться, но он объяснил нам, что нельзя…».