Вишня в красной корзине

Калитка не завалилась, простенький деревянный забор тоже ещё держался, видно, хорошие столбы для него были подобраны, любовно обожжены снизу, утрамбованы глиной и простоят ещё долго.
        Со всех сторон этого заброшенного кусочка земли высились особняки.
     Там и сям стучали топоры, но когда они открыли калитку – все звуки для них исчезли.
        Они смотрели на то, что он оставил навсегда и так поспешно – кусок земли соток в десять – заброшенный и потому печальный.
   
      Слева стояла избушка из неструганных, неплотно подогнанных досок с покатой, заржавевшей крышей.
       Избушка казалась сторожкой, сколоченной наспех для одного человека где-нибудь на бахчах или на далёком-далёком выгоне для скота, где никто не увидит и поэтому красота не имеет значения.

        К ней не вела ни одна тропинка, и только выгоревшая высокая трава, сухая и почти звеневшая, когда её задеваешь ногой, покрывала этот клочок земли, почти незаметный среди ухоженных, франтоватых дач.
           Слева и справа стеной в мареве то ли жаркого воздуха, то ли уже слёз, непроизвольно покатившихся из их старушечьих глаз, стоял вишенник.
        Это угадывалось по тёмным, почти чёрным от ягод макушкам.
       Уныло обошли они две полузасохшие без хозяйских рук яблони и подошли к сторожке.

     Огромный ржавый замок висел на месте, он был закрыт, но стоило прикоснуться к нему – и он с готовностью ощерился разверстым зевом. «Заходите, я ждал вас!»- казалось, сказал хозяин.
   
      В сторожке у окна на двух ржавых гвоздях висели его пиджаки.
      Они стойко хранили память о хозяине.

        Шесть зим и вёсен прошумело над сторожкой, шесть раз солнце беспощадно прокаливало жестяную крышу над ней, пиджаки тускнели, ржавели вместе с ней, но это были его пиджаки.
           Они выцепили безнадежные
слезы, казалось, давно кончившиеся о нем, обессилили тела сестер, пришедших на заброшенную дачу брата собрать вишню.
    
        Обе опустились на скрипучую, панцирную кровать, покрытую старым, из родительского дома, из детства, таким знакомым покрывалом.
   
      Под ним щетинилось вылезшей желтой ватой одеяло, тоже оттуда, из прошлого.
      Запахов не было.
             Солнце все просушило, удалив память обоняния, но оно ничего не могло поделать с вещами, некогда участвовавшими в его жизни.
         Литровая почернелая кружка с навечно въевшимся в стенки слоем крепчайшего чифиря, отрадой его последних лет, полотенце давнее, вафельное, вряд ли и встретишь сегодня такое, затертое, но не показавшееся им грязным.
          Просто только что наработавшийся брат заходил сюда, с руками, наспех сполоснутыми в стоящей у сторожки бочке с дождевой водой – и на мгновение старшая сестра утратила связь с действительностью.
          Ей захотелось по привычке прикрикнуть на него, чтобы нормально, с мылом…, но опомнилась, просто заплакала горько.
        На нелепой, из трёх столешниц сколоченной этажерке валялись спички.
        Пачка сигарет с одинокой, шесть лет ожидающей кто бы выкурил, папиросиной.
        Рукавица рабочая, потёртая, видно, много с хозяином дел переделала, тут же лежит отдыхает.


      Сторожка собиралась стать крепким, пусть маленьким, но домиком.
        Изнутри она начала обкладываться кирпичом, видно, что принималась много раз.
         Кладка везде была разная, на разном уровне останавливалась, снова продолжалась, уже по-другому, и была своеобразной летописью жизни последних лет хозяина.
        Обречённой горкой высились кирпичи у стены.
       Не суждено им влиться в стенки, стать в строй и выполнить свою кирпичную миссию до конца: согревать хозяина в стужу, остужать в жару.
          Давно предпочёл  он другое жилище, на высокой горе, под двумя берёзами, а они всё ждут и ждут его рук…
       Глаза сестёр и хотели бы не смотреть, чтобы не теребить память, не страдать, но что-то вело их дальше, к углу, где аккуратно стоял инструмент этого вечного труженика, их брата.

     Видно, были и грядки когда-то на заброшенном его участке, раз лопаты, да и тяпки, вон какие ловкие, стоят в ожидании, выстроились.
      Ломиков почему-то штук пять разной длины и, видать, разного предназначения столпилось в другом углу.
       Три маленьких окошка, вырезанных в стенах под случайные, где-то найденные рамы, смотрелись достойно, одетые в целые, а не споловиненные, как можно было ожидать по сторожке, да и по хозяину её, забубённому в последние лета, стёкла.
         Вытянувшись в высоту, а не в ширину, они делали сторожку выше, чище, облагораживали её.
         Паутина то ли не успела затянуть их, то ли, хотелось сёстрам надеяться, какая-нибудь добрая душа, помня его, забредает иногда сюда и что-нибудь принаряживает тут, хотя вряд ли.
        Мало кто любил его в последние-то годы.
       Уже растеряны были друзья, уже шарахались прочь женщины.

       А они, сёстры, жили далеко, не с руки им было навещать его, а вот собрались по случаю под родительской крышей да и надумали сходить вишни побрать на заброшенной даче брата.
      Дороги не знали, идти надо было далеко, по июльскому пеклу, пешком, можно было пожалеть себя, не ходить, но почему-то заторопились, засобирались, скорее, скорее, почти наугад пошли.

      Даже автобуса, который ближе к вечеру подвёз бы их, ждать не стали.
        Бегом, бегом, к брату в гости.
      И ведь нашли, даже дорогу не спрашивали. Кто, скажите, в наше время дачу забросит?
      Наоборот, все строят, возводят чуть ни дворцы.
      Так что только на подходе и спросили, нет ли тут где дачи заброшенной, и сразу и вышли к ней. Всё так, всё совпало.

        Вот фундамент, любовно залитый, с погребом, кирпичом выложенным, вода на дне, две лягушки прыгают на стены, выбраться пробуют,
     а уже и не выбирайтесь, лягушки, видите, вода ряской покрылась, кормом вашим, мошкарня над ней вьётся, тоже пропитание, так что живите, дом этот ваш теперь, некому выгонять вас, разводите своих лягушат.

      По углам этого несостоявшегося дома малина крупная, переспелая, ветви до земли наклонила, соберите меня.
      А уж вишня, на которую и пригласил их брат, так зазывно топорщилась кверху тёмными от ягод, гибкими своими стволиками, так была простодушно гостеприимна- зайди и возьми меня всю, до последней ягодки.
       Я так щедра, но это недолго. ПОКА МНЕ ЕСТЬ ЧТО ОТДАВАТЬ, Я ЖИВУ.
       Как же выразилась в ней вся суть их гостеприимного брата! «Зайди, я супик лёгонький сварил!»- зазвенели из прошлого его слова у сестры старшей.
         И, бывало, та зайдёт, и засветится он от счастья, и будет подкладывать да подливать в тарелку, пока не насытит до отвала.

       «Зайди, у меня вишни столько нынче!»- казалось, позвал он этим изобилием тёмных, глянцевых ягод.
        И они подошли, две старые его сестры, к этим кустам, мощно разросшимся на просторе.
      Не подпирали их грядки, не подрезала корни лопата.
        Смело выбрасывали они побеги, а те быстро, быстро набирали высоту – и вот уже и догнали матерей.
        Так что кусты все были ровные, высокие,  сверху донизу обсыпанные ягодами.
        Подставленная горсточкой ладошка сразу ощущала тяжесть полной пригоршни - и спешила слегка сжаться.
        Ягоды сразу оказывались в ней. Широкая красная корзина наполнилась за полчаса.
         А потом они просто бродили по высокой, выгоревшей траве. Ни разу не уколола их колючка татарника, не обожгла крапива, не подставил петлю вьюнок полевой.
        Ничто и никто не побеспокоил их на этой встрече с братом.
        Покой и тишина, любовь и печаль так глубоко проникли в их души, так хорошо погостили они, что более ничего и не надо было.
        Хотелось продлить это свидание, но ведь они здесь, на земле, а, значит, надо жить.
         Несовместима жизнь с этими чувствами, и оставили они при себе только печаль да эту вишню в красной корзине.