Бабушка

Декабрьский мороз в наших рязанских краях, некогда граничащих с Диким полем – родным домом кочевников, всегда сдобрен ветром, гонящим поземку по полям да лощинам. Вот и сейчас пробирающий до костей ветер проникает сквозь одежду, гладит морозом шею, окутывает легкую мою, не по сезону, обувь.
Я прячу озябшие руки в карманы, предварительно осеняю себя крестным знаменем, глядя на полуразрушенную, без креста и купола, уныло стоящую на фоне снежной пустыни и давно не работающей школы, церковь Архангела Михаила.
Поворачиваюсь лицом к кладбищу, перед его поржавевшими некрасивыми воротами и забором, на двух табуретах, гроб с телом мой бабушки Анны.  Вокруг него несколько человек – мама, дядька, да трое-четверо старичков и старушек, хлопочущих на предмет: с какой стороны нужно обходить, при прощании, гроб, и развязаны ли у бабушки руки с ногами.
Меня, признаться, вся эта суета мало трогает – для души бабушкиной, перешагнувшей уже порог вечности, это не имеет, ровным счетом, никакого значения; да и, кроме того, я ни на секунду не сомневаюсь, что бабушка уже радуется в преддверии Царствия Небесного… А иначе и быть не может.
Она  прожила нелегкую жизнь – б=ольшая ее часть прошла в деревне, и б=ольшую ее часть бабушка провела вдовой, схоронив мужа в 1965-м. Ей тогда не исполнилось и сорока. Вот так, в деревне, а если уж совсем точно – в селе Никитино, осталась она одна с подрастающим сыном на руках.
Но делать было нечего, земная ее жизнь продолжалась, дочь уехала в город, нужно было поднимать сына. Одной поднимать.  Когда он подрос, то среднюю школу заканчивал уже в соседнем селе. А потом, также как и сестра его старшая, отправился в город – впрочем, прожив в каменных джунглях свыше десяти лет, вернулся обратно в село. Но тогда-то, по его отъезде, осталась бабушка одна в деревенском доме. Долгими зимними вечерами ей всегда было не по себе и даже страшно ночевать одной в тишине немаленького дома.
Скучать и горевать, впрочем, было некогда: бабушку назначали председателем сельсовета. Так, в одночасье, в подчинении у нее оказалось целое село и девять окрестных деревень, и, главное, люди, с их бедами да проблемами; ну и радостями, конечно.
С должностью своей она вполне справлялась. Вот, скажем, все село наше боялось милиционера Яшкина, бывшего весьма буйным в лишенном трезвости состоянии, а вот Яшкин боялся  и, пожалуй, уважал единственного человека – мою бабушку. Еще бывало и так: среди ночи у окон ее дома раздавалось тарахтенье мотоцикла. Кого нелегкая принесла? А принесла она какого-нибудь полупьяного мужика, представавшего перед бабушкой с волосами всклокоченными, рубахой не застегнутой и, вдобавок, дышащим на бабушку перегаром. 
Пошатываясь и бурно жестикулируя, он обещал, в выражениях весьма крепких, порубить всех своих домашних – «Вот энтим топором», который он с собой прихватил и в мотоциклетной коляске оставил, коли бабушка, вот так прямо сейчас, на мотоцикле его, да среди ночи, не поедет с ним мирить его с женой.
Что ж, делать нечего – не брать же на себя кровь жены и детушек; одевалась бабушка наскоро, забиралась на заднее сиденье, и ночью, по размытой дождем дороге сельской, освещаемой бледным светом мотоциклетной фары, по кочкам да буеракам, на которые непременно заезжал полупьяный мужик, отправлялась она в соседнюю деревню, мир в семье водворять.
Но не всегда было в ее работе все так экстремально критически, случались и светлые минуты – ведь расписывать молодоженов тоже ей приходилось. Красила бабушка тогда губы ярко красной помадой, повязывала лоб красным платком и шла исполнять роль загсового работника. 
Помню, мальцом, каждые каникулы неизменно проводил я в деревне. И бабушка нередко, летом, брала меня с собой в сельсовет – на работу ее важную. А куда меня девать-то было, совсем мелкого?  Как-то вот отдали в сельский детский сад, но ненадолго почему-то.
В моей голове и по сей день живет воспоминание об обстановке сельсоветского дома; не забыл я и запах мебели, в ее кабинете стоявшей – запах, смешанный с ароматами лета и прохладой кирпичного помещения. Бабушка, хмуря брови, что-то там важное для сельской жизни нашей читала и подписывала, а я играл на полу.
Помню еще как зимой я, отдыхая у нее на каникулах, ходил с ней вечером, когда село окутывал морозная тьма, в сельсовет. Я уж и не помню, зачем мы туда ходили на ночь глядя. Топая по усыпанной серебристым снегом дороге, я поднимал голову к небу, усеянному звездами. Шли молча. А о чем говорить, когда и так хорошо было!
Работа, как читатель уже догадался, была у бабушки суровая и оттого, порою, общаясь со мной, за словом она в карман не лезла. Уже  классикой нашей семейной стали обращенные как-то ко мне ее слова: «Харю-ту умой, ходишь по деревне как арап, девки смеются». И если я не сразу следовал столь ценной в колоритно выраженной форме ее рекомендации, то она настойчиво повторяла: «Харю-то, харю умой, говорю!».
В детстве, отчего-то, я не любил котлет, а бабушка, бывало, их готовила и, проходя мимо стола и видя мой унылый вид, повторяла: «Съешь котлетку-то». А я, глядя из-под лобья отвечал: «Не хочу!» На что следовало: «Ну и околевай».
А еще в деревне не понимали, как можно не любить молоко – бабушка специально его для меня брала, своей-то коровы у нас не было. А я вот не любил молоко, и все тут. И потому, когда бабушка напекала вкуснейших пирогов или пышек, и я с удовольствием поглощал их, запивая чаем, то она проходила мимо с неизменным рефреном: «С водичкой пьешь – налей молока-то, налей!». Я бурчал что-то себе под нос и отказывался.
Вообще, бабушка удивительно быстро и, я бы сказал синхронно, переходила от тона строгого к тону ласковому. И, бывало,  бранила она меня почем зря, а потом, едва ли не в ту же секунду, звучало в мой адрес: «У ты мой ангел».
Несмотря на внешнюю суровость – куда ж без нее на должности, столь ответственной? – бабушка была человеком бесконечно добрым и смиренным даже перед испытаниями, на ее жизненном пути в обилии встречавшимися.
Вот зима, снегу намело – аж штакетник едва видно, мороз ветками в нашем саду, сугробами укрытом,  трещит да скрипит, а за водой в родник надо идти - или, как бабушка говорила: "Идтить". Находился же он в низине, в метрах ста от дома, аккурат возле укрывшейся под толстым слоем льда речки Каменки. Вот по тропинке, почти заметенной, спускалась бабушка к воде, черпала в ведро железное студеное воду – и обратно, в горку, переводя дух и созерцая в изобилии росший по оврагам заснеженный репейник.
Никакого отопления стационарного, понятно, в советское время в деревне не было – вечером да утром печку топи, поленья, на улице промерзшие, в охапку бери,  да  со двора таскай, валенками по снегу поскрипывая. А весной стены в доме ей приходилось белить – отсыревали они сверху-то, когда снег начинал таять, превращаясь под мартовским солнцем в талую воду.
Да и в магазин путь был неблизкий – больной или здоровой, а приходилось "идтить". Летом, помимо дел сельсоветовских, на бабушке был огород и куры с индюшками  – кого накормить, кого полечить, здесь прополоть, там посадить, тут полить, да жука колорадского собрать.
При этом бабушка выписывала газеты с журналами и старалась не пропускать программу «Время» – по крайней мере, зимой. Ее любознательность и, можно сказать, пытливый интерес к знаниям, не оставлял ее практически до последнего дня земного пути. Прожив последние восемь лет у моей мамы – своей дочери, она, в основном, читала православную литературу, неизменно выражая сожаление, что книги эти, мной привозимые, не попали к ней в руки раньше – во дни молодости.
Впрочем, вера никогда не покидала бабушку – помню, как вечерами она молилась перед домашним иконостасом. Своими словами, без молитвослова. Ну и, по ее инициативе, я в двенадцать лет, переступив через свою пионерскую «сознательность», крестился. И спустя много-много лет, можно сказать, вернул долг – приглашал к бабушке священника, исповедавшего ее и причащавшего – отца Феликса. Он же и отпевал ее.
Как бабушка воспринимала нелегкую свою жизнь? Как должное, как само собой разумеющееся, и никогда никому не жаловалась. К нам, зимой отдыхать приезжая, говорила, что у нас она как в раю. Но обратно уезжала с радостью. Комфорт комфортом, но в деревне ей было лучше. Даже будучи тяжелобольной, прожив безвыездно  последние восемь лет у моей мамы, она все пыталась сорваться в деревню. В нее она отправилась уже только в последний путь.
Не раз, на закате земной своей жизни, лежала бабушка в больнице и везде, неизменно, врачи, медсестры, соседи по палате проникались к ней симпатией и уважением – за доброту, стойкость перед недугами и всегда бодрое настроение; таковое было ей присуще до последних дней.
А теперь она – несомненно в это верю – утешается в Царствии Небесном, встретившись со Христом, в Которого всегда и просто веровала; со святителем Николаем, которого неизменно почитала и в трудные минуты обращалась за помощью - всегда скорой; наконец, верю, что в ином мире она, после сорокадевятилетней разлуки, встретилась она со своим любимым мужем. И ныне они снова молодые и красивые, а перед ними – Жизнь во всей ее полноте. Вечная Жизнь…