Сапоги для отца

               

                САПОГИ ДЛЯ ОТЦА
                (Рассказ-притча)
                - 1 - 
      Кассовая ниша старательно закляпана сальными бумажными комками, дубелыми огрызками пирожков, скорлупой кедровых орешков, кручёными окурками. Тут же висит расписание. Но буквы в нём  выцвели, иные сколупнуты. И разобрать что-либо для своей пользы Никитов затруднялся.
     Под расписанием, на вытертой до лоска скамье, женщина молодая, почти юная, кормила грудью ребёнка. Рядом возился мальчик лет четырёх в капелюхе и длинном сером пиджаке с гремучими пуговками. Он городил из ладоней загончик, в котором ползала горбатенькая козявка в поисках выхода. Капелюха была явно не по размеру, она сползала на глаза, мальчик то и дело её поправлял.
     Никитов покосился на белую обнажённую грудь женщины. Помаявшись, справился о работе кассы. На него глянули спокойно, как на давнего знакомого. Большие, по-взрослому понятливые, глаза обратил к нему и карапуз.
     На какое-то время Никитов пришёл в оторопь. Почудилось, будто в полутёмный вокзальчик-чулан втиснули полотно старого итальянского мастера с мадонной и младенцем.
     Женщина не ответила ему. Спокойно, как взрослые, занятые серьёзным делом или обдумыванием его, вели себя и её дети.
     Другие стены тоже подпирали скамейки. Не слишком плотно – по два, по три – и как бы в давней дремоте, на них располагались старики и старушки. У некоторых на коленях, у других рядом, на полу, лежали и стояли узлы и кошёлки. Никитов намерился и у этих людей разузнать про кассу и поезд. Но передумал. Какая-то обречённость в занемелых позах удержала его.
     В поисках другой, живой кассы, обошёл вокзал. Никитова поразило станционное здание, хотя знал его с незапамятной поры. Совсем игрушечное. К нему примыкал портик с двумя белыми облупленными колоннами. Подобные вокзальчики были на детской окружной дороге в его городе.
     Тут же оказалась площадь-пятачок, куда подкатывали поезда и где разворачивались местные автобусы. Кучками и в одиночку стояли, а где и сидели на чемоданах и прямо на траве, в тенёчке кустов люди. Все эти люди были пожилые, больше – совсем преклонные. Никитов покрутился между ними, что-то соображая. Наконец, сердце его ёкнуло. Сразу за платформой начинался лес, а железной дороги не было.
     Невероятным открытием он не стал ни с кем делиться, боясь сплоховать, а решил провести самостоятельное расследование.
     От вокзала уходила единственная тропа. Но и она таяла в зарослях. Путаясь чемоданом, Никитов потащился этой тропой.
     Она вывела его к реке. Воздух здесь был тяжеловатый, гнилой. По густой кофейного цвета воде в сонливой натужливости, с задержками, двигались плоты и одиночные брёвна, а по берегу ходили люди в серых брезентовых робах с надвинутыми на головы капюшонами. Они, видать, и сталкивали их в воду. Но не река была сейчас целью Никитова. И её, и людей он отметил лишь краем глаза.
     Круто отвернув, он попал на старую вырубку. И тут обнаружились рельсы.
     Рельсы были ржавелые. Совсем же подрезало Никитова, что упирались они в земляной холмик, на котором возвышалась виселица из шпал, означавшая тупик. Никитов умостился на склоне холмика, сильно смахивающего на могильный
бугорок, и опустелыми глазами уставился в шпалы. Из-под них выползали жёсткие кручёные стебельки с мелкими колючими листочками. Неведомо сколько просидел бы он так, если бы не захотелось есть. Никитов отомкнул чемодан и стал ощупывать свёртки. В одном было нечто несуразное, и Никитов развернул его.
     В упаковке оказались резиновые сапоги. Никитов снова, но теперь уже не со страхом, а с изумлением окинул рельсы.
     Только вчера приехал сюда с этими сапогами. Да, он не нашёл дороги в деревню, где жили его родители. Но купил-то сапоги в своём городе. И вёз их отцу. Он обещал и потому купил. И привёз их … да, точно вчера. Но как? От железной дороги - один ржавый аппендикс…
     Никитов взял себя в руки. И тогда закралось сомнение насчёт места покупки сапог. Может, приобрёл их в посёлке? Когда ехал сюда, то всю дорогу потреблял хмельное с такими же резвыми попутчиками… Стоп! Его даже потом прошибло от предположения, что мог сойти не на той станции.
     Он решил проверить.
     Сначала вернулся к вокзалу, потом уже от него пошёл кругами.
     Посёлка Лесного – некогда районного центра – не было. Но как же, как же?!.. Вчера-то был. И он заглянул даже в одну сведущую контору, где ему растолковали, в какой стороне его Сосновка. И ободрённый он не стал ждать автобуса, а отправился в деревню своим ходом. Только вот не дошёл, заплутался и уже по тёмному выгреб к вокзальчику. Приткнуться передремнуть было негде, и он слонялся до самого утра, подстерегая хоть какой транспорт. Не дождавшись, с мутной головой, обиженный на весь белый свет, решил вернуться в город, домой.
     Сейчас думал: «Бог мой, какая же я скотина! В кои-то веки прибило сюда, а я…».
     Значит, дорогу ему указали в поселковой конторе… Но от райцентра не осталось и признаков. А где, где купил сапоги, ежели исчез и целый шмат железной дороги? Само собой – в городе. Но опять же – когда?
     Никитов был в панике. Он пинал носками ботинок деревья, а то начинал сражаться с гнутыми, в пучках зелёных иголок, ветками. Изрядно покуролесив, но так ничего и не прояснив, плюхнулся на чемодан. В голову пришло, что кончик верёвки, которая бы вытянула его на солнышко, может отыскаться только  т а м,  в родной Сосновке.
     Теперь он не стеснялся тормошить пассажиров. Спрашивал про деревню, уговаривал проводить. Обещал за это хорошую плату. Люди не отвечали ему. Иные виновато, другие пугливо отворачивались и даже уходили подальше.
     Никитов, совсем разбитый и отчаявшийся, замолчал. Его покоробило новое открытие. А чего эти люди ждут? Куда хотят они уехать? На чём?
     Во что бы то ни стало надо отыскать родную деревню. Поскольку выбирать было не из чего, двинулся напролом.
     Когда случался просвет, в лицо опрокидывалось солнце. Он нёс его в глазах до следующего окна в сомкнутых верхушках деревьев. По солнцу Никитов подправлял свою дорогу. Почему он делал так, - вряд ли и сам понимал вполне. Видно, с давних времён осталось это ощущение солнца в глазах, связанного с лесом и короткой дорогой домой.
     Кроме своего запального дыхания и гудящего сердца, Никитов ничего больше не слышал. Преследователя почуял спиной. И не то, чтобы тот напугал его, но порядком обеспокоил: а вдруг имеет до него прямое касательство?
     Оглянуться хотелось нестерпимо. И не просто оглянуться, а проверить свою догадку. Он выпустил чемодан и упёрся лбом в корявый ствол. Когда сердце
малость утихло, различил шаги. Робкие, неверные, как бы извиняющиеся. Потом к ним приплелись новые, совсем тихие. Никитов оттолкнул себя от дерева.У соседней сосны стояла вокзальная женщина с младенцем на руках. Мальчик в капелюхе и пиджаке до земли липнул к её бедру. И опять Никитова ошеломил светлый лик, но больше – ничего не требующие глаза.
     Он ждал хоть какого-то слова или звука. Но загадочные  спутники молчали. В общем, не надо было большого ума, чтобы постигнуть, чего они хотят. Однако Никитову было не до них. Он понятия не имел, как распорядиться самим собой.

                - 2 -
      Теперь он не скакал угорело меж деревьев. Теперь он был в мире не один. Он судил: прежде, чем бесследно сгинуть, этот человечий выводок испробует подняться на вершину своей жизни. Сейчас он брёл в потёмках, но когда будет можно, постигнет своё назначение. Шёл же он сам…
     Из чащобного сумрака Никитов вывалился прямо на пустырь. Впрочем, это свободное от дремучего леса место в полном смысле и нельзя было назвать пустырём. То есть его совсем нельзя было называть таким именем. Потому как по обе стороны разгонистой улицы гнездились усадьбы в зелёной оправе домашних деревьев. Конечно, избы были темны, а другие, с закрытыми ставнями, - подслеповаты. Дурной травой взялись огороды, и плакуче тянулись в небо журавли колодцев. Но всё это ещё не дышало тленом. Так что пустырём Никитов нарёк деревню совсем из другого смысла. В ней ничего не просматривалось, даже слабо живого… А то, что было, держалось тоской по человеку.
     Когда он заходил в избы, то примкнувший к нему людской выводок, ждал его за порогом. В избах хоть и обозначались в нетронутом виде кровати, шкафы, а также стулья и столы, хозяевами были жирная пыль и сиротный дух.
     Порог родительского дома он одолел послабелыми ногами.
     - Доброго здоровья! Принимайте гостей.
     Голос ударился о стены и возвратился к нему разломанный на части. Никитов стал заглядывать в комнаты, неумышленно трогая всё, что попадалось на пути. И везде, к чему касался, оставались следы пальцев.
     Одно окно было совсем светлым, как бы недавно протёртым. Из угла взирали строго и печально глаза иконного Саваофа. С божницы свисало чистое полотенце. На белом блюдце стояла свеча со свежеоплывшим воском.
     Никитов прошёлся по дому ещё, подозревая в нём человека, который не так давно совершал моление. Никого не было. Тогда решил испытать удачу во дворе.
     Человечий выводок жался к срубу колодца. Женщина уложила на траву младенца и прямо из ведра поила мальчика.
     За дровяным сараем Никитову попался продолговатый окладок земли, обмётанный молодой травкой. Увидел и крест. Грубый, из неотёсанных поленьев, перевязанных верёвочками. Встал перед ним на колени. Но никаких зарубок об имени человека не обнаружил.
     Время потерялось в его мыслях. «Выводок», наверное, скрылся в избе, потому что из неё выглядывал мальчик. Выглядывал с такой натугой в лице, будто собирался спросить, когда дядя вернётся в дом, где можно вполне устроиться для жизни. Но, похоже, смущался или вообще не умел говорить.
      «Дядя» всё стоял на коленях, с повялой головой, вроде нищего.
     Скорей всего, безымянный крест в родном дворе должен был вызвать у Никитова сквозную боль. Он даже хотел этой боли. Как исцеления.  Но её не было. Видимо, потому, что верёвка памяти истончилась до паутинки. Одно
понимал: кто-то из его близких лежит в этой могиле, а другой, совсем недавно, покинул избу, ушёл из деревни. Может, последним ушёл из неё.
     И Никитов двинулся наобум, в надежде кого-нибудь догнать или встретить. Следом поспешал «выводок». Он терялся от этих людей. Неужто они думают, он и впрямь куда-то их выведет?
     Открыл чемодан, достал и разложил для них съестное. Сам присел за деревом. В сердце плеснулось совсем кликушное: «Да нет у меня  того зрячего посоха! Нет!». Никитову почудилось, будто слова эти он прокричал в голос. Потому опасливо обернулся.
     Рядом с его спутниками мостился глухарь, а мальчик гладил его головку.
     С холодеющим сердцем Никитов подошёл и стал разглядывать птицу. Одна нога её была сломана и срослась кочерёжкой.
     Всё верно: теперь это матёрый глухарь, а три года назад он был малым цыплёнком. Когда Никитов только вошёл в избу и ещё не успел как следует осмотреться, из-под печки вылупился серый комочек. Западая на обмотанную тряпицей ногу, он попрыгивал вокруг нежданного гостя, поглядывал снизу любопытными, почти мальчишескими, глазками.
      Никитов сидел, и обрывки воспоминаний хлестали его, как бы приноравливаясь приклеиться болючими лоскутами.
     Уже тогда, в трёхлетней давности, Никитов притянулся к родителям через сильно опустелую деревню. Но входить с тягучимы мыслями об этом да ещё выслушивать наверняка заготовленные попрёки не хотелось. Из какого-то умного кладезя Никитов почерпнул: родители живут успехами свои детей. И готовился опрокинуть на них целый ушат припасённых радостей.
     - Ну, здравствуйте, мама! Здорово, батяня! – начал он с шутливого, бодренького. Однако, когда протянул руки к седому и сильно исхудалому человеку, чтобы обнять его, то сразу и поостыл. Мало того, что отец не тронулся с места, но и в глазах его было нечто глухое, родственное отчуждению. Никитова качнуло назад, и он увидел ноги отца. Они были обуты в самодельное, типа  стародавних лаптей. Мать, правда, обняла сына, но бодренькое в нём всё равно сильно поубавилось, смялось в комок. Вылепилось совсем другое: «В деревне непролазная грязь… Как они ходят в такой обувке?».
     Потом сидели за накрытым столом, и он рассказывал о своём житье-бытье. После прохладной встречи Никитов не особо удивлялся, что родители не
выпрашивали об этом сами. А когда рассказывал, они больше молчали. И у него хватило ума перевести на другое:
     - Отец, где же ты сейчас работаешь? Чем занимаешься?
     - Сторожую, - сухо выронил отец.
     Никитов заглянул в его глаза. Уж не шутит ли? Что можно сторожить в полупустой деревне, когда люди сами бросают своё добро?
     - А где другие?
     - Кто в землю до срока ушёл, а какие расползаются…
     - Почему до срока? У вас что тут, война? - вздумал пошутить Никитов.
     - У нас – нет. Там, за лесом, трясёт. С того духа и срок людям ранний. А расползаются… какие пожить ещё думают.
     Отец отвечал через силу, будто свидетель на суде, когда судят близкого человека. И не столько от его слов, сколько от безнадёжья в голосе, Никитова накрыла тоска. Он сжал кулаки и, пряча их под крышку стола, сказал:
     - Я заберу вас!
     Он знал, забирать ему родителей некуда. Его семья из трёх человек и так жалась в одной комнатушке. Но в груди горчело и рвалось:
     - Заберу вас. Теперь и поедем.   
      Они смотрели на него отстранёнными глазами, в которых было понимание пустоты его слов. И что-то похожее на прощение и забытьё. Ни жалости, ни снисхождения, ни мольбы…
      Никитову стало тогда совсем плохо. Ночью он долго не мог уснуть, перелопачивал это своё чувство. Да ведь их, его стариков, его родителей как бы
уже и нет вовсе. Они со всем смирились, от всего, что было с ним связано, отказались. Похоже, напрочь отказались и от него самого, а может, просто забыли. Как-никак пятнадцать лет «глаза не казал». И хоть бы он пропал на войне или отбывал в тюрьме, - тогда они, наверное, ждали бы его. И надеялись. И тогда в их жизни был бы просвет, а в душе и в глазах сохранилась бы память. Но он писал, что у него всё хорошо. Он закончил институт, а потом женился, а потом родилась дочь, а потом его повысили…
     И у них пропала вера.
     … Никитов прожил с родителями пять дней. И ему всё время было неудобно. Он стыдился за те первоначальные слова, за обещание забрать их в город, вывезти из затихающей мёртвым сном деревни. Он чувствовал, и они тяготятся его присутствием. Надо было на какое-то время отстраниться друг от друга, вжиться в новое положение. И Никитов сказал, что създит в Лесной купить для отца резиновые сапоги.
     Однако резиновых сапог в раймаге не оказалось. Он рассудил: отпуска у него ещё довольно и хоть до города путь не близкий, он, чтобы сдержать слово, успеет, постарается обернуться. А после, порешат с женой и насчёт переезда родителей.
     Сапоги он купил сразу по приезде в город, но собрался с ними в деревню только через три года. Утешал себя  заморочками с выбиванием и получением трёхкомнатной квартиры. Так что к родителям приехал теперь не только с резиновыми сапогами.
     Сейчас, держась за ветку дерева, Никитов торкался в прежнюю стену: «Боже моёй, боже мой, да что ж это такое?! Да как я мог приехать вчера, когда железная дорога в тупике, а рельсы давно поржавели?... Ладно, письма забывал писать… Ну, а это? Куда могли провалиться годы? Или тут всё перемешано?..».

                - 3 –
      В вокзальчике  и на потресканном асфальтовом пятачке Никитов повстречал всё тех же людей. Начал приставать со своей родовой фамилией, спрашивать об отце и матери. Дошёл до того, что спрашивал о себе: не знают ли они такого? Старушки глядели покорливыми глазами овечек, старики морщили лбы, будто он сбивал их с каких-то неподъёмных мыслей. Время от времени они разбредались по лесу, но не слишком далеко, а так, чтобы в любой момент скоренько подтянуться к вокзалу. В лесу они что-то выковыривали, рвали, мяли, потом долго, не спеша, жевали. Никитов озирал их  потухшие, безпамятные лица, и два вопроса неотлучно досаждали ему: «Чем они будут питаться зимой? Куда денут себя?».    
     Одна мысль вернула его к сплавщикам...
     Пока обретался на станции, человечий выводок держался подальше от его глаз. Но стоило заглубиться в лес, - тоже снялся. Так и шли они: впереди истрёпанный, потерявший сытый лоск, Никитов с чемоданом и отцовскими сапогами через плечо, за ним – молчаливая мадонна с младенцем, потом – мальчик в капелюхе. Длинные полы пиджака его цеплялись за ветки кустов, спадающих на тропу, а пуговицы тренькали колокольчиками. Глухаря нести ему было не под силу, и тот ковылял следом. Иногда останавливался и как бы приглашал повернуть назад.
     Они расположились табором на полянке, вблизи сплавщиков. Никитов раскрыл чемодан с остатками провизии. «Выводок» тут же окружил его, а он стал
наблюдать за работой лесных жителей. Кто вязал плоты, другие подносили брёвна, пилили деревья, те собирали срубленные ветки и прочие древесные отходы. Плоты и брёвна спускали в реку, а отходы складывали в сторонке. Похоже, заготавливали в зиму для обогрева.
     «Эти плоты… Их ведь несёт куда-то…» - Только на сей раз с решительными действиями Никитов торопиться поостерёгся. На них просто не было сил.
     Он пристегнулся к сплавщикам.
     То, что они шевелились, словно заблудшие в тумане, было ещё полбеды. Но вот глаза… Как  у проживших и теперь обречённых что-то вспоминать. Но что они должны были вспомнить для продолжения своей жизни, люди эти, как и те, коих он видел на вокзале, не знали или утеряли из памяти.
     Никто не удивился пришельцам. Когда свечерело, высокий старик, похожий прямой осанкой и отчуждёнными глазами на отца, повёл за собой.
     Их поселили вместе. Видать, сплавщики решили, что женщина и дети не сами по себе, а состоят при Никитове.
     Жильё походило на убежище или потайную нору. Они спустились по земляному откосу, отодвинули вязаную из горбылей заслонку и очутились в сумрачной, но не слишком тесной, яме, с забранными кругляком стенами, видимо, для поддержки от обрушения и сохранения тепла.
     Старик ушёл, а Никитов пригляделся к обстановке. Было два топчана, на которых валялись то ли вылинявшие звериные шкуры, то ли кожухи. В углу – печь с хозяйской обиходной утварью на припечках. Посредине – деревянный стол с керосиновой лампой и чайником. По всему - «норой» уже пользовались.
     Вымученный Никитов обрадовался этому пристанищу, как первооткрыватель спасительному острову. Не раздеваясь, плюхнулся на топчан, и тут же его закрутила омутная воронка…
     Прошла, наверное, неделя жизни с лесными жителями. Никто не будил его по утрам. Он прокидывался сам. Видел стол, парующий чайник, кружку, сухари. На краю второго лежака сидела юная женщина с распущенными волосами. За её спиной посапывали дети. Он понимал, им тесно на одном топчане, но позвать кого-либо к себе не спешил.
     В плетёном коробе держались кое-какие продукты. Прежний старик пополнил его в конце недели. Утром Никитов шёл к речке заодно со сплавщиками, которые вылезали из своих нор, включался в привычную канитель.
     Когда Никитов открыл, что их работу никто не понукает, то стал больше обретаться на своём топчане, созерцая в открытый проём одну и ту же картину. Прямо у входа росла невесть как попавшая в эти края верба. Ветки её раскинулись так привольно, будто хотели защитит себя от чуждых соседей. Одна, особенно могучая и зелёная у основания, заканчивалась сухими отростками… Никитова это явление занимало почему-то больше всего.
      Иногда обращался памятью к  т о й жизни.  Т а м, около городских кладбищ,  росли цветы и свиристели птицы. Однако, Никитов, сколько ни напрягал себя, не мог вспомнить ни названия цветов, ни имени птиц. Вошёл возрастом в самый расцвет, а ничего из природы не знает или позабыл. А разве имеет что-либо смысл без своего имени и прошлого? Вот, похрамывая, ходит глухарь. В круглых глазах его любопытство, утерянное людьми. Есть же и в этом глухаре, в том, что он прибился к ним, какой-то значение! Наверняка, помнил его родителей, может, до последнего жил с ними. И почему он сам Никитов, а не Никитин? У кого спросить теперь?
     Он размышлял и о людях-привидениях, с которыми свела его судьба. «Да ведь они чисто помешанные! У них есть норы. Но спасут ли они от холода и
голода!...». А сам лес, его тишина, пропитанная выморочью… За всё время пребывания - в нём не мелькнуло и малой зверюшки.
     Ранним утром, когда «выводок» ещё пребывал во сне, он напихал в карманы сухарей, выкрался к берегу и зашагал прочь, вниз по течению реки, полагая, что оно укажет ему дорогу из тупика.
     Поначалу река была свободной, но через каких-то полчаса хода её стали затмевать плоты, брёвна. Скоро перед его глазами раскинулся сплошной настил.
Дальше творилось вообще невообразимое. Брёвна, плоты наползали друг на друга, дыбились, с треском разваливались, образуя чудовищные заторы. И вдруг всё оборвалось, кончилось, как бы упёрлось в непреодолимую стену. Эту стену между обугленными скальными выступами сотворили сами же брёвна и плоты. Внизу обозначался провал в виде гигантской воронки. В него и спадала вода. Из воронки с каким-то надрывом выхлопывались густые клочья пара…
     Чуть не вскачь вернулся Никитов к сплавщикам поведать о своём открытии. Лес-то они сбрасывают не в реку, а в широкую запруду, а вода… Но только заговорил, - люди начали отодвигаться от него. Словно им было неловко от его слов. Тогда Никитов замолчал. Опало усталым, смиряющим: с чего он взял, будто умнее этих старожилов? Как бы ни к чему припомнились отцовское, трёхлетней давности: «Там, за лесом, трясёт. С того духа и срок людям ранний».   
      Вечером сплавщики скрылись в своих норах, а он отыскал свою. В непробудной поза на топчане сидела женщина. У её ног копошились дети.
Мальчик в длинном пиджаке кормил зёрнышками глухаря, а младенец одной ладошкой бил себя по голой коленке, пальцы второй держал вместо соски-пустышки во рту, мял их дёснами, видимо, тужился выдавить нечто питательное.
     Никитов подошёл к женщине. На него глянули широко раскрытые и ясные, как у безумной, глаза.
     Он разжёг примус, поставил на него кастрюльку. Когда закипела вода, насыпал крупы.
                *    *    *
     Спустя месяц, как пропал Никитов, в городскую квартиру его заглянул безутешный после развода с женой поэт Алёша Власов. Узнав, что друг бесследно сгинул, он запечалился. А, посидев в печали, испросил у жены Никитова ночлега.
     Утром они пили чай. Женщина впервые сидела так плотно с другом своей семьи. Как могла, утешала: «Надо же, хорошие мужчины вечно достаются стервам». Она знала: Алёша славный, мягкий, чуткий и послушный, как комнатная собачка, человек. Стоило кашлянуть пару раз и он тут же замолкал со своими стихами.
     Накануне у жены Никитова пробудилось насчёт собственной собачки. Но, почаёвничав с Алёшей, передумала её заводить. Позволила жить покуда в их доме поэту.               
                *    *    *
     Во всей пустой Сосновке оставался один живой человек, которого Никитов не учуял своим сердцем. Его мать. После смерти мужа она стала бояться светлого немого простора. А чтобы душа его не осуждала за то, что она слишком
задержалась на этом свете, переселилась в подвал. Хотя и была не в таких уж  больших летах, но от напрасных мыслей совсем ослабела, почти всё из своей памяти выронила.
     На руках у неё подремывал Рыжик. Когда всё же пробивалось что-то отрадное из прошлой жизни, то по щеке скатывалась солёная горошина. Кот догадывался о её слезах.  Он поднимал голову и утирал глаза шершавым языком.

                -------------------------