Позови меня, Падун

Ах вы, зори мои туманные, ах ты, волюшка моя босоногая, где же вы теперь, куда подевались и куда откуковали? К кому теперь седой головой приклониться, кому жалость излить, с кем тоску разделить? Не увидеть больше ни отца, ни матери, ни братьев родных. Один, один остался в сутолоке обыденной, не нужный, постаревший, вялый.
В раннем детстве, бывало, испугаешься чего, и сердце будто воробышек затрепыхает, а ноги ещё скорее от места испуганного несут. Теперь - нет. Испугаешься и стоишь на месте, да только потом сердце туком переменным вдруг начинает отзываться. И не приходишь уже назад, как раньше, чтобы посмотреть, что же тебя так сильно испугало, с содроганием подкрадываясь, готовый в любую секунду дать стрекача. Теперь просто забываешь про испуг, проходя мимо с безразличием, а то и не заметив этого места.
Отзвенела, видно, моя утренняя голубень. Не увидеть больше, захлебнувшись от восторга, зарева, не зайтись в восхищённом беззвучии шевелящихся губ от красоты неземной, а только смахнёшь слезинку, себя стыдясь, да и пойдёшь, сгорбившись, прочь: от себя ли давнишнего, к себе ли нынешнему. Ах вы, зори мои, зори!..
 Никто не знал, почему распадок за деревней назывался Падун. Всех стариков Егорка опросил, но так и не смогли они вразумительно сказать ничего определённого. «Падун и Падун»,- все так говорили. Разные легенды ходили. Рассказывали, что ещё давно, когда с этапа бежали каторжане, скрывшись в лесу, в стороне от ямского тракта, пролегавшего до Кузнецка, обосновали эти лихие люди поселение. Были они будто обессиленные, голодные и больные. Сил хватило только на то, чтобы уйти в побег ночью, перебраться в колодинах через узкую речонку, забиться в глухую чащу и затаиться от конвоя, глаза людского, да зверя лютого, оставаясь один на один со своей горемычной судьбой. Так вроде и пошло: где пали, там и жизнь началась.
Было и так. Будто бы страшная болезнь пришла в деревню. Умирали и люди и, скотина. Живые, дабы уберечься, свозили мертвяков в это место и хоронили. Так и прозвали – падучее место.
Самым запоминающимся для Егора оказался рассказ дяди Саши Харламова. Он рассказал, что любили друг друга парень с девушкой сильно. Накануне свадьбы  провожал парень её домой. Когда подошли к воротам её дома, оступилась его любимая, да и ударилась грудью о землю. Не успел её суженый подхватить. После этого она недолго пожила – всё кровь из горла шла. И сколько ни звали знахарок, ничего не помогло. Умерла бедняжка. Жених не выдержал тоски и утопился. Нашли будто записку потом, в которой было написано: « Я ушёл к ней на свадьбу».
Это потом, когда Егор станет уже зрелым историком и найдёт причину, почему так называлось это место, станет ясно, что ничего общего в рассказах нет с названием, но это не избавило Падун от суеверий  в таинственность, гибельность и страх. И более того, когда в шестидесятых годах прошлого века здесь был найден скелет человека, это место ещё только укрепило своё название.
Однако всё было иначе. В 1868 году из деревни Еловый Падун Томского уезда в деревню Новая Кытманова – на – Тарабе переселятся семьи Тужиковых, Вагиных и Борздиных. В деревне им поселиться отказали, и они обустроились в двух верстах в глухом урочище, рядом с небольшим озером, из которого вытекал ручей. Так и назовут новое место в память о старом – Падун. Потом Падун разрастётся и практически сольётся с деревней. Падунские жители будут иметь своё кладбище, заведут иные порядки и огородят своё поселение поскотиной. А уже при советской власти, по разным причинам, распадётся эта община, люди уйдут оттуда, но название сохранится навсегда. Кладбище и поскотина зарастут травой, домовые ямы теперь уже едва приметны, на смену деревенской растительности, сопровождающей человека – лебеде, крапиве и полыни – придёт дикая лесная поросль да берёзки.
Егора всегда манил Падун. Он заманивал своим таинством, привлекал мрачностью окружённого лесом озера, непролазной глухой чащобой, грибными да ягодными местами. Не страшили его и змеи -  гадюки, кишащие вокруг озера. Видно славно им жилось в сыром и тёплом затишье.
 
Ходил он туда один, не любил с другими делить красоту леса да лугов. Своим будто всё это считал. И удивлялся люд деревенский его смелости, а иные помешанным считали. Старики со старухами недоверчиво смотрели на него да во след качали головами. Ребятня - сверстники откровенно сторонились: ещё издали, завидев его, находили какое – либо заделие, да и убегали…
Деревня Ново – Кытманово образована в 1780 году Александром Ивановичем Кытмановым и в 1802 году была приписана к Колывано – Воскресенским заводам. Её жителям предписывалось « завести рыбный пруд, сеять рожь и разводить скот, да подушные подати платить исправно». В десятники был определён Тимофей Жуков, жителей же насчитывалось 34 души. Своё название деревня получила по самому многочисленному роду Кытмановых. Кроме них здесь проживали Некрасовы, Жуковы, Шепиловы, Дегтярёвы и Атамановы.
Интересна судьба рода Атамановых. Их корни просматриваются в деревне Атамановка Томского уезда. В1760 году Фёдор Атаманов с семьёй переселился в Белоярскую слободу и образовал заимку на месте нынешней деревни Ново – Кытманово. А в 1780 гду к нему подселились остальные первопоселенцы. Все они были староверами, о чём  рапортом лосишинского священника будет доложено в Барнаульскую епархию. Атамановы во второй половине 19-го века поселятся  недалеко от деревни Порошина Верхне – Чумышской волости Барнаульского уезда. До сих пор жители этой деревни называют одно из мест Атамановка. У Атамановых в Верхнем Уймоне Горного Алтая будут проживать родственники, среди которых особое место займёт Варфоломей Атаманов – известный на Алтае народный целитель.
Варфоломея очень хорошо знали художник Гуркин и Николай Рерих.
Судьба Атамановых будет печальна. В период коллективизации их вышлют в Нарым, где они и вымрут. Памятью о них останется местечко в деревне Ново – Кытманово – «заимка», топоним в деревне Порошина – «Атамановка» и архивные записи Рериха, да лекарь Варфоломей, излечивший многих людей от недугов.
Кытмановы, до появления в Ново – Кытманово, уже были отмечены в деревне, где вместе с ними проживали семьи Набоган и Распопиных. В 1759 году Василий Кытманов образует деревню Кытманова Тяхта, а в 1780 году, как уже говорилось, Александр Иванович Кытманов с братом Фёдором, оставив сына Егора в Кытмановой деревне, переселятся в верх по речке Тарабе на заимку Фёдора Атаманова, где и образуют деревню Новая Кытманова – на Тарабе. В дальнейшем она будет называться Новая деревня Кытманова, Пузырёва, и Ново – Кытманово. Топоним «кытман» имеет два значения. В Пермском крае есть село Кытманово, где проживают едва ли не все жители с этой фамилией. Там это слово трактуется как « мастер по дереву «. Второе значение имеет перевод с тюрского как « конское пастбище». Отдать предпочтение какому – либо значению нельзя. Известно, что Кытмановы славились как плотники, столяры. Но известно также, что на месте нынешних поселений ещё в XVII веке проживала одна из телеутских родовых групп – ач-кыштымы. С тюрского это означало «зимующие вместе с конями».

 
 Казак Кытман фиксируется в духовных росписях города Томска ещё в конце XVII  века. Загадкой осталась связь Кытмановых с Пермским краем, известно, что Кытмановы из Томска, разделившись , одной ветвью ушли в деревню Анциферово Красноярского края, а другая ветвь – на Алтай.
Есть и ещё одно предположение по поводу происхождения Кытмановых.
Известно, что князь Табун во времена Джунгарского ханства собирал со своих подданных дань лошадьми. И эти данники назывались кыштымами. То есть, это были люди вынужденные заниматься разведением коней для уплаты дани. Ещё в 1705 году джунгарский хан в знак благодарности подарил главе русского посольства капитану Унковскому « Коня кыштымского, баранов на каждый день пути и вина на каждого». По архивным данным  обнаруживается, что в нынешнем Кытмановском районе в 1750 году был улус Кыштымский, что входил в территориальные владения Табуна. Возможно, что со временем слово « кыштым» трансформируется в «кытман». Кытмановы по вере были староверами и, видимо, гонимые в Томске, ушли к единоверцам на Алтай, образовав здесь несколько поселений -   деревни: Кытманова, Кытманова Тяхта и Новая Кытманова – на- Тарабе.
Их судьба тоже оказалась не из лёгких. В период сталинских репрессий
они подверглись гонениям: четверо расстреляны, пятеро отсидели разные сроки, девять семей выслали. Последняя из Кытмановых  - Зинаида, уедет из Ново-Кытманово в 1964 году в г. Джамбул к своему отцу после того, как её муж, Корнев Иван утонул весной в реке. ОтецЗинаиды, реабилитированный в 1957 году, в Ново-Кытманово больше не вернулся. Зинаида вырастила детей одна. Александр станет мастером спорта, Иван - капитаном дальнего плавания, Виктор – директором завода, Нина – врачом. Ныне она проживает в г. Перми. В селе Сунгай проживает семья Кытмановых, но их связь с новокытмановскими не прослеживается…
Имелись в деревне и другие памятные места, но Падун был особенный. Хорошо было в лесу одному. Думалось легко и вольно. Никто не перебивал шмелей, не мешался под ногами, не кидался в бешеном азарте от гриба к грибу, не захлёбывался нарочито в восторге от увиденного. Тихо и спокойно стояли берёзы, распустив ветки-косы до самой земли. Замрут знойно в своих ярко-зелёно-белых сарафанах, задумчиво пригорюнятся над разноцветным травяным ковром и думают одну им известную думу. И только шалопай – баловник ветер вдруг налетит на них, сгонит дрёму, и они не испугаются охальника, а меленько переберут, как в ознобе, листочки, зашелестят, зашепчут, засекретничают и вновь затихнут в своей бело-зелёной красоте…
В 1859 году согласно росписям селениям Верхне-Чумышской волости для сбора податей и исполнения заводских работ в Ново –Кытманово проживало 78 жителей, которые имели 22 дома, 333 лошади, 274 коровы, 200 овец и 40 ульев пчёл. Род Кытмановых насчитывал тогда 29 человек ( учитывались только мужские души )…
 
Стрёкот кузнечиков, щебет пичужек разных, ворчание жуков умиротворяло слух, настраивало на тихую радость и чистоту восприятия. И легко и вольно дышалось. И радость была от муравья спешащего, и писка мышиного, и порханья птиц. Не верилось, что в будущем Егор узнает зло, грубость, ложь и обман. Шёл ему тогда четырнадцатый год. В помыслах своих чистых не ведал он ещё лютости человеческой, скверны и ненависти. Это потом, после окончания школы, узнает и надломит душу свою, да так надломит, что и лес-целитель ему не поможет. Но это будет потом…
В 1917 году деревня последний раз шумнула своею волей, когда на 1039 человек будет приходиться 974 коровы, телят до одного года 850, нетелей 416, лошадей 512, овец 3518, свиней 1012 штук. Позднее все будут удивляться: почему это в Ново-Кытманово в огородах земля такая добрая, а пшеницы да ржи больше всех собирают?  Потому и собирали богатые урожаи, что лелеяли землю, унаваживали. А она и старалась добром ответить людям…
Эх ты, горе горёванное! И зачем ты мальчонке голову так рано побелила? Пусть бы он вечно жил в бликах солнечных да шелесте листьев берёзовых. И так бы люди все. Да не гнушались бы они тогда пороков земных своих и не страдали бы от глупости ли, скверны, а жили бы как природа оделяет поровну каждого и добродетелью и, и любовью, и благом.
Детство непорочное, чистые помыслы, наивная простота, как же ты будешь обманута жестокостью жизненной. Но всё это придёт потом…
Падун притягивал Егора неизведанностью и осенне-паутинной тишиной леса и озера. Озеро было небольшое и безрыбное, Пробовали местные мужики запустить карася, но и этой, ко всяким условиям привыкшей рыбе, не прижилось здесь. Вода в озере была тёмной, со свинцовым отливом и не отражала берёз, тесно обступивших его вокруг. Птица не манилась отдохнуть на её глади и не кормилась сытной ряской, покрывающей её поверхность. Рассказывали, что один из председателей колхоза облюбовал это место для летнего свинарника. Но после перегона  туда свиней, они вдруг стали дохнуть. Ни местные, ни приезжие ветеринары так и не смогли объяснить причину падежа животных. Поговаривали, что захороненные когда-то от падучей болезни люди и животные на этом месте, напомнили о себе. Как знать, может и так. Но только скот здесь никогда не пасли. А озеро загадочно молчало и только в себе что-то одному ему известное и для людей становилось ещё более загадочным. Никто не ходил к озеру – боялись. Потому и звали озеро – Страшным.
Егор приходил сюда без всякой опаски. Усаживался на песчаный берег и чувствовал себя в благости природной красоты. Особенно он нуждался в озере тогда, когда его несправедливо обижали. Оно его успокаивало, незримо посылая ему ласку. Егор перебирал руками песок, ощущая его теплоту и нежную сыпучесть. И звал он озеро Песочным. Да так и приживётся это название.
Это здесь в мучительных раздумьях, ещё несформировавшимся умом, он впервые осознал жестокость человеческих отношений, когда силился понять услышанное о своём деде Захаре. И, возможно, он бы легче пережил это, если бы на месте деда оказался другой человек. Но то, что Егор услышал, потрясло его до глубины ещё неокрепшей души.
А было так. В то страшное , после свержения царя, время, когда никто и никем не управлял, сбились в банду мужики в 5-6 человек, да стали грабить и убивать под знаменем утверждения советской власти крепких хозяев. Себя они причисляли к партизанам Григория Рогова, который старой власти в Верхнем Причумышье. Грабили жестокона неделю другую, был грозой для привезут на телегах разного добра, а чтобы не оставлять следов своих преступлений, убивали тех, у кого забирали добро. Погуляют месяц, а как хлеб закончится, они опять уезжают грабить. Семьи у всех были большие, а своего хозяйства не нажили. В такую банду входил и дед Егора – Захар Емельянович.
Захар Емельянович пришёл в Верх – Чумышскую волость из Каинского уезда в 1902 году. Однако его род уже был здесь. В 1816 году Прохор Ремизов образовал деревню на Чумыше, а в 1839 году его сын Емельян также образовал свою деревню выше по течению Чумыша. Но потом он переселился в Каинск, откуда Захар с семьёй, как разночинец, переселится на заимку Семёна Фролова Барнаульского уезда Верхнее-Чумышской волости. Рядом с заимкой располагались хутора зажиточных мужиков Качанова, Бурлакова, Пальчикова и Путина.
Сошлись в банде Захар Ремизов, Семён Фролов, Пётр Журавлёв, Иван Хлудов и Никифор Демидов, чтобы грабить, сея страх и ужас в округе.
Вырежут семью Ивана Ченарёва, который никогда не держал работников, а обходился в своём большом хозяйстве собственными силами. Четверо сыновей, семеро внуков, 80 десятин пахотной земли, 18 лошадей, 31 корова, ветряная мельница, пчёлы да другая живность обеспечивали этой семье безбедную жизнь. Одиннадцать душ полегли под топорами. Побросали их в яр, а самый старый из рода Ченарёвых, дед Иван, с годичным внучком Васей в крови и грязи ночью выбрались из под трупов и ушли лесами на Косиху, а потом в Поспелиху. Иван от ран умрёт вскорости, а Васю определят в детский дом. Там он и вырастет, переедет в Барнаул, обзаведётся семьёй, и будет слыть большим радиомастером. Уже в 90-х годах Егор разыщет старого Василия, расскажет ему эту историю и попросит о встрече, надеясь хоть как-то вымолить прощение за чёрные дела деда своего. Только старый Василий Иванович Ченарёв ответит на просьбу Егора вопросом: « А зачем?». И, наверное, с его стороны это было мудро. Так инее пришлось им свидеться последнему из семьи убиенных и последнему из семьи убийц. Дом Ченарёвых простоял до 2009 года. Он был символом вечной правды и вечного укора, укором для потомков убийц и торжеством жизненных начал на земле.Также будут выбиты семьи Качановых, Бурлаковых, Путиных. У Качановых, когда придут убивать, сорвутся с цепи псы и убегут в лес. Их потом часто будут видеть на могилах своих хозяев.
Деревня очень удачно располагалась на местности. Посреди широкого и длинного распадка протекала речка Тараба, взявшая своё начало в пяти километрах от деревни Филатово. Была она не широкой, но сделанная в начале  XIX века плотина позволила образовать пруд шириной до 200 метров и длинной до 3-х километров. Мужики пруд зарыбили и он получил достойное признание в округе. Рыбы в нём водилось обильно: щука, линь, окунь, чебак, налим, елец, пескарь радовали размерами жителей. Как попало рыбу не ловили. В деревне был артельный невод и когда несколько семей испытывали нужду в еде, то мужики обращались к старосте с просьбой о рыбалке. По сложившемуся порядку тоню заводили один раз, улов делили поровну, а мелочь, какая оказывалась на берегу, собирали и сбрасывали в реку. На пруду привольно было гусям и уткам, а потому серо-белый птичий гам в деревне был привычным.
 
Дома располагались по обеим сторонам реки. Планировка была линейной. Жители противоположных домов звали друг друга «зареченскими». Местность была многорельефная и уклонами сходила к реке. В окрестностях находилось много яров, оврагов, увалов и логов. Правая сторона реки – лес, на левой – степь, с редкими перелесками.
В лесу росла берёза, осина и кустарниковые - боярка, крушина, калина, шиповник, черёмуха, малина и смородина. Богатые травяные угодья позволяли держать много скота и кому не в лень, пчёл. Хорошо унавоженная земля позволяла собирать большие урожаи зерновых культур. И жила деревня сытно, что вызывало зависть у жителей других поселений. К 1926 году здесь будет проживать около 5000 человек, а деревня раскинется на восемь вёрст, практически сомкнувшись с Филатово и Зорниково.
В этой деревне и разворачивались события тех далёких лет. Не мог детский ум Егора ещё понять их, но он чувствовал, что в нем растёт жалость, чувствовал, как она накатывается волной и не отпускает. Не разумел он тогда, что, узнав грехи дедовы, ему придётся нести их тяжкий крест на себе. И тем более не мог предположить насколько это будет тягостно по совести и чести. Всё больше и больше уходил в себя, становился замкнутым и неулыбчивым. В таком состоянии его видели только озеро да берёзы: им он и выплакивал свою жалость, верил, что никому не расскажут, и доверял им за это.Когда исполнится пятьдесят лет Великой революции, прикажет большое начальство установить в деревнях памятники борцам с колчаковщиной. Установят и в Ново-Кытманово. Огородят клочок земли штакетником и напишут, что «Здесь похоронены партизаны зверски замученные колчаковцами». Но по злой иронии окажется, что на этом месте будут лежать кости невинно убиенных Ченарёвых. А люди деревенские судачили промеж себя, что колчаковцев здесь никогда и не было и скверно ругали «красных бандитов» Григория Рогова, волею партийных начальников оказавшихся героями. Вот как оно вышло! Где уж тут было детскому уму воспринять, когда и взрослые не ведали, что творили.
Работая в архивах, он находил документы, которые подтверждали его догадки. Вот один из таких документов:

  «Я, Есиков, заявляю, что в нашем селении население, в частности прибывшие из частей войск, пропитано роговским и новоселовским духом.
  Затем, 14 апреля в с. Ново-Тарабинском происходили выборы в совет крестьянских] депутатов и избрано 20 человек, а избраны люди, не соответствующие своему назначению, [например,] Иван Иванович Мешков, с которым я, Есиков, однажды ездил с ним к Рогову. И Рогов призывает Мешкова к бунтарству и к подрыву советской власти, на что Мешков Рогову дал согласие.
   Затем некоторые, как я, Есиков, слышал, прошли в советы с темным прошлым, т.е. сидели в тюрьмах за кражу и т.д. И я, Есиков, считаю это недопустимым, т.к. тогда же мне, Есикову, Мешков заявил, что он пойдет против советов и против большевиков-коммунистов. При этом добавляю, что когда я, Есиков, был у Рогова, то Рогов говорил, что и пусть организуются [коммунистические] ячейки и пусть получат оружие; я против этого ничего не имею. И как я, Есиков, это выражение Рогова понимаю, - так что он имеет намерение обезоружить ячейки.В заявлении подписуюсь: Есиков Александр».
 
Односельчане видели, что после возвращения из леса Егор молчал, на вопросы отвечал невпопад, был сосредоточен и задумчив. В глазах его читалась  грусть и тоска. Ни с кем  не делился думами своими, знал, что будет осуждён или грубо высмеян. Потому и молчал. В отличие от других деревенских пацанов, Ченарёв дом стороной не обходил, хотя о нём было сложено множество легенд. Устраивали в нём и колхозную контору, и детские ясли, и зерносклад, и много семей в нём жило в разное время. Дом выстоял и простоял бы ещё не один десяток лет. Да вот только никто в нём долго не задерживался: будто мешал кто жить, хождением,  стуком,  скрипом по ночам. Но в 2009 году разобрали дом на баню, а ведь он был единственным памятником конца XIX века в округе.
Ново-Кытманово было окружено деревнями, расположенными недалеко друг от друга. Филатово, Лосиха, Семёновка, Зорниково, Порошино, Тараба, Максарово были на расстоянии 5-14 км. Все они располагались на речках и ручьях – Тарабе, Горёвке, Лосихе, Малой речке, Пальчиковом ручье. Все поселения возникли в конце 18-го – начале 20-го века. Образовали их переселенцы из Томского уезда, Рязанской, Вятской, Тамбовской, Пермской губерний, Нерчинского округа и Бухтармы. Во время столыпинской реформы много людей придёт из Белоруссии, Украины и Прибалтики, о чём будут напоминать хутора.
Много версий предлагается сегодня по датам образования населённых пунктов Кытмановского района. Некоторым деревням приписывают дату образования, лишённую всякой логики. Например, Дмитро-Титово – 1625 год, Новая Тараба – 1625 год, Улус Тараба – 1700 год. При этом авторы не дают научного обоснования своих утверждений. Однако всё разъясняет карта составленная Семёном Ульяновичем Ремезовым в 1701 году, который не показал ни одного населённого пункта из перечисленных, но при этом показал Тогул и реку Сунай (на месте нынешнего Сунгая). Более того, картографы горного ведомства Сомов и Шишков в 1736 году, составив карту этой местности, также не показали этих деревень, указав лишь из ныне существующих деревню Беспалову.
В краевом архиве удалось найти косвенные данные по самой ранней деревне Кытмановского района – деревне Погорельской. В 1802 голу десятник Фадей Жердин показал, что « в 12-14 году здесь уже жили люди и пожгли себя в срубных избах, а та деревня называется Погорельска, а как ране прозывалась, то неведомо».
Территория района привлекала переселенцев богатыми угодьми, вольной землёй и отдалённостью от чиновничьего ока. Особенно много сюда пришло староверов. В 1954 году жителю Ново - Кытманово  Алексею Петровичу Букину было 103 года, Он вёл некоторые записи о жителях деревни, в которых, в частности, говорит, что « старой веры, кержаки, не знаются ни с кем, в трудах злы, а молитвы свои творят в лесных скрытых ямах». Жили в деревнях заботами и трудами. Мужики сами железо ковали, пимы катали, дома строили, хлеб сеяли, ямщину гоняли, да на заводах отрабатывали «уроки» - всё какой-никакой приработок. Ребятня в летнюю пору по лесу шныряла, грибы да ягоды в прок собирали, рыбу удили, жарким днём речку визгом оглашали, а зимой зайца петлями промышляли, кто в школу уноравливался ходить, а большинство по избам сидели. Бабы по хозяйству управлялись, а выпадала минута свободная, собирались у кого-либо, да за прялками тужили в песнях о долюшке незавидной своей.
 Проект церкви в деревне Ново-Кытманово.
Ах, Падун, Падун, детство моё незабываемое, радость моя невысказанная, тайна моя сохранённая, счастье моё вечное, мечта моя  несбывшаяся…
Удивительное зрелище наблюдал Егор весной на Падуне. Струйки тумана гибкими нитями цеплялись за ветки деревьев, поднимаясь от воды. Они оплывали и окутывали Егора и неслись в лес, чтобы слиться с влажными клубами пара, поднимающимися от прогревающихся лесных прогалин. Нельзя было определить ни место, ни время в этом белесоватом туманном море, пронизанным неопределённо – расплывчатым, несильным светом. И в этой бесцветно – густой подушке, накрывшей всё вокруг, были удивительно слышны малейшие шорохи и звуки.
Дразнит и настораживает сдержанный говор перелётных гусей, слышны мельчайшие интонации их голосов, такие разные, что будто бы они делятся впечатлениями далёкого перелёта. Иногда раздаётся серьёзное и недовольное гоготанье: это вожак напоминает стае, что нельзя отвлекаться разговорами, забывая об осторожности.
Утки ведут себя много тише: редко - редко когда вполголоса осторожно крякнет селезень, подзывая своих подруг. Зато, если что их всполошит, они поднимают такой крик, точно наступил их смертный час.
В окрестных полях то и дело перекликаются журавли: они широко разбрелись в тумане и дают о себе знать, чтобы не теряться. Их громкий крик звучно разносится вокруг и многократно усиливаясь, отдаётся эхом по всему лесу, являясь звуковым фоном наступившего дня. Чудесны эти звуки – ликующие, звонкие, словно фанфары, возвещающие приход весны.
Всего неделя, как пришло долгожданное тепло, - день и ночь тает снег, всюду течёт вода. Оттого  и опутал всё необъятный туман, такой густой, что солнце не в силах разогнать его почти до полудня.
В этом первозданье Егор засиживался долго: птицы садились рядом, не видя его маленькую фигурку в тумане. Не понять было: где деревня, куда идти? Единственным ориентиром служили доносившиеся из тумана мычанье коров, лай собак и задорное пение  петухов.
Потом дует лёгкий ветерок, и, как по волшебству голубеет ясное алтайское небо. Туман исчезает, будто занавес на сцене, - чётко видны берёзы, окутанные неуловимо – зелёным пухом тальники и за ними – синь безбрежного простора. Как по команде срываются гуси и утки, оглашая округу суматошным криком. И после их улёта на поверхности озера остаются перья и пух, которые как маленькие кораблики снуют по водной глади. Егор вставал с бугорка и уходил домой, унося в душе тихую грусть и радость, разделяя её с длинными и пушистыми серёжками на тальниках. В уже просторном небе парили коршуны; над старой берёзой с мёртвыми суками беспокойно носились вороны, очевидно, ссорясь за облюбованное место для гнезда.
Вечером озеро было другим. Затопленные вкруг него тальники так сливались со своим отражением, что образовывали одну лиловую полосу. Сплошная стена берёз над ними ступенькой охватывала эту полосу внизу – словно на бездонной глубине растёт сказочный тёмный лес. Между опрокинувшими вершинками деревьев и берегом ложилась  дорожка зари густо – оранжевая, с холодным металлическим блеском.
Тоска у Егора наступала зимой, и давила чёрной тучей да будто космами тяжёлыми опутывала. Приходила разлука с Падуном от того, что надо было учиться, а школа находилась в другом селе. Только и удавалось сбегать на Падун во время каникул. Тогда он видел ослепительно блестящий глубокий снег, и как от каждого куста и пригорка ложатся резкие синие тени. А в закоулочке, укрытом от ветра, где лучи солнца бьют в густую стену стволов и веток и где воздух неподвижен, нет – нет да и упадёт с ветки берёзовая серьга. У подножия дерева таких серёжек много. Всюду, куда заглядывает солнце, зимний покров до того безупречно белый, оказывается засорённым берёзовыми серёжками, обронёнными глухарями при кормёжке или ветром. И чудесно разносится запах чистоты. Лес, озеро находились в полном безмолвии, их окутывал снежный ковёр, а они стояли будто неживые, как на угрюмой и мрачной картине. Казалось, вдохнули они в последний раз полной грудью и замерли до солнышка и тепла.
Всему этому Егор радовался. Разводил из сушняка костерок, отдыхал, глядя на трескуче – шустрое пламя и умилялся, пусть и безмолвными, но так ему понятными, берёзами и озером. К этому времени он уже отчётливо понимал, что добро и зло, печаль и радость, слёзы и смех ходят вместе и никогда не разлучаются…
В1941 году 22 июня секретарь партячейки Городилов Михаил собрал жителей деревни у бывшей церкви, разваленной двумя годами ранее по его же приказу. Здесь он и объявил о самом страшном – войне. Молчали мужики, вздыхали бабы, старухи, крестясь украдкой, плакали. Все вдруг поняли, что каждого коснётся война. Только босоногая ребятня бегала по поляне, визжа и радуясь общему сбору. Не разумела маышня, что многие из них останутся сиротами и любое упоминание о немцах всю жизнь у них будет связано с образами погибших отцов. Мишка Городилов слыл в деревне свирепым человеком – развалил церковь, ходил по домам и заставлял убирать иконы, а у иных забирал их, предавая огню и топору. Покарал его Бог за это святотатство. Уже в 80-х годах убил его кто-то, забросав ветками в лесу. Злобой на злобу ответил какой-то лихой человек…
На войну ушло 72 мужика, а вернулось – 30. Лет через десять из них останется человек 15. От ран и увечий поумирают…
Довелось пережить тяжёлую судьбу и Ивану Сафрошкину. Шофёром снаряды подвозил на передовую. Ранило его в руку в 1943 году, а до 45-го четырнадцать раз её всё укорачивали, думали, что хоть культю оставят. Съездила жена его Лида в Барнаул, забрала из госпиталя, а старики потом зарубцевали рану травами да молитвами. До войны Иван был известен как плотник и машину освоил. Не бросил этих дел и после войны. С одной рукой наловчился и дерево обихаживать, и галоши из автомобильной камеры клеить, и машиной управлять. Доброй души и строгих правил был. Советы давал с толком да разумом. За это и уважали. Работал лесником. До сих пор, посаженная им сосновая роща так и называется « дяди Ванины сосняки».
   

 Возле своего дома тоже посадил сосны - по числу детей – Виктора, Нины, Анатолия и Любы. Давно нет дома, подворье травой заросло, а сосны стоят. Не изжил дядя Ваня всех дней своих. В 1973-м уехали они с Лидой жить к дочери в Барнаул – всё ближе к больницам. Как ветеран войны просил начальство квартиру. Тесно было у дочери – на две комнаты семь жильцов. Сильно он переживал.А когда всё-таки получил квартиру, то через три месяца умер. Через два месяца и Лида умерла. Скучала без него. В 1997 году в 45 лет умер Анатолий, тоже, как и отец, шоферил. В 2003 году умер Виктор – 68 лет прожил бывший рядовой Роты Почётного Караула. А в 2005 году Нина умерла, всего-то 66 лет прожила.
У Анатолия остался сын Иван – последний из рода Сафрошкиных, переселившихся в Ново – Кытманово из деревни Большая Речка в 19 веке.
Был у Ивана Сафрошкина брат Тимофей. Во время войны попал он в немецкий плен, а там взяла его к себе в услужение немецкая фрау. Перед взятием Германии нашими войсками, переехала немка с Тимофеем в Австралию и там уже, как муж и жена, зажили они богато. Народились дети у Тимофея и живут теперь в Америке.
И это помнит Падун и хранит в памяти – кладовой всё, что произошло на его жизни…Деревня была большая: не рисковала ребятня обойти её из конца в конец; на одном её конце не знали, кто живёт на другом. В 1939 году будет в ней проживать более 5000 человек в 1400 домах и избах.
До революции здесь три мельницы было: две на воде стояли, да одна от ветра работала. В пору уборки хлебов стоял над деревней дух предстоящей сытости, работы сноровистой и неторопливой: день год кормил. А потом,когда хлеб был убран, огороды обихожны, дрова да припасы на своих местах укладывались, начинали мужики зерно молоть. И дух нового хлеба, освежённого морозцем и снежком первочистым, стелился над селом. Мужики, освобождённые от тягостной работы, собирались на мельнице, курили махорку и вели неторопливые разговоры за жизнь.
 
  Горьковатый махорочный дымок с подмесом лошадиного пота, навоза, свежего сена, с воробьиной суетой да покашливанием мужиков, рисовал картину святости, доброты и согласия. На мимо проходящего мельника мужики смотрят уважительно, здороваются, и он, кивком головы, отвечает тем же. И помольщики и мельник знают, что нужны друг другу. Мельник важен в своём предназначении, но не пренебрежителен. Проходя мимо ларя, проверяет на ощупь муку, поступающую тёплой пахучей струйкой; иногда пробует её на язык. Какой – нибудь мужик заискивающе просит: «Помельче бы, баба на блины просила». Но мельник достаточно понимает в размоле, чтобы знать, когда надо просьбу уважить. Мельник уверен в себе, он привык к мужикам, ловко осаживает придирчивых, без эмоций выдерживает насмешки, иной раз вступает в разговоры со стариками и при этом зорко следит за всем, что происходит вокруг.
 
  А бабы ждут мужиков – помольщиков с первой мукой, перезаняв друг у друга закваску для первой квашни из нови. Всю ночь хозяйка будет спать в погляд, беспрестанно подбивая тесто, и не будет злиться, что часто встаёт, а только радоваться, что хлеб уродился на славу – эвон как тесто – то прёт: подбить не успеешь, как опять вставать! Когда утренняя печь протопится, каждый кирпич жаром прокалится, выкатает мать хлеб, загребёт угли в загнеток и деревянной лопатой отправит эту всевековую усладу на печной под. И потянет вкуснотой по кути, сонная ребятня на полатях завозится, а хозяйка вынет разрумяненные караваи, обрызнет их слегка водой, укроет чистой тряпицей и с затаённой улыбкой присядет рядом на лавку. Натрудилась бедная, но дождалась счастья крестьянского!
Много тайн знает Падун. Знает тоску девичьих сердец по любимым своим. Знает слёзы радости и слёзы горя. Только к нему одному доверялись, к нему одному приходили отмолить своё счастье и упасть в траву да выплакаться безутешно.
Ходила и Ульяна туда, просила, чтобы муж её первый, арестованный по навету и сгинувший невесть где, вернулся домой. Прислал, правда, одно письмо, с далёкой и непривычной для местного слуха Колымы и заклинал её не ждать. Ждала  пять лет, но весточек от него больше не было. Ходила и второй раз, когда получила похоронку на второго мужа. А в сорок шестом вышла в третий раз за молодого парня Ивана Харламова. И уже трое детей у них народилось, объявился в деревне её первый муж – выжил на Колыме. Погоревали вместе, помолилась она за него и больше их судьба никогда не сводила, хотя он и жил в селе Налобиха, что располагалась в сорока километрах от Ново – Кытманово. В великой честности и справедливости вырастили они с Иваном четверых детей. Когда умерла, то в деревне вдруг вспомнили, что за свои восемьдесят лет никому она не сказала худого слова, не обманула, не обидела, ни в помощи, ни в просьбе не отказала. Всех жалела, всем была одинакова.
 
Умирала Ульяна тяжело и больно. Позвала Ивана к себе, обняла исхудавшими руками, шепнула одному ему предназначенные слова и затихла со слезинками на исхудавших щеках.
После похорон Ульяны Ивана вдруг подменили. Женился, не дождавшись сорока дней. Новая жена не перечила ему в пьянстве. И однажды выкрала у него пенсию, уехав в другую деревню к дочери. Не стал Иван унывать, а женился в другой раз, и переехал к ней жить в другую деревню. Теперь всю пенсию и имущество, нажитое за 50 лет с Ульяной, тратил на сорокалетних детей новой жены – таково было её условие. Даже все платья, которые остались после смерти Ульяны, новая жена порвала на тряпки. И распалась некогда дружная семья Харламовых. Вспоминают дети только мать, а отца называют последними словами, мстя ему за предательство матери. А жизнь внесла свою поправку: умерла у Ивана новая жена через два года. И по справедливости это, и на пользу правды Ульяны, радость подарившей детям своим. Иван умрёт через десять лет после Ульяны. За два года до смерти заболеет он и уже не поправится. Похоронены они в разных деревнях: Ульяна у себя -  в Ново – Кытманово, а Иван - в чужой – Порошино, что в 14 километрах расположена. Не стали дети хоронить их вместе, не простили отца…
Егор любил Падун какой-то необъяснимой любовью. И это чувство усиливалось в нём, когда весна продвигалась всё далее и далее в своих неотложных деяниях. Безотчётно и крепко полюбил он весенние рощи с накинутой на них зелёной дымкой распустившихся почек, запах отдохнувшей за зиму земли, первую травку, весело торчавшую из прозрачной талой воды, щедро разлитой повсюду: и на лугах, и в ложбинах, и по тележным колеям лесной дороги; в ясных лёгких тенях надвигающейся тёплой ночи он полюбил слушать затихающую возню птиц по кустам, бычий рёв удода, отчаянные крики уток по заводям, льющуюся из леса песнь тетеревиного токовища. Полюбил до того, что, когда наступала весна, никакая сила не могла удержать его ни дома, ни в школе. А отходила весна, и новая радость: в траве под густой сенью одевшегося леса начинали бродить заботливые тетёрки со своими выводками ещё не оперившихся, быстрых как мышата, большеголовых пискунов-птенцов, стайки куропаток и похожих на индюшат маленьких глухарей.
 
 
Помнятся люди в Ново - Кытманово силой удалой, нравом весёлым, куражом, ухарством, бесшабашностью да озорством. Не сохранила память только зла, да оно и к лучшему. Добро людей мирит, нежит, к ласке принуждает.
Жил – был в деревне Сашка Харламов – это если по-простому, а уважительно – Александр Фёдорович. Силой природной был наделён на диво и добротой детской весь светился. Воду, бывало, несёт из колодца – в каждой руке по фляге, а на шее у него кто-нибудь из мальцов сидит. Рассказчик был непревзойдённый. Слушали его с одинаковым удовольствием и стар, и млад. Ах, как тихо становилось вокруг, ах, как ловили каждое его слово, ах, какие тайны он нам рассказывал! В рассказе он не торопился. И, когда останавливался, казалось бы, на самом интересном месте, то ждёшь потом другого раза, а дождёшься и дыхнуть боишься слушая. Какую же благодать дарил он детям!
Да уехал из деревни в Ново – Кузнецк и затих там, постарел, огруз. В 70 лет умер Александр Фёдорович. Не болел. Зашёл как- то с улицы и говорит жене: «Кать, я сейчас умру». Лёг на диван и умер. Видно и его не отпустил Падун и заставил тосковать на чужбине по калине красной,  зорям алым, да колкам берёзовым.
Хоть бы на денёк вернуть то время: полежать кружочком в обеденный перерыв на сенокосе, послушать дядю Сашу, умоляя про себя, чтобы он подольше рассказывал. Но улетело время, откосматилось гривой, пропало где-то и не вернётся эхом лесным, не аукнется детством. Жалко и грустно. Прости, прощай, свечка моя едва горимая. Не раздуть – задуешь, новую поставишь – не продлишь!..
Прощался Егор с Падуном после школы, когда собрался уезжать в военное училище. Горьким и тяжёлым было это расстование. Слёз не стыдился, а потому и не жалел. Сидел у озера не шевелясь, без мыслей, костра не жёг. Озеро молчало, берёзы опустили ветви свои и стояли в печали, как живые предчувствуя разлуку. Спазмы давили горло, дрожь передёргивала плечи, тоска тяжёлым камнем гнула вниз, сдавливала грудь, не давала поднять голову. Плакал навзрыд, со всхлипами и болью. Не знал парнишка тогда, что и слёзы, и тоска, и грусть, и жалость по себе – это прощание не с Падуном, лесом и озером. Это было прощание с детством, с прошлыми и несбывшимися мечтами, с первой, обманувшей его любовью. Но в одном был уверен, что больше никогдане прибежит на Падун босоного и беззаботно, не полюбуется затаённо озером, не сорвёт радостно  ягоду или гриб, не посмотрит с восхищением на ловкого бурундука, не проследит за высоким и долгим полётом коршуна. И от этого на всю жизнь останется у Егора слёзно и горько на душе.
 
Ново-Кытманово начнёт распадаться после войны. От двух колхозов останется один. К концу 60-х годов в ней будут проживать 250 жителей, а когда начнётся строительство Коксохима, то все, кто будут способны, уедут. Спохватятся, построят клуб, дорогу, восьмилетнюю школу, но это не остановит людей. На 2009 год здесь осталось 15 домов с 50-ю жителями. Школы нет, радио нет, медпункта нет, поля заброшены…
Закончит Егор военное училище, поженятся они со своей Иваночкой – тоже новокытмановской, и будет мотать их по гарнизонам. Родит она ему сына, который пойдёт по стопам отца, а внука назовут Егором. Родится и внучка и имя ей дадут – Ульяна. Вот тогда-то он и отблагодарит судьбу и поймёт, что всё это заменит ему Падун и спасёт от горя, которое он носил в себе всё это время. И боль отошла, затихла…
Вот и отшумели, отневестились Егоровы берёзы, отпели утренние петухи, да отъярились ранние зорьки: шла жизнь другая – с грубостью и грязью, без прикрас и глянца, без наивности и восторгов, без духозахватывания и грёз.
Понял это Егор, когда умер отец. В памяти отец остался
молодой. Бригадиром работал и часто брал Егора с собой, когда выезжал в поля. Показывал тетеревиные гнёзда, смородину по сограм. А ещё помнятся конфеты подушечками, которые отец всегда привозил, если откуда-то приезжал. Конфеты были слипшиеся в один комок с прилипшими к ним табачными крошками. До чего же они были вкусны! Таких нынче не продают. Понял вдруг, что со смертью отца мечта возврата в детство окончательно угасла: живы родители и мы сыновья да дочери. А умирая, они забирают наши души детские с собой.
Первую утрату родственной души Егор отчётливо осознал в тринадцатилетнем возрасте, когда умерла бабушка. Это была высокая, широколицая, с добрым характером, обострённой справедливостью женщина. Она искусно ткала половики, знала многие рецепты приготовления кваса, засолки капусты и огурцов, умела вкусно и разнообразно готовить. В деревню её привезли ещё девушкой из Рязанской губернии. Здесь она вышла  замуж, родила троих дочерей и сына. Муж её, Иван Егорович, воевал в Первую мировую войну и попал в газовую атаку немцев на реке Иприт. На этой почве у него произошло помешательство. В 1942 году Иван Егорович был помещён в психиатрическую лечебницу г. Барнаула, а в 1943 г. умер. Похоронили его на Булыгинском кладбище, а когда в начале 50-х годов река Обь разлилась в половодье, то часть кладбища была смыта. Смытой оказалась и могила Ивана Алексеевича. Где его останки нашли покой, того неведомо.
 


Бабушка придерживалась старой веры, но никогда не принуждала к этому других. Её любимой поговоркой была: «Вера не на небе, вера – в человеке». Не пила спиртного, не сквернословила, знала много заговоров и целебных трав. В порядке и строгости держала семьи своих дочерей и сына. И дети, и внуки звали её одинаково – мама старая. Похоронили её на кладбище в Ново-Кытманово. На  могиле установлена, входившая в моду в то время на сельских кладбищах, железная оградка.
После её смерти в семьях её дочерей начнут пить спиртное, уберут образа из передних углов. Вот тогда Егор в первый раз почувствовал, что в доме что-то безвозвратно утратилось.
Через месяц после отца умер старший брат Николай. Весёлый, никому не приносивший зла человек. Много и страшно пил. Отслужил в Роте Почётного Караула при Кремле, да и остался жить в Москве, прельстившись квартирой на много старше его женщины. Родился у них сын. Доверчивый и наивный деревенский парень не смог приспособиться в Москве. Стал пить, потерял семью. Начались скитания по тюрьмам.
Четыре раза отсидел, но всегда по глупости и не по своей воле. После последней отсидки приехал жить в деревню к старым родителям. Продолжал много пить, чем мешал старикам. Обиды по жизни ни на кого не держал. В деревне в то время уже жили одни престарелые пенсионеры, да ни к чему не приспособленные алкоголики. Всем старался помочь. Жил в заброшенной полуразвалившейся избушке, где и нашли его мёртвым. Зашли в дом к нему, а он на стуле мёртвый сидит… После похорон отца пил запойно целый месяц и не заметил за этим, что давно уже лёгкие простужены. Хоронили его не из родительского дома, а из последнего пристанища – развалюхи-избушки. Лежал этот некогда цветущий, а теперь сморщенный мужичок в гробу, не успевший при жизни утвердиться. Так и умер Николай, не зная от чего.
Эх, Николай, Николай, судьбина твоя незавидная, А как мы тебе завидовали в детстве. Сила и удаль твои известны были. И гордился Егор братством с тобой. Но лихая косуха-смерть выхватила в этот раз тебя. Кто-то другой будет?
И опять не замедлила придти, не постучалась, не предупредила. Жарким августовским днём 1997 года умерла у Егора мать. Умирала тяжело. Девять дней не приходила в себя. Сын помнил её всегда весёлой и красивой. Пожалуй, мать была единственный человек, которому Егор доверял свои тайны. И она его понимала. Но что странно: Егор так и не смог понять, почему между ним и матерью были отношения не как матери и сына, а как матери и ребёнка из другой семьи. Как-будто Егор был ей не родной. И бывало по приезду Егора с семьёй в отпуск, мать с увлечением рассказывала ему о внуках других детей, не интересуясь о его детях.
Через три года умер младший брат – Санёк. На сенокосе перепились мужики, и его на тракторе переехало. Сорок лет исполнилось. Он свой короткий век прожил вольной птахой: ни семьи, ни дома, ничего не нажил. А уже  в 2009 году получил Егор страшную весть – далеко на БАМе от инсульта умер Алексей – четвёртый по рождению. Там и похоронили его. Остальные родственники нашли последний приют на родной земле. В один ряд стоят могилы под одной оградой.
Каждый год приезжает Егор на кладбище. Оборвёт траву, посидит за столиком, нальёт местным мужикам по стакану водки за помин души Ремизовых, и опять на долгий год уезжает в город. Осталась у него сестра Валентина, но видятся они редко. Так, иной раз, по телефону пообщаются, да на похоронах кого из родственников встретятся. Распался род…
А уж как они с женой выжили в том страшном 2007 г., одному Богу известно. Как в угаре, как в страшном сне прошли потом два года. Пока их сын, майор российской армии, будет выкарабкиваться с того света. И будто не сыну, а самому Егору делали многочисленные операции. Жену к телефону не подпускал, и врал ей, что всё у него нормально. А она, когда сыну надо было ложиться на самую решающую операцию, несмотря на то, что самой надо было срочно оперироваться, бросила всё и поехала его спасать. Спасла…
Помнит Егор радость непреходящую: это когда весна наступала. Наступит тепло, распустится всё разом: черёмуха, рябинник, да высокие тополя сочно-зелёным листом оденутся. Не разобрать было в этой бело-розовой зелени, что там цветёт. Белая кипень стояла над деревней, серебрясь в ночной луне. Смыкались деревья, что росли перед каждым домом в палисадниках и садах. Серые заборы словно пропадали.
И сливался весенний цвет от двора к двору в один белый душистый розлив бесконечный. Светила земля, а над ней, отвечая весеннему часу, сияли сады небесные, распуская цветок за цветком и роняя лишние. Там,  наверху было краше, чем на земле. Небосвод горел не только белью простой, но играл, маня к себе, волшебным разноцветьем. Там было краше. Краше, но холодней. И никто не бродил под душистыми ветвями, не обрывал весенних цветов.
Падун весной наряжался как жених – яро, вызывающе и нагло. Он был красив, куражлив и хмелён. Поближе к вечеру, когда успокаивалась дневная суета, Егор отправлялся на самое высокое место за деревней, откуда всё было видно. Шёл он туда по заросшим сенокосным дорогам, вдоль лесных опушек, где уже в начинающей цвести  траве тонули кусты; слушал доносившуюся с полей песнь жаворонка, перекликавшихся в низинах дергачей и кукушек. Ему нравилось следить, как постепенно всё кругом охватывала тишина. Она раньше всего подбиралась к реке, и затихали по ней всплески рыб, переставали колебаться черноголовые тростники, и птицы прекращали свои пересвисты-перепевы; затем она растекалась по прибрежным углам, и исчезали бесчисленные насекомые, прятались в кусты пичуги; достигши леса, прекращала она в нём дневной гам, останавливала шелест веток, наконец, добравшись до тучек, она и их заставляла прекратить медленное своё плавание, и они застывали на одном месте, какие-то неведомые художники постепенно переводили их огненные предзакатные краски в мягко-сероватый свет. В это время с выпасов пригоняли коров. Над деревней тогда поднималась и стояла розовая от закатного солнца пыль. Стадо входило в улицу лавиною. Неторопливо, как бы сознавая свою важность, гордо и вальяжно, шествовали коровы-кормилицы.
 
Хозяйки, высматривая своих бурёнок, держали в руках по ломтю хлеба, посыпанному солью, совали коровам и, ласково похлопывая по тёплым бокам, загоняли её доить. Скрипели отворённые ворота, людские голоса приглушённо вздымались над скотьим мыком. Садилось солнце, пыль оседала, от речки наносило пресным теплом. И лежала тихая деревня в белой пене цветущих садов. Она задрёмывала, уютно устроившись среди леса у реки. Вставали в бело-серой дымке столбы с проводами. Ни собачьего брёха, ни человеческого говора. Всё затихало, погружаясь в сон. Лишь кое-где голуби-сизари гугукнут, завозятся, да петух-часовой, дрему прогоняя, сердито вскудахнет, отбрёхивая свой промах на курицах-болтушках. Всё погружается в серый мрак. И не надо его будить, пусть он спит в думах наших...
 А новый день приносил новую картину, когда уже чуть-чть тронутые по -летнему жаркие дни мягким зноем своим, теплым ветром, острым духом молодой зелени, птичьим пением заставляли забыться, слиться с природой и быть её целым.
Жарко и ягодно проходило лето. Как-то неожиданно наряжался лес, дни становились всё более сумрачные. После бабьего лета, когда уже прекращалось плаванье паутинок, то и дело начинал моросить дождь. Чернели стволы деревьев и с каким-то отчаянием протягивали свои ветви к небу, где сплошной пеленой мчались тучи. Вот как-будто поредели они в одном месте, и пытается через них пробиться мутный свет; ещё немного, дымка туч становится яркой, и проглядывает через них яркий диск солнца. Все кругом вот-вот оживится, просветлеет… Но нет – наплывают облака, и снова гаснет в них появившееся сияние. Но уж если удастся пробиться хоть одному лучу и достичь леса – как засверкают унизанные дождевыми каплями деревья, как загорится в торопливом его свете каждый ещё не опавший лист и засияют проглядывающие клочки неба!
Всё это Егору врезалось в память настолько крепко, что видения времён года были частью его    жизни…
 
Последний раз, когда Егор был в деревне, он вдруг испугался, что некому и некого будет скоро встречать в умирающей деревне, стоящей как-будто на краю света и уже сейчас похожей на  печальный погост. Кругом трава по пояс: там, где когда-то резвилась детвора, где копилась жизнь, где опускались в погреба, набитые снегом и льдом на лето квас, молоко и мясо, где на оградах растягивали сети, где сушили калину и землянику, где бродил скот и поднималась на полях пшеница, где затевали свидания и провожали на фронт мужиков, где гуляли свадьбы и несли усопших на кладбище – всё полонила трава забвения, та самая, что выпивает всякое напоминание о человеке – чертополох, крапива, осот. Крыши последних изб едва видны над дурниной, скотные дворы, бани покосились, обветшали, обвалились…
Захирела краса деревенская, ничего не осталось от её былого. Памятник, погибшим в Великой Отечественной войне, развалился, а рядом с ним когда-то росшие плодовые деревья, поглотила лебеда. Будто по всему, что было живым, падучая прошла. Хрипит пьяной угарью, выворачивается наизнанку из последних сил, а помощи ей нет.
   


Сравнил Егор умирающую деревню с рекой, выхолощенной первой стужей. Выстуженная, она стала словно чёрной, масляничной, течёт ненужно, тускло, тихо. За весь день голоса задорного не услышишь, баба белья не выполощет. Вот тогда Егор и почувствовал себя гостём залётным. Прошёл по деревне, будто взбурлил реку-память босыми ногами. И не ощутил Деревни-Реки и тепла-холода её. Брал в руки разбитые черепки на бывших подворьях и понимал наигранность в своих действиях. От этого накатывалась на него тоска, заставляла душу тесниться и задыхаться. Долго он стоял за деревней, смотрел на жёлтый лес, который шелестел под ветром банным веником. Мимо проехал на лошади, запряжённой в телегу, мужик. Что-то знакомое промелькнуло в лице ехавшего. На приветствие Егора тот пьяно кивнул, что-то бессвязно бормотнул лошади, и будто не был. Деревню покрывала косматая свинцовая туча – была сплошная смесь из воды. Ни людей, ни скота, ни собачьего лая. Стыло. Мрачно. Страшно.
Вот от того и точит душу грусть – тоска, печаль-кручина. А от чего всё это? Никто не скажет. А закроешь глаза, и вот он, босоногий, обветренный да загорелый мальчуган деревенский. Прост и наивен его образ, но непосредственен, а потому нежен до слёз горьких и жалостливых. Осела эта тоска до последних дней. Не упрятать. Не прогнать. Сожмёт, бывало, тисками и держит долго-долго. Не упросить, не ублаготворить в милосердии, чтобы отпустила. А может и не надо? Пусть жмёт, пусть душа тоскует по босоногости да росной заре, крику петушиному и мыку коровьему да полётам в детских снах. Лети-лети дальше, мальчик, ищи, а найдя, люби свой Падун – счастье своё неизведанное, тайну свою неразгаданную и ласку свою свирельную. А когда вдруг она заиграет – замри и слушай её, плач, слёз не жалея. И тогда ты поймёшь, что такое Падун. Он не выдуман тобой, а родился в тот же час, что и ты. И ты не в стороне от него, а в нем и вместе с ним.
 
Воля алтайская, дух деревенский в сердце Егора болью отозвались: прибежать бы снова на Падун, поймать запутавшегося в траве кузнечика, послушать, закрыв глаза жаворонка, восхититься полётом коршуна и найти ту, свою первую свирельную дудочку. Играйте на ней всю жизнь, гоняйтесь за облаками, плачьте от обид кажущихся, но только помните: когда перестанет играть ваша свирелька – всё – вашей души больше нет… Потому я говорю: «Прости и прощай, мой милый Падун!     И, Здравствуй, Падун!».