Шёпот костра

Тени загородного сада. На ветке вишневого дерева сидела бабочка шелкопряда и, шевеля синими крыльями, напоминала медузу на дне иссохшего моря. Спасаясь от пекла, я обливался водой из бочки, а ручьи стекали с мокрых волос и заливали глаза. Чудилось, будто бабочка плещется в озере. Как бы сказала моя сестренка: «она надела ванную шапочку, натерла спину пенной мочалкой и, нагло показав язык, прикрыла занавеску». Я протер глаза – крылатая запорхала и спряталась в листве.

Я собрал инструменты. Лейки мигом сдались, а вот топорик я долго искал; но приехал сосед и сдал его с потрохами – с той стороны забора виделось лучше: яблони и вишни мастерски прятали беглеца. Я сложил все в перекошенный сарай. Он всегда дурно смотрелся на фоне коттеджа, но без него этот огромный участок земли в сорок восемь соток не имел бы истории. Сад предстал бы новомодной аллеей или еще хуже – пафосным приложением к двухэтажному зданию с гигантскими окнами и синей рифленой крышей.

В городе был адский кошмар. Люди мучились от жары, купались в фонтанах, лежали в ледяных капсулах. А я прятался на даче и за месяц уже настолько освоился в роли загородного жителя, что несколько раз подумывал навсегда перебраться. То, что в саду спокойно и безлюдно – большой плюс. Я не то чтобы нелюдим, просто люблю побыть в одиночестве. В тишине есть о чем подумать, есть над чем поразмыслить; городские пещеры лишают этой свободы. Из инкрустированных бытовыми штучками конурок лают соседи, свистят стрелы по дорогам. Тротуары, словно берега реки, через которую надо перебираться, не попав под хрустальную лодку. Хотя у меня такая же стоит под ветвями яблони, но она более безобидна, у нее капитан с головой и совестью. Ездил бы в город на дорожной лодке раз в неделю, трасса хорошая для нашей страны. И профессия программиста не требует постоянного нахождения в цитадели чрезмерного хамства.

Однако в тот день я был без «серебрящей небо острокрылой лодки» – сосед у меня поэт. Я сострил, что его «чернеющий во мраке цивилизованной жизни крейсер» сильно чернеет на фоне его кислой мины. Шутки он не оценил, видно был расстроен чем-то. А кто их творческих личностей поймет? Сидел он потом на крылечке, голову задрал и бормотал под нос, держа книгу Гёте в руках. Это его любимый автор. Сам-то я немецкого языка не знал, чему соседу и завидовал.

В общем, я был пешим, вернее «летящим на синей стреле», вагоны поезда по ветке в дачный поселок темно-синие как цветовое обозначение Марианской впадины на глобусе. Хотя поселок громко сказано. Так, четыре владельца каменных дворцов на острове в океане дремучего леса.

Махровое полотенце придало мне сухой вид, белая рубаха и черные брюки в тонкую полоску – человеческий. Я не стал закидывать в сарай садовую одежду, забрызганные зеленой краской шорты и майку, оставил их на лавке. Просто уже запер сарай, а замок с такими капризами, подумал, завтра же вновь вернусь. Сосед предложил подвести хотя бы до перрона, но я не хотел обременять его, уж сильно он был расстроен и пару минут назад, надвинув кепку на лоб, крыл кого-то по телефону многогранным матом. Поэт, что сказать, творческая личность.

Я вышел за калитку. Послышался скрежет качелей, хотя ветер был безмолвен. Он не то чтобы спал, вернее, залег на дно бочки и охлаждался. Вы, мол, покорители природы, так сами разбирайтесь с пеклом. Я решил вернуться и посмотреть, но подумал – или крот вылез, или заяц точит зубы о кору, задел качели ненароком. Так я пошел по травушке-муравушке и не оглядывался назад.


* * *

Большие круглые часы на перроне расплывались в знойном воздухе. Вдали горизонт пластично вальсировал, а облаков давно никто не встречал. Помнил, что иногда они принимали форму самых обыкновенных вещей и явлений. Порой облака реяли мачтами с косыми парусами, хотя у нас в городе парусные корабли большая редкость. Чаще всего ветер ограничивался формированием белых косматых фигур: фасадов разрушенных зданий, фонарных столбов, лихих гидроциклистов, пушистых толп зевак и маленьких совсем одиноких клочков. То, что мы видим повседневно, то и кажется облаками, по-моему, предельно логично.

Если бы поезд не подошел через пять минут, я и дальше вспоминал о способностях ветра лепить на небе лохматые образы, но уже лежа на гладком, словно прилизанном перроне. Не потому что я сильно утомился в саду, просто не думаю, что я такой ловкий, чтобы успеть увернутся с линии атаки от солнечного хука левой. Но мне повезло. Ветер одул лицо и рядом красовался новенький поезд, подмигивая фарами. Поздней ночью я подумал: лучше бы я валялся в нокауте подальше от людских глаз, лишь бы меня не затащили в глубинный темно-синий вагон.

Я пропустил вперед двух симпатичных девушек. Они были облачены в легкие платья, головы прикрыты пестрыми косынками. Первая бережно держала малыша на руках. Вторая, у которой из-под косынки свисали золотистые локоны, подмигнула мне и шустро взобралась по ступенькам. Она искривила тонкие губы в улыбке и скрылась в тени. Я не стал бродить по вагону в поисках блондинки, решил слегка отдохнуть до начала знакомства.

В нашем роскошном мире слово поезд не полностью передает сущность элитного аэродинамичного каравана, вернее такое название – дань традициям. Салон вполне широкий чтобы свободно разойтись двум людям в чарующем интерьере поезда. Даже весьма массивные парни, которые рубились в карты в моем купе и то разошлись без пылких угроз, хотя на их красных физиономиях не лоснилось дружелюбие.

Я закинул ручную сумку на полку, поприветствовал шулеров жизни, запрокинул спинки кресел, выделанных из белой скрипящей кожи, и прилег уже на просторный диван. Быкообразные ребятки покосились на сумку, и лишь затем на меня. Думаю, лицо было бледным от духоты, да и габаритами особо никогда не хвастался, но мой взгляд их успокоил. Старший брат с детства тренировал меня на борцовском ковре. Борьба не только со временем одарит верными друзьями, если пройдешь через тяжелые жернова и прольешь ведра крови и пота, но закалит дух и освободит от дурного влияния улиц. Она воспитывает из людей волков готовых к опасности, которая представляется как вызов, как новое испытание. Или взращивает царственных медведей способных одной волей, словно мощной лапой, пресечь несправедливость и угнетение слабых.

В тихом купе присутствие здоровяков нисколько не стесняло. Пережать артерию? – пожалуйста. Уколоть пальцами в пучок нервов и на время парализовать руку? – извольте. Понырять под свистом тяжелых колотушек с кулаками на наконечниках и пройти в корпус? – продавец, заверните двоих. Но они отвернулись и продолжили вбивать картами хрупкий столик в пропитанный жидким воском паркет.

– Сыграем? – сказал тот, у кого нос был искривлен, а лицо скрючено.

Ему не шла карта, и он вытащил нарды, доска для которых была расписана изображением дракона с открытой пастью.

– Извините парни, – чуть подумал я. – Что-то не в духе сегодня, нет интереса.

Второй, со шрамом на щеке, буркнул неведомо что. Спустя минуту, раздался трезвон кубиков и в душном купе пошел шероховатый отчет шашек по старой доске. Я заложил руку под голову, подушка была слегка прохладной. В легком движении поезда прикрыл глаза, как думал на минутку. В итоге сон длился меньше, чем можно было, но больше чем следовало.

Мне всегда снились цветные сны. Не понимаю, как такое возможно, когда люди всерьез утверждают, что ночью к ним приплывают серые картины и тусклые изображения, некоторые жалуются на отсутствие даже таких. Мои же сны ярче я;ви, красочней самой жизни. Листва деревьев насыщенная, озера глубокие, долины освещены мягким солнцем, а если во сне я попадал в бурю, то утром мог появиться кашель, а к вечеру повыситься температура. Никаких сухих веток, грязных лужиц и палящего пустынного светила. Словно спящий разум выжимал экстракт из событий дня или накопленных жизнью. Может поэтому на сон у меня уходило часов шесть в сутки, не больше. Однако в тот день мой сон длился целую вечность.

Снилось как двое хитрецов с распаренными лицами, словно из бани, отвязывали рыбачью лодку от причала. Они запрыгнули в нее и бесшумно замахали веслами. На губах почувствовался привкус дождя, а я смотрел, как лодка скрывалась за туманом. Тучи затянули небо. Почудилось, будто лодка то моя. Я ринулся спуститься к берегу, но стоял на утесе, над пропастью и не мог заставить себя, очень крутой обрыв. Пригляделся и заметил скромный пучок света. Он пролетел над влажным песком, рядом с хижиной рыбака, чуть не запутался в сети и заискрился в воде свинцового оттенка. Пучок издал звук неграмотной речи, взмыл над рекой и пустился вдогонку. Приснится же такое.

Вдруг меня затрясло, стало раскачивать. Если бы диван не выдался таким широким, то я давно слетел бы на паркет вагона. Я еще цеплялся за рыхлую почву и колючий куст, когда открыл глаза. В купе стало темно, здоровяки пропали. Вагон раскачивало из стороны в сторону, все валилось с полок. Журналы махали листьями как белоснежные журавли крыльями.

Предчувствовал, что через секунду-другую поезд сойдет с рельсов. Я подскочил к открытому окну. Веяло прохладой, жар спал. Но это не радовало, под поездом зияла пропасть, на дне в багровом закате плескалось озеро. Меня резко откинуло назад. Спиной налетел на дверь, послышался звон осколков. Качнуло вперед, и я разломил столик, на котором и следа не осталось ни от карт, ни от доски для нард, иначе я смел их лицом.

Раздался скрежет колес, грянул хлопок. Заложило уши и все поплыло в глазах. Я пробрался к окну и увидел рельсы, которые во тьме искрились импульсами от попыток машиниста затормозить поезд. Вагон проехал мост, а вместо водной глади показалась земля.

Последний миг. Меня выбросило в окно, я завертелся в воздухе. Приземлился на солому – все растворилось.


* * *

Пробудился в холодном поту. Вокруг темень, настоящая загородная. Звезды кое-где захватили территорию небосвода. Я хотел принять крушение за ужасный сон, но пылающие сине-красным пожаром обломки поезда ставили перед фактом.

Первая мысль – никто не выжил, кроме меня. У них не было шанса, поезд слетел с неприступной скалы. Эта золотоволосая девушка… и ребенок, совсем маленький. Как я уцелел? Почему не взял дорожную лодку? Спасся, какое чудо!

В лунном отражении озера мерцали крайние вагоны состава и, погруженные на половину в воду, напоминали поплавки. Я аккуратно приподнялся, вроде ничего не сломал. Только рубаха вся изорвалась. Немного трясло, присутствие озера пронизывало ночной воздух холодным дыханием. Шатаясь, метров триста я прошел в направлении поезда. От него веяло пламенем, жаркий поток обдавал с ног до головы. В дальней части состава что-то взорвалось, озеро взбушевалось, словно горный гейзер.

Внутри поезда все трещало, обивка визжала, железо скрежетало и пищало попеременно. Но, ни криков, ни стонов я не расслышал. В перевернутом вагоне, который разорвало пополам, меня снова чуть не прибило, на сей раз горящим диваном. Я отскочил в бок и порезал ладонь об осколки стекла.

Бродил вдоль вагонов, пытался разглядеть выживших. То, что я увидел – лучше бы я этого не видел. Никто не уцелел. Я приподнял с пола окровавленную косынку и шаг за шагом отдалялся от поезда. Вслед слышалось гудение и глухие хлопки железного костра. Посетила мысль, что завтра утром на месте крушения останется одно пепелище. Но все случилось совсем иначе.

Я поднялся на холм перед шумящим ночной жизнью лесом. Люблю такие места, но никак не кромешной ночью. Лес дышал осторожно, пытался не спугнуть. Совы укали в шелесте кустов, где перебегали ящерки или мыши. Кто-то перелетал с ветки на ветку. «Даже приятные звуки, – подумал я. – Если не задумываться, что случилось». Но волчий вой притянул к земле.

Впервые за долгое время я испытывал страх, он пробирал до костей. Ноги оцепенели, словно вросли в почву как дуб с оголенными корнями. Тянуло в лес, он манил в глушь. Чувствовал чье-то присутствие, но никого не видел.

– Здоров будь, сынок! – заговорил голос.

Я не знал куда деться. Страха нет только у глупцов, это инстинкт самосохранения.

– Ты чего заплутал в таком месте? – продолжил он. – Луна уже светит, а ты стоишь не пойми, откуда пришедший. Ты хоть слышишь меня? Контуженный что ли, а?

Не мог проронить и слова, горло пересохло, я лишь беззвучно размыкал губы. Отрицательно покачал головой.

– Ты чего тут забыл, а сынок? А чего энто там светиться? Ай-ай, незадача-то какая, эко несчастье какое.

В голове крутились мысли: «Кто он, что он? Местный житель? Не боится бродить по ночному лесу. Призрак, дух лесной? Откуда взялся? Появился из воздуха».

– Кажись, цел сам сынок, но вот лицо у тебя, – продолжил голос. – Давно плита за избой у меня лежала, ранее в хозяйстве уж больно пригодная была, сейчас от нее толку нет, да и плиты, значится, нет уже. Белющая была как лицо твое, как могильная прямо, упаси боже. Ты хоть слышишь меня, контуженный?

– Слышу, – еле вымолвил, голос мой показался жестким, грубым, словно не родной.

Я призадумался: «Мысли читает? Только про могилу подумал, место вполне располагает. Надо лишнее из головы выбросить. Откуда он взялся?»

– Из деревни шел было, грибы собирал, – забормотал голос. – А тут жара, да и разморило не на шутку. Покемарил я немного, стал быть, аж скулы сводит. Эко на славу поспал.

Он обошел меня и заглянул в глаза. Передо мной явился сутуловатый старик.

– Надо костер разжечь, – прошептал он приятным говорком. – Через лес идти бы не советовал ночью то, а дорога в деревню только через него. Здесь ночевать, стал быть, будем. А без костра никак, знаешь.

Старичок засуетился, забегал и наскоро собрал хворост. Очень хорошо он видел в темноте для человека, тем более пожилого. «Призрак, – подумал я. – Надо быть осторожней, не расслабляться и не спать, ни в коем случае не спать». Он быстренько соорудил горку из веток, достал кусок оборванной газеты и поджег его спичкой. Вскоре костер зашипел в тишине, лес притих. Синева деревьев заиграла тенями, а красно-рыжее пламя охватило хворост и распыляло огненные искры во мрак.

Под треск костра в слабом свете я приметил несколько поленьев и подсунул одно из них под горящие ветки. Я хотел присесть на землю, но призрак замахал руками и протянул меховую шкуру.

– Вот еще, такой молодой, а на холодной земле сидеть надумал, – недовольно пробурчал он. – А то застудишься. Я так и вразумить не могу, чего ж, милок, приключилось? Ну, ты стой, вот так, куда поплыл? – усмехнулось видение и усадило меня.

– Спасибо, – неловко проронил я, присев на меховую подстилку.

– Так, что стряслось то? – замерли в вопросе его глаза. – Иду по лесу, брожу, а тут шум, крики, взрывы. Потом тишина и бух, и хлопок снова, но уже никто не кричит, не орет. Потом, значит, и вовсе ничего не слыхать.

– Толком не помню, – говорить стало легче, но голос звучал грубо. – Когда проснулся, вагон раскачивало, я выпал в окно. Очнулся на соломе, а сколько лежал даже и не знаю.

– Вот как, вот как, – зачмокал он губешками.

Пока старик-видение рассказывал о себе, я смог разглядеть его в мерцании костра. Он словно растворялся в дымке покорного костра, в синеве ночного леса; как сгусток энергии плыл во влажном воздухе, но снова сходился в единое изображение. Старичок лет за восемьдесят. Глубокие морщины бороздили худощавое лицо. Оно было желтоватого оттенка, как от долгого курения, но при мне он не курил. Думаю, если бы старик захотел, то мог внушить мне, что его образ достает трубку из красноватых штанин и развязывает мешок с махоркой. Но насыщенного серого, как цвета его кафтана, дыма от трубки я не увидел, значит, он этого не хотел. Низенький лоб покрывали сухие завитушки пепельной седины, косматые брови росли густо. Борода была небольшой, ухоженной. Я никак не мог определить, кривой у него нос или курносый, видимо он играл моим воображением.

– А звать-величать меня Феодосием, – протрещал костром его голос. – От рождения звали иначе, но тут в деревне стали кликать так. Давно тут живу, три сына в городе нынче, с женой Любавой вдвоем остались. Сами управляемся, не жалуемся. Ох, и заводная она у меня бабенка, как с утра врубит рупор, так к вечеру уши вянут от усталости. Пойду, посижу вечерком на берегу реки, послушаю тишину, сразу полегчает.

Он затих. Старик задумался и поглядывал то на обломки горящего поезда, то на вагоны в озере. Лесная опушка сопровождала его взгляд стрекотом кузнечиков и сверчков.

– Ты мне вот… растолкуй лучше, – удивленно сморщил он лоб. – Я о смерти многое знаю, давно ей дорогу перешел. Как ты жив остался в таком несчастье? На тебе, смотрю, вроде и царапин нет, кроме энтого пореза на ладони. Ты косынкой то завяжи.

Из леса послышался разъяренный крик. Ветки зашуршали крыльями птиц. Последовала тишина, лишь рыбы плескались в озере.

Сидя спиной к развалинам поезда, я размышлял: чтобы произошло, если был в дальних вагонах, которые упали в воду? Плавать я не научился, к огромному стыду. «А не пришел ли он за мной? – подумал я. – Верно, пришлепал из леса по мою душу и хочет забрать туда, где на небесных качелях улыбается блондинка с родинкой над губой. В его планы явно не входил выживший программист. Или призрак просто душу изливает?»

– Чего только не случается, хоть радио вырубай, – продолжил он, кажется, забыв о вопросе. – Тут у нас корабли крушатся, там у энтих, водой города сшибает.

Молча, я внимал каждому слову.

– Эх, потеряла меня старуха, давно ведать ищет. Любава моя, костерит на чем свет стоит. У нее привычка такая, веником мести по хате, когда я оплошаю. Утром вернусь в избу, а там пол блестит, чистота… На днях лодку нашу сперли два увальня. Гостили в деревне, сами бог знает, откуда приехали и в хату попросились. Любава ни в какую, не хотела пускать. Ну, а я чего? Настоял, стал быть, пустил, сжалился. Ночь на дворе, дождь лил, то затихал, то снова лил.

– Насытились энти увальни, брюхо набили. Ой, и славный борщец у меня Любава варит, да со сметанкой, да с зеленью, с сальцом, под рюмашку, – зачмокал он беззубым почти ртом. – Пироги в тот день знатные вышли, с капустой кислой. А энти сорванцы взяли, стал быть, и уперли лодку в ночь. Отвязали от причала и веслами махать. Я чутко сплю, не то, что бабка моя. Подскочил и к реке бежать. Далеко уже были. А с собой еще сундучок прихватили. Любава моя, раззява, оставляет везде, где ни попадя. А там бузы, кольца золотые, броши с камнями дорогими. Очень я ее одаривал, когда молод и силен был. Так вот, отплыли сорванцы на другой берег. Ну, я весь в расстройствах и забранился, плюнул. Голову опустил и побрел в хату. А на утесе, не поверишь, человек стоит. Знаешь, такой как облако – прозрачный. Над ним туча, черная. Протер я глаза, тот испарился, кажись и не был никогда.

«И сны мои видел, заговаривает меня. Но теплотой от него веет, может, добрый призрак? Благодушный, улыбчивый. Лапти на ногах забавные».

Ветер проснулся. Костер, ни шума, ни гама, только природа, озеро, опушка, лес. Ведать скучно ему в глуши без собеседников – знакомо мне. Вроде город переполнен, а поговорить не с кем. Все бегут с языком на плече, спешат, прожигают жизнь, а задуматься над простыми вещами не хотят, разучились уже. Спрятались кто в пещере, кто в своей глупости и невоспитанности – одно другого не лучше.

– Да уж, – подытожил старик и подкинул в костер березовое полено. – А чего их винить? Те сорванцы научились, вот и воруют, – он пригладил сухую бороду. – Необразован народ в том и беда, а кто образован так и пользуется добротой неучей.

Старик перекатился на бок и зазевал. Звезды светили все ярче, за городом они поражали объемом, разливались по небу.

– А ты, я вижу, неразговорчив совсем, – отметил он. – Понимаю, как себя чувствуешь, после такого несчастья. Ты лежи-лежи, воздухом дыши деревенским. В нем сила спрятана. Эх, да куда все катится, раньше на лошадке тока и был способ передвигаться. Сейчас вон что удумали, поезда быстрые ходят. Ну, я и вижу, как ходят, – старичок вздохнул и опустил голову. – Стар я совсем, жизнь повидал. Смерти мне боятся нечего, были знакомы, да не забирает. Видать, планы на меня имеет особые. Давно брожу по свету, знаешь, и не спешу никуда в отличие от других.

«С виду добрый старичок. Такие, как правило, и мухи не обидят, и заблудшую собаку домой приведут, и дети им рады. Имя старинное – Феодосий... Может у меня галлюцинации от удара головой, вот и видится, что он расплывается на фоне леса?»

После рассказа о том, как в деревне сгорела библиотека, а молодежь бросила все и уехала в город – меня потянуло на разговор. Шепот костра снял стресс после крушения поезда. А старик раскрыл рот и внимательно слушал.

– Да, все спешат, – начал я. – Рвутся в город за развлечениями. Его свобода подменяется свобододействием или свободомыслием. Нет-нет, в политику не углубляюсь, от нее как говорил профессор Преображенский сплошная изжога: «Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет… Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать… теряют в весе… Мало этого, пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа».

Старик раскрыл рот еще шире. Я люблю перечитывать Булгакова, поэтому цитаты всегда в голове.

– Не читайте и не разговаривайте о политике, – продолжил я, смотря вдаль, где под влажным дыханием озера стихал огонь поезда. – Это дело других людей, это их профессия и забота… Сочувствую нынешней молодежи. Их действительность наполнена иллюзиями, которые затмевают настоящую жизнь. Они вместе с миллионами в одной нейронной сети, но у них отняли чувства, а взамен позволили обмениваться второсортной информацией. Многие не способны размышлять в тишине, они не могут познать себя изнутри. Для них уже все открыли во внешнем мире, усыпали голыми фактами и чтобы их освоить, не надо включать воображение – достаточно надеть нейронную маску, и она сама оживит картинку фантазии, – интересно, старик слышал о научном перевороте в психофизиологии? – И ты знаешь минимальные сведения. Зачем что-то менять? Я с этим в корне не согласен. Человек не хочет владеть знанием как таковым, ему не нужен научный факт или иллюзорная ценность. Он хочет ощутить удовольствие от решения самой сущности вопроса, ведь оно индивидуально. Оттого он и человек, а не механизм или робот.

Костер потрескивал. Старик-видение колыхался в дымке.

– Молодежь не может созидать, – продолжил я. – Они не способны соизмерить себя с реальностью и стандартами жизни. А созерцание – это прикосновение к миру, и затем отклик сознания на его изменения. Но это утрачено. В итоге бездарности считаются гениями, а таланты становятся ненужными.

Я потревожил костер, тот ответил свистом краснеющей в пепле древесины.

– Удивляет, что остались люди, которым не надо учиться. Они черпают знания из воздуха, тени, тишины. Таким стоит попробовать раз, и выходит лучше, чем у признанных мастеров с короной на голове. Они уживчивы с природой иллюзий и природой людей. Однако таланты платят за это рвением к переменам. Сжигают мосты легко и без сожалений, любят начинать с чистого листа, жить заново. Они такие, потому что задумываются там, где другие слепо верят, они ищут способ осознать и лишь затем согласятся или опровергнут. Роль талантов значительней других, отформатированных для жизни в неведении…

– Ты где немецкий выучил? – спросил старик, я даже растерялся. – На нем еще лучше говоришь, без акцента, и думы ученые… Я после войны здесь остался, прикипел к Любаве. Ваши женщины самые красивые.

Зрачки его расширились, лицо сузилось. Он посмотрел вверх, словно надо мной что-то нависло. Я притих и не шевелился.

Старик выпучил глаза, губешки затряслись. Страх душил за горло: «Ук-кк-уук! – издавал он». Ручонками уперся в землю, и встать не мог и сидеть не хотел. Ползком как каракатица отдалялся. Я резко обернулся за спину – ничего, лишь металл поезда блестел в лунном свете.

– Да кто ты такой? – сказал он по-немецки, но я понимал его. – Сгинь, дьявольщина, – старик замахал руками.

Ледяной ветер пронзил меня насквозь, я расплывался туманом. «Руки, руки стали прозрачными, – занервничал я. – Что это?»

– Убирайся! – старик рванул в лес.

Он наступил лаптем в костер и скрылся в шелесте деревьев. Крики его разносились не долго, старик запнулся и упал.

– Ох! – я взглянул на костер.

Пламя вспыхнуло и словно пикой завертелось в звездное небо. Сверху полился нескончаемый поток информации. Знания стрелами пролетали над головой. Лес шуршал листьями, словно тысячи книг в изящных переплетах.

Тогда я узнал, как устроен мир, как появились первые люди, и сколько осталось человечеству как земному виду. Загадки, над решением которых мы бились веками, раскрылись той ночью. И самая страшная из них: «Люди не являются теми, кем они себя считают. От нас скрывают многое». Требовалось лишь…

Ветер приносил стоны погибших в поезде. Эхом пролетело в голове: «Думаю, прижился бы в деревне, тем более безлюдной».

Рассвет.


* * *

Хлев наполнен соломой. Лучи солнца пробиваются через щели и золотят пятнистую лошадь. Кобыла подергивает ушами, отгоняя мошек, которые мешают трапезе. Опрятная, старик за ней ухаживает. Я приблизился, она давно не боится моего прикосновения, фырчит спокойно и виляет гривой.

Время. Теперь оно не имеет значения. По утрам солнце облизывает горизонт красным заревом, к вечеру сметает пылинки с верхушек деревьев. И так день за днем, словно перелистываешь фотоальбом со снимками, только он никогда не заканчивается.

Я люблю гулять по лесу, в нем много энергии, даже есть ручеек. Каждая гусенка знает свое место, каждый муравей знает свое дело. Для них нет тайн, есть мир и они существуют, чтобы продлить жизнь, не тратят ее на козни и притворство. Счастливей лишь цветы, греются на солнце и обладают бо;льшим временем на созидание.

Водный мир пока загадка для меня, но пройдет пара веков, доберусь до глубин Марианской впадины. Уже знаю, тот мир устроен по-особому. Там обитают существа, каких человечество и не видывало. Те, скрытые от цивилизации защитной силой воды, выше по интеллектуальному развитию дельфинов и приматов, даже многих людей.

Но как передать свои знания людям? Они закрыты и не способны меня услышать, так как не оставляют времени на созерцание мира. Если люди не будут задумываться над действительностью, стихиями, то поодиночке сгинут в пучине земли и пыли.

Чем живее разум и чем он чище, чем человек вдумчивей при жизни, тем мощнее его энергия после смерти. Так задумано продолжение пути. Но многие потеряют дар из-за глупости и стремления лишь к развлечениям. Возможно, мне стоит написать книгу, чтобы они не допустили этой ошибки.

Я всегда хотел жить за городом, но не думал, что желание исполнится таким образом. Вокруг довольно чисто, старик знает свое дело и, не смотря на преклонный возраст, поддерживает порядок, который заложен в крови многими поколениями. Стараюсь не тревожить его лишний раз, изредка подгоняю косяки рыб к берегу, когда он рыбачит. Да и шкатулка с драгоценностями нашлась.

Бабочку шелкопряда я встречаю довольно часто. Она порхает над камышами рядом с местом крушения поезда.

Сейчас сижу под мостом и наблюдаю за ней. Накрапывает дождь, а изображение бабочки кривится в глубине капель. Моя сестренка давно выросла, но вспоминаются ее слова: «она надела ванную шапочку, натерла спину пенной мочалкой и, нагло показав язык, прикрыла занавеску».


18 февраля 2013