Ракеты к Богу

               

Есть такие дни, даже скорее моменты, которые запоминаются, остаются особой страницей в памяти, и будто вся жизнь крутиться потом вокруг них – хоть иногда мы забываем, отдаляемся, утопаем в суете, - но однажды что-то., слово, мелкая деталь, поворот головы, полёт листа.. – намекает нам, возвращает к такому важному воспоминанию, и в этот миг мы готовы...

Чаще всего это воспоминания из детства; из-за особой ли восприимчивости детей, или уже после, повзрослев или утвердившись в мысли о том, мы склонны идеализировать далёкие времена, когда не надо было беспокоиться о столь многих вещах, переживать по пустякам, быть в ответе за всё... «Какие были времена... Золотые! Ушли навсегда». Ну, какие-то следы всё же остаются; а может, не всем даны эти жемчужины, эти живые фотографии прошлого, или некоторые так увлечены внешним миром, что напрочь забывают о них, как и о всём, что не имеет какой-либо практической ценности. Может, и правы они, эти последние, – что зря ворошить прошлое?, это мешает в настоящем; и что думать о каких-то вещах, которые нельзя ни увидеть, ни пощупать, ни понюхать, на худой конец, – лучше научиться жить в этом мире как можно удобней; «наслаждайся, а потом умри» - такова жизнь..

Миша очень хорошо помнил один день своего детства – ему было, кажется, шесть, то ли к шести приближалось.. Этот день был особенным и в формальной его судьбе, хоть он ещё тогда и не понимал происходящего; он видел, что что-то происходит: взрослые становятся серьёзными, даже готовыми рассердиться на что-то, начать кричать, ругаться, но сдерживают себя – из-за него. Он жил тогда с матерью в Полтаве; до этого они ещё жили где-то, в тусклом закопченном городке (позже он узнал от бабушки: в Донецкой области), после которого Полтава показалась цветущим раем. Хотя и её он практически не помнил, только тот весенний день, когда они приехали на поезде – тёплый ясный вечер, так мягко и уютно., зелень, уже распустившаяся везде; они прошли от перрона к остановке, потом ехали на троллейбусе, сошли и, пройдя через район, где дома постепенно уменьшались – сначала несколько пятиэтажек, потом двухэтажные, затем целая россыпь маленьких домиков, хорошо знакомых ему по прежнему месту жительства, – дошли до места, где он и провёл почти безвылазно год или два. Всё время, пока они шли, мать не произнесла ни слова, таща тяжёлый чемодан (он хотел бы помочь, но боялся, что ещё ухудшит, чем-то помешает ей..), как и в поезде, где она только сказала: «Пошли, наша станция», да и до этого, и после она мало говорила с ним. Она не была на него сердита за что-нибудь, нет, она даже любила его какой-то особенной не проявляющейся почти никак любовью (а он чувствовал), но её всё время что-то беспокоило, она то и дело устремляла взгляд как будто в невидимую даль, что-то там высматривая, или кого-то; она варила вкусный борщ, картошку, иногда пекла пирожки, иногда приносила из магазина молоко и печенье... Обычно он играл во дворе со своими немногими игрушками – железным грузовиком, четырьмя пластмассовыми солдатиками и большим мохнатым существом неопределённого вида без лап и одного глаза – приличная компания, когда на всю округу других живых людей его возраста не было («И что за место...» - думал он потом, вспоминая как просижывал часы на песке перед забором, рассматривая сквозь штакетины проходящих за ним: старухи с клюками и сумками, дядьки в старых пиджаках и кепках... как-то прошли две щебечущие девушки, и он вылез на ящик и долго смотрел им вслед).

Это время, год или два (он не помнил, и никто не мог ему точно сказать), осталось в памяти как тихий меланхолический сон, как жизнь на дне лесной реки, вдалеке от пляжей и лодочных станций – никаких резких движений (ни плохо и ни хорошо), всё плавно, всё одно и тоже, ничего нового (мать то уходит куда-то, и он возится во дворе, то убирает в доме или готовит еду, а чаще сидит и шьёт – да, она всё время что-то шила, «тем вы и кормились», говорила бабушка. Но всё же с Полтавой было связано два ярких воспоминания – тот солнечный весенний путь от вокзала домой (..а ещё троллейбус переезжал через мост и вода мелькала за слившимися в серое прозрачное полотно поручнями.., а дальше опять деревья и большие дома, и много людей, идущих по тротуарам, стоящих, молодых и старых... опять дома и машины), и ещё одно – когда он в первый и последний раз встретился с отцом.

Тот день уже с утра был не как все обычные дни – он проснулся от какого-то стука в другой комнате, полежал ещё немного – стук иногда повторялся, на одном из соседних дворов закукарекал петух, - потом встал, убрал постель и вышел в сведённую с кухней комнату, где спала мать. Она была особенно тревожна – взглянула на него не как обычно, дольше и пристальней, потом вздохнула коротко и продолжила суетиться: она доставала из-под кровати какие-то вещи и укладывала их в чемодан.

-Зачем ты собираешься? Мы уезжаем? – спросил Миша без всякого волнения, стоя у двери.

-Нет, не мы, - сказала мать, - а я. Мне нужно уехать. Нужно, - повторила она через несколько секунд, уже скорее обращаясь к себе.

-Завтрак на улице, - сказала она. Это было лето.

Когда Миша доедал очень вкусную картошку с грибами, запивая сладким чаем (обычно каша или вермишель, а то и хлеб с кипятком; но он не жаловался, не хотел расстраивать мать, – да и какой в этом толк?), она появилась с чемоданом, поставила его у калитки и села рядом с ним. Молчали, стыдливо скользя взглядами друг по другу. Он катал вилкой шарик из чёрного хлеба по тарелке, она сидела, сложив руки меж колен (всё-таки и он очень любил её – тоже без всякого выражения...); он уже собирался спросить приедет ли она ещё, когда она встала и сказала:

-Тётя Тома поживёт с тобой. Соседка, помнишь? А потом приедет бабушка и... – Она замолчала на несколько минут, нервно заламывая руки. – Ну пойдём, проводишь меня. И с кем-то познакомишься.

-С кем, с кем? – вдруг заинтриговался Миша.

-Увидишь.

Они вышли и пошли тем же путём, что и когда-то в незапямятные времена, весной какого-то прошедшего давно века шли сюда, – и будто опять возвращались к миру, сонный туман расступался, они поднимались от мутного спокойного дна к чему-то более живому, хоть, может, просто более яркому; и более опасному.. На этот раз дома росли: двухэтажки, пятиэтажки; а затем они свернули на незнакомую ему ещё улицу, и там были совсем необъятные громадины – он насчитал девять этажей.  И наконец он увидел людей – самых разных и разодетых по-всякому, не то что мелькающие между досками забора: тут были и смеющиеся чему-то девушки, и громко и чём-то говорящие парни, и мужчины с женщинами, о чём-то беседующие... И ещё много-много машин.

Они остановились перед большой (по крайней мере тогда она ему показалась очень большой) асфальтовой площадкой – слева высился девятиэтажный дом, под ним были деревья и клумба, перед ней у бордюра стояли несколько машин.
Справа была дорога, и по ней туда и обратно почти без перерыва проносились другие автомобили; на той стороне дороги закрытый киоск, за ним ограждённая стоянка, а дальше... Он не успел рассмотреть – мать тронула его плечо, он повернулся и увидел стоящего перед ними высокого худощавого мужчину в темных штанах и тёмной рубашке.

-Миша, это твой отец, - сказала мать.

               
                *    *    *


...Они стояли, отец держал его за руку, и они смотрели вслед уходящей матери. После того, как она представила ему отца, и  он, улыбнувшись непритворно, пожал Мише руку, взрослые о чём-то говорили в стороне, потом подошли и мать сказала: «Ну... у меня скоро автобус». Она наклонилась к нему, и Миша обнял её крепко-крепко – может быть, он чувствовал уже тогда, что больше её не увидит... 

Когда мать скрылась, отец взял его и посадил себе на плечи – это было не страшно, но так ново и захватывающе; потом и это волнение прошло и он спокойно смотрел вокруг – и жизнь была совсем не плоха, а хороша и радостна, очень хорошо было жить в этой жизни.

-Что видишь? – спросил отец хрипловатым голосом.

Миша наконец увидел то, что было далеко за ограждённой стоянкой и что он не смог или не успел рассмотреть раньше, - там была гора (а может, холм..), заросшая зеленью, а на самом её верху увенчанные куполами белые бани монастыря. Но тогда он ещё не знал, что это монастырь, – далёкие строения показались ему большими ракетами, виденными на картинке одной из немногих детских книг, которую они когда-то давно рассматривали с матерью.

-Это, как ракеты, - сказал он, указывая вдаль.

-А-а. Да... – Отец помолчал и добавил: – Ракеты к Богу.

Конечно, Миша не понял этого, но почему-то это так впечатлило его, показалось почему-то ему таким верным, он даже решил для себя, что обязательно разберётся, о чём говорит отец, – спросит где-то или прочтёт...

Ещё неизвестно сколько сидел он на надёжных спокойных плечах и смотрел вдаль, на «ракеты» (они не отпускали его внимания..), ещё на деревья и небо – потом неожиданно оказался на земле. Отец закурил и глядел куда-то, почти как и мать.. Откуда-то появилась их соседка Тамара; они обменялись с отцом несколькими словами и повернулись к нему.

-Ну что, - сказал отец, улыбаясь просто, без деланной широты и слащавости, которых Мише ещё предстоит насмотреться в большом мире, - будем прощаться? – Он протянул свою жилистую руку и пожал маленькую руку Миши. – Будь здоров. – Он обернулся, не взглянул больше на Тамару (кажется, бросил взгляд в сторону монастыря..) и пошёл прочь.  Мужчина в кожанной куртке, незаметно стоявший в стороне, видимо, присутствовавший при всём с самого начала, присоединился к нему и они скрылись за углом. Отца он тоже больше не видел. Тётя Тамара взяла его за руку и повела – правда уже не обратно к привычному дому..



                *   *   *

  -Посадили его, милый. В тот же день загребли. Я уж не знаю за что, но и по сей день сидит..

Это была бабушка, милая, дорогая бабушка. Полузнакомая соседка отвела его тогда к своей сестре, жившей неподалёку в одном из тех высоких домов, - Анна Семёновна (просила она называть себя; презанудная дама) всё время то ли с недоверием, то ли с презрением поглядывала на него, а, между тем, хотела учить жизни, и уже сделала несколько попыток – когда Миша играл, ел или просто смотрел в окно, появлялась внезапно и тихим, но почему-то очень пугающим голосом начинала: «Надо...» или «Люди не делают так...» Мише было всё равно, как делают или не делают люди, тем более если образцом этих людей являлась Анна Семёновна (даже не смотря на свой малый возраст и неопытность, он сделал для себя вывод, почему она живёт одна) – но, к счастью (он уже с тоской начал вспоминать тихие одинаковые будни в их последнем доме: мама, хоть и молчала, но всё-таки любила его; и та тишина была совсем не плоха – его никто не трогал, это был просто покой жизни), они не провели долго времени вместе – в один прекрасный день на пороге его унылого заточения появилась престарелая женщина в цветастом платье, с похожей на одуванчик причёской. Она бойко ответила на сухой вопрос хозяйки – «Да, я, только что приехала» – и, не дождавшись приглашения, вошла в квартиру.

-А, так вот ты какой! – завидев Мишу, протянула она, расплываясь в улыбке. – А ну иди сюда, обними бабушку!..

Бабушка жила в городе недалеко от Киева, и она забрала Мишу к себе; до вечера они просидели у недовольной чем-то, даже сердящейся его попечительницы, потом попрощались (бабушка даже обняла Анну Семёновну, к немалому той удивлению), вышли на улицу, где было почти совсем темно, а час спустя их поезд уже мягко удалялся от светящегося оазиса перрона.. Миша понимал: начинается совсем новая для него жизнь (новее и ярче всех предыдущих).

...Двухкомнатная квартира на третьем этаже, где ему прожить не один и не два года - дольше, чем во всех прежних жилищах; и бабушка – звонкая, то мудрая, то легкомысленная, уж с ней он наговорился!.. А ещё больше наслушался – она, казалось, знала всё, что касалось других людей, при этом могла забыть немаловажное для себя.

-Это тот дядька в куртке, - вспоминал Миша, когда они говорили об отце, - он его арестовал..

-Да, да, ¬– качала головой бабушка, - все они там в куртках – а хорошего человека посадили! Хороший человек был твой отец, вот что я скажу. (Хоть я его и видала всего дважды.)  Я уж не знаю, что он там натворил.. Да сфабриковали – как пить дать!

-И Машенька, прелесть моя. Где-то её теперь носит? – улыбалась бабушка сквозь проступившие слёзы, вспоминая о дочери, мишиной маме. – Красавица, умница, как она шила хорошо.. а как пела – в детстве была солисткой в хоре!, в этом же вот городе. ..А всё ей не сиделось, всё тревога в её глазах (Миша невольно кивал), искала чего-то... Ну, помоги ей Бог, бедное дитя.
Тут Миша пошёл в школу – и с этим жизнь окончательно и надолго вошла в стабильную колею: он учился (не так чтобы очень – многие предметы ему казались просто бессмысленными, но всё-таки старался, чтобы не огорчать бабушку), его весёлый седой ангел-хранитель готовила ему завтраки-обеды-ужины, развлекала разговорами, они ходили гулять. В школе он понял, что мало чем отличается от других детей, он мог запросто говорить с ними, о том же, что и они, вот только когда разговор касался родителей, он замолкал; а ещё он смотрел на жизнь немного по-другому, чем они, – иногда ему было даже смешно наблюдать и слушать.. – но молчал, зная, что они будут злиться. Он был тихим, дружелюбным, готовым помочь, если что, держался подальше от шумной возни, от криков, от громкого смеха... Кое-как, и совсем незаметно, - прошло десять лет – он окончил школу; юноша среднего роста, коренастый, с русыми волосами, голубыми глазами, как результат долгих стараний, протянул атестат...

-Ну-уу.. Не вундеркинд – но кому нужны эти ихние вундеркинды! Всё хорошо, милый, всё хорошо. Отдыхай теперь, а там посмотрим... – Она, кажется, совсем не изменилась за эти годы – нет, ну совсем не изменилась! Больше усталости в глазах?.. Да нет, глупости! Отдыхать! – будущее неизвестно (хоть он и немного догадывался о планах бабушки, с которыми и не думал спорить, – она всегда будто чувствовала, что ему нужно..), в школе ему, откровенно говоря, не нравилось, ну а сейчас – ходить на речку, в лес, ездить на электричке в большой, шумный, красивый Киев и гулять, гулять – целый день до вечера; а чтобы осуществить всё это и не обременять бабушку, он решил устроиться где-то подработать.

Разносил рекламные газетки, убирал в столярной мастерской у бывшего их учителя труда (иногда к его приходу вечером не упевали закончить, и он, выметая из углов закрученные древесные спирали, куски древесины и мелкий приятный на ощупь порох, частыми, хоть и короткими взглядами схватывал азы этой работы, что позже ему пригодилось как основа...), ещё был подсобником на стройке – и обо всём этом бабушка узнала только случайно: он пришёл с замазанной раствором штаниной, и, когда она спросила, с обычной проницательностью в виде своём, он не удержался (столько носил в себе смутную вину!) и рассказал всё. Она смотрела с минуту в его голубые глаза, потом усмехнулась и потрепала по голове. «Завтра идём присматривать училище», - сказала она, возвращаясь на кухню готовить ужин.

Присмотрели. В училище Мише нравилось гораздо больше, чем в школе, – тут были люди и взрослые, и вообще, кажется, менее легкомысленные; но среди интересов  преобладали, как просто и метко выразился один из его соучеников, «девки и водка» - и это было так обычно для них, а Миша просто не понимал, и уж никак нельзя было затащить его на подобное мероприятие, хотя приглашали часто; что до «девок», их не было ни одной в училище, а вообще он немного стеснялся их – ещё в школе он чувствовал, что всем своим поведением, словами, улыбками они как бы на что-то намекают, манят в свою игру, в которой были искуссны его товарищи (улыбаясь самоуверенно, отвечая соответствующим образом) – он же, хоть и чувствовал некоторое подспудное влечение, никогда не давал ему себя захватить, и просто улыбался юным прелестницам в ответ, слегка потупясь, ощущая лёгкое их раздражение, что не принял игру, досаду об упущенной добыче... А вообще мог легко общаться, если этого натиска желания не было с их стороны, – только оно почти всегда присутствовало в том или ином виде у его ровесниц, и он немного сторонился их, ровно настолько, чтобы дать понять: ни в какие игры он не играет, он не претендент; хорошо общался с взрослыми женщинами, из училища и другими, – они считали его очень милым, хорошим, иногда даже «неправдоподобным». Товарищи считали его дурачком, но разговаривали, когда хотелось поговорить, шутили, иногда (совсем неожиданно для себя) выкладывали какие-то жизненые неурядицы, проблемы – просто начинали говорить и это лилось из них в мишины восприимчивые уши: он спокойно и внимательно слушал, иногда говорил что-то успокаивающее – может, и обычное, но очень действенное, - иногда говорил прямо о том, что на самом деле беспокоило человека – так просто, легко и неотвратимо ставил правду перед лицом человека, - теперь ему оставалось сделать для себя выбор: измениться или продолжать страдать... За это многие негласно, индивидуально (в тайне, только для себя) уважали Мишу, некоторые же ненавидели потом, сердясь на себя за слабость «распустить язык». Кстати учился он на столяра, добавляя теории, а главное практики к тому, что уже знал;  ещё при училище были курсы вождения – он закончил их и получил права.

...Она умерла за два месяца до окончания им училища – так неожиданно, скоро – слегла с «какой-то слабостью», как сказала, строго велела идти на учёбу, а когда он вернулся вечером, застал её неподвижно так же лежащей  на диване (обычно она бегала туда-сюда, что-то делала).

-Ну? – улыбнулась она не без усилия склонившемуся над ней внуку. – Не будем отпираться.. – пришло так пришло. В жизни у меня всё было так же: не ждать-не гадать, а – бац, и есть. Вот и с тобой встретилась вдруг, случайно. Если б не ты, Миша, я бы уже давно померла, ей богу. – Она, снова улыбнувшись, коснулась его волос, провела по ним слабой рукой. – Ну, будет. Ты иди что-то поешь, я сегодня совсем разленилась.

Миша послушался, потом пришёл опять, сидел рядом; ещё одно она сказала только – было уже темно, у стола горел тусклый светильник; с большим трудом, сжимавшим его сердце, она сказала:

-Немного денег – там, ты знаешь... Никаких церемоний, никогда я не любила... Заройте, имя напишите – ты не беспокойся.. о пустяках. – Он хотел сказать что-то, но слова, подходя, казались такими глупыми, лишними, ненужными... Он лишь взял её руку и держал, глядя на то и дело закрывающиеся глаза...

-Живи, Мишенька, - сказала она, - я жила, и кто знает... что там мне уготовили. Живи. Вся жизнь – твоя... – Она забылась; он почти не спал всю ночь, сидя рядом. Рано утром закончилось: то, что было живым и таким подвижным, иногда даже по-молодому весёлым, бойким, теперь перестало подавать всякие признаки жизни (будто превратилось в предмет). И – странное дело, – сидя теперь над бездыханным телом, он почти не чувствовал грусти, горя, даже как будто облегчение – и он чувствовал (он привык доверять своему  чувству), что для неё это тоже так..

Но всё же смерть его потрясла – первая смерть, видимая так близко, к тому же это был человек, без которого он не представлял свою жизнь; смерть забрала.. но и дала что-то – нет, не взамен, эти человечекие категории не приемлемы в действительности. Теперь жизнь открывалась иная – прийдя с похорон в пустую квартиру, он ощутил пульсирующие в ожидании новые дали её, этой жизни, – но сказал: «Подожди», ему было нужно отдохнуть, что-то понять.. И закончить всё, что касалось жизни прежней.

Он окончил с отличием училище, и его пригласили на завод, где он проходил практику. Там он проработал почти год, готовность и планы о будущем постепенно складывались, зрели... - и однажды понял: «Пора». Написав заявление об уходе, он позвонил своему товарищу из училища (которому однажды просто сказал, что не стоит воевать с собой, а просто сделать то, что хочетс,я – если это, конечно, никому не навредит) и попросил помочь в двух делах.

-Конечно, брат! В каких?

-Ты извини, я просто в этом ничего не смыслю...

-Ясно, ясно. Так в каких делах? Всё сделаем.

-Продать квартиру.. и купить грузовик.

Вовка действительно всё сделал, и уже через две недели они встретились и Мише предстало то, что на ближайшие несколько лет станет для него домом – домом на колёсах. Уже видавший виды, но «ещё боевой – бегать и бегать!», как заявил Вовка, ‘Камаз’ с небольшим трейлером... – эта мысль посетила Мишу несколько месяцев назад, но он не стал сразу хвататься за неё; она созревала, подтверждая себя, и наконец...

-Ну, машина-зверь! – улыбался Вовка, довольный, что смог угодить другу. – Водить-то умеешь? А ну-ка!

Миша залез в кабину, завёл – и начался очередной этап его жизни.
Дороги мелькали перед ним день и ночь; гул, сдерживаемый рёв мотора, смешивающийся с радио и шумом обгоняющих или едущих навстречу, стал привычной музыкой. Миша крутил баранку, смотрел вперёд и ни о чём не думал – разве что, где будет ночевать сегодня и что купит перекусить. Иногда ночевал в придорожных мотелях, иногда прямо в кабине, на обочине какой-то дороги, или на специальных стоянках для грузовиков. Он забивал кузов различным товаром и вёз его к месту назначения; иногда мог отказать человеку, который ему не нравился, категорически отказывался возить водку и тому подобное – лучше ехать пустым. Денег хватало на бензин, на еду, на ночлег, и даже часто оставалось – остаток он складывал, ещё не зная как поступит с ним. Брал попутчиков без разбору и без платы – однажды чуть не был зарезан – но всё как-то обошлось, наверно чудом: парень державший нож у его горла, вдруг угомонился, и они молча доехали до города. «Не делай глупостей», - сказал Миша оглянувшемуся напоследок недоумевающему, испуганному человеку. 
И вот так он объездил всю страну, о чём лишь робко мечтал в детстве. Свернуть иногда на пыльную просёлочную дорогу – не дабы скоротать путь, а, остановившись среди безлюдного поля, выйти в оседающую пыль и просто смотреть вокруг – на этот простор, эту свободу, дышать каким-то особенным радующим необъяснимо воздухом; или смотреть ночью как звёзды, не тревожимые шумом и фарами редко проносящихся машин, висят над далёким городом – и везде, везде вверху, над всем этим миром...
 
Или  едешь, и дорога пойдёт через сосновый лес, и просто дышать через спущенное до самого низа окошко – уже счастье.  Много-много-много чего за эти годы с ним было: менялись встречаемые тут и там люди, пейзажи, песни по радио... Почти в полдень раннего лета из притормозившего у придорожного кафе грузовика вылез плотный, но не толстый, ещё молодой, но как будто с каким-то особым качеством пожилого человека в глазах мужчина, с усами, в светлой рубашке и грязноватых джинсах; он заказал борщ, гречневую кашу и сок и сел под зонтик. Чувство, которое почему-то было сложно определить, мешало ему наслаждаться едой; он подъезжал к городу, куда вёз товар, и уже рассчитывал получить там новый заказ, - и вот остановился: не столько ему хотелось есть, как давно зрела потребность разобраться с тем, что происходит в душе. Доев и немного сердитый на себя, опять непонятно за что, он стал у обочины, засунув руки в карманы и смотря в даль.

-Что ж маешся, а?

Он обернулся – официантка, вытирая стол, посматривала на него.

-Да сам не знаю, - ответил он честно; но слово ему показалось очень правильным – «маешься»...   
      
-Выпей, и всё наладится, - подмигнула официантка.

Михаил вздохнул и пошёл к машине. «Возьму товар и обратно через Киев, - подумал он. – Сто лет не был. Прогуляюсь..»  В бессчётный раз мотор заработал, заговорило радио (опять кольнув лёгким раздражением его) , и он отправился в путь.

Но в городе его обманули, точнее хотелось думать, что обманули, - разочаровали, сказав, что товар уже уехал с другим водителем. Он даже рассердился – и не заметил этого. Поездка в Киев теперь становилась совсем не ктстати, нужно было искать новый заказ – может позвонить своим разным клиентам, чьи визитки и записанные на клочках елефоны (доселе почти ненужные) валялись в бардачке? Или стать где-нибудь, выставив табличку «Пустой» - авось кто-то обратиться... И он стал и выставил (на куске картона фломасером написав от руки), но вдруг подумал: «Да что ж ты... маешся-то! Никогда раньше тебя это не волновало...» Но что делать? Надо же что-то.. Тут он совсем рассердился на себя, убрал табличку, завёл и поехал куда глаза глядят.

Воздух, влетающий через форточку, охлаждал его, и когда город остался позади и шоссе пошло между полей, он примирительно – к самому себе – вздохнул. «А всё-таки, - подумал уже спокойно (машина гудела, жёлтый снизу и молочно-голубой вверху простор то ли нёсся за окном, то ли стоял на месте..), - куда теперь? Ведь надо куда-то... – Вздохнул тяжело. Сам он не замечал, как дороги уже потеряли для него своё значение, - они будто отдали всё, что могли дать, всё волшебство, всю красоту, всю суть, и теперь... Остались только дороги. – Куда-то, куда-то.., - повторял бессмысленно  вслух (радио не играло – только шум мотора и проносящихся мимо встречных машин). Вдруг пришла мысль, и нельзя сказать, что она была нова: - Может, осесть? Где-нибудь – найти хорошее место... Жениться?  Жена, дети, хозяйство...» - мысли проплывали мимо, как бестелесные призраки: казались чем-то реальным, но в них не было одного – жизни. Но иногда и призраки могут убеждать.

«Что ж.. Хватит у меня денег купить дом?..»  Он притормозил и достал из бардачка завёрнутые в целофан свои сбережения; и впервые подумал, как неосмотрительно их хранить так – практически на виду. Вряд ли хватит... Нужно поездить ещё, подзаработать.. А машина – если машину продать? Она всё ещё «бегает», но уже было несколько ремонтов, да и сейчас кое-что барахлит.. к тому же первое время надо будет жить на что-то, пока... – что? «Устроюсь на работу? Или хозяйство заведу?..» Он совершенно не знал ничего. Вдруг хорошая мысль: «Буду столярить! Это же мы можем; куплю инструменты, станок, вспомню... Но надо ещё поездить». 

Вроде всё определённо, чётко, но эти решения были, как камешки, летящие в огромный валун, пытаясь сдвинуть его с места... Что-то надо было делать сейчас, ехать куда-то – но куда?!. Порыв отчаяния, и в нём, как досадные пылинки, все эти мысли, чувства вкупе; Михаил повернулся к открытому окну. Безмятежные поля; а мимо пролетающие с шумом, с грохотом автомобили – точно, как эти мысли в его голове. Ничто не казалось ему верным выходом: всё он перепробовал и всё это не спасало – выйти из машины; поехать; остаться.. Приехать в город, взять товар, отвезти его куда-то, получить деньги; снова ехать – снова бегущая дорога, придорожные кафе и мотели... И будет ли что-то новое с оседлой жизнью – вот у него дом, вот у него жена, вот дети, он работает... Нет! на самом деле ему совсем не хотелось думать об этом, и не нужно ничего этого – для него ли такая жизнь?!

Но что тогда?

Будущее куда-то исчезло – смотришь вокруг, и будто со всех сторон наступают сумерки, скрывая и то, что раньше было так понятно и привычно, и новое... Поняв, что раздумия не приведут ни к чему хорошему, Михаил встряхнулся, завёл мотор и выехал на дорогу. Включил радио громче, чем обычно. И подействовало – дорога опять поглотила его, радио как всегда играло ей в такт, Михаил без слов подпевал тому и другому., ветер врывался в форточку. Он отлично проехал несколько сот километров, не думая о целях и направлениях, потом, в темноте уже, заметил приближающуюся знакомую стоянку для дальнобойщиков и остановился. Только сходил в туалет, купил в магазине газированной воды, и, отпив немного на улице, забрался обратно в кабину и лёг на лежанку за сиденьями.

Рано утром встав, он опять сел за руль, и уже снова трясся на ухабистом шоссе. Ехал всё время по главной, но на надписи не смотрел – они мелькали мимо синими и белыми пятнами. Мысли и чувства будто были и здесь, но не могли пробиться через какое-то оцепенение, то ли оставшееся от сна, то ли... Он въехал в какой-то город, почти невольно – шоссе, уходящее дальше, совсем неприязненным казалось ему, и он повернул, поехал между высокими домами из белого кирпича; потом из красного... Пришла досадная мысль: «Что я тут реву своим мотором в такую рань – люди спят ещё...»  И, найдя первое подходящее место – асфальтовую площадку между домами, – он проехал по ней полукруг и остановился  у другого края, лицом к дороге.

Заглушил мотор и вздохнул, навалившись на руль.  «Всё-таки нельзя вечно бегать от себя...»

Было тепло и пасмурно; редкие люди проходили по улице, редкие машины проезжали. Конечно, надо было опять задать вопросы, надо принять какое-то решение... – но так не хотелось! Да и любое решение будет продолжением чего-то старого., а оно так уже истёрлось, опостылело (;теперь я понимаю;); да, там где-то была радость, и свобода, и... – но теперь этого не найти на дороге, не повторить.

Ехать дальше не имело больше смысла, ни на один вопрос «Зачем?» это не отвечало, он не чувствоал, что это могло ещё что-то ему дать. «Но не оставаться же здесь!. И ты так привык к дороге. Вообще-то можно было бы ещё поездить – да, без смысла, без чувства... Ну определиться пока, что ли..»
В этой мелкой разнонаправленной суетливости, похожей на нездоровый холодок – озноб – он поднял голову и увидел на другой стороне улицы ограждение автостоянки («А куда киоск убрали..»), а над ней вдалеке – монастырь на холме.  И он смотрел, смотрел, настолько удивлённый, что не сразу даже отбросил глупое неверие, - и что-то, входя, расплывалось в его душе, или наоборот покидало её... На миг (длившийся неизвестно сколько – нет часов, измеряющих ОДНО мгновение) он снова стал маленьким мальчиком, сидящим на плечах у отца, и опять было хорошо просто жить – просто жить и больше ничего!  И очнувшись внезапно взрослым мужчиной,  с усами, сидящим в кабине собственной машины (по совместительству дома), очнувшись с этим воспоминанием, вернувшим всё, с этим таким понятным чувством, он уже знал – и не было больше ни одного вопроса.

Теперь можно было делать всё, что угодно, – всё было хорошо. Миша вылез из машины и прошёлся к тому месту, где когда-то стоял с отцом и где простился с матерью; воспоминания были, как фотографии, и не вызывали никакой грусти – тот же бордюр, те же дома, и клумба, и монастырь, который он теперь мог увидеть сам.

-Ракеты к Богу, - произнёс Миша, улыбнулся и с улыбкой кивнул: теперь понятно.

«А почему бы и нет?..»  Он залез в машину и поехал.




                *    *    *

                Не за песни весны над равниною
                Дорога мне зелёная ширь,..


 В городе Полтаве (а, может, это и не тот город..) есть монастырь, поставленный на заросшем  холме. Старинный монастырь, его и разрушали, и реконструировали; каждый день сюда ходят люди на службу – идут по зову колоколов, утром и вечером, а по церковным праздникам колокол звонит особенно бойко и разноголосо – и идёт ещё больше людей: больше женщин и бабушек в платках, мужчины иногда их сопровождают, стараясь шествовать рядом, не теряя достоинства в этих, здаётся им, уже потерявших всякий смысл церемониях. Но жена идёт и мать, значит и я пойду, – пройдут медленно через старые деревянные в железном переплёте ворота, они перекрестятся, он неопределённо махнёт рукой, подаст нищим у входа, и они пошествуют дальше на монастырский двор, чисто подметённый, скроются в храме...

А метрах в ста от монастыря на площадке рядом с тропинкой, ведущей по склону в лес, стоит грузовик без колёс. Там живёт заросший бородой мужчина с голубыми глазами – спит и ест он в кабине, а в кузове у него устроена столярная мастерская (чем и живёт). Некоторые называют его монахом – наверно за близость его «дома» к монастырю,  ну и за образ жизни, – а те, кто знает лично, Мишей.

Сначала его хотели прогнать с площадки – игумен монастыря говорил с ним, но ничего не добился (странный незнакомец лишь, чуть улыбаясь, смотрел на владыку), потом пришёл человек от городской власти, залез в кабину и провёл там около часа.. Потом вышел и направился к монастырю – пришельца больше не трогали. Люди приходили к нему заказать раму или калитку, а потом, бывало, и просто так заходили поговорить; даже монахи из монастыря навещали его иногда – тайком: игумен запрещал. Дверь его кабины и кузова была открыта для всех. Сам он редко ходил в монастырь, собственно, только два раза – когда приехал, и ещё раз, когда ему заказали сделать в храм иконостас – нужно было осмотреть место и всё померять... (Когда иконостас был готов, настоятель на некоторое время помирился с ним, очень благодарил...)
 
Просто человек, живущий у монастыря. Часть этого мира... хоть иногда казалось иначе. И били колокола, призывая ещё желающих прийти на службу, проезжали по дороге машины, а по идущей у порога холма ветке поезда;, люди ходили мимо на работу и на учёбу (не совсем проснувшиеся, но будто надеющиеся на что-то)... и, когда солнце описывало над площадкой и над обителью дугу, с работы, с учёбы (усталые); лес в который раз одевался листьями, распускался вовсю – потом желтел, тускнел и осыпался: отдохнуть под белым одеялом и опять...  Что ему ещё оставалось?




Полюбил я тоской журавлиною
   На высокой горе монастырь...
                С. Есенин