Ничего не случилось

Она давно рвалась из города в леса, ближе к покою. Бабье лето затянулось на весь сентябрь и не собиралось уходить. Такой осени не помнили на севере, и обидно было проводить золотые деньки под каменными сводами.
Выписать командировку оказалось несложно. И вот автобус бежит по холмам, ухает вниз и снова взлетает на гору. Взору открываются жёлто-красные леса вокруг маленьких озёр. Какое счастье, наверное, жить на их берегах, в деревушках со сказочными названиями, беседовать с людьми, записывать их рассказы…
Впрочем, она мечтала затаиться и послушать своё сердце. Чем-то маялось оно последние дни, а она никак не могла понять, отчего. Потому и пьяный мужичок, вязавшийся с разговором, и городские дамы, громко поучавшие сухонькую старушку, и смех пареньков на заднем сидении – всё это было досадным. Поскорей хотелось остаться одной.

И вот показался монастырь, а за ним водная гладь. Автобус тормознул на деревенской площади и выпустил пассажиров в поднявшуюся пыль.
Она огляделась, ища гостиницу. Не терпелось расстаться с вещами и идти к обители. Странно было, что мимо её стен равнодушно пробегают школьники, привычно ковыляют старики. Разве им всё уже ясно в этой жизни и не о чем задуматься, глядя на купола?
Двор монастыря встретил старыми жёлтыми берёзами и клёнами в красном уборе. Шурша пряной листвой, она прошла по зеленеющей отаве к стене собора и поднялась на цыпочки возле узких высоких окон. Видно было, что в храме велись работы. Из помещения, несмотря на солнечный день, тянуло сыростью и тревогой, усиленной свистом ветра под сводами.
С деревьев вдруг с жутким карканьем сорвалась воронья стая и затмила солнце.
Она вздрогнула и поспешила вглубь территории, туда, где обрывалась древняя каменная ограда. Издалека было неясно, что светится за ней, а вблизи оказалось, что это её продолжение, новенький забор из ещё пахнущих сосновых досок. За ним отдыхало перепаханное в зиму поле, и от земли исходил такой покой, такое счастье исполненного долга, что слёзы подмывали душу.

Она стояла и ненасытно вдыхала запах жизни, а спиной всё равно ловила струившийся от монастырских строений холод. Это раздвоение было мучительным и требовало какого-то поступка. Снова вдали заполошно вскричали вороны и сняли оцепенение. Она пошла  назад, к собору.
Дверь на главном входе подалась с трудом и, отворившись,  глухо оперлась о стену. На каменном полу в проходе был по-домашнему брошен половик в цветную полоску. Подумалось, что здесь хозяйничает кто-то добрый, любящий гостей. Об этом  говорили и последние ромашки в литровых банках на широких  подоконниках. А на служебном столике под зелёной лампой лежала пачка входных билетов и кучка мелочи на сдачу.
Она заглянула в приоткрытую створку. Господи, вот же они, эти росписи! Сколько  о них слышано, а теперь, как нарочно, не вспоминается ничего. Высоко на лесах тихо работает реставратор, делает своё дело и никого не видит. Да никого и нет, даже на улице, значит, на экскурсию рассчитывать нечего.

Бесшумно, не трогая дверь, она просочилась внутрь и оглядела стены и своды. Приглушённые, как бы шепчущие краски со следами утрат. Воздетые лики и руки. Умоляющие глаза. Сюжеты росписей ничего ей не говорили. Как хорошо, что никто сейчас не догадается об этом и не устыдит её. Впору было уйти с недоумением внутри, но неловко перед художником, что слишком быстро.
Она вынудила себя обойти фрески заново. Краски, лица, руки, сюжеты… Нет, сердце не отвечало. А изображать из себя ценителя она не умела и не хотела. Да и перед кем?
Откуда-то гулко прозвучал женский голос, позвавший реставратора на чай. Тот так же гулко отказался. И опять всё стихло.
Внезапно где-то чётко, громко затикали часы. Но откуда им взяться? Она поискала глазами и не нашла. Тикало, казалось, где-то в стене. Или вверху?  Подняв голову, она  обнаружила, что с  расписного купола вниз, прямо на неё, пристально смотрят глаза Иисуса, держащего перед собой указующий перст. К чему он взывает, о чём  хочет предупредить? Внутри шевельнулось раздражение.

Сердясь на себя, она торопливо дошла до озера и замерла у кромки воды. Вечерело, спускалось за холмы солнце, быстро темнел лес. С берега монастырь едва угадывался за серыми стенами и почти не опавшей листвой. Было неясно, почему художники видели его как белое невесомое чудо. Не было ни лёгкости, ни таинственности, которую она ожидала здесь найти, – вокруг обшарпанных каменных стен текла будничная деревенская жизнь. Истошно, не переставая, каркали вороны.
Приникнув взором к воде, она пыталась уверить себя, что должные чувства придут позже, когда поездка станет воспоминанием. Людям свойственно не ценить то, что рядом. И всё же было обидно: думалось, что посетят её высокие мысли, зазвучит в душе что-то щемящее, ждущее выражения в слове. Хотелось помечтать на берегу. Почитать стихи.
Ничего этого не случилось. Забыла томик стихов. Подремала от усталости на прибрежной коряге. И пожалела, что закрыт промтоварный магазин.
Конечно, не сюда ей нужно было ехать, не сюда, а к нему! Чтобы склонить постыдно голову и сказать:
– Ничего не понимаю я в жизни, прости. Ты великий и мудрый. Подскажи.
Только нельзя этого. Нельзя поддаться минутному отчаянию и явиться перед ним наивной и слабой. Всё нужно решить самой, одной…
Она вернулась в гостиницу засветло. Поужинала. Постояла у окна. Достала книгу, перечитала пару его рассказов. И в девятом часу завалилась спать.

Ему нынче не хотелось спать – хорошо думалось. Он сидел на речном берегу, курил, глядя на воду, щурил глаза. Темнело быстро, и он был рад, что его никто не заметит. Обычно после смены он запирался у себя в номере и до рассвета писал. Но сегодня внутри что-то давило. На воздухе было легче.
Его всё-таки выглядели, подошли. Он неприязненно кашлянул.
– Спать пойдёшь?
– Посижу ещё.
– А то бы шёл, завтра трудный день.
– Ничего.
Он отвернулся и чиркнул спичкой: разговор окончен. За спиной помолчали, потом голоса медленно удалились. Стало тихо. Плеснулась посреди реки крупная рыбина. Раздался женский смех – какая-то парочка не спешила домой.

Тишина в степи была непривычная, широкая. Мысли легко и вольно уносились в такую даль, что дух захватывало. Видел он и тот хутор, что светился за его спиной редкими огнями. Видел и свою родину с буйной рекой меж горными  склонами. Видел и столицу с её непрестанной спешкой, потоком пустых новостей, зигзагами надорванных судеб. Охватывал это всё вместе, сразу, целиком, будто могуче пролетал сверху, над землёй. И страшно делалось: он понимал, чувствовал внутри себя сотни человеческих жизней. Они всплывали в сознании так ярко, ощутимо, что он слышал голоса, интонации, даже дыхание. Он переживал за этих людей, сердился на них, радовался с ними. И все они, ещё не высказанные, принадлежавшие пока только ему, просились наружу. А он не успевал давать им жизнь! И это угнетало, мучило. Чем больше он писал, тем больше видел и чувствовал. Он обязан был набросать эти портреты хотя бы штрихами. Обязан!

Он сидел на берегу и нервно курил. Пролаяли на хуторе собаки. Испуганно прокричала ночная птица. Он не услышал.
За эти месяцы в спокойной степи, вдали от московской беготни, он чётко понял, что слишком много сил потратил на ненужные вещи. Метался, старался всё схватить, всё попробовать. И думал, что занимается серьёзными делами. А жизнь шла мимо, день за днём, год за годом. Ему бы поискать тишины и укромности, распроститься со всем второстепенным. И писать, только писать. Чтобы быть честным. Перед собой. Перед людьми. Перед Богом.
Ах ты, чёрт побери, обидно. Обидно, что так поздно приходит ясность. Теперь и силы не те, что раньше, и напор не тот.
Он взглянул на свои подрагивающие пальцы и горько усмехнулся.
Выбралась из-за туч луна, осветила прибрежные кусты, неподвижную воду.
Он притушил окурок и огляделся.

Бог мой! До чего же тихо вокруг. До чего же в такую недвижную лунную ночь всё в жизни величественно, мудро и просто. Будто небо приоткрыло свои тайны  – а ты подглядел. И содрогнулся душой, и прозрел. Не в такую ли пору томился в степи и Стенька? Не тогда ли ощутил он в себе силу великую и понял судьбы народные? Не тогда ли вздумал про вольницу?
Он зло скрипнул зубами, прищурился и призывно глянул в сторону. Стенька сидел неподалёку, и мысли его, точно произносимые вслух, угадывались легко, будто были уже написанными на бумаге…Мир и покой чудились ему на земле. Не звать бы никого, не тревожить. А что делать? Любить, что ли, на этой земле?.. Звёзды в небе считать? Что делать-то? Почему на душе всё время тревожно, больно даже?
Он резко поднялся, отгоняя образ и чужие помыслы. Обшарил карманы, скомкал и с досадой швырнул под берег пустую пачку.
Вернуть бы то время, когда всё внутри обмирало – так хотелось взяться за самое главное. А теперь перегорело, стыдно признаться, а перегорело. Страшно теперь браться.
Он опять  поискал сигареты. Сплюнул в досаде. И пошёл решительно, слегка пружиня и покачиваясь, глядя под ноги.

На дебаркадере уже спали, горел только дежурный свет. Он на цыпочках прокрался к своей каюте. Представил себя со стороны и усмехнулся.
Дверь долго не открывалась. Он ругнулся полушёпотом и провёл рукой по груди. Внутри разливался непонятный жар. Надо было успокоиться. Набрать побольше воздуха и резко выдохнуть. В позвоночнике, против груди, застряла игла и не давала резко шевельнуться.
В помещении показалось душно. Он открыл окно, выглянул в темноту, постоял так. Потом, не раздеваясь, прилёг. Где-то, пытался вспомнить, были таблетки. Однако повернуться и снова встать не получилось. Рукой потянулся к столику, за сигаретой,  но не достал. Долго лежал, не шевелясь, в полудрёме.
Как глупо было бы умереть теперь, вот здесь, мелькнуло в голове. Только-только всё начало выстраиваться, только-только стали открываться нужные двери.
А оно давит и давит зачем-то!
Режет…
Жжёт!!
Рвануться вверх! чтоб выскользнуть из боли! и полететь!..
…и лететь, лететь над землёй, и видеть всех сверху, близких и незнакомых, и печалиться о них, и заступаться перед небом…

Утром с чего-то распахнулась форточка. Она вскочила в испуге и постояла у окна, глядя во двор гостиницы. Небо было затянуто нежданными тучами. Какой теперь отдых, если начнётся дождь? Она с досадой плюхнулась в постель и уткнулась в подушку.
К полудню опять грело солнце. Грело щедро, неразумно, как бывает только на исходе бабьего лета. На сердце цвела светлая грусть. Она постаралась понять, почему, и вспомнила утренний сон.
Они танцевали! Она спиной вбирала жар его напряжённых рук и сознавала, что такой он с нею впервые: свободный от дум, доступный, никуда не спешащий. Почти счастливый. А он заглядывал с прищуром в её душу и словно гладил, лечил изнутри.
Потом она села отдышаться, а он продолжал один кружиться в вальсе, улыбаясь при этом. И она напугалась. Она знала, что его нельзя оставлять одного, никак нельзя, но не находила в себе сил подняться.

Нелепый приснился сон: такого не могло быть в жизни. После встречи она ни разу не посмела  напомнить ему о себе, тем более приблизиться без зова. Она просто несла в себе его образ, смотрела на мир его глазами и чувствовала, что постепенно становится иной.
Так было и этим утром. Ноги опять привели к монастырю. Как накануне, зияли пустыми глазницами старые стены, так же безмолвно колыхалось вблизи озеро. Но странная радость струилась вокруг, рождая вопросы.
Ответ был мгновенным: во флигеле жили! На окошках бывших келий висели пёстрые занавески, на подоконниках стояли в горшках цветы, у берёзовых поленниц во дворе деловито умывались кошки, играли в песочнице малыши, а в саду, опустив морду, пасся белый конь. И неважно было квартирующим, что сторожевые башни покрыты ржавчиной, что по тропинкам снуют туристы, а в укромных уголках пишут свои этюды художники. Новая жизнь по нужде расположилась в старых стенах и ликовала без всяких удобств. И поди побори её, изгони отсюда!

Вокруг церкви поднимались молодые тополя с бурой зеленью. Под ними в траве прятались несколько могил с тяжёлыми мраморными плитами. Судя по надписям, там лежали купцы и купчихи, бывшая провинциальная знать. Вот одна из покойных, Фёкла Семёновна. Сколько же лет даровала ей судьба? Семьдесят шесть. Наверняка успела и налюбиться, и настрадаться, и за детей напереживаться. Устала, как все старики. Или от жизни не устают? А когда жалуются? Да просто кокетничают со смертью, надеются, что она ещё обождёт, не будет спешить. А куда от неё денешься?..
У неё ослабли вдруг ноги. Выбравшись из тени деревьев на солнце, она присела на камень.
Древность отпугивала её с детства. Церкви, старинные книги, иконы – взрослые прежде говорили об этом только шёпотом. Но и позже, когда старина стала входить в моду, встреча с ней холодила копчик. Чем дальше вглубь уходили корни увиденного, чем больше веков насчитывали, тем льдистей становилось на душе. Минувшее можно было измерить только человеческой жизнью, а всё, что не вмещалось в её продолжительность, было за пределами восприятия и равнялось покрытым мхом могильным плитам.

Вот это-то и обжигало. Жил человек, думал, мечтал совершить на земле что-то  заметное – и вдруг исчезал, оставляя неподвижную оболочку. Куда ж девались его заботы и мысли? Ведь это они приводили всё в движение, всему придавали значение. Получается, у них была какая-то своя, пусть невидимая, но жизнь. Разве могла она исчезнуть напрочь, бесследно? Кто про это знает? Или никто не знает, раз не говорят об этом, не пишут доступным языком?
Впрочем, он пытался. Она потому его и заметила, выделила среди прочих. Что же это такое было: жил человек? Кто из нас прав, кто умнее? Вот чем он мучился, стоя над чужими холмиками, и всех призывал к тому же. Ах, если бы, если бы был он теперь рядом!..
Она встала, чтобы успокоиться, дошла до музея и поднялась по узкой каменной лестнице.

В залах были иконы. Она всегда обходила их стороной. Только у бабушки в деревне осмелилась однажды вглядеться в окружённый узорным металлом лик в потаённом углу. Он показался мирным и добрым, словно был изображением родного человека. А в музейных залах ряды неприступных икон были похожи на стражей порядка, готовых наказать тебя за малейшую провинность. Но нигде не было того, кто толком объяснил бы, как и почему следует избегать провинности.
Сегодня что-то заставило её без испуга рассматривать рисованные лики. Было чувство, будто кто-то знакомый незаметно ступает рядом и нашёптывает свои подсказки. Она даже осмотрелась, смущённая осязаемым видением, но вокруг никого не было. А согревающий покой между тем начинал уверенно устраиваться внутри. Десятки мыслей рождались и исчезали, и вновь рождались, а она даже не запоминала, о чём думает. Переходя от иконы к иконе и разглядывая детали, она примеряла на себя судьбы мучеников и чувствовала, что тоже начинает страдать вместе со святыми, тоже скорбит, поддаваясь неведомому воздействию… и постепенно вдруг умиротворяется, словно она, эта неназванная сила, уже внутри неё, а не снаружи, как прежде. Тоски и безысходности не оставалось в глазах святых, они являли взору печать высшей мудрости и справедливости.

После сумрака собора она зажмурилась – так ярко светило солнце. Золотилось в его лучах озеро, и она пошла к берегу – мимо тополей и скрытных купеческих могил.
Вдруг чётко осозналось, что ничто в мире не может исчезнуть бесследно. Не исчезает и та энергия, которая давала человеку возможность думать и чувствовать. От умершего – ко всем, кто его знал и любил: вот её нерушимый путь. Близким она помогает оправиться от горя, слабых делает мужественнее, юных – уверенней. И чем заметней  прошёл человек по земле, тем больше людей в день его смерти становятся сильней и мудрее.
Она опустилась на землю у недвижной воды, чтобы прислушиваться к тому, как  что-то медленно и ровно вливается в неё, обживает нутро и начинает звучать усиленно и уверенно, почти по-хозяйски. В какой-то миг это что-то набрало такую мощь, что заставило вздрогнуть: увиделось ясно, что может она сделать в жизни очень много, должна сделать и непременно сделает…
На холме перед ней безмятежно лежала вечерняя деревня. Чуть в стороне было кладбище, из каждого окна видное, весёлое, с яркими оградами.  Оттуда, возвращаясь домой, с трубным мычанием двигались коровы, и заждавшиеся хозяйки притворно покрикивали на них. Потом всё притихло. И только перед самым закатом чёрная стая с гиблым карканьем опять пронеслась над монастырём, усердно пытаясь нарушить глубинный покой окрестностей.
Так было, так есть, так будет, цитатно подумала она, примиряя в себе все смятения. И представила, как в этот миг в далёком краю он тоже безмолвно сидит у воды, думая о завтрашнем дне.
И он отозвался – пролетел мимо, коснулся крылом её волос, а затем поверхности воды, распылив вокруг брызги.
Так, наверное, в храмах кропят водой, засмеялась она, проводив его благодарным взглядом.

1975, 2014 гг.