Жалобный рассказ

Лилли плела фенечки из разноцветных нитей и заплетала рыжие волосы в косички. Она улыбалась всегда, даже когда очень хотелось плакать. Даже когда жестокая чума отняла у Лилли маму и младшего братика, а война забрала на фронт отца и красавицу-сестру (никто не отвечал малютке Лилли, для чего сестра едет к солдатам – все только мрачно кивали головами и отводили глаза).

Лилли не плакала и тогда, когда взрослые мужики с перекошенными от злобы лицами рвали на ней одежду и делали очень больно. Она только кривила губы и старалась свести вместе окровавленные ноги – тоненькие косточки, обтянутые пожелтевшей кожей.

Лилли терпела: не жаловалась, не молилась, не выла ночами, словно побитая хозяином псина. Она, эта маленькая девочка с косичками и фенечками, не знала ничего о несправедливости жестокого мира, хотя и испытывала его зловонное дыхание на своих хрупких плечах.

Лилли каждое утро смотрела на себя в осколок битого зеркала – ощупывала дрожащими пальцами пожелтевшие поломанные зубы, проводила по острым скулам и длинной шее. Косточки на ключицах и ребрах почти прорезали сухую от обезвоживания кожу: каждую венку видно, такую синюшно-черную и тонкую.

Лилли прикрывала острые плечи грязной жесткой тряпкой и расчесывала жидкие, едва вьющиеся волосы. Вши разбегались в самые дальние углы бесшумно, словно призраки близкой смерти. Ведь жизнь врывается в человека с диким истерическим криком, а вот смерть приходит тихо и незаметно, будто первый снег в конце ноября.

Лилли с сожалением смотрела на абсолютно плоскую грудь, на ее легкое колебание от болезненного дыхания и загнанного болью и страхом сердцебиения. На ее худой шее красовалась последняя роскошь прошлого – посеребренный волчий клык на кожаной коричнево-красной веревке. Его Лилли подарил отец много-много лет назад, когда в этом мире еще не было места боли и страданиям.


…Лилли дергает кулон ослабевшими грязными пальцами и думает, можно ли продать его за кусок сухого хлеба. Но она, маленькая наивная девочка, не знает, что самая дорогая ее сердцу вещь для других – лишь мусор под ногами. Лилли запутывает веревку в блеклых спутанных волосах, чтобы кулон как раз поместился в ямку между ключицами – прорезал острым концом сморщенную кожу…


Лилли снимала с болезненной дрожью жалкие вонючие одежды, которые от въевшиеся грязи царапали спину и живот. Она нервно отворачивалась от осколка, чтобы не смотреть, не видеть бледную тень когда-то милой светлой девочки с фенечками на запястьях. Лилли даже хотелось заплакать (смочить впалые грязные щеки солоноватыми росами), но воспаленные покрасневшие глаза пересохли, словно пустыня.

Лилли окуналась с головой в ледяную воду, всего на мгновение прикасалась каждой клеткой изнеможенного тела к смерти. Организм почти не реагировал, только сердце стучалось о ребра, словно раненная птица. Вдоль линий вен трупными пятнами блестели старые шрамы.

Лилли улыбалась, почти счастливо разлепляла пересохшие белые губы и обнажала гнилые зубы, ведь вчера ее тело на ночь купил какой-то жирный старик в черной сутане. Сегодня у нее есть кусок хлеба и сухой сыр, который, если быть очень экономной и есть через день, можно растянуть на неделю. Лилли знала, что ей очень повезло, этой маленькой худенькой девочке с вечно голодными водянисто-серыми глазами.


Лилли смотрела, как за битыми стеклами копошатся навозные мухи и сереет день. Крик вспарывал легкие, но оставался глубоко внутри, доживая последние секунды заложником молчания и покорного согласия.

Лилли все смотрела и смотрела за суетой мух, их невинными глупыми играми, чем-то даже похожими на человеческие. Маленькая девочка не могла знать (ей просто не успели рассказать простую истину) что истинных людей не существует. Они – лишь превращенные в подобие человека мухи, отвратительные и глупые, которые так любят возиться в навозных кучах.

Эти люди-мухи рождаются, взрослеют, женятся и каждый день ходят на ненавистную работу, воюют друг с другом – волочат жалкое существование в не менее жалком мире. Но на самом деле это не жизнь, а всего лишь копошение в навозе.

Но откуда бедняжке Лилии это знать?


Лилли отворачивалась от окна и заученным жестом вытирала несуществующие слезы, приглаживала несуществующее красивое платье, изумрудно-зеленое, с рюшами и оливковыми бантиками, улыбалась несуществующей улыбкой, счастливой и светлой… Лилли хотелось бы прожить такую несуществующую жизнь, красочную и прекрасную, в которой нет места боли и печали, нет места всепоглощающему одиночеству и скорби.

Но…

И Лилли была несуществующей. Одной из миллиардов таких же Лилли, веселых и грустных, богатых и бедных, счастливых и несчастных. А настоящими были только мухи за битыми стеклами.