Книга Вторая. Адмиралтейство. Глава 10

– ГЛАВА ДЕСЯТАЯ –
Как по нотам

- У меня руки трясутся, - Рудик смотрел на инструмент, покоившийся сейчас в бархатной зелени футляра на месте его скрипки.
Рядом в нетерпении топтался его брат, - да ладно, попробуй уже!
- Я не могу так.
- Как?
- При всех, - смущенно ответил Рудик, - извините, ребята.
- О, господи! – всплеснул руками Людик.
- Ты хочешь, чтобы мы вышли? – Янка подумала, что самое лучшее – сразу уточнить, что Рудик имеет в виду .
- Да, то есть нет, конечно, нет, в смысле…вы только не подумайте…
- Да ладно, мы все понимаем, сами такие, - Янка подхватила Людика под локоть и потянула к дверям, - мы пока погуляем по Гостинке.
- Только ты не долго, ладно? – подмигнул Людик, закрывая дверь.
Оставшись один, Рудик взял в руки инструмент и вздрогнул от неожиданности, когда вновь распахнулась дверь и его брат, вырываясь от Янки, весело проорал:
- Не долго!!!
Янка, дернула Людика за руку очень сильно, дверь захлопнулась, и в коридоре раздался грохот.
«Клоун», - беззлобно подумал Рудик и закрылся на замок, чтобы больше никто не отвлекал. Он вернулся к столу, осторожно взял скрипку обеими руками. Какое-то время он пристально всматривался во все ее изгибы, словно в черты лица малознакомого человека. Он пытался понять, проникнуть в судьбу, в звуки, в ауру, окружавшую этот необычный инструмент. Пальцы ощущали каждый изгиб утонченной формы. Мысли и образы вихрями проносились в голове. Рудик нервно крутил смычок в ладони. Затем собрался с духом и мягко, от самой колодки провел по открытой струне…

…За окном подвывал ветер, неистово подвывал, даже поскуливал, как собака. А может, это и была собака - где-то жаловалась на свою тяжелую собачью жизнь с простыми собачьими горестями и радостями. Человек в фиолетовом камзоле подоткнул плотные гардины к оконной раме, прижал их к подоконнику парой тяжелых книг и увесистым канделябром с оплывшими свечами, после чего обернулся к своему гостю.
Это было странно. Рудик словно видел себя со стороны, и одновременно был собой в том облике, в котором сейчас он стоял перед незнакомым человеком невысокого роста, средних лет, весьма приятной и даже притягательной внешности. Иссиня-черные волосы, искренний добрый взгляд темных глаз. Проницательностью напоминает профессора Крауда, но мягче, гораздо мягче. На руках поблескивали перстни с камнями, составившими бы гордость любой коллекции. «Родственники точно бы оценили», - мелькнула совершенно лишняя мысль.
Рудик скользнул взглядом по помещению, где они находились. Больше всего это место напомнило ему каминный зал одно из баварских замков, где он в детстве часто бывал с отцом. Напротив камина, где звонко потрескивали дрова, стоял столик изящной работы, с утонченной геометрической инкрустацией по поверхности. Вокруг него были уютно расставлены старинные, голубого бархата кресла. В высоком, в позолоченной раме, зеркале, Рудик увидел себя – таким, как он помнил, он только что был в гостиничном номере – в джинсах и футболке. Даже скрипку он продолжал держать у подбородка.
- Удивлены? – спросил незнакомец, улыбаясь своему оторопевшему гостю и аккуратно забирая у того скрипку из рук.
- Присаживайтесь, – пригласил он, указав на ближайшее кресло. Скрипку и смычок он бережно положил на стол. Рудик машинально присел на самый краешек широкого кресла, во все глаза уставившись на незнакомца.
- Не бойтесь, Рудольф, – обратился тот к Рудику, – Вы здесь, и, признаться, я очень рад, что это именно Вы.
- Вы знаете, кто я? – ошарашено спросил его Рудик.
- Разрешите представиться. Сен-Жермен, граф, - неожиданный собеседник Рудика приветственно поклонился и сел в кресло напротив. Рудик вскочил, с трудом веря услышанному, и также, с поклоном, как его учили, произнес – принц Рудольф Максимилянович, сын короля Вильгельма…
- Полноте, полноте, давайте без церемоний, - граф махнул рукой, - не будем терять время, поскольку встреча наша будет недолгой, однако весьма любопытной. Поиграем в игру «вопросы-ответы»?
Рудик рассеянно кивнул. Мысли и чувства, казалось, перемешались. Тем временем, граф продолжал, - Вы понимаете, где Вы находитесь, Рудольф?
- В принципе, да… То есть нет. Нет.
- А каким образом Вы оказались здесь?
Рудик покосился на скрипку, лежавшую на ровной поверхности стола подобно причудливо изогнутому перу какой-то диковинной птицы.
- Да, именно! – граф утвердительно кивнул, - это мой инструмент. Он всегда приводит ко мне тех, кто ищет помощи и кто достоин ее.
- Но…я не просил у Вас помощи! – воскликнул Рудик.
Граф улыбнулся, - внешне – нет. Но внутренне… вспомните, Рудольф…
- Да, но… - Рудик умолк, потом поднял глаза на графа и тихо добавил, - я не думал, что меня… кто-то слышит…
- Слышат. Всегда слышат. Даже если кричать молча. Любая мысль, а уж тем более громко выкрикнутая в пространство мысль, притянет ответ. И вот Вы здесь, - граф тепло улыбнулся своему гостю.
– А что я здесь делаю? – Рудик не нашел ничего лучшего, как задать этот нелепый и одновременно с тем, абсолютно логичный вопрос, - и самое главное – где?
– Мы – там, где Вы можете себе представить такое место, где мог бы быть такой человек, как я.
Рудик осмыслил эту фразу, после чего произнес, – Ваше Сиятельство, я так понимаю, что я оказался здесь посредством игры на Вашей скрипке, и потому, что думал о Вас. И теперь нахожусь в том месте, где в моем понимании, Вы могли бы быть. Это место, возможно, существует в реальности, а возможно, лишь в моем воображении. Хотя, возможен, и третий вариант: я умер? – Рудик выпалил это все без запинки, на одном дыхании, как давно выученный текст, и, сам оторопев от своего красноречия, уставился на графа.
- Я склонен думать, что Вы, молодой человек, все-таки, живы.
- А Вы? – о, простите, простите! - Рудик отчаянно замотал головой и замахал руками.
Сен-Жермен непринужденно захохотал.
– Я запутался! – Рудик и выглядел, и чувствовал себя так, как, пожалуй, не чувствовал себя еще ни разу.
– Причем совершенно! Но Вы на верном пути, Рудольф, – граф откинулся на спинку кресла, словно изучая гостя. И хотя он был уже более серьезен, во взгляде его мелькали веселые искорки. Внезапно подавшись вперед, он сложил ладони вместе и, слегка подув на кончики пальцев, мягко, но настойчиво, произнес, – Рудольф, выслушайте очень внимательно, что я Вам сейчас скажу, и запомните это хорошенько.
Рудик кивнул.
- Не важно, где мы находимся, как мы, как Вы сюда попали. Важно лишь то, что сейчас происходит, и в скором времени будет происходить в Санкт-Петербурге. Очень скоро может пострадать один человек – близкий Вам человек. И если Вы примете неверное решение, исход событий изменить уже не удастся.
- О чем Вы, граф?! – от неожиданности Рудик передернул плечами. Сейчас в этом странном месте все его чувства и эмоции, казалось, стали более обострены, - о чем Вы говорите?!
- Дайте мне Ваше кольцо, - Сен-Жермен протянул руку, - дайте, я верну.
Рудик медленно снял фамильную реликвию с пальца и неохотно передал графу.
- Не привязывайтесь так сильно к вещам, Рудольф, – бросил тот мальчику, заметив его нерешительность, - берегите, да, но не привязывайтесь. Вот, смотрите, - он положил кольцо на раскрытую ладонь левой руки, затем осторожно надавил на треугольный золотой щит с гравировкой и приподнял его ногтем. В образовавшемся углублении сверкнули мелкие крупинки.
- Что это?! – изумлению Рудика не было предела, - я и не знал! - он поднялся со своего кресла и опустился на пол возле кресла графа – так было удобнее.
- Мы многое не знаем, верно? – подмигнул ему Сен-Жермен, - это – алмазный порошок. Но не та пыль, которую получают искусственно, для производства и шлифовки. Другой. Других алмазов. Точнее, здесь лежали, – граф высыпал на ладонь содержимое кольца, - алмазные пластинки, три штуки - прочные, тончайшей работы. Но увы, разлетевшиеся вот в такую алмазную, с позволения сказать, труху. На этих пластинах, и, кстати, их было три, - почему? – Сен-Жермен испытующе взглянул на гостя.
- Э-э-э…
- Ну же…, - граф повернул кольцо гравировкой к Рудику.
- Треугольник!
- Очевидно, согласитесь? – Граф улыбнулся и продолжил, - на этих пластинах был записан весь код Вашего рода.
- Записано что?!
- Каждый владелец этого кольца был человеком, - терпеливо пояснил граф, - и каждый человек излучает определенные вибрации, - уж с этим-то Вы не будете спорить? – он быстро взглянул на Рудика, - в Форествальде же это проходят?
- Да, - кивнул Рудик, а…, - он хотел было спросить, откуда графу известно про Форествальд, но подумал, что кто-кто, а уж такой человек как Сен-Жермен, должен бы быть в курсе, и промолчал.
- Таким образом, - продолжал граф, - каждый владелец кольца оставлял в нем информацию о себе. Линия Вашего рода, Рудольф, в основном, очень чиста. Есть кое-какие мелочи, недоразумения, но в целом, Вам повезло родиться в такой линии преемственности и быть наследником этого кольца и вообще, своей династии… Что-то не так? – спросил он, заметив, как Рудик нахмурился.
- А что, если я…не хочу быть…наследником?
Сен-Жермен на мгновение умолк, а затем, практически проигнорировав вопрос Рудольфа, произнес, - я заменю их, – с этими словами он достал из кармана камзола небольшую шкатулочку и открыл ее. На дне шкатулки лежал маленький ювелирный пинцет и крохотный футляр, открыв который граф аккуратно извлек прозрачный кристаллик треугольной формы. Профессиональным ловким движением он подцепил его пинцетом и точно вложил в углубление кольца.
- Их теперь не три, а один? – удивился Рудик, - указывая на кристалл, отражающий отблески огня, танцевавшего в камине и на подтаявших свечах.
- Новые разработки, улучшенная технология, - граф загадочно улыбнулся и плотно прижал золотую крышечку к поверхности кольца.
- Ну вот, - протянул он его Рудику, - теперь можете надевать.
- Оно чистое? С меня начнется новый отчет, я правильно понимаю?
- Не совсем. Информацию невозможно потерять. Мы сохранили ее. Потом перенесли на новый носитель – на этот кристаллик. Один ведь лучше чем три, не разобьется.
- А почему те разбились? И кто это «мы»?
- По поводу последнего вопроса, давайте заменим местоимение «мы» на «я» и закроем данную тему, - граф совсем стал походить на заговорщика, - что до первого вопроса, то, пожалуй, Вы могли бы и сами догадаться. Ведь столько событий происходило с Вами и Вашими друзьями и несколько лет назад, и сейчас, что кристаллы просто не выдержали. Они защищали Вас, сколько могли. Держались на последнем заряде, если можно так сказать. И случись что более серьезное, чем открытие и защита прохода в дом старого волшебника три года назад, или недавнего случая под мостом… случись что серьезнее, – граф подчеркнул это слово вновь, - защитить Вас от этого было бы уже некому и нечем. А так… да не берите в голову! – рассмеялся он и дружески взъерошил волосы совершенно опешившего Рудика, - теперь все в порядке. Да, и берегите инструмент – он Вам еще пригодится.
Сен-Жермен взял со столика скрипку.
- Красивая. Скучаю по ней. Иногда, - казалось, он любуется инструментом так, как можно любоваться величайшим произведением искусства.
- И, вот еще что…Рудольф, - сказал он, передавая скрипку мальчику, - наследник – это не титул, это не груз и не обязанность.
Рудик взглянул в темные глубокие глаза Сен-Жермена и внезапно осознал, что все это время граф читал самые закрытые тайники его, Рудика, души. И еще он поймал себя на мысли, что ему хотелось быть прочитанным этим человеком. Но это почему-то не пугало его. Сейчас он слушал, что говорит ему граф, и все его тревоги и вопросы, уходили, растворялись в этом голосе – по-отечески утешающем и по-королевски покровительственном, - Кольцо Наследника – это еще не Кольцо Короля. Все можно изменить. Слушайте мелодию своего сердца и играйте ее, играйте! – Сен-Жермен вложил в правую руку мальчика смычок и подтолкнул ее вверх. Смычок сам упал на струну, и она запела…

* * *
В общем, об этом случае Рудик решил пока никому не рассказывать. Нет, он не думал, что его к его словам отнесутся несерьезно. Скорее, даже наоборот. Просто пока он не очень понимал, с кем можно было бы поделиться своим странным видением (если это вообще было видением). Ребята, конечно, что-то заметили, но вряд ли придали этому большое значение. Тем же вечером за ужином, Людик, увидев совершенно растерянное и одновременно с этим просветленно-вдохновленное лицо своего брата, только уважительно заметил: «Да-а, умел бы я играть на скрипке, так же бы, наверное, впечатлился». И Янна с интересом спрашивала «Ну как? Здорово?» Только Рудик ничего сказать не мог, чем и заслужил пару внимательных взглядов профессора Честертона, который бегло  просматривая почту, принесенную гостиничным посыльным, то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес: «Да, видимо, не то слово». Точно! Можно было бы уже тогда поговорить с профессором, но тот ушел по каким-то своим делам сразу после ужина. Вообще в те дни в гостинице, да и в городе творилось  почти вавилонское столпотворение. Через пару недель все, конечно, поутихло. Хотя пресса и сарафанное радио не унимались, а творили и распространяли слухи и домыслы вперемешку с правдой. Отделить же и выловить истину о событиях,  в потоке разноречивой информации было делом непростым.
 Однако по наблюдениям ребят, старшим алхимикам это было совершенно не нужно. Несколько раз они - то вместе, то порознь сталкивались с профессором Магвеллом – директором их школы в Форествальде. Но встречи эти были мимолетны и ограничивались общими фразами и, пожалуй, искренней и оттого настораживающей (особенно Людика) заинтересованностью директора их успехами в учебе. Вскоре высокая делегация отбыла из города. Однако с их отъездом дел у профессора Честертона, похоже, не убавилось. Он постоянно был занят в Большом Городе, хотя минимум раз в день неизменно появлялся в Гостином Дворе. Но, собственно, ребятам было чем заняться. Рудик разобрал две сонаты Сен-Жермена и, казалось, потерял интерес к совместной учебной деятельности, хотя помогал чем мог. Видно было, что музыка его стала занимать больше. Ребята, в общем-то, мирились с этим. Людик корпел над рефератами, а вечерами штудировал алгебру. Янка же впихивала в свою голову книги, принесенные из библиотек, и усиленно практиковалась с профессором Краудом в освоении предметов из курса магии – экстерном на следующий год. Иногда все вместе выбирались на прогулку в окрестности Петербурга – в Гатчину, Пушкин, Петергоф. Хотя их былое великолепие можно было лишь представить в своем воображении -  на дворе стоял 1994 год, и эти жемчужины русского зодчества были далеки от величественного первоначального замысла своих творцов.
Очень часто к их прогулкам присоединялся Марк Андреевич, а иногда – во время обеда в уютных кафе, а то и просто за пределами города, подъезжал незнакомый человек - Олег Михайлович, как его представили ребятам. В основном он просто молчал и потягивал кофе или чай, глядя куда-то вдаль поверх вершин старых деревьев, а иногда они с профессором Честертоном отходили в сторону и о чем-то негромко беседовали. Ребят он не сторонился, был весьма приветлив, да и они к нему попривыкли, и вскоре даже были рады его появлениям. Он знал очень многое и о старом городе, и о старой России. О том, что происходило в новой, очевидно, тоже был хорошо осведомлен. Кем и где он работает, ребята не спрашивали, а взрослые не распространялись. Но в определенный момент Янка поймала себя на мысли, что Рудик, который в последние дни едва ли не тяготился их совместными делами, в присутствии этого мало известного им человека с усталым взглядом, словно возвращался в реальность из каких-то своих душевных переживаний. В общем, когда Рудик был спокоен, и Янка была спокойна за своего друга.   

* * *
Лето перешагнуло границу июля шумным дождем, после чего на две недели установилась солнечная и почти безветренная погода. В один из таких дней вся компания гуляла по заброшенным тропинкам Царского Села. В этот раз дорожки истории привели их в запущенную часть парка, где высились старые развалины -  не то монастыря, не то каких-то каменных палат. Красота этих стен, даже в столь плачевном состоянии вызывала восхищение работой мастеров. А в Янку каменная резьба и архитектурная вычурность этой постройки вселяла чувство какого-то томления и непонятной тоски, как будто здесь – именно здесь – когда-то задолго до Янкиного рождения существовал другой мир, или другая страна, что ли. И эта иная реальность вдруг была отсечена от вселенского пути каким-то фатальным острым ножом, и так осталась где-то в параллельном пространстве. Словно была одна земля, где жили люди, которые так же говорили по-русски, думали и действовали в России - но неизвестной, другой, и эта другая Россия куда-то пропала. И вот теперь Янка стоит здесь и осознает свою необъяснимую сопричастность к тому, что когда-то давно происходило на этом самом месте, к тем людям, чьи руки касались этих осыпающихся ныне стен.
- А что, здесь тоже бывала царская семья? – сквозь раздумья донесся до нее голос Рудика. Янка прислушалась к разговору.
- Да, конечно, - Олег Михайлович, который, очевидно, бывал в этих местах не раз, оторвался от своих наблюдений за Фрактусом. Кот, дурачась, прыгал по разбросанным вдоль дорожки, камням. Камни были серые от времени и лежали на зеленой траве, словно замершие головы загадочных лесных существ, полюбопытствовавших о том, что же происходит в верхнем мире, и лишившихся за это своей подвижности. 
- И император бывал – последний, Николай, и семья его. Здесь, кстати, начинаются реставрационные работы. Так что, глядишь, через несколько лет и восстанет этот ансамбль во всей своей красе – как и задумывался.
- Хорошо бы, - кивнул Рудик, - Олег Михайлович (имя своего собеседника Рудик, на удивление, произносил практически без акцента), скажите, а Янтарная комната – я слышал, ее тоже начинают воссоздавать?
- Да, работы идут – с переменным успехом. Хотя, конечно же, хотелось найти оригинальные панно, все эти панели. Но увы, войны не щадят никого и ничего.
- И как у людей нет совести?! Мало того, что вывезли, так и не отдают! – порывисто воскликнула Янка.
- Между прочим, в некоторых европейских языках нет аналога понятию «совесть», - мимоходом заметил Фрактус, собираясь в пружинку для прыжка на опасно близко подлетевшую бабочку.
- Эт точно, - хмыкнул Людик, - я пока разбирался, что Янка имеет в виду, почти наполовину русским стал.
Олег Михайлович улыбнулся на сентенции Людвига, - совесть молчит, когда царствует жадность, увы, это так. Да, неблагородные времена настали.
- Да чтоб им пусто было – ворам этим! – не унималась Янка, – ведь люди столько труда вложили, а какой-то гад, да именно гад – и не смотри ты на меня так, дядя Джон! А как иначе назвать человека, который взял и увез все для себя любимого?! А потом застрелили его или сам умер, и все – тю-тю, нету у нас красоты больше…
- Даже не знаю, что тебе на это и сказать, - Олег Михайлович развел руками, видя столь бурное проявление чувства исторической справедливости, помноженное на подростковый максимализм.
- И не говорите, друг мой, - дядя Джон, посмеиваясь, смотрел на Янку. Он ни на один день не расставался со своей тростью и теперь шел, покручивая ее в своих руках, - видимо, мою племянницу не переделать. Она из благих побуждений и новую революцию организует на раз-два-три.
- Ох, не надо нам больше никаких революций, Джон, уж пожалуйста, - Олег Михайлович вздохнул, - мы и от тех-то еще не скоро в себя придем.
- Вот, слушай, Янна, что тебе мудрый человек говорит, - мурча, заметил Фрактус, который, утомившись от своих акробатических трюков, теперь активно подключился к разговору.
- Да при чем тут революция?! – я ж не собираюсь никого свергать! – возмутилась Янка.
- Ладно-ладно, - миролюбиво поднял руки дядя Джон, - ты не говорила о революции. Первый сказал про нее я. Но, согласись, ты возмущалась несправедливостью мира совершенно революционным тоном.
- И что? Даже возмутиться несправедливостью нельзя?!
- Можно, конечно, только что, если вдруг кому-то твой тон не понравится? Тот человек тоже может возмутиться, и все – пошло-поехало… - предположил Олег Михайлович, - что тогда будем делать?
- То есть, Вы предлагаете ничего не делать, и лишь наблюдать, как вывозят это…ну…достояние республики?! Вот! – Янка выпалила название одного из своих любимых фильмов.
- Так, - с интересом в голосе произнес Честертон, - Олег Михайлович, Фрактус, Рудольф, Людвиг, кто поделится своими соображениями данному вопросу?
- Я думаю, надо договариваться, - деловито сказал Рудик и отчего-то покраснел.
- Хорошее предложение! – похвалил его Честертон, - и не надо так смущаться, Рудольф, это Ваше мнение, и Вы можете его отстаивать. 
- С кем договариваться? С фашистами? – возмутилась Янка, - они же - дум-дум – она постучала по своей голове, - ничего не соображают!
- Зомби, - подсказал Фрактус.
- Во, точно – зомби! – Янка порадовалась верно найденному слову, - под чужую дудочку пляшут – столько людей поубивали.
- Слушай, Янна, откуда в тебе все это? – Рудик недоуменно смотрел на нее, - мы же совсем той войны не знаем. Нас же тогда не было!
- Откуда ты знаешь, были мы тогда или не были?! Фашизм – это зло. Нельзя с фашистами договариваться ни о чем. Нельзя – и все тут!
- А я согласен с Янной, - Людик встал на сторону подруги. С некоторыми разговаривать просто не о чем. Их надо уничтожать.
- Но у них ведь тоже есть семьи, своя жизнь, - сказал Рудик.
- Вот и жили бы своей жизнью, а в нашу бы не лезли. Чего им у нас понадобилось?! И вообще, что вы все ко мне прицепились?! – в Янкином голосе послышались нотки накатывающейся обиды. Тот, кто знал ее лучше всех присутствующих понял, что еще чуть-чуть, и она заплачет.
- Так, Янна, ты давай, успокойся. А то опять не дай бог, что произойдет, - дядя Джон легонько подтолкнул ее к ближайшему поваленному дереву, - вы идите, мы вас догоним, -  махнул он спутникам, - и ты Фрактус, тоже иди. Мы тут посидим.
- Ну и что у нас на этот раз происходит? – Честертон сел рядом с Янкой, скрестив пальцы рук вокруг набалдашника трости.
- Ничего не происходит, - буркнула Янка, с трудом сдерживая слезы.
- И все-таки? – дядя Джон, похоже, был решительно настроен узнать, что так расстроило его племянницу на этот раз.
- Я не знаю, - упрямо повторила Янка, но почти сразу же сорвалась, - чего ты меня достаешь этими расспросами? «Справедливо - не справедливо…», - всхлипывая, передразнила она Честертона, - это мое мнение, и как хочу, так и буду его выражать!
Дядя Джон молчал и что-то чертил на земле концом трости. Потом, совершенно не глядя на Янку, будто разговаривал сам с собой, произнес, -
- если у тебя есть свое мнение, ты всегда можешь его обосновать, аргументировать. Нужно уметь говорить с любым человеком. С любым существом на этой планете. Уметь вести переговоры. Нужно учиться этому. Знать, как слушать и как говорить. И не просто знать – уметь это делать. Уметь отстаивать свою точку зрения. При этом проницать скрытые смыслы фраз собеседника, а в текстах - читать между строк. Уметь говорить с любым – даже с врагом, даже с тем, с кем не хочется говорить, а говорить нужно, потому что от этого может зависеть будущее миллионов. И это не красивые слова. Это - жизнь. Именно поэтому я тебя и подначиваю, чтобы у тебя была возможность учиться использовать свой разум до того, как тебя захлестнут эмоции. 
Янка с облегчением всхлипнула и уткнулась Честертону в плечо.
- А почему ты не сказал заранее, что ты все это нарочно подстраиваешь?
- А разве жизнь нас предупреждает заранее, что будет так-то или так-то? – Честертон гладил ее по голове и покачивал, словно убаюкивая.
Янка невнятно промычала что-то в ответ.
- Ну вот, видишь, - улыбнулся Честертон.
Они помолчали.
- Дядя Джон, все равно я не понимаю, как можно договариваться с фашистами, которые людей за людей не считают?
- Договариваться как с людьми, которые не считают людей за людей.
Янка с удивлением подняла голову.
- То есть как это?
- А так: знать все стороны своего оппонента…
- Оппонента? Может, врага? Фашисты – враги!
- Ох, Янна, ну что ты к словам придираешься? Хорошо, давай используем другое слово – противники. Так вот – знать своего противника и говорить с ним на понятном ему языке.
- И что, если бы тогда Сталин договорился с Гитлером, то никакой войны бы не было?
- Я думаю, была бы. К сожалению. Ведь война нужна была не только Гитлеру, она нужна была тем, кто действовал через него.
- И что, неужели с теми, кто стоял за Гитлером, нельзя было договориться?
Честертон помолчал и, тяжело вздохнув, произнес, - иногда договориться не получается. У нас тогда не получилось.
- У нас?
- У алхимиков. Отчасти мы тоже виноваты в том, что произошли эти две войны. И революции тоже. Нас постоянно привлекают к переговорам как посредников. Мы помогаем людям – правительствам людей найти общий язык. Но весь двадцатый век нас словно преследовал злой рок, и мы никак не могли остановить этот ужас. Хотя… где-то лет тридцать назад положение стало меняться. Но это стоит связать, скорее, с балансом сил в мире, над которым мы, кстати, тоже работаем.
- И что же нам мешает не допустить войны?
- Человеческие пороки, - вновь вздохнул Честертон, - мы не можем изменить людей. Мы можем лишь помочь им, указать на возможность решения тех или иных проблем. Но мы не можем изменить людей, вывести из их умов недоверие, страхи, какие-то стереотипы. Это могут сделать только сами люди. Но, к сожалению, на другой стороне играет еще одна сила – та, что тянет людей вниз, а не вверх.
- И что это за сила? Это масоны? – выпалила Янка.
- Масоны? – Честертон, если и удивился, то виду не подал, – нет, хотя и они во многом заинтересованы.
- Тогда кто?
- Скорее, что. Эта сила – возможность выбора. Людям дан выбор. Нам, кстати, тоже. Как и волшебникам – всем человеческим существам дана возможность выбирать. Если в человеке чистые мысли, доброе сердце, это ведет его как магнит в сторону блага для него и для всех остальных. А если ум загрязнен, замутнен желаниями, амбициями, то дорога совершенно противоположная. И тут уж ничего не поделать. Это, кстати, и тебя касается. Понимаешь, о чем я?
- Нет, - честно призналась Янка.
- Дело в твоем чувстве справедливости. Точнее, в желании справедливости. Погоди, дай мне договорить, - остановил он, попытавшуюся что-то возразить, Янку, - ты желаешь справедливости. Это хорошо. Справедливости хотят все. Хотя, в твоем случае нужно использовать более точное выражение: ты жаждешь справедливости. Всей душой. Это тот пламень, который тлеет в твоем сердце как угли в непотушенном костре. Тебе ведь хочется, чтобы все в жизни было правильным, чтобы все, с чем бы это сравнить…. происходило, звучало как по нотам! Чтобы все было на своих местах, и ты бы была спокойна, потому что заранее полистала партитуру, ведь так?
Янка утвердительно кивнула.
- Но согласись, ведь дирижер – не ты. И в моей жизни дирижер – не я. Собственно говоря, дирижер у нас один. И партитура нашей общей жизни тоже у него. А у нас – у каждого из нас – только своя партия. В наших силах – сыграть ее как можно лучше. И в этом – наш выбор – как мы ее будем играть. К тому же, в зависимости от того как мы будем играть нашу собственную партию, будет зависеть общее звучание оркестра. Но не нам решать, как достичь этой глобальной гармонии – справедливости для всех. Мы не в состоянии охватить весь замысел этого гигантского концерта под названием «Жизнь».
- А Гитлер?
- О господи, снова Гитлер! – засмеялся Честертон, - дался он тебе?
- Нет, ну дядя Джон, погоди! Вот то, что он сделал – это было написано в его партии? – не унималась Янка.
- А-а, вот ты о чем! Я полагаю, что парадокс этого мирового оркестра, а мы сейчас говорим именно о мировом оркестре, - так вот, его парадокс в том, что эта пресловутая возможность выбора делает каждого из музыкантов-исполнителей еще и композитором. Каждый исполняет свою партию, которую выдал ему дирижер. Дирижеру выдал ноты композитор. Назовем его Великий Композитор, который, по сути, и является дирижером. И поскольку музыканты и композитор понимают мировой язык музыки (иначе как бы они могли совместно музыку создавать?), то нечто общее у них должно быть. И это общее – возможность творить, возможность сочинять и даже импровизировать. Правда, некоторых из нас иногда м-м…, - Честертон пытался подобрать нужное слово.
- Заносит? – подсказала Янка.
- Да, пусть будет «заносит». Некоторых заносит. Почему? Потому что они начинают считать себя солистами, хотя в партитуре стоит указание tutti – играют все вместе.
- Понятно, - протянула Янка, - послушай, дядя Джон, а почему никто не видел дирижера? То есть, Великого Композитора?
- Сразу так и не ответить! Сама-то как думаешь?
- Ты хочешь, чтобы я ответила?
- Хочу, - Честертону действительно было интересно мнение его племянницы.
- Тогда…в общем, я думаю, что никто не видит Великого Композитора, ну и дирижера тоже – он же и дирижер ведь, так? Не видят его или их потому, что тогда, когда человек их уже увидит, то он перестает быть человеком, и становится как бы ими – или им одним – не знаю как правильно.
- Ого! – поразился Честертон, - и когда же человек может так видеть?
- Тогда, когда музыкант перестает быть музыкантом, перестает думать о себе, ну как бы ощущать, нет, не так… в общем, когда перестает знать себя, как обычно знает, а становится той музыкой, которую играет. То есть, когда не помнит себя, пока есть музыка.
- Ты об этом прочитала где-то? – лицо алхимика выражало спокойное удивление, но сердце вздрогнуло, как если бы рядом разорвался снаряд.
- Нет, не читала. А что, где-то об этом написано? – искренне удивилась Янка, - короче, это когда играешь, особенно когда Баха если играешь – это происходит. То есть, один раз у меня такое было, - смутилась она, - но, наверное, это может повториться. Можно попробовать еще раз – провести эксперимент.
- Янна, - Честертон понимал, что сейчас важно говорить непринужденно и очень аккуратно, подбирая нужные слова, - Янна, давай пока без подобных экспериментов, а? – и добавил, стремясь все дальше отодвинуть свою племянницу в более ощутимую реальность, - лето же все-таки.
- Давай без экспериментов, - легко согласилась она, - действительно, каникулы ведь. Кому охота летом да по жаре заниматься? Это только Рудик у нас герой, - и Янка беззаботно вскочила на ствол дерева, на котором они сидели, изобразила «ласточку» и, спрыгнув, вприпрыжку помчалась к остальной компании, которая ждала их где-то за поворотом.
Честертон неторопливо последовал за ней. Несмотря на легкую прохладу в густой тени старых деревьев, ему вдруг стало жарко. Каждый шаг давался все труднее. Алхимик шел, стараясь не подавать виду, но руки его сжимали трость как спасительную соломинку. Мгновения прожитых им лет вырывались из глубин памяти. И среди них он словно наяву слышал сейчас голос своего брата Джонатана, однажды сказавшему ему: «А ты знаешь, Джонни, я вот думаю, что в музыке, в тот момент, когда мы творим ее, можно раствориться настолько, что для нас даже не будет существовать времени. То есть, наше я будет, но оно будет другое. Потому что оно будет слито с музыкой, будет как бы внутри, в сути самой музыки. Музыка ведь существует во времени, а время существует, пока существует музыка. Понимаешь, о чем я…?»