Изморозь

От почерневшего здания веяло холодной сыростью. Но сильней всего угнетал вид ближайшего к нему длинного хлева, за слепыми стеклами которого, покрашенными в грязный зеленый цвет, находился морг. В него-то санитары, а чаще всего больные, на носилках из выцветшей парусины вносили того, кто совсем еще недавно хворал и мучился...

Хотя сейчас там покойника не было (Михаил точно знал про это), но все же что-то неприятно стесняло душу.

Цветы на клумбе — георгины и астры — напрочь вымерзли, склонились к земле, изменились в цвете. Еще позавчера они так роскошно цвели, над ними кружились и гудели пчелы, осы и прочая живность, которая любит пахучий нектар, но вот как-то за полночь неожиданно ударили заморозки. Хотя по календарю была уже вторая половина сентября, но на самом деле в природе бурлило лето. Лохмотьями повисла листва — закон отторжения: примороженное не выживает.

Звякнула стеклянная посуда. И это вывело Михаила из задумчивости. Елена, одетая не в больничное, а в свое — короткий голубой плащик, босоножки на высоких каблуках, — перегнувшись, несла в огромной авоське разнокалиберные банки и бутылки.

«Куда это она?» — удивился Михаил, из больницы ведь, как положено, выписывали сразу же после обхода — до обеда. Елена, увидев его, остановилась.

— Иван Платонович дежурит. Посмотрел мои анализы и выписал, — неохотно скривилась в усмешке. И застыла напротив холодного сентябрьского солнца, как статуя: выразительные глаза с поволокой, полные и сладкие губы (об этом он знал досконально), и стригла взглядом пожухлую, покрытую пылью, траву.— С этим вот, — грохнула коленом по стеклу, — не знаю, что делать. Бабы нагрузили, но не хочется до остановки тащить. Хочешь, забери себе.

— Не надо, — буркнул Михаил. — Выбрось вон в мусорник...

— На, пойди выбрось, а мне авоську принеси! — не попросила, а приказала, и была уверена, что он так и поступит. — Неси, а то еще на автобус опоздаю...

У хлопца под грудью заерзал болезненный клубок, затошнило, и он глубоко вдохнул носом — так советовали врачи, чтобы подавить приступ. Его охватило возмущение, как нетерпеливое весеннее половодье. Оно росло, клокотало, норовя прорвать за пруду. И сразу грязный бурлящий поток хлынул, сметая все на пути.

— А больше ничего не хочешь, а?! — взорвался криком, от которого даже водитель «скорой» проснулся и, как барбос, высунул из окна свое заспанное лицо.

— Пошла ты… знаешь куда? — И сам язык, уже не слушаясь его, сказал, куда именно.

Елена, не проронив ни слова, поплелась с посудой к воротам, как-то сгорбившись и поблекнув.

... Ее привезли в больницу где-то дней десять тому, готовили к операции, но, видно, передумали, если вы писали. Вдвоем они всегда прогуливались по больничному двору, а вечером, когда темнело, сидели  на лавочке возле цветочной клумбы и целовались. Получалось так, что Елена не часто ему это позволяла, да он и сам не очень настаивал, но целовались неистово. А вот позавчера Елена весь вечер проторчала возле баб из терапевтического, потому и не пошла на улицу, а прошмыгнула в свою палату, Михаил таки дождался, когда она шла на уколы к манипуляционной.

— Лена, ты что, обиделась на меня?

Она молчала и терла старым тапочком вымытый пол.

— Не надо нам это... — все же выдавила из себя. — И так уже про нас в больнице болтают. Да и старше я тебя.

Он ничего не успел ответить ей, так как появилась медсестра и разогнала их по палатам. Потом из-за дверей Михаил услышал Еленины слова, которые ошпарили ему уши: «Зачем он мне, у него же рак!»

 -  Какой рак? — в сотый раз переспрашивал он себя. — Глупости! Его бы тогда не держали в районной больнице, а в Киев бы направили, тут же рядом. У него обыкновенная опухоль, а не раковая, так и Платонович говорит: вылечат, и все будет прекрасно, окончит школу, поступит учиться. Больные раком — бледные, измученные, вон как их учитель, у которого рак пищевода, — только на уколах живет. Михаилу хотелось рассказать об этом Елене, чтобы она отсебятины не выдумывала. Но когда утром девушка зашла в его палату, чтобы пригласить выйти во двор, он заупрямился, ссылаясь на болезнь, — заговорила
гордость. А теперь, вишь, не удержался.

... Гулко бахнули натянутые пружиной двери — на крыльце усмехался дядька Ладомир в помятом сером костюме. Радуется... Врачи разрезали, посмотрели и зашили снова. А он думает, что уже здоровый...

— К жене на выходной отпустили, — бодро крикнул он Михаилу. — Иди, он и тебе разрешит...

И Михаилу так захотелось домой — только не в свою родную хату. Там нет уже матери — умерла от болезни крови по весне, когда на большой грядке взошли цветы. Цветов же тех много-много. И они повсюду. Только мать услышит или вычитает где-нибудь о каком-нибудь сорте, которого нет у них, сразу письма к цветоводам. Михаил и сам полюбил это занятие, так как помогал матери, смотрел за цветами. Хлопцы лишь на смех брали его увлечение. После смерти матери отец спился, валялся пьяным по селу. Михаил, когда еще был здоровым, приводил отца домой, грязного, избитого, и укладывал в постель. А отец
не спал, всю ночь плакал, аж подушка мокрой была. Но к вечеру снова напивался. А вот теперь некому за ним присмотреть. Председатель говорил, что на лечение отправят.

Тянуло хлопца в свое село. Тянуло — хоть плачь. — Нет-нет, дорогуля, — заупрямился Платонович (он всем говорил «дорогуля»), — не могу отпустить, да и главврач завтра дежурит.

— Да отпустите же его, Иван Платонович, — подала голос медсестра Галя — высокая худощавая молодица с угреватым лицом.

— И не проси, иди в палату.
 
У Михаила внутри так резануло, что он едва не вскрикнул, только губу прикусил, сдерживая боль.
Платонович, не поднимая глаз, что-то писал в историю болезни, демонстрируя, мол, разговор окончен.

— Если не отпустите, то я сама возьму ключи и отдам ему одежду. — Глаза у Галины наполнились слезами.

— Ну-ну, попробуй только, перед главврачом отвечать будешь...

— Отвечу. Сердца у вас нет. Пошли, Миша!

Тускло мерцали ступеньки подвала, Галя уже скрежетала ключом в замке, но мерцание почему-то не проходило — такое с ним уже бывало. Ничего, померцает и пройдет.

— Успеешь на автобус? — спросил Иван Платонович, затягиваясь на крыльце сигаретой.

— Успею, — бросил он обрадовано, потому как выходило, что не сестра его отпускает, а сам Платонович.

Да он совсем и не собирался идти на автобусною остановку. В СПТУ учился его товарищ и односельчанин Иван Гамандий. У него был мотоцикл, и, скорее всего, он не откажет подвезти домой.

Михаил быстро шел хорошо ему знакомыми улочками районного городка, но почему-то устал — сердце гулко стучало в груди, а рубашка — хоть выкручивай. Вроде и не впервой ему быстро ходить — от Вербовского уголка до школы при любой погоде добирался за десять минут...

Зеленые вагоны остановились — военные, из зоны, эмблема химических войск. Наверно, дезактивацию делают. Один солдат, рыжий-рыжий, кажется, вот-вот всполыхнет. Прикручивает буксирный канат, в одной гимнастерке, аж посинел, бедолага, от холода.
Михаил ловит себя на мысли, что и ему через год тоже в армию.

Со стороны школы шла Оксана, Михаил узнал ее сразу — костюм ярко-розовый на ней, глаза режет. Сердце затрепетало, как с перепугу. Будка телефонная. Забежал. Снял трубку и застрекотал диском с дырочками, Оксана прошла мимо, гулко цокая каблучками по мостовой.

«И зачем я только прятался? — спрашивал он сам себя. — Кто она мне такая? Ну, танцевали на дискотеке, в кино раз ходили. Ну и что с того?..»

Между тем Оксана исчезла за углом улицы, вроде ее и не было. Вот и общежитие. Ветер играет оторванной афишей с надписью «Video». Тенью проскочил мимо вахтера, стараясь смотреть только себе под ноги. Поднялся на третий этаж, а пот глаза ел, духу не хватало.

Посреди длинного казарменного коридора   отыскал на дверях нужный номер «35». Магнитофон с Розенбаумом едва не разрывается. Стол с закусками, Иван, словно полководец перед битвой, стоял у открытого окна и курил, а ветер возвращал дым
в комнату.

— Праздник, старик, — восемнадцать. Теперь гражданин со всеми правами. Тебя что, выписали?

— Отпустили на день. Думал ты подбросишь, а тут...

— Ничего, — наморщил Иван свой боксерский нос, — оттарабаню, да и мне сегодня домой ну... Немного посидим, щас хлопцы с подругами придут. Успеем.

Михаил сразу же скис, не хотелось быть среди незнакомой компании. Гости не задержались — все по парам, и Михаил еще больше расстроился, понимая, что здесь он лишний.

Девочки оказались бедовые — хлестали водку не хуже ребят, крепких слов не стыдились. Вскоре покатилась под кровать последняя бутылка. От выпитого и у Михаила улучшилось настроение. Джинсовая красавица — видно, местная — предложила Ивану съездить к ней за домашним вином. Иванова же Светлана, возможно, приревновав, была против, но после коротких торгов они таки поехали. Вторая страшно влюбленная пара — эти все время обнимались и целовались, — ушли в другую комнату. Подался прочь и опечаленный ухажер джинсовой. Михаил остался один на один со Светланой.

Замолчал магнитофон, но девушка не подошла, чтобы сменить кассету. Наконец, шумно вздохнув, вырвала из розетки электровилку и окинула Михаила долгим оценивающим взглядом, от которого хлопец аж съежился.

— Да-а-аа! — протянула она, подходя к зеркалу. — Раз они вдвоем уехали, то теперь скоро не жди. Я Алку знаю...

Налюбовавшись собой всласть, она вплотную подошла к Михаилу.

— Почему такой бледный? Нюхаешь или на игле сидишь?

Михаил озадаченно подбирал слова, чтобы ей ответить.

— Ну, не напрягайся. Это твое дело, — она  ГРУ дью прикоснулась к нему — крепкая, здоровая. — А как с женщинами? Ну?

— А Иван? — выскочило непроизвольно.

— А что Иван? Он там сейчас с Алкой, думаешь,
чем занимается?

Михаил поцеловал горькую нагримированную щеку, потом губы.

— Давай без увертюр, милый. Закрой двери и не смотри, пока я разденусь. Ключ на тумбочке.

Михаил повернулся к большому зеркалу и не узнал себя, хотя так похож был на мать: круглолицый, брови черные, но вот только глаза — большие и испуганные — не его совсем.

— Только не подсматривать! — предостерегла Светлана. Да разве ж он подсматривал? Только теперь увидел, что она в синей рубашке — тонюсенькой-тонюсенькой, стройные ноги ослепили невиданной до сих пор розовостью. Перевел взгляд — с цветной обложки многозначительно усмехалась Алла Пугачева. И ему сделалось жутко: неужели это все с
ним на самом деле? Оказывается, все так просто... Не брехали ребята.  Но все же Иван — его товарищ, разве так можно?

— Теперь и ты раздевайся. — Она уже лежала в постели, отвернувшись к стене.

... Ноги и руки как ватные. Кое-как сбросил костюм, стащил рубашку и застеснялся своих худых,  аж синих, колен, которые так и выпирали мослами.

С опаской примостился на краю.

— Я не кусаюсь, можно и ближе, — усмехнулась Светлана и, как ребенка, накрыла одеялом, перед этим сняв с него остальную одежду.

Михаил долго целовал ее, и от запаха парфюмерии у него все поплыло в голове.

— Мальчик, скажи честно: ты хоть раз был с женщиной?

— Нет, — признался Михаил.

Светлана грустно вздохнула:

— Ну что мне с тобой делать? Закрой глаза.

Он чувствовал ее гладенькое тело и откровенно удивлялся, почему не проваливается земля, не бушует землетрясение и нет конца света, а существовали только он и она — Светлана, Иванова подруга, с которой они недавно познакомились.

Светлана тяжело дышала, и он ощущал, как на его грудь падали горячие капли. У Михаила заболели глаза, и он разомкнул веки: на него в упор смотрели розовые бутоны ее грудей.

— Мальчик, ты мне нравишься...

— И ты мне тоже...

Перед глазами плыли прибитые морозом цветы — с поблекшими лепестками и почерневшими листьями. Солнце ласково играло на инее, растапливало его, что-бы возродить выхоложенную жизнь — да напрасно.

Однако стало тихо и легко, как после весеннего дождя.

— Принеси мне из кухни теплой воды, — попросила Светлана, и в голосе слышались ласка и нежность.

Он поднялся. Его качало. Не стыдясь, оделся, взял со стола чайник. Когда вернулся из кухни, то застал в комнате настежь открытые двери. Иван размахивал мотоциклистским шлемом и гнул матерщину.

Во дворе Михаила сразу же стошнило. Уже не чем было блевать, слюна катилась жгуче-горькая, а тошнота не проходила. Его всего трясло — Михаил выбежал в одной рубашке, пиджак остался в общежитии. Внутри, как огнем пекло. Пересидев на
цыпочках, пока улеглась боль, он поплелся в долину, где светились окна больничных корпусов.
 Около цветочной клумбы мерцали два огонька — Платонович и Галя сидели на лавочке и курили. Сестричка почему-то тихо всхлипывала.

— Опоздал на автобус? — глухо спросил Платонович. — А учитель твой умер...

Клумба еще сберегала теплый запах лета. Михаил наощупь сорвал мягкий шарик, что совсем недавно пышно цвел на клумбе, и что есть силы сжал его в кулаке, аж сок выступил на пальцах.

Внутри живота Михаила как серпом резануло —вновь начинался приступ.