oz. 2. 0

      



           Меня напялили на крест.
           Я задергался на крючьях, привыкая к беспомощности и боли. Кто-то там, внизу, размахнулся и бросил камень. Булыжник разорвал ветошь под глазом, сделав меня совсем уж нелепым. Вокруг радостно завизжали и принялись хлопать в ладоши — дети высоких людей были похожи на бесноватых. Это первое, что я помню. Моё таинство явления на свет.
           Всё, что происходило после, — от рождения и до минуты, пока меня не встретила та, из-за которой я взялся за перо, — могло бы уложиться в строку: заря, два великана в остроконечных шляпах горбятся над мертвой землей, мерно взмахивая мотыгами до ночи, ночь. Ну да, еще их дети — вот они, несутся через поле, одержимые...
           Будь у меня способность к ненависти, вернее, если бы сама идея осмысленной жестокости таилась в моей голове, я бы выблевал тонны желчи на этих маленьких ублюдков, что резво лупят по мне деревянными мечами и забрасывают комьями засохшей грязи, приседая от смеха каждый раз, когда я начинал трепыхаться в судорогах. Они были хуже воронов, слетавшихся к моему распятию, едва все семейство скрывалось за дверью черного дома.
           Тот, кто родил меня... Тот, кто создал меня сеять ужас, разопнув на кресте с первым вдохом, был болен настолько, что лишил меня дара откликаться мыслью, криком или стоном на запредельное сущее Оз, которое я снедал по крупицам, а то и сжирал кусками без единого шанса упорядочить этот мир внутри себя, без малейшей возможности заявить о себе, не путаясь в словах. Я был средоточием эмоций и концентратом чувств, оторванных от чего-то самого важного...
           Чуть позже, отправившись с ней и болтливым терьером в наш последний поход, я окончательно рассыпался от впечатлений и стал частью безумия Лаймана, выплеснувшего историю о трипе четырех в долине непостижимого волшебства.
           Я видел алые опиумные поля и гарпий, танцующих с ветром. Видел огни зиккурата, разрушенного племенем плоскоголовых мигунов, и предсмертные корчи одноглазой старухи, не мывшейся полтысячи лет. Я вбирал в легкие желтую пыль с дороги, петляющей до самого горизонта; впитывал пот и мочу трусливого льва у логова каннибала, цеплялся с дровосеком за сучья опрокинутого над бездной старого дуба и воскресал после битвы со стаей летучих приматов, но пережитое никак не складывалось в мозаику и просто разрывало меня на миллиарды бессвязных ощущений.
           Лишь изредка мне мерещилось, что я улавливаю тайну, какую-то заповедную истину, обезоруживающую своей простотой — такое случалось, когда мы, замолкая от отчаяния, вновь находили силы идти дальше, каждый за своей мечтой.

 
           Меня спасет величайший авантюрист из страны Оз, мэр города сверкающих иллюзий: смеясь распотрошит мою соломенную голову, и вот они, заветные мозги, — мешочек из смеси отрубей, булавок и швейных игл, — разбухшие донельзя от сонмища давно созревших чувств. Ах да, и книга профессора S.S.F, оставленная Гудвином в подарок — на ее страницах я однажды прочитаю то, ради чего сделал первый шаг по дороге из желтого кирпича: «Все смыслы и цели заключены в любви и труде».
           Дальше я буду жить...
 



.