Глава 6. Болезнь. Академический отпуск. Толя

6. Болезнь. Толя.

В летнюю сессию произошел срыв. Зачеты были сданы почти все, но учиться я больше не могла. Бросила все и уехала домой. Тетка сказала, что отец поехал ко мне в Саратов. Я бежала по улице, надеясь успеть застать его на речном вокзале. Не успела. Он вскоре вернулся. Состояние у меня было ужасное. Часто трясло мелкой дрожью, и я совсем  не могла спать.

Отцу предложили проконсультироваться с пенсионеркой, бывшим психиатром. Она спросила:
- Не хочешь жить?
- Не хочу.
Та сказала родителям, что учиться я не смогу, нужно обращаться в психиатрическое отделение. У нас и сейчас пациентов этого отделения считают ненормальными, сторонятся их, тогда тем более. Клеймо на всю жизнь. Одну ночь я провела в этом отделении, маленьком, переполненном, почти без удобств. Утром врачи согласились отпустить меня домой под наблюдение родителей, выписав нужные лекарства.

Таблетки лежали кучкой на серванте, я выпила их все. Упала, потеряв сознание, потом встала, добралась до кровати. Сильно хотелось спать, а родители теребили, что-то спрашивали. Я сказала, что выпила таблетки и попросила оставить меня в покое. Вызвали Скорую помощь, отец нес меня на руках. Промывали желудок.  Потом дали направление в психиатрическое отделение при больнице Саратова. Туда помещали немногих, в этом отделении проходили практику студенты медицинского института. Они подходили, расспрашивали, мне было тяжело говорить с ними. Из их преподавателей запомнились двое. Один молодой, нагловатый, циничный спросил:
- Вам было бы легче, если бы та, на которой он женился, была лучше вас?
- Да, легче.
Большинство девушек признались, что порадовались бы тому, что она хуже них. Второй пожилой, седоватый попросил ответить всего на один вопрос:
- Как вы себя чувствуете сейчас?
- Смеяться не хочется.
Одна из девушек удивилась:
- Но, если смешно?
- Мне не кажется смешным.

Больные самые разные. Одна из женщин, преподаватель института, рассказывала о голосах, которые звучат постоянно у нее в голове. Каждая лекция давалась ей с большим трудом, каждый раз волнение, как перед премьерой. С родственниками встречаться не хочет, гневно обвиняет брата в том, что он «сдал» ее сюда. Еще одна, преподаватель школы, в сильно возбужденном состоянии. Падает на пол, пытается затянуть полотенце на своей шее, кричит: «Это что еще такое!» На следующий день она уже спокойна, как со стороны говорит о своем состоянии. У одной сильная истерика, вызванная приемом каких-то препаратов для похудения. Одна сильно озабочена своей внешностью, шрамом на руке. Она вроде бы заядлый театрал, ходит на все спектакли, знает многих артистов. Но интересует ее не игра артистов, а их внешность, личная жизнь. Бывшая балерина на балерину совсем не похожа, крепкая, коренастая, сильно развиты икры ног, на спине незаживающая рана. Еще одна узколобая, с гладкими, стянутыми в хвост волосами озабочена серьезной «проработкой» произведений Ленина, Маркса, Энгельса.

Директор школы, приятная женщина с усталым взглядом, попадает сюда не первый раз. Приступы депрессии повторяются у нее периодически, даже без видимых причин, когда все благополучно.

Некоторые лечатся от алкоголизма. Лечат инсулиновыми шоками, лечение тяжелое. Но высокая, худая Рая заверяет, что напьется сразу, как только выпишется из больницы. Есть просто старенькие, беспомощные, дети определили, чтобы немного отдохнуть.

Отцу говорят, что мое состояние реактивное, повторяться не должно. Но он не может смотреть на мое безразличное лицо, отворачивается, на глазах выступают слезы. Мать держится лучше, рассказывает мне какие-то новости, которые меня совсем не интересуют.

В больнице я нахожусь два месяца. Осенью можно было бы продолжать учебу, сдав экзамены за четвертый курс, но в деканате мне советуют взять академический отпуск. Мне по-прежнему все безразлично, вряд ли я смогла бы в это время сдать экзамены. Я оформляю академический отпуск.

Остались мои фотографии тех времен: нелепые позы, поникшие плечи, сгорбленная спина, пустой, ничего не выражающий взгляд.

Теща Славы собиралась ехать к ним в Теплоозерск, позвала меня с собой, я согласилась все с тем же равнодушием.  Ехали около недели с пересадкой в Куйбышеве. В поезде я лежала на полке, даже читать не хотелось. По улицам Теплоозерска ходила с трудом, задыхалась от нехватки кислорода.  Там действительно не хватает сколько-то процентов кислорода. Местные жители адаптировались, а приезжие вначале ощущают. Запомнились сопки с жидкой растительностью, сильно отличающейся от буйной сибирской тайги, которую я видела на родине матери. Травы почти нет, кедры растут далеко друг от друга. Местные жители легко карабкаются по ним с помощью железных кошек, я не смогла подняться даже на полметра. Собирают орехи с низкого кустарника, освобождая их от черных, колючих оболочек.  Мясо и рыба здесь не дефицит, можно купить одежду, сапоги японского производства. Но за белым хлебом, когда его привозят, выстраивается длинная очередь. Мать Нади занимается спекуляцией. Она специально ездит по разным городам, покупая дефицитные товары и перепродавая их на рынке. Покупает она и здесь.

Увидев Максима, крошечного, беспомощного человечка, неожиданно почувствовала к нему интерес и какую-то теплоту. Лица людей казались мне злобными масками, вызывали страх, но ребенок такой невинный, ничего не испытавший, не способный обидеть…

Слава собрался поступать в институт по направлению от предприятия, просил родителей, чтобы Надя пожила, пока он учится, у них, оставаться в Теплоозерске она не хотела. Так что в Вольск мы возвращались вчетвером: Надя, Максим, Ольга Константиновна и я. Четырехмесячный малыш нормально перенес дорогу, особенно хорошо ему спалось под раскачивание поезда, на остановках он просыпался и начинал пищать. Слава остался один. Никуда он не поступил, прежде чем отправлять семью, надо было выяснить все условия поступления, кажется, без экзаменов по направлению от предприятия принимали только рабочих, а не инженерно-технических работников. Скорее всего, ему не столько хотелось учиться, сколько уехать из Теплоозерска с его сопками, скудной растительностью, нехваткой кислорода, очередями за хлебом. Короче, Слава продал всю мебель, часть накопившихся вещей, сдал квартиру, основательно обмыл это дело и вслед за нами приехал в Вольск. Опять все собрались в маленьком родительском доме, жили вшестером.

Я устроилась на работу в дошкольное педагогическое училище, временно, на место ушедшей в декретный отпуск лаборантки исторического кабинета. Рисовала плакаты, иногда показывала кинофильмы на учебной узкопленочной киноустановке, обращаться с ней научилась еще во время работы лаборанткой физического кабинета. Подружилась еще с одной лаборанткой, она даже стихи потом написала, подарив мне на прощание записную книжку:
Опадали листья пожелтелые,
Их ветер кучкой собирал в сторонку,
В эту пору к нам пришла несмелая,
Стройная, красивая девчонка.
…
Не забывай же, помни, милая Галинка,
Как жили и трудились мы вдвоем.
Две тощие: березка и рябинка,
Возможно, где увидимся, споем.

По вечерам частенько заходил Толя. Он в очередной раз бросил художественное училище, приехал в Вольск. Он звал меня прогуляться, я соглашалась. Но разговаривать мне не хотелось, я шла, молча, а он рассказывал мне о любви к другой девушке. Она училась вместе с ним в художественном училище, они полюбили друг друга, но ее родители были татары. Выйти замуж за русского означало для нее разрыв со всей родней, и Толька испугался этого, уехал, но забыть ее не получалось. Как ни странно, но эти встречи и разговоры с Толей, вернее его рассказы, помогали моему «оттаиванию».

Приезжала Галя Степнова, также находилась со мной, несмотря на мое молчание и безразличие ко всему.

В феврале я уехала в Саратов продолжать учебу, Слава с Надей перешли в кооперативную квартиру, которую купили для них родители, отец с матерью остались в доме.  Новые друзья Ужинские не сошлись со старыми друзьями отца. Ближайшему другу отца не понравилось, что Нина рассказывает о нем в учительской то, что никому знать не полагается, он высказал это отцу в грубой форме. Оборвалась многолетняя дружба. Отец переживал по этому поводу, а мать только радовалась, ей, как и мне, не нравилась эта компания. Она считала, не без основания, что этот друг склоняет отца к изменам. Сам он изменял своей жене,  звал к знакомым женщинам отца, но отец тогда на его провокации не поддавался.

Отец сблизился с Борисом Ужинским, у матери были хорошие отношения с Ниной, но сдружилась она с новой соседкой Галиной Тарасовой, скользкой, вертлявой бабенкой, которая мне активно не нравилась. Они вместе ходили на базар, пекли пироги, бегали в гости друг к другу.  Эта пара резко отличалась от обычного окружения родителей, я удивлялась, что может быть у них общего, тем не менее, странная, на мой взгляд, дружба процветала.  Галина Тарасова работала на мебельной фабрике, ее муж Саша был пожарником. Оба любили выпить, Сашка пьяный заходил ко всем соседям, бил себя в грудь кулаком: «Я – старшина второй статьи!» и жаловался на жену: «Галька у меня на передок слаба». Им пришлось продать прежний дом и переехать в новое место из-за связи Гали с соседом. А мать, такая ревнивая, почему-то Гале полностью доверяла, делилась с ней своими переживаниями, главное место в которых занимала ненависть матери к сестре отца тете Нине.

Калитку в заборе прорубили, чтобы было удобнее ходить друг к другу в гости. Опять калитка, теперь к другим Тарасовым!

Последние перед окончанием университета каникулы я провела с Толей. Ходили на Волгу, гуляли по вечерам по городу, выбирались иногда в кино, благо у нас дома сломался телевизор, Толе я рассказывала обо всем, что было на душе, не обходилось без воспоминаний. Вот так и получилось, что частенько нас было не двое, а как будто четверо. 

В училище Толя не вернулся, работал в художественной мастерской. Он пробовал написать мой портрет, но что-то у него не получалось, хотя на стенке висел очень даже неплохой портрет Кямили.

Он казался мне таким близким, но отношения наши продолжали оставаться дружескими. Я уже сама хотела большего сближения, какой-то определенности. Когда он поцеловал меня (впервые за все эти годы) я почему-то заплакала. Каникулы мои кончались, скоро надо было уезжать в Саратов, а Толя по-прежнему не говорил ни слова о наших дальнейших отношениях. Должно быть, ревность к Кямиле заставила меня написать в своем дневнике несколько обидных строчек о ней. А потом мы в очередной раз поссорились, и я, как бы назло, дала ему прочитать этот последний свой дневник, где было много сентиментальных воспоминаний о Володе.

Тогда и появилась в моем дневнике запись, написанная рукой Толи. Я не могу ее сокращать, привожу именно в том виде, в каком она была написана.

 «Сей дневник, с позволения его хозяйки, был только что прочтен с глубочайшей чувствительностью человеком, имя которого не единожды указывается в нем. Набравшись откуда-то наглости, он, этот человек, т.н. я, без позволения хозяйки возымел желание сказать ей здесь же несколько слов по поводу записи от 8-го августа 1972 года.

Может, я делаюсь особенно отзывчивым, когда что-то касается особенно дорогих людей для меня.

Хозяйку сего дневника можно уважать уже за откровенность изложения своих мыслей и чувств (также и в записи от 8-го августа), не говоря уже о том, что находится за строчками, что невозможно или просто нельзя еще выразить. Однако мне думается, что человек, сказавший о ком-то откровенно, «с плеча», не имея о том достаточного представления, очень даже может ошибаться, и хорошо еще, если тем самым нагрешит только на себя…

Нет, Галя, ты совсем не угадала, что было написано на последних страничках моего дневника. Там были мои мысли о будущем житие и о тебе, и о себе. А то, что ты не смогла их прочесть, то от этого сейчас я испытываю только большое удовлетворение.
Взаимоотношения Кямильки и мои были очень сложными и до чего они развились, не знаю, можно ли их назвать любовью? Начиналось все с приглядывания. По училищу бегала веселая, бойкая, с вечно смеющимися глазами (это потом я узнал, как они могут грустить) смугленькая девушка. Улавливал я в ней что-то отличное от всех прочих девушек училища и вообще. Мы занимались, шутили, дурачились, причем она была первая мастачка на различные ухищрения и выдумки. Обычно я оставался в училище на дополнительные занятия рисунком, она уходила раньше. В такие часы я стал чувствовать, что мне чего-то стало не хватать. После ее ухода я сразу же начинал грустить, а когда случались у нее пропуски, то и подавно нападала хандра, даже с работой ничего не клеилось. Я и виду не подал, когда узнал, что она вот уже целый год встречается с каким-то парнем, и только еще больше загрустил. Сейчас трудно, да, наверно, и невозможно уловить момент постепенного сближения и пробуждения все большего интереса друг к другу, но сближение началось именно тогда. А потом пришло лето, каникулы, и мы, шутя обменявшись адресами, разъехались в разные стороны: я в Сибирь, она с Верой из нашей же группы в Казахстан. Там они и написали это первое шутливое письмо, где «Толя, помоги, ты ведь святой…», но письмо это они так и не отослали. Только через год, когда наши с Кямилькой отношения уже для всех стали явными, это письмо мне вручила Вера ради хохмы.

Я уже несколько раз ночевал у Кямильки на квартире. Приняв ванну, подкреплялись, чем могли, пили наш любимый кофе и, до одури наговорившись об искусстве и жизни, засыпали счастливые, не выпуская рук из ласкового рукопожатия. А потом, когда мы оставались наедине, я стал замечать тревогу в ее глазах, такую мимолетную, еле уловимую. Что творилось тогда у нее в душе, и какую нужно было иметь волю, чтобы не высказать свою горечь? Это потом мне поведала ее двоюродная сестренка, что в Энгельсе с родителями и родней у нее вышел великий скандал, и она ушла от них. Ты представляешь, Галка, она не мне – им первым призналась в любви ко мне, к русскому, а за такую любовь уже старшая ее сестренка была проклята их кругом навечно (я тебе об этом говорил). Никогда никому я не дарил столько нежностей, сколько ей, никогда еще я не подымался в своих чувствах так высоко. Моя возвышенная романтичность таяла. Она хотела, чтобы я полюбил ее такую, какая есть, и постепенно я открывал ее такую земную, с бесконечной сложностью ее душевного мира и от этого она становилась мне только прекрасней и родней. Я вживался в нее. Она много рассказывала о своем детстве. Я очень глубоко почувствовал ее детство, полюбил ее детство, и от этого она мне стала родней. Она поведала мне о своем тяжком отрочестве (об этом говорит и слишком ранняя седина в волосах), когда в знак солидарности со своей старшей сестрой покинула отчий дом, впервые выйдя в этот сложный мир. Жила одна, без посторонней помощи, работала: «Человек, помоги себе сам!» До этого она дошла очень рано. И от этого мне стала еще родней. Мы уже были неразлучны, но ее происхождение породило во мне душевное смятение и страх потерять ее.

В летние каникулы вместе работали и отдыхали в Ульяновской области. Там однажды, лаская ее лицо поцелуями, впервые обнаружил ее слезы. Только теперь она сдалась перед всегда ее мучившим. Крепко прижавшись щекой к моей щеке, тихо простонала: «Толька, мне страшно». И она, не подозревая, что я все уже знаю, поведала о своем несчастье с родней…

Теперь, когда мы уже не вместе, я с нежностью часто вспоминаю о ней и желаю всеми силами своей жалкой душонки много-много ей счастья. Мы не давали друг другу никаких обетов. Просто жили, любили, ссорились, страдали, радовались. А перед стоящей между нами преградой первым не выдержал я.

Время меняет все и всех, но в памяти моей она навсегда сохранится такой, какой я ее знал: очень живой, гибкой, гордой, нежной, застенчивой, презирающей нечистоплотность и всякие проявления пошлости и лжи.
Ее лицо – мой любимый образ, и я еще поработаю над ним.
Каждый год 3-го марта, а в 7 часов вечера я буду подымать бокал в честь ее рождения с неизменным чувством: хорошо, что на свете живет где-то дорогой мой человек. Она знает об этом, и в 7 часов вечера наши мысли будут вместе.
Вот и все. Хотел написать в нескольких словах, а развел тебе на нескольких листах.

Я далек от нравоучений, но хочется повторить очень даже хорошие слова Маркса: «Человек – это мир человека». Иногда мы забываем уважать человека хотя бы за этот мир, вечно меняющийся и бесконечный как сама вселенская жизнь, «тасязать». Есть человеки, которые считают себя умными и с рождения благовоспитанными, якобы правдивыми и честными и не подозревающими того, что в самом их, якобы правильном воспитании лежит нарочитая условность, выработанная какими-то там понятиями и правилами, чисто преподанная родителями. Лично я могу только жалеть девушку с подобным искаженным представлением о жизни, считающей свою непорочность словно за святость. Я встречал таких. Они занудны и скучны. Лично для меня понятие девушка и женщина – всего лишь возрастная особенность и никак что-то другое. Привлекают открытые, живые, живущие живой жизнью, берущие от жизни все без каких-то там задних мыслей и отдающие ей все, сгорая. Кямиля это знала за собой, гордилась этим и грубые слова в свой адрес некоторых «благовоспитанных умниц» встречала неизменно презрительной, гордой усмешкой и только. И ведь не зря ее окружают хорошие, умные друзья и чудесные подруги.

Сей вспомогательно-воспитательно-вспоминательно-критический отзыв, доведший его составителя до умопомрачения, был составлен Анатоль де Журом 11 августа сего года, без чьего-либо посвящения в содержимое сего дневника, в чем составитель и заверяет.
                Журов».

Утром я зашла к нему в мастерскую. Он был один, что-то рисовал. Вид у него был печальный и измученный. Я позвала его, попросила зайти ко мне, поговорить. Договорились встретиться вечером.
А когда идем домой, и он как всегда, моет ноги у колодца, к нам вдруг обращается тетя Тося Грачева:
- Когда на свадьбу позовете?
Я даже теряюсь:
- Нашу свадьбу?
- Конечно. Хватит уже гулять-то, нагулялись. Сходитесь да живите. Взяли бы, да зарегистрировались. Что вот девчонку иссушил? И сам высох. А то нальетесь оба. Ты уже работаешь. Она не работает, ты прокормишь. Родители помогут. Сходитесь, сходитесь.
- Мы так и сделаем на следующий год. (Толька)
- Что это на следующий? В этом году женитесь. Потом вспомните: тетя Тося правильно говорила.
Она уходит, мы идем дальше.
- Надо теперь тетю Тосю избегать, женит еще!
- Конечно. Что вот девчонку иссушил? Негодяй!
Он вздыхает:
- Сам высох.
Прощаемся у моей калитки. Он забирает у меня свою книгу о художнике и уходит. Я иду ужинать.

Да, я видела его таким, каким мне хотелось видеть, и все его срывы объясняла сильной впечатлительностью, несколько излишним самомнением. И всеми силами старалась убедить себя, что люблю его, во всяком случае, страдала и ревновала вполне по-настоящему. Но лето кончалось, мне надо было уезжать в Саратов, а никакой определенности в наших отношениях не намечалось, хотя он по-прежнему приходил, мы все также много времени проводили вместе.

А потом состоялся тягостный разговор. Начиналось все так:
- Вот мы идем с тобой, твоя рука в моей руке, тяга у меня к тебе хорошая, человек ты хороший, и все равно где-то у нас развилка будет, мы должны расстаться.
- Должны? Почему же именно должны? Докажи это.
И после этого долгие тяжелые рассуждения о том, как все посмотрят, что скажут на это родители. Из всех причин для меня весомой оказалась только одна: он все еще любит Кямилю и не может ничего решить так сразу.
Дошли до калитки. Я не смотрела в его сторону, отвернулась от него, на душе было горько и уныло, а он все говорил и говорил.
- Я бы не советовал такой девушке, как ты, связывать жизнь с таким типом, как я.

Договариваемся, что я напишу ему письмо из Саратова и расстаемся.
Вошла домой с улыбкой, спокойно разделась и легла спать, уснула почти сразу. А где-то ночью проснулась, и голове стали складываться строчки будущего письма к Тольке. В Саратове я все-таки написала и отправила ему это письмо.

«Здравствуй, Толя!  Все-таки я рискнула написать тебе письмо. Честно говоря, мне очень хотелось наговорить тебе много обидных и резких слов. Но… «учитывая смягчающие вину обстоятельства»… И вообще… В общем прошло у меня такое желание. Но кое-что я все-таки скажу.

Я никогда не считала и не считаю тебя ничтожеством. И не унижай ты себя, пожалуйста!  Терпеть не могу такого публичного самоизбиения. Я много говорю себе обидных и резких слов, но лишь наедине с собой. В дневнике, например. Может быть, поэтому меня обвиняют иногда в самоуверенности и самовлюбленности. Я училась у Горького: «Не жалуйся! Никогда не жалуйся! Страдают все, но достойны уважения лишь те, кто сам справляется со своими неудачами. Да здравствует человек, не умеющий жалеть себя!»

А мужем моим будет лишь человек, которого я буду любить, и который будет любить меня, независимо от того, кто он будет по профессии, какое у него образование и кто у него родители. Если не встречу такого всю жизнь, значит, всю жизнь буду одна (как это ни печально)».

Я так и не дождалась ответа на свое письмо, хотя и очень ждала. Все время думала о нем, боялась, что с ним что-то случится. В конце концов, не выдержала, приехала в Вольск и пошла к нему. Надо ли вспоминать чего мне стоило это решение!
Оказалось, что тревоги мои не напрасны. Он был в Саратове, прыгнул с набережной в воду (на спор что ли?) и сломал руку, сейчас в больнице. Он не хотел, чтобы кто-то к нему приходил, но я все-таки пошла. Со Славкой и Надей для храбрости. Он вышел бледный, похудевший, стеснялся своей больничной пижамы. Почти не говорили.
 
И снова ни писем, ни встреч…

Встретились только на ноябрьские праздники. Предстояло предварительное распределение, нужно было написать, хочу ли я остаться в Саратове или куда-то уехать.  Я сообщаю об этом Толе, и он предлагает мне стать его женой:
- А хочешь, я тебя никому не отдам?
- Да, хочу.
Он целовал мое лицо, повторяя: «Так это теперь все мое? Эти волосы, брови, морщинки у глаз…»

Решили, что свадьба будет летом, когда я закончу университет. Поэтому я не стала ничего говорить родителям, ведь еще почти год, зачем мне лишние скандалы, они не испытывали к нему особого расположения. Его это, конечно, обидело.

А дальше все опять было, как будто и не было этого разговора, этого решения. Очень редкие письма, встречи еще реже.

 В общежитии я жила уже совсем с другими девчатами, они учились на курс младше меня, у всех были парни, с которыми они постоянно встречались, проводили все свободное время (порой и несвободное тоже).  А Толька писал так редко, не слишком-то ждал наших встреч.

Слава в очередной раз разругался с Надей, вернулся к родителям, жил с ними.
Позднее мать рассказала о том, как отец, вроде бы желая помочь Славе, раз у них так не ладится с Надей, рассказал ему про их первого умершего ребенка. Справку о смерти выписывал отцу его бывший одноклассник, сейчас врач – патологоанатом Люкшин.  Диктуя медсестре данные о ребенке, он произнес «доношенный». Отец удивился:
- Как же доношенный? Он в семь месяцев родился!
- Пиши, я знаю, что говорю.
Тогда отец ничего никому не сказал, но после очередного разрыва подумал, что это поможет Славе поскорее забыть Надю и постараться создать новую семью. Только для любящего сердца  это оказалось невыносимым ударом. Слава ушел из дома, напился, где-то бродил, вернулся мокрый по пояс, видимо заходил в воду, пытался утопиться.

Мне Слава пытался рассказать, что собрался опять уезжать в Среднюю Азию, но никто нигде его не ждет, никому он не нужен, на душе очень тяжело. Сколько раз потом я жалела, что не смогла его выслушать, постараться как-то утешить. Тогда у нас еще были близкие, доверительные отношения, он говорил мне обо всем, чем не мог поделиться с другими.

Частенько Слава приходил домой пьяный, нарываясь на скандалы с отцом. Приехал вдвоем с Толей ко мне в Саратов. Они зашли за мной в общежитие, и мы отправились к одному из Толькиных друзей – художников. Он вместе с сестрой  занимал комнату в коммунальной квартире, эта комната являлась у них вроде бы студией, родители жили в другом месте. Парня можно было бы назвать красивым, если бы не тяжелый, какой-то свинцовый взгляд светлых глаз. В квартире еще толклось много людей, кто-то уходил, кто-то приходил. Девушка с темными, сросшимися на переносице бровями, вроде бы, пришла позировать для портрета. Все пили, курили, что-то кричали, о чем-то спорили. Соседи по квартире стали возмущаться, и чтобы не встречаться с ними, хозяева и гости выходили из комнаты через окно за очередной порцией водки и курева, благо квартира располагалась на первом этаже.

Слава хотел поговорить со мной, излить душу, но я слишком сконцентрировалась на своих переживаниях. Толька так обидно мало уделял мне внимания, а ведь я все-таки его невеста! Когда я попросила проводить меня в общежитие, он довел меня до остановки троллейбуса, и поспешил вернуться к своей пьяной компании. На другой день они заняли у меня денег на проезд (тебе родители все равно дадут!) и уехали домой.

Потом я получила от Тольки покаянное письмо, где он писал, что был у Вероники, подруги Кямили, не мог не зайти. И огромными буквами: «ПРОСТИ МЕНЯ!»
А год кончался, и все, вроде бы шло своим чередом: защита практики, работа над дипломом, свадьбы моих соседок по комнате одна за другой. Все они были такие счастливые! И я особенно остро чувствовала свое одиночество среди этих влюбленных пар.

И опять какие-то пьянки, драки, потом стало известно, что Толю должны взять в армию, кончились все отсрочки, и если он не пойдет, могут даже привлечь к суду за уклонение.

Еще два года тревог, ожиданий, целая вечность от письма до письма… Да нужна ли я ему?

Отправила ему телеграмму, чтобы встретил автобус, и поехала в Вольск. Я не собиралась заходить домой, хотела выяснить все на вокзале и уехать. С телеграммой я, конечно, напутала, написала, чтобы встречал в 9, а автобус пришел в 8. Выехала я в достаточно бодром настроении, но по мере приближения к Вольску решительность моя постепенно улетучивалась, прямо хоть выскакивай посередине дороги и садись на первый попавшийся транспорт в обратном направлении. Ну, нет, если идти, то идти до конца.

Он даже не понял сначала, что телеграмма от меня, оказывается, татарское имя Кямиля означает по-русски Галя, он надеялся на встречу с ней. Я сама не ожидала, что заговорю о прощании:
- Я попрощаться приехала, Толя.
- Попрощаться? Разве кто-нибудь из нас умрет? Ты ведь еще напишешь?
- Нет. И так все слишком затянулось.
- Нет, еще не слишком…
- Хотя… Друзьями мы ведь все равно останемся?
- Нет. Не останемся. С Кямилей не остались, а были друзьями. Я не могу ее забыть. Помню слишком живо и остро.

Это прозвучало как оправдание. Все-таки ему было нелегко, он встал и отошел к колонке. Его, как и меня, било противной мелкой дрожью. Я отворачивалась, чтобы он не видел слез на моем лице. Мне почему-то хотелось, чтобы ему было больно, и я старалась говорить ему колкости. А он утешал меня. Так мы дошли до Привольска, а там подвернулось такси. В половине третьего я была уже в общежитии.
То ли сон, то ли явь. И горькое ощущение пустоты на месте чего-то дорогого, близкого, привычного. Боль. Тревога. «Что с ним будет? Опять будет пить?» Да, опять, опять и опять. Что мне теперь до того? «Ты бы со мной несчастлива была, потому что я бы тебя обманывал.» Да, конечно. Только я и сейчас несчастлива.

А потом мне попалось это стихотворение Евтушенко:
«Пришла ко мне ты не от радости,
ее почти не помнишь ты,
а от какой-то общей равности,
от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.
Ты, непосильно весела,
за дверью прошлое оставила
и снова в прошлое вошла.

…
И, устремляясь все ненадошней
к несуществующему дну ,
как дети, мы из двух нерадостей
хотели радость хоть одну.
…

Но помню я картину вещую,
предпосланную всем векам.
Над всей вселенную, над вечностью
там руки тянутся к рукам.

…
И, вытянутые над бездною,
где та же, та же немота,
не смогут руки наши бедные
соединиться никогда».

В армию он ушел в тот день, когда я защищала диплом. Я не пошла с группой на банкет в ресторане  по случаю выпуска, хотя собиралась и даже отдала деньги. Примчалась  в Вольск и узнала, что Толя уже уехал. Перед отъездом он зашел к моим родителям и торжественно сообщил, что освобождает меня от  данного ему слова.
Я не собиралась ехать в Ковров одна. Всех выпускников нашего отделения оставляют в Саратове. Было всего два выездных места. Не было бы и их, если бы я и еще один парень не выразили желания уехать. Кстати, я должна была ехать в Ковров на преддипломную практику, но мне разрешили писать диплом в научно-исследовательском институте при университете.

На этот же период приходится уход отца из школы. Ему говорят: «Вы просили отпустить вас в техникум, у нас появилась возможность эту просьбу удовлетворить». Отец говорит: «Спасибо», пишет заявление об уходе. Должность завуча в техникуме давно занята, он соглашается на должность завхоза. Позднее он начинает преподавать физику в железнодорожной школе, которая не подчиняется городскому отделу образования.

продолжение
http://proza.ru/2015/01/03/1100