первая роль

ОТ АВТОРА

Десять лет я ходил в школу мимо памятника  Щепкина  в Судже. Десять лет – туда и обратно. И что знал о  своем земляке? Только то, что он – великий. На  отполированном черном мраморе  так и написано: «Михаил Семенович Щепкин. Великий русский актер. 1788 г. – 1863 г.»
А еще - что именно в  Судже Миша Щепкин сыграл свою первую роль - слуги Розмарина в комедии Сумарокова «Вздорщица».
Буквально недавно я  «раскопал»   Щепкина, открыл  его для себя заново. Щепкин, выражаясь  официальным языком – «основоположник реализма  русского сценического искусства, реформатор национального театра». Но больше всего  меня  поразило сравнение  Щепкина  с Пушкиным. Оказывается,  его роль в русском театре, значимость такая же, как  Пушкина - в  литературе!
Щепкин разработал свой метод,  основанный на широких жизненных наблюдениях. Михаил Семенович  говорил, что актер должен не копировать, а  вникать в «душу роли», влезать « в кожу действующего лица».
Щепкин  неподражаемо сыграл  Фамусова  в пьесе Грибоедова «Горе от ума»,  Городничего в комедии Гоголя «Ревизор», много других знаковых ролей. Он был тесно дружен с  Гоголем, Белинским, Герценом,  Тургеневым, Тарасом Шевченко. А Пушкин самолично написал ему в тетради:  «Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке » (ныне Белгородской области).  С тем, чтобы Щепкин вел свои записки, что он впоследствии и сделал.
Своей непосредственной, живой игрой Щепкин прославил Малый театр.                                                . Ему, актеру, – первому в России!-  в 1895 году  в Судже был поставлен памятник. Тем самым  актерский труд Щепкина - вчерашнего крепостного, только в  тридцать три года освобожденного по подписке из помещичьей неволи, был приравнен к  гражданскому подвигу. Каким же надо быть самородком,  какое надо проявить упорство и  терпение, чтобы из самых низов пробиться на  вершину театрального искусства!
А все начиналось на курской земле. Когда отца Щепкина, управляющего имением графа Волькенштейна, перевели из села Красное на хутор Проходы Суджанского уезда, мальчика отправили  учиться в малонародное училище. Здесь, на суджанских подмостках, он и сыграл свою первую роль в любительском спектакле. А на профессиональной сцене Миша Щепкин начал играть в Курске, заменив запившего актера  в роли Андрея - почтаря  в драме  «Зоя».
 Все же первые  шаги на театральном поприще он сделал в  маленькой Судже. Кроме записок самого Щепкина, о том периоде великого актера мало что известно.
Чем  жил,  чем дышал в то время Миша? – задался я вопросом. Какова была тогда Суджа? Чем занимались  здесь люди, что их волновало, трогало?
Все, что окружало Мишу, он впитывал в себя словно губка. А в детстве и запахи острее, и впечатления ярче.
Не задаваясь целью точь - в - точь воссоздать  исторические реалии той эпохи,  я хотел  в художественной форме передать обстановку,  дух того времени через переживания моего героя.
Ну, а как это удалось – решать вам,  дорогие друзья.

                С уважением,  Дмитрий Жуков.


ПЕРВАЯ РОЛЬ

«Поселять память о лучших людях - все то же, что поселять любовь к Родине»
 «Жить для меня – значит играть на сцене, играть – значит жить».
(На памятнике Щепкину в Судже)

1.  УЧИТЕЛЕМ  БЫЛ КЛЮЧНИК…

 Разрисованные  морозом  двойные  окна   были  приколочены   наглухо,  а   приотворить дверь  в  коридор -  чтобы  хоть струйкой   потянула  прохлада -  об  этом   и думать  было нечего:  порядок   в  Суджанском   народном  училище был  заведен  строгий.
Сидя  за  третьей партой  у  окна,  Миша  Щепкин  чувствовал  себя,   словно  был накрыт  толстым  ватным  одеялом,  под  которым и  жарко,  и  душно,  и  тесно -  хоть  плачь. Но одеяло  можно  отбросить в сторону или  хотя  бы нос  высунуть -  все  станет  легче. А тут -  ни-ни,  сиди  и  не  шевелись,  а  то можно быстро  от  учителя   подзатыльник  схлопотать. Или   линейкой  по   руке хлестанет так,  что это место потом  раскраснится и долго болеть будет -  каково?
Ему  если  и  доставалось,  то  только за  такое  крученье-верченье. А  чтобы  за  невыученный  урок,  или  плохой  ответ -  никогда. Грамоте  он  выучился  еще  пяти  лет,  а  к  шести  уже  всю  азбуку,   часослов  и псалтырь   тараторил  без  запинки. И  сейчас  мог  бы  сходу  ответить урок, эка  тут  сложность? Тем более,  что  все  предметы,  исключая математику, Закон  Божий и  церковную историю, подавались учителем  как  прямые вопросы  и ответы. Ученик  должен  был   слово в  слово повторить  сказанное. И  не  дай  Бог,  кто-то  осмелится    сказать  по-своему,  хоть  одно- единственное  слово изменить  - такого  сразу  же  ставили  на  замечание  как  нерадивого  и  невнимательного.
Но  ему,  Щепкину,  это  не  грозило. Он  -  один  из  лучших  учеников. Только  Федька  Несмачный  да Савка Воривода  стояли  впереди  него. Да  и  то,  только потому,  что  уже  по  третьему  году  сидели в одном классе. Его же, Щепкина, сразу во второй класс приняли.
А что? Федька да Савка  по улицам гоняли, а  он уже сызмальства учился то там, то тут. В Белгороде  тамошний учитель четыре года  ему историю  преподавал, и латынь, и даже французский. А здесь  учеба для него – семечки.
Своего первого  учителя -  рябого,  вечно    хмурого  Никиту Михайловича,  которого  все   звали  Михалыч, он  надолго запомнил. И отчего  тот  ходил таким смурным? Может,  оттого,  что   учительство   для  него было делом  второстепенным? Михалыч состоял  ключником  при  хлебном  магазине, это являлось его главным занятием. А,  может,  раздражало  его  то,  что Миша  больно  скоро выучил  псалтырь, а  больше ничему   научить Щепкина он  не мог, вот и хмурил брови?
 Так рассуждал Миша,  исподволь наблюдая  на уроках  за тем, как Михалыч то  почесывался,  расстегнув ситцевую рубаху  и чуть ли ни раздирая свою волосатую грудь, то откровенно зевал во весь рот,  показывая  пожелтевшие  от беспрерывного курения редкие зубы. Нисколько не стесняясь мальца,  он, прикрыв глаза, порой издавал  при зевании такой жалобно-протяжный звук, что Мише даже становилось  его жалко.
«Мается человек», - думал он.
Чтобы чем-то занять своего ученика, Михалыч  все чаще стал  заставлять его     «протверживать  зады». Миша  и   с  этим  легко  справлялся. Так,  что  даже  не  говорил,  а летел  по  словам,  глотая  все на  своем пути. Только и  слышалось  вначале : «Блажен  муж…» А  дальше уже  ничего  нельзя  было разобрать.
-Так!-  разозлившись вконец  от  Мишиного тароторства,  как-то хлопнул  по  столу  ладонью  учитель- ключник. - Будешь читать  медленно,  по  точкам! Точку  побачишь -  остановись. Предложение  прочитаешь - опять остановись. Поняв?
-  Понял, - почесал  затылок  Миша.
-Тогда читай!- ткнул в страницу Михалыч  потрескавшимся пальцем с черным   необрезанным  ногтем.
 Миша  стал читать,  медленно растягивая  слова, останавливаясь  после  каждой точки.
«И  за  что  мне  такая мука?- искоса поглядывая   на  зевающего   учителя,  думал он.- Если  бы  я  не знал – другое  дело. А  так  только  время  зря  тратим. Лучше  бы я в  лес сходил  или с ребятами  поиграл».
Забывшись,  он  снова   полетел  вперед на  всех  парах. Ему   хотелось  быстрее   прочитать уже сидевший  в печенках  текст да   отправиться домой.
-Вот тебе!
Резкий,  жалящий  ожог  пронзил  его руку насквозь.
- Ой!-  вскрикнул  Миша. - За что?
Слезы  брызнули у  него  из глаз.
-Адже  я  казав тоби,  собачий  сын, щоб  ты  читав  по  точкам!
Михалыч,  прищурив глаза,  снисходительно  улыбался,   легонько постукивая   линейкой  по   ладони.
- Да для  чего  же надо останавливаться  на  этих  точках? – вскипятился Щепкин.
Еще минуту назад искренне жалеющий скучающего учителя, Щепкин сейчас неизвестно что  готов был сделать с  этим прокуренным Михалычем
Учитель -  ключник  перестал  стучать. Глаза  его  округлились. Сорок  лет  он  учит  детей,  сорок  лет  заставляет  всех  читать  по  точкам. И никто  никогда  даже  пикнуть не  смел. А тут…
Михалыч возмущенно задышал, грудь его заходила ходуном, сам он стал красный как вареный рак.
- Що ? Що ты   сказав?- грозно переспросил он.
 - Я  говорю,  для чего останавливаться  по  точкам?-  всхлипывая и вытирая слезы,   пробубнел Миша.
Поняв,  что  так просто упорного   ученика с толку  не сбить,  учитель смягчил тон:
-Тю, дурный!- вкрадчиво заговорил он.- Хиба  ты  не  знаешь, шо  книги  так  уж  и  писаны, щобы, читая их,  останавливаться  по  точкам?
Глаза Михалыча сузились в щелки. Не мигая, он смотрел в упор  на Щепкина. Казалось, еще немного - и он растопчет этого противного несмысленыша. И за что Бог послал ему такого ученика? Все дети как дети, не задают  лишних вопросов, не лезут куда не надо. Щепкин же… Прямо наказание Господне!
«Наказание Господне» не замедлило с ответом.
-Да  для чего  же  это нужно? -  в сердцах  выпалил Щепкин,  пробиваясь  открытым взглядом в никодимовые щелки-бойницы. Но они были прикрыты прочно, ни  один ответный теплый  лучик  не выскользнул наружу.
- Адже  тоби не  можно псалма прочитать  одним духом, то треба и  отдохнуть,- монотонным голосом, словно пономарь,  завел Михалыч. - Для  того святые  и праведные,  которые сие  написали,  нароком  и  поставили  точки. А то б ты, дурный, думав, що воны  поставили их даром?
 Развалившись   на стуле, Михалыч самодовольно  поглядывал на  притихшего и тихонько всхлипывающего Щепкина. Ну,  все. Вроде  бы наконец вразумил он мальца. А  то спорит с  учителем,  куда  там… Мал  еще,  молоко на губах  не  обсохло…
Ему вдруг нестерпимо захотелось курить, так что  рука само по себе чуть за кисетом в карман  ни полезла.
«Ничого, щас разделаюсь с этим несносным хлопчиком  да  покурю»,- тяжко вздохнул Михалыч,  глядя  поверх  Щепкина.
Он   явственно представил, как   смачно сделает одну глубокую затяжку, потом сразу же следом другую, как будет удовлетворенно  выпускать изо рта синий дым, махать рукой, разгоняя его в  разные стороны...
-Помилуйте!- раздался  звонкий запальчивый  голос.
 Слезы   уже  высохли на Мишиных  щеках,  глаза  сквозь  мокрые  ресницы  сверкали   ясно и решительно:
-Да этого не может быть! Смотрите, как расставлены точки,- подсунул он под  нос  учителю  книгу.- Вот  тут  от  точки  до  точки – три  слова. А тут, – указал он на другое предложение -  целых  десять строк! Их никак нельзя  проговорить   одним  духом. Не может быть,  чтобы точки были поставлены  для  отдыха!
Михалыча  словно пружиной  с места подбросило. Он подскочил  к Щепкину
с перекошенным лицом, мохнатая бровь его  задергалась нервным тиком.
- От  тоби точка!- отпустил  он в  голову  непокорного  ученика  изрядную тукманку. - Не  веришь,  мабудь,  поверишь! А  колы  ще будешь  пытаты,  то  я  такую   задам  жареху… -  От  тоби точка!-  хакнул учитель, вымещая всю свою накопившуюся злость.
Горячился, срывался   Михалыч оттого, что нутром чувствовал: еще не раз будет «пытать» его этот  дотошный Щепкин - «наказание Господне», упрямо толковать, гнуть свое. А ему вроде как и ответить  нечего.

2. ЦАПЕЛЬ И КОМЕДИЯ

Миша   во все глаза смотрел на расхаживающего между  партами учителя словесности в cтрогом  сером сюртуке,  чуть ли ни в рот ему заглядывал. Чувствуя на себе пристальный взгляд, Пантелей Григорьевич  все больше проникался умилением  к Щепкину: «Надо же, хоть одному  интересно. Остальные только делают вид, что слушают, сами же, стервецы, помирают со скуки. Будь моя воля, нещадно выпорол бы  всех розгами  и выгнал взашей».
 Знал бы он, чем в это время занята маленькая головка примерного школьника, какие крамольные, весьма далекие от учебы  мысли роятся в ней! Краем уха вбирая очередную порцию докучной жвачки – чтобы не учить потом дома, Миша тщательно изучал, исследовал  учителя буквально с ног до головы совсем  с другой целью.
«Цапель!» Почему  ученики  так прозвали  достопочтенного Пантелея Григорьевича? Цапель! Это  прозвище прилепилось  к  нему  прочно,  сочно,  как  звонкий  шлепок  и  передавалось из класса в класс  по  наследству. Если  бы    таковое  было   настоящее  имя учителя,  то  никто  бы  и  не  удивился. А  наоборот,  порадовались бы  за  человека: надо  же,  какое  правильное  имя  получил!»
Отпускал  ли Цапель в  адрес отличившегося   ученика скупую  редкую  похвалу,   бранил  ли  кого   за  незнание  или  провинность -  неизменно употреблял  свое  любимое  слово «ракалия». Оно  у  него  служило  и как великая  награда,  и  как  суровый  приговор. Давая  перед  экзаменом школярам совет,  он,  поводя   острым  носом, впиваясь  пронзительным  взглядом  в  каждого и тыча пальцем,  пояснял: «Когда  тебе, ракалия,  предлагают  на  экзамене  вопрос  и  ты  его  не  знаешь,  то  вместо  него  отвечай  из той 
же  науки,  что  знаешь. Тогда  подумают,  что  ты  не  вслушался  в вопрос,  а  не  то, что  ты не  знаешь  его».
«Могли бы учителя «Ракалией» прозвать, но не прозвали же, – размышлял Миша, пристально оценивая  учителя и все больше находя подтверждение своим мыслям.
Природа   весьма постаралась, копируя Пантелея Григорьевича с   цапли – невзрачной болотной птицы. Худощавый и  высокий,  он  был  коротко  стрижен,  на    его  голове   торчал  такой  же    вздернутый  кверху  хохолок. Маленькое  непроницаемое  лицо,  донельзя  обтянутое  строгой   кожей, выделялось  острым, похожим на птичий клювик  худым  носиком. Немигающие глаза  бесцветного вида у него всегда   настороже. Вкупе  с  носом- клювиком   это  производит впечатление,  что Цапель  постоянно ищет  добычу. И  вышагивает  он   по классу всегда осторожно,  выкидывая  одну  ногу  за  другой, -  точь в точь, как   цапля  на болоте. Неудивительно, что  все  его  боятся : того  и  гляди,  клюнет.
Сделав такой вывод,  Миша проследил, как Цапель,  вскинув  свою  птичью  головку и поблескивая  стеклами  пенсне,  бесшумно переместился из одного конца класса в другой.
«Без добычи сегодня останется. Определенно!»-  тихонько хихикнул Миша в серую  спину учителю и отвернулся к окну.
Январское  небо  было  расчищено и  сверкало    синим  простором. Мише так  захотелось  броситься туда,  в  эту  свежесть  и  яркость,  полной  грудью  вдохнуть  свежего  воздуха,  что  он невольно подался  вперед. Недавно возле речки Суджи ребята соорудили длиннющую  снежную  горку,   полили  ее  водой. Все  уже давно перекатались,  а  он даже ни  разочка  не  пробовал.
«Вот  бы  скорее  взять  ледянку и  покатиться  вниз –  прямо до  прорубей, где  бабы  белье  полощут. Наверное,  если  сильно  разогнаться, можно  невзначай и в  прорубь  угодить», - задумался  Миша.
Отчаянный  верезжащий  крик  вернул его в душный  класс.
- Ой, боль, боль, больно-о-о…Ой-ей ей… А-а - а… ,- разрывая  застоявшуюся  тишину,  неслось  с  задних  рядов. Торжествующий Цапель  тащил  за  ухо  Гришку Метелкина,  выдергивая  его из-за  парты. Бедный  Гришка,  извиваясь  как  червяк,  с перекошенным  лицом и  зажмуренными  глазами уже  вытянулся  в струнку,  верещал  от  боли  и  страха,  а  Цапель  все  не  отпускал  его ухо. Не  зря же  он  зыркал  по сторонам,   дожидаясь  своего  часа! Так  настоящая  цапля,  высмотрев  после  длительного стояния в   болоте и клюнув  какую-нибудь  зазевавшуюся живность,  ни  за  что  уже ее не  упустит.
Мише   казалось,  что  еще  немного -  и   Гришкина жизнь кончится. Но  тут  за  дверью спасительно  задилинькал  школьный  колокольчик. Пальцы  Цапеля  как  по  команде  разжались,  и  Гришка,  схватившись  рукой  за горящее ухо,  кулем  свалился  на  парту.
- Все  понял,  ракалия?-  сдвинул  колючие  брови Цапель.
-Понял…- размазывая  по  лицу  слезы  и  сопли,  послушно  закивал  головой  Гришка.
-Смотри  же! Чтоб  больше на моем  уроке…
Цапель взял  со  стола  классный   журнал и   прямым  столбом победно  удалился  из  класса. Только  хохолок  его  мелькнул в  дверях.
Щепкин  бросился  к   товарищу. Тут  же  набежали ребята,  навалились  друг  на  друга.
-  Как  он тебя!
-Выловил-таки  Цапель.У - ух,  гад…
-Надобно  бы  ему  подстроить!
- Шило  в стул  подложить…
- Жабу  подсунуть!
- Воробья в  классе  пустить…
-А  ухо-то,  ухо… Смотрите: як   лепешка. Ха-ха-ха…
Прямо у всех на  глазах  Гришкино ухо, как  волшебное,  превращалось  в   большую  красную  лепешку. Гришка, нянча его, то  плотно прижимал   к  голове, то тер  ладонью, но оно все  багровело  и пухло прямо на  глазах.
- Терпи,  Гришка. Ах,  Гриша…- неслось  со всех  сторон.
-За  что  это он тебя? - тронул  его  за  плечо Щепкин.
-За  комедию…
-Какую  такую  комедию?- удивился Миша.
- Шо   он   шо  попало мелет? Ну  его, хай сидить сиби со  своим  ухом на  здоровье. Мы ему:  Гриша,  Гришенька,    цыпанька,  будь ласка…-  скорчив  рожицу,  закривлялся  Венька Нечитайло,  -   а  вин:  комедия  якась. Тьфу!-  смачно  плюнул  он  на  пол.
Поняв,  что лавры  обиженного и  униженного  вконец   будут с  него  сорваны и  он  останется  наедине  со своим  полуоторванным  лиловым  ухом, Гришка сквозь слезы завопил:
- Дурни … Смотрите!
    Всхлипывая,  он вытащил  из  парты  истрепанную  тонкую  книжицу.
- Вот. Комедия… «Вздорщица» называется, - шмыгнул  он  носом  и  на  всякий  случай  осторожно потрогал пострадавшее от Цапеля ухо:  на месте  ли ?
Ухо  красным  фонарем  красовалось  на законном месте. Но  этой  мелочи  уже  не  суждено было быть  центром  всеобщего внимания.  Все целиком переключились  на  комедию.
-Точно!
- Не сбрехал,  ракалья!- удивился  Венька. – А шо  це  такэ -  комедия? – обратился  он к Гришке.
- Это… Ну…-  промычал  Гришка, продолжая нянчить  свое   многострадальное  ухо. – Там  все  вместе  собираются…  Каждый  что-то  говорит...
- Раз  комедия,  значит  должно  быть  смешно,-   предположил  кто-то.
-Так  вот  у  нас  как  раз  и  комедия! - заржал  Савка -  здоровенный,  не  по  годам рослый  детина. – Цапель   чуть  ухо  Гришке   не  оторвал. Ему  больно,  нам  смешно. Комедия,  да  и  только!
-Да  ну   вас!-  обиженно  хлюпнул носом  Гришка. Видно  было,  что  он  уже  не  рад, что принес в класс непонятную книжку: и от занудного учителя получил, и  ребята над  ним  насмехаются.
-Ну-ка,  дай  посмотреть,-  протянул Щепкин руку.
Гришка  нехотя  подал  ему  книжицу.
«Сумароков. Комедия  «Вздорщица»,- прочитал  Миша  вслух. Все сгрудились вокруг него.
- Копеечная  книжка для чтения, - хмыкнул кто-то за спиной. Да  таких  в любой книжной лавке навалом.
- Да нет, тут по- другому написано,- заметил Федька Несмачный. – Вот смотрите : Асир, Бурда,  Асир, опять Бурда, потом Розмарин.
- Ну и что? Расписано по разговорам, делов – то.
-А для чего расписано? Почему в других книгах так не пишут?
Все замолчали, слышалось только сосредоточенное сопение.
-  Стойте,  стойте,  я,  кажется,  знаю.
Миша запрыгал на месте вместе с книжкой.
- Что ты там знаешь? Знаток нашелся… Давайте лучше у Ильи Ивановича спросим, он уж точно знает.
-Да нет, правда! Это, наверное, как опера.
- Какая еще опера?
-Обыкновенная. Я видел…
- И что ты видел?
Щепкин с жаром стал рассказывать.



3. КРЕПОСТНОЙ ТЕАТР ГРАФА  ВОЛЬКЕНШТЕЙНА

Мишу – ему тогда не было и семи лет - отправили  на учебу  в Белгород. Путь из  Проходов лежал неблизкий, тряский, вот во время пути  они с отцом и остановились   передохнуть на денек – другой  в селе Красное. Здесь  располагалась центральная усадьба графа Волькенштейна, у которого отец служил  управляющим. Заодно отец  собирался  доложить  о том, как собирается оброк, на что ропщут крестьяне, обсудить с барином другие  сельские дела. 
В тот день Миша   слонялся по просторному, залитому солнцем  барскому двору. Все здесь было для него внове: и  высокий, с вытянутыми колоннами господский дом,  и бесконечные  пристройки,  и обширный, словно выгон, двор. Непонятным было и блуждание туда- сюда  целой кучи народа. Казалось, крепостные не знали, чем заняться, вот и болтались без цели.
Особенно Мише  показался странным  мужик с  горящими, словно угли глазами. Бормоча себе под нос, мужик  рассеяно шмурыгал куцей метелкой, поднимая столб белесой пыли и утопая в ней с головы до ног. Пыль оседала на его ветхую одежду, но дворовый, словно слепой,  продолжал машинально скрести двор, что-то повторяя про себя. Изредка  останавливался,  озабоченно чесал худую жилистую шею,  вперял свой взор  в небо. Казалось, он витает  в облаках, где-то далеко- далеко.
«Тронутый»,- пожалел его Миша . Похлестывая направо и налево тонким прутиком, он пробирался сквозь зеленую чащу. Прутик  срезал новеньким  перочинным ножом, который  перед дорогой подарил ему отец. Ни у кого  такого нет! Миша лихо рубил головы воображаемым противникам в виде разросшегося  возле забора щира,  поднимающихся тут и там полчищ лебеды,  крадущихся, словно  разведчики, одуванчиков. Самым слабым и хилым вражеским войском оказались  еле державшиеся на слабеньких тонких ножках одуванчики. Достаточно было самого легкого взмаха – и  желтые головки слабовольно падали ниц. А белые, словно седые головы – те вообще на поверку оказывались хлюпиками. Под хлестким  Мишиным прутиком они тут же превращались в прах,  вспархивали  легкими пушинками и позорно разлетались в разные стороны.
Миша  собрался было уже окончательно расправиться с зеленой вражеской силой и  уходить восвояси, но тут  дверь  небольшого домика с шумом распахнулась, и во двор с визгом и хохотом высыпала целая ватага  ребятишек. Словно соскучившись по воле, они принялись как оглашенные  носиться  друг за  другом, прыгать, толкаться. Ребята  вроде  как  ребята. Но они сразу показались Мише какими-то другими. Бросилось в глаза, что одеты  совсем не так, как  он. Аккуратные, ладно пригнанные синие  курточки,  такие же добротные суконные шаровары – ни дать, ни взять настоящая форма, которая всех  словно ставит в один, непохожих на других ряд.
Что за форма? Зачем? Кто им сшил такие ладные костюмчики?
Миша застыл на месте, почесывая затылок.
- Китаец! Китаец! –  вдруг раздался ехидный крик.
Повернув голову, Миша увидел, как один из мальчишек, смеясь,  тыкал в его сторону  пальцем и махал рукой другим ребятам. Мол, смотрите, что за чудо у нас   во дворе появилось. Другие тут же подхватили его. Кто стал корчить Мише противную рожицу, кто тоже заорал во все горло  «китаец! китаец!»
Миша  растерялся. За что они его так дразнят? 
Глянув на себя со стороны, он сразу все понял. Его новенький китайский халат, раздувавшиеся  синие шаровары – наряд, которым так гордилась мать, снаряжая его в дорогу – тут,   на господском дворе  сразу же, при первом  выходе был выставлен на посмешище. Миша почувствовал себя эдаким  глупым китайским болванчиком. Они – чем-то лучше.
 Чем же? Кто сшил им такие хорошенькие костюмчики? Для чего?
Сразу сто вопросов каруселью закрутились в его голове. Он не знал, что делать. А  мальчики- костюмчики, соревнуясь друг с другом,  словно снежками  забросали его с ног до головы усмешками да  уколами.
Спасением для Миши оказался прозвеневший в глубине домика звонок. «Костюмчики», словно стая  ершистых воробышек,  тут же вспорхнула, все  мигом заскочили в раскрытую дверь. Будто никого и не было во дворе.
Стегнув прутиком по раздувавшейся  шароварине, словно вымещая на китайской одежке всю свою обиду и злость,  Миша  досадно шмыгнул носом. Потом отбросил прутик, подпрыгнул и, подскакивая, помчался к отцу. Надо срочно узнать про мальчиков!
Выслушав сына – разгоряченного,  рвущего на груди пуговицы, отец расхохотался.
- А ты  заешь, что это не простые мальчики?- взъерошил  он сыну волосы.
- Гм…
- Они набраны в  певчую школу,  оттого и одеты в специальную форму.
Про обычную школу Миша знал, сам готовился к ней. Для этого его и везли в Белгород, чтобы тамошний учитель получше подучил его грамоте. А вот  о том, что есть еще какая-то другая школа,  он и понятия не имел.
-Что это еще за школа?
- В ней ребят  учат  правильно петь – по нотам, как положено.
Миша слушал его вполуха. Ему страстно хотелось только одного – быть одетым в такой же красивый синий костюмчик, быть равным этим мальчикам. Он бы не поехал ни в какой Белгород, а остался бы здесь, в Красном, тоже ходил бы  в певчую школу. И они бы не тыкали на него пальцем, не корчили бы рожицы. Со временем бы даже зауважали. Ведь он схватывает все быстро, и науку этой непонятной певчей школы быстро бы освоил. Эка невидаль! Только вот непонятно…
-А для чего они учатся петь?
- Мальчики  будут выступать  на сцене. У нашего графа есть свой  театр.
-Что это еще такое - театр? И как его граф создал? Придумал, что ли?
-Придумал, придумал… Да зачем тебе это нужно? Пойдем лучше  в дом, ужинать уже пора.
- Ну, расскажи, - заканючил Миша. Ему  всегда нравилось, как отец рассказывал какие-нибудь истории. И тут наверняка может быть  что-то интересненькое.
-Вот репей! - потрепал его отец по плечу.- Да ничего особенного тут  нет.
Ему уже давно хотелось есть. А тут  еще  со стороны дома так пахнуло свежесваренными  щами, что в носу защекотало.
Вздохнув, отец нехотя стал рассказывать. Он был уверен, что эта история Мише покажется скучной, неинтересной  и он не дослушает ее до конца. И чем быстрее это будет, тем лучше.
-Значит, дело было так…

Граф  Волькенштейн –  полноватый  холеный  мужчина сидел  у окна, подперев рукою щеку, тоскливо попыхивая трубкой и хмуря брови. Там, за стеклом, порывистый  осенний  ветер раскачивал  во все стороны голые деревья. Нудный,  зарядивший с самого утра мглистый дождь серой пеленой накрывал  деревья, кусты, полоскал  свинцовые лужи. Лужи рябели, вздувались и, казалось, вот-вот разольются сплошным потоком.
По улице, сгорбившись под рогожкой, сквозь  дождь и грязь  продирался невесть откуда затесавшийся в непогоду хлипенький мужичонка. Вода стекала со складок рогожки ему на спину, расплывалась темным пятном, а он шел и шел, с  трудом  вырывая сапоги из черной трясины, так что графу казалось, что он явственно слышит засасывающее чавканье и хлюпанье по лужам.
«Что делать? Чем заняться?- устало злясь на черную прорву за окном,  поплотнее запахивая полы халата и ежась от зябкости, думал Волькенштейн.
- Евсей! –  недовольно закричал он  в дверь своему лакею. – Евсей!
 Много лет служивший  господам верой  и правдой,  Евсей   позволял себе  иногда некоторые вольности. «Дать  слабину» у  него  обозначало напиться в стельку. Впрочем,  как  бы  вечером  Евсеич  ни валился  с  ног, поутру по первому  звону колокольчика он являлся в барские покои.
- Да где ж ты, чума, запропастился? Ведь кофе уже давно пора подавать!
-Лечу, барин, лечу! -  недовольно загудело  в  коридоре.
Минут через десять раздалось шарканье,  и в дверях появился  сам Евсей -  бакенбарды вспушенные, волосы, словно пакля, торчат в разные стороны, в мощной рыжей бороде крошки табака запутались.
-Ну, чево? – зевнул он с хрустом  во весь рот. По комнате  тут же пошел удушающий  запах – смесь перегара, чеснока  с луком и табачища.
-Фу, фу!- отмахиваясь от лакея,  брезгливо сощурился граф.- Опять   наклюкался?
- Эт я того… Слабину дал...-  переминаясь с ноги на ногу и разглядывая  кончик своего башмака,  прогудел Евсей.
-Знаю я твою слабину! Уйди с глаз долой!
-Так мне итить?- обрадовался было лакей. Шмыгнув носом и вытеревшись обшлагом рукава, Евсей  повернулся к порогу.
-Иди, злодей, - махнул рукой граф.-  Впрочем,  стой!- спохватился он.-  Открой рот!
-Опять вы, барин, за свое?-  гуднул  Евсей. Он попятился назад, беспомощно оглядываясь по сторонам,  словно ища у кого защиту. Потом, зажмурив  глаза,  искаженный страдальческой  гримасой,  обреченно  приоткрыл рот.
-Да пошире! Кому говорю! Ну!
Чуть только Евсей  раскрыл сильнее  рот,  граф, отворачиваясь от него как от заразы, тут же пшикнул  внутрь несколько порций  одеколона.
- Французский на тебя, злодея, трачу!
Лакей  стоял с раскрытым ртом ни жив ни мертв,  выпучив  глаза и часто-часто моргая  ресницами.
-Ну, иди уже,- махнул рукой барин.
Евсей, испустив тяжелый, будто после великой каторжной работы  вздох,  повернулся и зашаркал к двери.
Граф поставил на место одеколон и тоже вздохнул.
Вновь его мысли потекли  серо и нудно, как осенний дождь.
«Куда культурному, образованному человеку податься в этой  курской  глуши? Будь, скажем, в Москве, я бы долго не раздумывал. Наверное, покатил бы в театр. Да-да! Именно в театр!»
Когда-то  (это сейчас  казалось таким далеким и нереальным) он был завзятым театралом. Не пропускал ни одной премьеры, знал наперечет всех известных актеров.                Неравнодушен был и к хорошеньким актрисочкам. А одна  - с черными, ниспадающими до плеч волосами и жгучим взором, одно время  даже была у него на содержании.
«Ох, и темпераментная штучка,- сверкнул в памяти графа огонек.- Как прыгнет на колени, как обовьет своими змеиными руками шею – все на свете готов был отдать!»
Уж он ее и баловал! Снял меблированную квартиру, прислугу приставил, в шелка и меха одевал, ни в чем она не знала отказа. А однажды, поддавшись ласкам и уговорам, даже бенефис ей закатил. Да какой! Погуляли тогда в ресторации славно. Когда ему предъявили счет, граф ахнул: было выпито тридцать семь бутылок шампанского, четырнадцать  хереса и двадцать шесть портера, съедено тридцать шесть порций разного кушанья, выкурено сто тридцать трубок, сорок шесть сигар. Кроме того, разбито двадцать три стакана , одно большое зеркало, девять тарелок, семь рюмок и три чайника, изломано два буфета и прожжено шесть салфеток.  И за все было уплачено до копеечки.
   «Чего ни сделаешь ради искусства?- улыбнулся сквозь усы граф. - Я и сейчас бы не прочь…Того… Мельпомене послужить. Но как? До Москвы с полтыщи верст. А тут грязь, тоска…».
«Впрочем, - мелькнула  у Волькенштейна  мысль,- держат  же  некоторые помещики свой театр – с певчими, с парой - тройкой  скрипок,  горсткой актеров. Да разве это театр?- хмыкнул он.- Так,  только  название - «театр». Вот если бы я  завел себе театр, так поставил бы все на широкую ногу – с приличным оркестром, антрепенером, декорациями. Тогда  даже губернатору, другим важным господам из Курска не стыдно было бы приехать».
Граф потер руки от  предвкушаемого театрального действа. И серый дождь  за окном казался ему уже не таким тусклым и бесконечным.
«Ей богу, заведу!» -  хлопнул он себя по колену.
Граф порывисто вскочил, трубка  кувыркнулась из рук и полетала на пол, усеивая персидский ковер серым пеплом.
«Как это мне раньше в голову  не пришло? И  малым дочерям будет забава, и дворовому люду занятие: все проведут время полезнее, нежели за картами или в питейном заведении».
К тому времени граф  овдовел, что изрядно прибавило ему меланхолии. Новое же направление жизни с головой окунуло его в заботы. Из Москвы он выдернул антрепенера Григория Кутузкина  - запутавшегося в  долгах  и постепенно опускаюшегося молодого человека тридцати четырех лет. Малый он был не без способностей, честолюбив, но, как все даровитые творческие натуры,  безалаберен  и беспомощен в простых житейских делах.
Кутузкин  имел привычку, демонстрируя эдакий признак гениальности,  то и дело вскидывать голову и размашистым движением  зачесывать  всей пятерней  назад растрепанные волосы. Тотчас  собеседнику открывалось  его худое бледное лицо с темными впалыми глазами и задумчивым взором. Своими мыслями он словно отгораживался от всего мира. Приходилось даже посильнее крикнуть раз, другой, чтобы возвратить его из иных, далеких миров.
Впрочем, когда дело касалось театра, то и горячность, и сосредоточенность - все шло Кутузкину только на пользу. Он  поставил в Москве несколько водевилей, которые хорошо были приняты публикой. Кутузкин отлично  знал, что где и как достать для  постановок. А главное – у него был свой, особый подход к актерам, за это его все ценили и уважали. Мир театра - это   был  самый главный для него мир. Отними его у  Кутузкина – и реальный мир перестал бы существовать. Пропал бы, непременно пропал бы человек!
Волькенштейн перевел на себя все долги даровитого театрала, затребовал у Кутузкина расписку и фактически завел себе еще одного крепостного. Впрочем, Кутузкин по этому поводу особо и не расстраивался. Ему что воля, что неволя – лишь бы быть в театре. А поскольку граф предоставил  Кутузкину по театральной части большие полномочия, то тот быстро окунулся в  привычную среду и добился весьма многого.
Сам собой прибился к зарождающемуся  крепостному театру Пантелеич – пожилой, с резкими выразительными морщинами на лице актеришко, где-то когда-то и
что-то игравший, еще не спившийся, но уже близко подошедший к этой черте. Обветшавший, в худых сапогах и заплатанном пиджачишке, словно поджавшая хвост дворняга, на сцене  Пантелеич  преображался. Особенно когда играл роль какой-нибудь высокой персоны. Тогда он гордо расправлялся,  выпячивал вперед грудь, глаза его сверкали, а голос приобретал громовые раскаты.
Особенно актеру  удавалась кульминационная часть. Закончив  речь, Пантелеич торжественно, словно греческий Демосфен,  поднимал вверх руку. Зрители замирали, прикованные взглядом к этому жесту. А Пантелеич, выждав паузу, не спеша поворачивался и важно, торжественно удалялся со сцены. Публика была вне себя.
Пантелеич был весьма выгоден Волькенштейну, поскольку расходов на него шло весьма мало. Крыша над головой, харчеванье вместе со всеми дворовыми, да чарка водки после спектакля – этого Пантелеичу  на закате одинокой жизни было вполне достаточно.
В поисках актеров для своего театра граф дал указание  управляющему находить мало-мальски способных к этому делу людишек.
-Да как же я найду-то? – попробовал было отбиться от такой напасти  прежний управляющий  с бегающими туда- сюда глазами.- Кабы найти, кто лучше пашет, ткет, или еще чего,- это  завсегда. – А к театеру чтоб был способен – где ж  такого в деревне сыскать? Нетути у нас… Это в городе такие водятся. Вы уж, ваше благородие, ослобоните меня от ентого.
-Что? Я тебе ослобоню! Так ослобоню, что спина  долго чесаться будет! Ступай!- вытолкал в спину  граф  управляющего.
Некоторое  время спустя тот появился в господском доме. Учтиво пригибаясь в поклоне, управляющий доложил графу:
-Девка есть одна… Глашка. Вся из себя…Не девка - огонь! А поет – словно соловей  заливается. И лицом пригожа. Може, сгодится в ваш театер? – хитро сощурил маленькие глазки  управляющий, думая какую-то свою, потаенную думку. Ему хотелось угодить барину  старым проверенным способом.
- Откуда же она?
- Да из Черкасских Конопелек.
-Ну, давай глянем на твой огонь, что ли, - усмехнулся  граф.
Когда он, едва ни стукнувшись головой о притолоку, вместе с управляющим  зашел в крестьянскую хату, навстречу ему со скамьи поднялась та самая Глашка . В красной паневе,  в цветастом, с  красными петухами платке, грудастая и стройная, она словно огнем  опалила
- Здравствуйте вам,- чуть присела, но не уперлась в землю глазами, как другие деревенские девки. Только чуток  опустила глаза,  но тут же вскинула, прострелила взглядом графа насквозь. Да еще с легким прищуром и затаенной дальней усмешкой : «Ну, ну… Так вот ты, каков, наш барин. Дай-ка я тебя получше разгляжу…»
Зеленые глаза  распахнулись и  оказалось, словно маслицем смазанные, с волнующей  поволокой.
«Где-то я видел эти глаза? – всколыхнулся граф.- Тот же блеск…Тот же прищур…»
- Да вы проходьте…Проходьте,- повела рукой, нечаянно коснувшись его рукава. Глаша.
А ему показалось – будто горячая волна по избе прокатила.
-Собирайся! Будешь по двору работать. А, может, в театере. Посмотрим на твои способности, - грубоватым голосом приказал управляющий.
-Как? Как?- закрутился как  вьюн, замахал крыльями ее отец - жилистый, с широченной, словно лопата, бородой, дебелый  мужик. - Барин… Да как же это?- воздел он вверх мозолистые руки. Растерянно смотрел то на графа, то на стоящую словно на выставке Глашку, то на мерцающие в углу в свете маленькой лампадки образа.- Как?
Отец Глаши рухнул  на колени, распростерся у самых ног графа, стал истово целовать его пыльные сапоги.
-Барин…Не губи…Девка  на выданье…Все оговорено. Не губи…
Он охватил сапог  обеими руками, прижался к  нему всем лицом, не пуская графа. Волькенштейн замешкался, не зная , что  делать. Уж на  что он привык к разного рода мольбам и плачам своих крепостных, а такого - чтобы здоровенный мужик  со слезами валялся у его ног - с ним еще не случалось.
-Ну… Ты чего это?- рыкнул на  Глашкиного отца управляющий. - Не убудет твоей девки.
Мужик смотрел  на него, не веря ни единому слову.
Пользуясь  минутной заминкой,  граф выдернул сапог. Сделал шаг назад, к двери, стараясь не смотреть в глаза отцу Глаши. Управляющий заслонил его широкой грудью:
- При театере  будет твоя дочь. Не пропадет…
Слова  его падали на пол, не доходя до отцовского сознания.
-Все! Будь!- хмуро буркнул управляющий. Повернулся было вслед за графом к выходу, но  остановился,  что-то вспомнив. Сунул руку в карман, не глядя, ткнул в сторону валявшегося на полу мужика серебряный рубль:
- На вот!
Мужик даже с места не сошел.
Почувствовав на себе его ненавистный  взгляд, управляющий  бросил рубль на пол. Глухо звякнув, рубль покатился в угол  прямо под образа.



4.  А  КУПЦЫ КРИЧАЛИ «ФОРА!»

Вопреки ожиданиям отца, Миша не только  ни разу не прервал его рассказ, а наоборот – слушал как завороженный.
 -Надо же… – хмыкнул  отец.
Он вспомнил, как граф приглашал его вечером на оперу. «Взять с собой Мишку, что ли?»
Тут же засомневался : «Мал еще, что он поймет? Будет  только крутиться на месте, помешает всем смотреть».
Он  изучающее взглянул на притихшего  сына.   Миша молчал, опустив вниз черные длинные ресницы.
Отцу стало его жаль.
«Может, и высидит оперу до конца? Пусть уж  разок глянет..…»
-Миш!  - кашлянув,  сказал он.- Завтра  здесь будут оперу «Новое семейство» давать. Граф приглашал. Ты как?
- Ура! – захлопал в ладоши Миша. Он запрыгал на месте, потом подбежал к отцу, крепко прижался к  нему.- Пойдем! Конечно, пойдем!
Отец никак не ожидал такой бурной реакции.
-Ну, добро,- усмехнулся он.
-А ты был когда-нибудь в театре?- заглянул в  его серые  глаза  Миша.
-Был. В  Москве, когда  у графа  камердинером служил.
- Ух ты!- крутнул головой Миша.- В самой Москве! Расскажи!
-Рассказать?
-Конечно!
- Ну,  садись на колени.  Расскажу еще, коль тебе  это интересно.

…У большого, величественного здания – разливанное море огней. Огни дробились и отражались множеством мелких блесток на мокрой мостовой, вымощенной крупным булыжником. Один за другим, спеша занять места получше, поближе к входу, волнами катили экипажи. Цокот  копыт то нарастал, то на короткое время стихал, чтобы потом зазвенеть с новой силой. Экипажи были разные. Одни -  богато убранные, с мягким ходом и задрапированными окошечками и откидывающимся верхом. Другие - без особых излишеств, но тоже добротные, основательные. Сновали и простецкие, замызганные грязью, городские пролетки. Казалось, они затесались сюда случайно, явно не ко двору. Словно чувствуя свою несостоятельность, такие пролетки,  едва высадив пассажиров, с ходу срывались с места и уносились в ночь.
Все же больше было экипажей знатных. И запряженные лошади, казалось, тоже были особого сословия. Крупные, породистые,  с лоснящимися гладкими боками и вычесанными хвостами, они косились друг на друга, всхрапывали, вели меж собой только им понятный разговор. Их возбуждала эта толкотня, вскрики кучеров, цеплянье колесами. Казалось, выезд в театр - это и для них праздник.
В огромном зале под потолком сотнями огней сверкала большая люстра. Яркий свет лился в партер, где сидела наиболее уважаемая публика. Дородные дамы, увешанные множеством дорогих украшений, держались чопорно и прямо. Время от времени они подносили к глазам лорнетё, пристально рассматривали своих соседей, то поджимая губы, то презрительно фыркая.
 Многие приезжали в театр со своими  подросшими дочерьми. Где же показать  своих невест, как ни в театре? Балы - балами, но здесь-то все видят, что их дочь- девица «сурьезная», к искусству неравнодушная. Глядишь, какой-нибудь женишок и обратит на нее внимание. А там до свадебки недалеко.
Худосочные, недоспелые еще девицы жались к своим дородным мамашам. Осознавая  всю ответственность выхода в театр,  они  то и дело передергивали плечиками,  косились по сторонам, зачем-то поправляли банты и заколки, тихонько шмыгали носиками. Почувствовав на себе заинтересованный мужской взгляд, мигом каменели и покрывались малиновыми пятнами.
Рядом, как правило, сидел, мучительно дожидаясь начала представления  важного вида одутловатый глава семейства. В добротном мундире, увешанном по случаю выхода в свет высокими знаками отличия -  словно на параде. Свое главное дело он сделал: купил по наказу жены билеты, привез всех, на законное место усадил, а теперь - отстаньте от меня!- говорил весь его вид.
Еще некоторое время, находясь в плену  деловых мыслей о докладах, протекциях и подношениях, он еще созерцал сцену, а там, глядишь, - уже и задремал. Голова свесилась набок, сам скособочился в кресле, мундир в складках. И дремлет себе от души, похрапывая, до той поры, пока нервно ни толкнет его локтем в бок жена: стыдно же,  люди кругом. Встрепенется  тогда важный муж, уставится на сцену, сделает вид, будто
действу внимает,  похлопает некоторое время глазами, даже шлепнет в ладоши пару раз, дабы от публики не отставать. А вскоре опять  смежит веки.
Выше ярусом, по семь-девять человек кряду, шумными семействами разместилось  купечество. Перед выездом в театр они накушались до отвала, пропустили по стопочке-другой, напились из самовару  чаю с баранками. И теперь, сытые, довольные, выплескивают свое довольство, нисколько не заботясь о других зрителях. Любое кривлянье, пластический выпад актеров вызывает у них взрыв  хохота. Они  громко кричат,  беспрестанно топочат ногами. Их толстые  раскрасневшиеся лица блестят, заливаются красной краской, пот срывается  с них крупными каплями. Им бы вытереться, обмахнуться, перевести дух, но купчишкам недосуг.
«Браво!» «Ура!» «Фора!» - кричат они то и дело, брызгая слюной и размахивая руками.
На самом верху, в «райке» - свое волнение, хохот и свист. Здесь теснится  разношерстная публика пожиже. В этих рядах можно увидеть и  бледного студента с длинными волосами, и спившегося, с красным носом подъячка, и прехорошенькую продавщицу из модного магазина, и  даже  физиономию небритого, с красными прожилками   хмельного невыспавшегося дворника. Здесь, в «райке» - свое братство, своя консолидация. То, что они  пришли сюда, в театр, где и баре, и титулованные чиновники - для них уже настоящий праздник. И этот праздник они гуляют во всю ивановскую - с шумом, визгом и неудержимым хохотом.

Отец так распалился в своих воспоминаниях, что раскраснелся, лоб его покрылся испариной. Он снял картуз, вытерся тыльной стороной ладони.
- Ну, вот. Понял теперь, что такое театр? – ссадил он  Мишу с колен.
Тот потер переносицу. Все у него в голове перепуталось: знатные экипажи, барыни с дочерьми, сытые  купцы и  обтрепанные студенты.
«И что эта за штука такая - «театр», в который  идут все  - и богатые и бедные? Что  они в нем находят, чему радуются?» - думал он, недоуменно поглядывая на отца.
Заметив его растерянный вид, тот только усмехнулся :
- Вот вечером пойдем в театр, сам  все и увидишь.


5. НА ОПЕРЕ «НОВОЕ СЕМЕЙСТВО»

  День угасал. Дотоле беспокойный, нагоняющий пыль  ветер утихомирился, сложил свои крылья и спрятался за соломенными крышами. Туда же хоронилось усталое притихшее солнце. Его багряный свет  заливал   жавшиеся друг к другу хаты-мазанки, одноногого колодезного журавля, белеющую  на взгорке церквушку, прикорнувший под ракитами  небольшой пруд. В небе распластались  разноперистые, словно нарисованные  облака.
В другой  раз Миша обязательно дождался  бы,  когда  багровое солнце прямо на глазах  нырнет за горизонт, и только  мерный  далекий свет будет долго  гореть вдалеке прощальным огнем.
Но не сейчас. Он идет в театр!
Миша шагал  рядом с отцом, приноравливаясь к его широким размеренным шагам .
«Наконец-то! Хотя отец и много рассказал, и  вроде бы понятно, что это за штука- театр, все равно… Он сам, своими глазами увидит представление. Не может быть!».
В господском доме  его поразило обилие комнат – больших и маленьких, самого разного назначения и названия. Оказывается, есть гостиная,  диванная, спальня,  буфет,  а еще лакейская,  девичья … А он-то думал, что кроме светлицы  и кухни
ничего больше и нет. А тут столько! Всех названий и не запомнишь,  а заблудиться вообще  можно запросто.
Пройдя по широким скользким коридорам, они попали в  просторную  светлую комнату.
- Это зала,- наклонившись, шепотом  сказал отец. - Здесь  и будет разыграна опера.
Миша огляделся. Комната с чудным названием  была  разгорожена на две половины крашеной в яркие полоски  холстиной. Под самым потолком и по краям протянулись синие холстины, образуя некую рамку.
-Что это? – дернул отца за рукав Миша.
-Сцена. Все, больше не приставай, -  шикнул он.
Один за другим в зал  входили  прилично одетые господа  с наряженными дамами. Мужчины, слегка приподнимая шляпы, здоровались друг с другом. Женщины шуршали платьями, улыбались,  поправляли прически. Стульев было всего три ряда, так что все места  вскоре заполнились.
У окна расположились музыканты.  Перед ними на  узких наклонных столиках с высокими ножками лежали разлинованные тетради с какими-то точками, черточками. Одни точки были похожи на узелки, что вышивают на воротниках рубашек,  к другим  приписаны  непонятные хвостики,  крючочки. Миша покрутил головой, пытаясь разгадать, что это за писанина, но так ничего и не понял.
Музыканты, заглядывая  в тетрадки, стали настраивать  инструменты. Скрипку Миша сразу узнал, он ее слышал  не раз. А вот  что это  за  громадные бандуры, одна больше другой?
 Установив свои большие инструменты на пол, двое музыкантов стали водить длинными смычками по струнам. «Бандуры» тотчас ожили,  забасили на разные лады. Тотчас, словно  желая обратить на себя внимание, призывно задудела  раздутая, с широченным раструбом труба. Как будто множество охотничьих рожков враз запели свою песню. Низенький пузатый человечек в подтяжках, покраснев от натуги,  изо всех сил надувал щеки, извлекая  из трубы громогласные звуки.  Мише казалось, что это и не музыкант вовсе, а  самый настоящий живой пузырь, который  то раздувается, то сдувается,  и того гляди, лопнет.
И его соседу, что свесил  седые космы над причудливо изогнутой деревянной трубой, тоже, видать, нелегко приходится,  решил Миша. А ну-ка, продуй длиннющую трубу! Не оттого ли  она гудит так  низко и печально?
Позже он узнал, что   «бандуры» - это бас и контрабас, а большие дудки – фагот и валторна.
С флейтой же  и кларнетом  он, можно сказать,  давно знаком.
Те же  деревенские дудки, только  из хорошего дерева, посчитал Миша. Правда, звучат намного лучше.
Миша переводил взгляд с одного музыканта на другого,  оглядывал необычайно разгороженную комнату, непонятные столики с разлинованными тетрадками. Столько сразу всего нового, интересного!
 А что же делается  за занавесом?
За  крашеной холстиной мелькали смутные тени, звучали приглушенные голоса актеров.
 А как они готовятся? Как  настраиваются?
От этих  хлынувших потоком мыслей, от разнобойного звучания оркестра у Миши  закружилась голова. К тому же  в зале  стало жарко и  душно. Дамы  обмахивались  веерами, мужчины шепотом переговариваясь друг с другом. Все терпеливо чего-то ждали. Лишь один грузный господин нетерпеливо привставал со стула и,  тяжело вздыхая,  беспрестанно вытирая платком  взмокший лоб.
Вдруг все разом стихло.
-Граф! Граф… - прошелестело в зале.
Откуда-то из боковых дверей вышел полноватый холеный мужчина. Он вел за руку своих дочерей - одну лет десяти, другую помладше. Обе были одеты в похожие светлые платьица с оборками, подпоясанные тонкими поясками.
- Кланяйся, кланяйся! –  поспешно толкнул Мишу в бок отец. Сам он, сняв шляпу, низко согнулся в великом почтении. Мать тоже замерла склонившись, словно была в чем-то виновата перед графом и  хотела вымолить у него прощения.
Холодок пробежал у Миши по коже. Еще больше заколотилось  в груди, когда   он  увидел перед собой  белую пухлую руку графа с  переливающимся перстнем.
- Целуй! Целуй! – делал  отчаянные знаки отец.
Миша знал, что граф редко кому  дает целовать  руку. А тут ему, семилетнему  крепостному мальчишке,  выпала такая честь.
Словно  в тумане, он прикоснулся губами к графской руке.
- И барыням, барыням ручки целуй,- подсказала мать
  Миша  поочередно поцеловал  ручки   хихикающим  барышням. Когда же ему указали на место между ними, он вновь растерялся: имеет ли право там сидеть, или  какая-то ошибочка вышла?
Одна из дочерей графа, видя Мишин конфуз,  протянула ему  большой кусок пряника. Миша машинально взял его. Пот градом катился с его раскрасневшегося лица. Еще минута-другая, и он разревется  от страха, провалится на месте.
 «Занесла меня  сюда нелегкая… - ерзая на стуле, мучился он. – Уж лучше бы я  во дворе  играл. Нужен был мне этот театр  сто лет».
 Грянул оркестр. Зазвучала  красивая стройная музыка,  на душе сразу разгладилось, стало легко- легко. Будто мягкий свежий ветер влетел в комнату, заполнил всю ее  до краев, сверху донизу.
Миша устроился поудобнее.
Занавес распахнулся. На сцену вышел   господин в богатом темно-синем камзоле с золочеными пуговицами и белом парике. В руке он держал тросточку с блестящим набалдашником. Чуть поодаль,  кокетливо наклонив голову, обмахивалась  веером дама в  пышном золотистом платье и широкой шляпе с загнутыми полями. Господин с достоинством сделал вперед несколько шагов и учтиво поклонился   публике. Грациозно подняв вверх руку, он  запел. Сильный голос  лился так свободно и звучно, что зрители сразу захлопали в ладоши.
- Ай да Микитка! – услышал Миша чей-то восторженный голос.
-Хорош, стервец!
- Прямо как в Большом поет…
- Куплю, ей Богу, куплю.
Миша долго  не мог понять, почему в адрес  господина на сцене  звучат такие уничижительные  реплики?
Он  пристальнее  вгляделся в  актера, исполняющего роль Короля. Что-то показалось ему знакомое.Где-то,  кажется…
«Ба!- хлопнул себя по лбу Миша.- Да это же тот самый мужик, которого я намедни  видел  с метелкой  на скотном дворе. Точно! Те  же глаза, тот же взгляд.
Выходит, он тогда учил свою роль? А я его за  чокнутого  принял».
Миша не мог поверить своим глазам. Из самого заурядного зачуханного  мужика  Микитка стал… королем! С самыми  настоящими королевскими манерами – важной осанкой, властным взглядом. Как такое возможно? Чудеса, да и только!
Один за другим на сцену  выходили  новые актеры. Миша сидел не шелохнувшись. Не все слова ему были понятны. Не сразу приноровился  он и  к пению актеров, в жизни
ведь такого нет. Но когда пообвыкся,   многое стало ему понятно и весьма интересно.
 Перед его глазами  развернулось самое настоящее представление – яркое, веселое, со страстями, переживаниями. Миша  то радовался,  подскакивая на стуле, то замирал как завороженный. В зале  некоторые дамы даже тихонько всхлипывали,  подносили платочки  к глазам и вытирали слезы. Особенно когда пронзительно вскидывались, заходились плачем скрипки.
Опера пролетела  так быстро, что Миша даже огорчился, когда понял, что  все закончилось. Актеры вышли на сцену, начали раскланиваться . Зрители хлопали, не жалея ладошей. Миша тоже бы с радостью похлопал, но  мешал пряник. Он как взял его, так и держал все это время в руке. И только  сейчас, в самом конце  почувствовал, как тот изрядно раскрошился и растаял, стал липким.
 Так вот он, каков,  театр,  думал потом Миша,   ворочаясь  в постели. Он до мельчайших подробностей вспоминал отдельные сцены,  жесты актеров, их голоса, аплодисменты зрителей. Особенно его поразило перевоплощение  Микитки. Король! Надо же!
 Актеры - люди особенные!- сделал  тогда для себя вывод Миша.
Ему долго не удавалось уснуть. Сцена как живая стояла  перед глазами. Казалось, актеры - вот они, рядом, протяни  руку - и они заговорят с ним, поделятся своими секретами. И музыка – то веселая, то печальная,   накатывала, заполняла всю  комнату,  волновала его.
Еще вчера он  обычно трясся  на подводе по пыльной дороге,  бродил по  господскому  двору, сшибал  разросшиеся сорняки.  Выходит, это – одна сторона жизни. Но, оказывается, есть еще и другая -  интересная, возвышенная. Из чего она  складывается? Из музыки, которая  то журчит звонким  весенним ручьем, то вихрем взлетает до небес? Из игры актеров? Или яркость придают   раззолоченные костюмы?
А еще Мише было непонятно, отчего однажды насупился, сердито сжал губы граф? На что он так  рассердился?  Что ж, графу лучше знать. Как никак,  это его театр,  он  его создал,  полностью содержит, крепостных  актеров одевает- обувает, кормит. Хотя вроде бы все прошло отлично, все остались весьма довольны.
За стенкой спал отец – как всегда крепко, изредка всхрапывая и шумно переворачиваясь с боку на бок. Завтра они покинут Красное, поедут в Белгород. Дорога дальняя, надо бы  выспаться. Но как уснуть, когда так сладостно щемит сердце?
В дальнем углу заскреблись, зашурудели мыши. Где-то  на  дальнем конце села забрехали собаки – глухо, сонно, будто нехотя . Потом все смолкло, потонуло в тишине.
В окно заглянула желтая спелая луна. Будто кто-то невидимый  светлый круг на небе выкатил, да еще фитиль подкрутил. Горница сразу  окуталась таинственным туманом.  Расплывчатые очертанья  стоящего поодаль стола, поблескивавшего стеклами шкапчика,  резной деревянной скамейки казались таинственными и загадочными.
 Он не сводил глаз с  большого  расплывчатого пятна на  стене. Луна поднималась, забиралась на небе все выше – и пятно раздвигалось, ширилось, росло прямо на глазах. Оно притягивало к себе словно магнит, завораживало, будило какие-то неясные мысли.
Миша лежал не шелохнувшись. Он словно  заново  открывал  для себя  и  приглушенный  хриплый лай  деревенских собак, и шорох скребущихся под полом  мышей, и  завораживающий  лунный свет.
Утром все уже было готово в дорогу. Пока отец  укладывал в широкую подводу  пожитки, Миша решил еще раз пройтись по  двору: не выбегут ли, как в тот раз, мальчики из певчей школы? Однако на тот раз никого не было.
Миша нисколько не расстроился.  Как можно томиться,  когда все вокруг  заполнено музыкой,  поет, радуется жизни – и склоненные кусты сирени, и  чирикающие  в зарослях воробьи, и дымяшаяся  росная трава.
«Хорошо то как!» - вдыхал  полной грудью мальчик.
Он завернул  за угол амбара, и тут…Миша оторопело прижался щекой к бревенчатому срубу. Возле конюшни на  широкой лавке лежал  распластанный Микитка  с задранной  рубахой. Здоровенный мужик, насупив брови,  размашисто хлестал его длиннющей плеткой. Видно было, что он порядком сдерживает свою недюжинную силу,  смягчая удары. Тем не менее багрово- красных,  вздувавших  прямо на глазах рубцов на спине  становилось все больше и больше.
- Ну, все…-  хлестанув в последний раз,   облегченно прохрипел мужик. Он откинул плетку в сторону и  тяжело присел возле Микитки.
-Ты уж того… Не серчай, брат, - дотронулся он до плеча.- Сам  знаешь – не я, так меня. Ох ты доля, наша доля… - заохал,  завздыхал  мужик, ожесточенно зачесал свою лохматую бороду.
 – Барин у нас  к театеру дюже  строгий. А ты   споткнулся. Чо не выучил-то   роль короля?  Эх-ма, -  сокрушенно махнул он рукой,- нам бы денег тьма.  Микитка, ты уж в следующий раз того… Постарайся, а?


6. «ДУРАКИ ВЫ,  ДУРАКИ…»

Все это, с  жаром,  размахивая  руками, Миша  и выложил ребятам. Разве что про Микитку- Короля не рассказал
- Так что же это такое – «опера»?- непонятно хмыкнул Савка.
- Ну,  это как  представление… -  еще  сильнее  замахал руками,  описывая  круги в  воздухе,   Щепкин  так,  что  чуть было ни   задел  по  носу   кого-то  из  учеников. – Каждый  представляет  не  себя,  а  как  бы  другое  лицо,  говорит  от  его имени. Ну,  играет,  понимаете? Так,  как   написано в  книге. Все  это  вместе  соединяется, получается очень  интересно. В  опере так. И  в комедии. Наверное.
-  Что - за  глупости?  Человек   не  может   в  другого  превратиться. Что  он,  леший,  что  ли?
- Может!-  упорствовал  Миша. – Это  же  не взаправду,  а  понарошку!
Он   уже  не  говорил,  а кричал,  стараясь  перекричать весь класс.
-Сказки  ты,  Мишка,  рассказываешь!  Ты  думаешь,  если  между бар  трешься, господские   пряники   жуешь,  так  ты  умней  всех? -  съязвил   оживший и почему-то ополчившийся против  него   Гришка.
-Хвастун!- поддержал его Костик.
-Самохвал!
- Крепостной!
Последнего   Щепкин  не  выдержал. Обернувшись,  он влепил звонкую  оплеуху  обидчику - толстогубому  розовощекому Севке Нечитайло. Не ожидавший такого отпора,  Севка недоуменно разинул рот и захлопал белесыми ресницами. Спохватившись,  вцепился  в Щепкина  обеими руками,  повалил  на  пол. Миша  тоже впился в него как клещ. Они  заклубились,  мутузя  и  нанося  беспорядочные  удары  друг  другу.
Обрадованные  такому  повороту   дела,  ученики расступились, их  глаза заблестели. Класс  разделился на  две  стороны:  одни  были  за Севку  другие - их  было  явное меньшинство  -  сочувствовали  Щепкину:
-Так  его,  брехуна!
-В  скулу   ему, в  скулу  бей!
- Пусть  отвечает  за  свои  слова!- неслось  в  адрес  Щепкина.
-Да ладно  уже,  пусть  живет.
-Он  больше  не  будет...
В  это  время  дверь   распахнулась и на  пороге показался учитель истории  Илья Иванович  Федюшин –  сорока с лишним лет, невысокий, с аккуратной, узким клинышком книзу бородкой  и золоченом пенсне, за  стеклами которого сверкали живые глаза. Народное училище  располагалось в его собственном доме, здесь  же он и жил. Тем не менее Федюшин  не кичился своим положением, не выпячивал себя среди других преподавателей. Разве что хорошим образованием да интеллигентским обхождением  выделялся. У него была собрана приличная библиотека, он один из немногих в Судже выписывал сразу несколько столичных  изданий. Начитанность, образованность – все говорило о том, что Федюшин вполне мог бы иметь более высокое положение.
В отличие от многих своих коллег Илья Иванович   углубился  в книги, в историю, это стало для него своего рода отдушиной. Прознав слабость Федюшина, ученики нередко просили Илью Ивановича  рассказать про  какое- нибудь историческое событие. Он  увлекался так, что порой даже забывал спросить  урок . Спохватывался, когда  уже звенел звонок. Поняв, что его провели, учитель только с улыбкой махал рукой и  грозно обещал на следующем  уроке спросить сполна.
Вызывая к доске, Федюшин с неизменною улыбкой, делая рукой приглашающий жест,  говорил : «милости прошу» или «соизвольте ответить». Когда же ученик путался  в ответе и начинал нести околесицу, Илья Иванович  не сразу прерывал его, а только иронически хмыкал: «Так-с, так-с…» Поначалу  эта мнимая доброта многих нерадивых школяров  вводила в заблуждение: они считали, что гроза пройдет мимо. Но не тут-то было.
- Все, батенька, довольно!
Не дождавшись от ученика  вразумительного ответа,  он  аккуратно выводил в  журнале красивую двойку.
 – Сегодня вы, дорогой, останетесь без обеда!
Это означало, что  после окончания уроков провинившийся не пойдет домой, как все, а останется  учить урок. А каково голодным одному в классе сидеть?
Так,  без грозного крика, с улыбочками и прибауточками,  вел  он свои уроки. Тем не менее и дисциплина в его классе, и успеваемость были намного лучше, чем  у коллег. Но Федюшин считал, что все могут учиться намного лучше, кабы не били баклуши да не носились как угорелые по улицам.
Илья Иванович  только задремал  в соседней комнате, как шум и гвалт разбудили его. Наскоро набросив на себя одежду, учитель - невыспавшийся, с  всклокоченными  волосами  и сведенными  бровями, готов был немедля устроить трепку всему классу.
- Что  за  Содом? Вы  что  тут, шельмецы,  творите? А?-  поправляя на переносице пенсне,  грозно блеснул стеклами  учитель.
Видя,  что   до  розог  еще  далеко,  а,  может, и  вовсе  дело  не  дойдет,  Щепкин  осмелел. Он  сделал  шаг  вперед:
-Помилуйте, Илья  Иванович! Рассудите  нас!-  обратился  он  с  поклоном.
-Что  там  еще?
- На  меня весь  класс  напал. Смеются надо  мной … -  задыхался  от  возмущения  и  обиды  Щепкин,
- За что же, милейший?- поднял брови Федюшин
 - Я  сказал, что   комедию  «Вздорщица»  можно сыграть. Так,  как будто  все  в самом  деле  случилось. Вот…-  выдохнул он, жалобно глядя на учителя.
Его  товарищи   стояли  рядом  сплошной  стеной. Кто,  осмелев,  подхихикивал в  кулочок,  кто  подталкивал  другого  в бок : »Смотри,  смотри,  щас Щепкин  получит».
«Так  ему  и надо,  чтоб  не  умничал!»
Эти  насмешливые  взгляды  товарищей  вкупе с  грозно-недовольным  взором учителя  ввели  Щепкина в   растерянность и  уныние. Еще  недавно готовый  чуть  ли  ни  на  кулаках биться с  каждым  за  то,  что   комедия -  это  такое  же  представление, как  и  опера, только  другого  рода,  он  уже  и  сам  не  вполне  верил в  то, что  утверждал.
«Может  быть,  и  правду   не  то  говорю? Опера – оперой. А  вот что такое   комедия? Можно  ли ее  также  играть? Задаст  сейчас  мне  учитель  трепака  за  то,  что  я  учинил  такую  бучу. Пропал!» -  вжал  он  голову в  плечи.
Поняв, в  чем  дело,  учитель  громко,  раскатисто  расхохотался:
-Ой, умора!-  схватился  он за  живот.- Ой,  не  могу!  Комедия  да  и  только!
Он  смеялся  так  долго и  оглушительно,   что  все  растерялись. Ученики  не  могли  взять в толк:  отчего это  собиравшийся  немедля  всыпать   всем розог  учитель  впал  в  такое   веселье?
- Дураки  вы! -  вытирая  наконец   глаза  от  слез, еле  вымолвил  он. -  Как  же  вы  спорите о  том,  чего  не  знаете? Щепкин  прав:  это точно  комедия, и  ее  можно  сыграть так, что  другие  примут  за  действительность. Ой,   ну  и  дураки!
Он  покачал   головой,  и, успокаиваясь, перестроился на серьезный лад:
-А  знаете ли вы,  что  есть еще  не только  комедии,  но и драмы,  трагедии, оперы,
которые также можно  играть? В  Москве  есть много  театров,  хороших актеров,  как-то: Ожогин,  Шушерин  и другие. Так  что  прав  Шепкин,  ей  богу, прав!
-Илья  Иванович, а  много  людей  ходит в  театры?
- Что  представляет собой  театр?
Дотоле  дремавший  класс  разом  встрепенулся.  Каждый  лез  к  учителю  со своим  вопросом,  усердствуя  друг  перед  другом.
Судя  по  всему,  учителю  это  было  по  душе.  Несмотря на  то,  что  в классе   стоял  шум  и  гвалт, он,  воодушевленный   свежей  темой,  готов был отвечать на любые вопросы.

7. О  ТЕАТРЕ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ И  РИМА

- Театр зародился в древней Греции, - заложив руки за спину и  расхаживая взад-вперед по классу, начал  учитель.-  Рождение театра  в Греции связано с обрядовыми играми, поклонению различным богам. Прежде всего –  Дионисию, богу  виноделия, который потом стал богом поэзии и театра.  На праздниках распевали песни, устраивали уличные шествия. При этом  мазали лицо винной гущей, надевали маски и козлиные шкуры, так как Дионис  изображался в виде козла. Кстати,  знаете ли вы, что слово «трагедия» происходит от двух греческих слов: трагос – «козел»  и одэ –«песнь», то есть, песнь козлов?
-Не-е-ет…
- Козлы…- загоготал  с последней парты Ванька Несмачный.
-Бе-е-е… - раздалось в другом конце класса.
Учитель остановился.
-Так! Будем бекать или слушать? Если неинтересно, вернемся к уроку.
-Нет, нет!
- Лучше про театр!
-В пятьсот тридцать четвертом году до нашей эры состоялась  первая постановка трагедии. Этот год и принято считать рождением мирового театра.
«Как это – «до нашей эры?» - не понял Миша. Хотел было спросить, да не посмел перебить учителя..
Илья Иванович  энергично ходил взад вперед, рубил рукой воздух, глаза его блестели.
Миша  подался вперед, во все глаза пожирая учителя. Еще никогда он не видел его таким . Илью Ивановича словно унесло туда,  в какое-то непонятное – «до нашей эры» время. Оказывается, тогда было так интересно! Такие события разворачивались! Первая постановка  трагедии, рождение театра. Здорово!
Остальные ребята тоже слушали раскрыв рты. Никогда никто из учителей ничего подобного им не рассказывал.
А Илья Иванович, воодушевленный таким вниманием, черпал из своей памяти все, что знал о греческом театре,.И рассказывал, рассказывал, рассказывал.
Поведал он ребятам о том, что в те далекие  времена театр в Греции сооружался прямо на открытом воздухе. Что на круглой площадке – «орхестре» - (площадки для пляски)  размещался хор,  тут же играли актеры. Чтобы выделиться, актер надевал обувь на высоких  подставках.
Это  весьма поразило ребят, кто-то даже захихикал. На него сразу же зашикали со всех сторон, и в классе вновь воцарилась тишина. Слышен был только голос учителя да скрип половиц под его ногами.
Много еще чего интересного узнали ребята на этом необычном уроке. Миша весьма удивился, что  в  древней Греции  актеры, готовясь к выступлению в новой роли, только меняли маски. Эти маски  делались  из глины, дерева или полотна. Оказалось, что для  каждого  характера и настроения была своя, особенная маска. Мише чудно было, что  маска еще выполняла  роль рупора, усиливавшего звук актера. Как  некая труба, что ли?
Особенно поразило всех, что театральные представления начинались рано утром, а заканчивались с заходом солнца. В один день  греки ставили и трагедию, и драму, и комедию.
- Как же они успевали? – не выдержал кто-то.
- Представьте себе, успевали. Кстати, - заметил  учитель,-  греческие актеры не только декламировали стихи, но и  пели, танцевали. Для этого им приходилось вырабатывать силу и звучность  голоса,  много работать над гибкостью и выразительностью тела.
Интересно Мише было узнать и то, что актерами в древней Греции могли быть только свободные граждане. Они, как и драматурги, пользовались  большим почетом и занимали высокое положение в обществе.
-А вот в древнем Риме, наоборот, актерское ремесло считалось делом постыдным. Актеров  здесь презирали и  даже за людей не считали,- заметил  учитель.
- Почему же? Почему?
Илья Иванович удовлетворенно пригладил волосы. Видать, задел он  ребят за живое.
-Дело в том, - воодушевился он, - что в Риме актеров  набирали из рабов и вольноотпущенников. За плохое исполнение ролей их даже могли побить. Известен случай, когда император Калигула живьем сжег актера прямо на глазах у зрителей только за то, что тот дерзнул высказать намек на его царскую персону.
- Ничего себе!
-У-у, зверюга! - выдохнул класс.
- Все же  и в римской империи театру отводилась большая роль. Именно здесь впервые стали сооружать постоянные каменные театры, которые  имели три этажа, а также специальные люки и подъемники. Для охлаждения в жару применялся водопровод. Появились новые театральные сооружения – амфитеатры. Их вместимость поражает воображение. Представляете: Колизей вмещал девяносто тысяч, Великий цирк в Риме – триста восемьдесят пять тысяч человек!
-Ого-го!
В древнем Риме особым успехом  у зрителей пользовались комедии  драматурга Плавта. Сочный юмор, остроумные шутки, обращение актеров непосредственно к зрителям, живой разговорный язык –  эти и другие его новшества  весьма нравились зрителям . Не случайно  Плавта считают  одним из великих реформаторов мирового театра.
Вот что значит любить театр, быть преданным ему! Многого тогда можно достичь!-  назидательно поднял вверх палец учитель.
Последние слова буквально сразили Щепкина. Он никак не мог представить, как  можно быть преданным  театру, а  тем паче - многого в нем добиться. Как? За счет чего? Может, надо играть, как  Плавт – чтобы  зрителям все было понятно, просто и смешно? Люди любят, когда их смешат.
 Только как становятся актерами? Надо ли иметь особое дарование, или это приобретается  путем  усердия и старания?
- А откуда берутся актеры? – не выдержал Миша.
- Откуда    берутся актеры?- пожал  плечами Илья  Иванович. -  Специально этому    не  учат. Каждый   может  стать  актером, если  постараться. Другое  дело – способный  ты,  или  нет, есть  ли  у  тебя  талант? А как  тут  узнать? Надобно  выучить  свою  роль,  играть ее.  У  кого  лучше  получается,  кто  сильно  захочет,  тот  и  становится  актером.
Взять  известного Шушерина. Думаете, он сразу стал великим актером? Ничего подобного. Яков Емельянович из бедной семьи .Заразившись театром, он делал все, что прикажут: работал суфлером,  переписывал роли, переставлял декорации. Иногда исполнял выходные роли – ну, когда кто – нибудь из актеров  заболеет, не выйдет на сцену. Ему стали поручать сначала вторые роли, а потом  уже и первые. Так постепенно, шаг за шагом, Шушерин  стал знаменитым актером. Он играл  много ролей и на петербургской императорской сцене, и в московском театре.
Многие ходили именно «на Шушерина». Почему? Да потому что он играл просто, живо, непринужденно. До него  актеры вели себя на сцене напыщенно, неестественно. Шушерин первый заговорил на сцене  обыкновенным языком, как  в жизни. Тем самым он подчеркивал человечность своих героев, вызывал к ним сочувствие. Все это весьма нравилось зрителям, и Шушерин пользовался большой популярностью
Щепкин смотрел на учителя во все глаза.
-Надо же! Из простой семьи … Это  что  же?  Выходит,   я  тоже  могу, Илья Иванович,  стать  актером? - рванулся к учителю Щепкин.
Весь  класс  заходил   ходуном:
- Эка куда  Щепку   понесло!
-Актером  захотел  стать. Ха!
- Из  тебя такой  же  актер,  как  из меня  профессор кислых щей!
- Ты же  крепостной, -  шепотком кольнул  кто-то   его в  больное  место.
Видя,  что  ученики   уже  расходились так, что  дальше   некуда,  учитель строго постучал  указкой  по столу.
-Успокойтесь! Ну!
Выждав,  пока  стихнут  волны  смеха, Илья  Иванович   покачал  головой:
- Опять  вы  на  Щепкина  нападаете? То  за   комедию  его  клевали,  теперь за
актерство. Ты,  Миш, садись,  садись,-  махнул  он  рукой  в  сторону   замеревшего Щепкина.- Ну,  что   сказать? Мальчик ты,  конечно,  способный. Все  схватываешь на  лету,   учителя  тебя  хвалят. Но  что касаемо стать  актером,  хорошим актером…  Гм…Жил бы  ты в  Москве,  тогда  еще  возможно, - мерял  шагами  класс  учитель.- А  выйти в  актеры из  нашего  уездного  городишка, из  Суджи -  это  все   равно,  что…
Учитель   замялся,  подыскивая    нужно  сравнение,   неопределенно   поводил  в
воздухе  руками,  изображая  что-то  эфемерное,  да  так  ни  на  чем  и  не  остановился. Но  всем и  так  было  понятно : чушь несет  Щепкин.
- Это Севка  может стать  актером,-  хихикнул  кто-то. -  Он купеческий сын,  у  них  денег  много.
Все   повернулись в сторону Севки. Его лицо было  преисполнено  самодовольством. Почувствовав  на  себе  всеобщее  внимание, Севка   начал  было  надуваться  важностью,  но  потом   быстро  переменился  в лице:
- Что я,  дурак,  что  ли? Актерам,  наверное, гроши  платят…
-А  правда, Илья Иванович,  много  ли  актеры   зарабатывают? – спросил кто-то. 
 - Много, немного,  суть  не  в  этом. Понимаете,  быть  актером, - пустился  в  рассуждения  учитель, – это  все равно, что заниматься  сочинительством или писать  картины. Много  ли  за  это  платят? Не  думаю,  особенно  начинающим. Но творческие  люди –  это особые люди. Им  хочется  выразить  себя,  свою  сущность,  донести свое  творчество  до  других  людей. Это - по-своему  счастливые  люди. Они  живут  в    особом  мире,  где  роль  денег  не  так  уж  важна. Искусство  всегда  было,  есть  и  будет.  Что  человеку  нужно в  жизни? «Хлеба  и  зрелищ» - так  еще в  древнем  Риме  говорили. Культура весьма благотворно  действует  на  умы   граждан,  на их  поведение. Там,  где  театры, меньше  пьянства,  разбоев,  других  дурных  поступков.
Щепкин смотрел на  учителя  во все  глаза.
Многое ему  было непонятно. Что  за особый  мир у  актеров? Почему  особый? Кто в  него может  войти? Вот  бы  хоть  немного,  одним  глазком,  заглянуть в  узенькую  щелочку  этого  таинственного  мира.
 Прозвенел  звонок. Все повскакивали с  мест. Учитель  тоже засобирался  было  выходить из  класса,  но остановился:
- Слушайте!-  воскликнул  он. -  Вместо  того,  чтобы бегать  по  улицам да  биться  на  кулачках  или  другими  подобными занятиями убивать  время,  не  лучше, если  бы  вы  разучили  эту  комедию? Как она там  называется… «Вздорщица»,  что  ли? Да  перед роспуском  на  масленице и сыграли  бы  ее  у меня? А  времени,  кажется,  немало:  по  середам  и субботам после  обеда классов  не  бывает. За  неимением  рисовального  учителя вот  бы  сошлись  да  и  сладили  хорошенько.
- Как?
- Мы  сыграем  комедию?
-А  сможем  ли? – горохом  посыпались вопросы.
- Не боги  горшки  обжигают!- Выучите  как  урок  свои  роли,  да  и  будете  их по  очереди читать.  Эка  невидаль? Так  что? Разучите комедию?
-Разучим! Разучим!
-Ура! Мы  будем   комедию  играть!- завопил  во  все  горло Венька.
Все сразу зашумели, загомонели.
-Ну, будет,  будет!- урезонил  учеников  учитель.-  Все. Решено! Будем  ставить комедию. Только с  уговором: не шуметь. Договорились?
-Договорились!
Щепкин не мог в это поверить.
«Эка  все  переменилось! Только  что  его поднимали  на  смех,  дразнили,  пинали  со всех сторон, а теперь -  на тебе, пожалуйста, -  будем  ставить  комедию. Вот  здорово! А какие   ж  там  роли?»
Миша вскочил  с места,  подбежал  к  Веньке.
-Слушай,  Венька ! – толкнул  его в  бок. Дай  комедию  почитать.
- Еще  чего! - пряча  в книжку в  парту,  посторонился от   него    почувствовавший  свою  значимость  Венька.
-Да  мне  всего  на  один денек. Завтра  же  принесу!
-Не  дам! -  еще  глубже  засунул  в парту  книжку  Венька.
- А   продай-ка  мне  ее! Я  тебе…я  тебе...- придумывал  с  ходу  Щепкин,- ножик  перочинный дам. Вот!
- Да   ну? -  недоверчиво  покосился  Венька. Он  не  мог поверить,  чтобы Мишка  вот  так  запросто,  за  какую-то тонкую  потрепанную книжицу,  мог  расточить  свое  мальчишеское  богатство – блестящий  перочинный  ножик, которым  он  очень  гордился и  который  возвышал  его  среди  всех  мальчишек.
-На!-  не  раздумывая, выложил  Щепкин  на парту  ножик.
-Давай!-  обрадовался Венька, опасаясь,  не  передумает  ли Мишка меняться.
Щепкин  схватил  книжку  и пулей  вылетел  из  класса.


8. КАК ИГРАТЬ  РОЗМАРИНА?

На квартире он достал из сумки книжицу. Небольшая – в карман можно засунуть,  с обтрепанными страницами, в неказистой бумажной обложке, она  не производила  никакого впечатления.  В верхней части  крупными буквами было написано «Вздорщица». Пониже, шрифтом помельче – «комедия Александра Сумарокова,  издание третье». В самой середине  среди нарисованных цветов был изображен какой-то  непонятный музыкальный инструмент. Внизу значилось: «Москва, в университетской типографии у Н.Новикова, 1792 год».
Другие книги куда богаче, солиднее выглядят. Такую и в лавке, наверное, не всякий возьмет. Невеличка, да и только, «копеечное дело». А ведь  какой сыр- бор разгорелся из-за этой книжки! И я оказался первым в  этом споре. Спасибо Илье Ивановичу, что поддержал меня, а так бы каюк. И теперь  мы будем ставить комедию. Сами! Чудно!
Так рассуждал Миша, разглядывая обложку,  разглаживая загибавшиеся  кверху  потрепанные  листы. Бережно открыл ее.
«Вздорщица», комедия.
Действие 1.
Явление 1.
Бурда, Розмарин».
Сначала  ему  непривычно  было перебегать  глазами  со строчки  на строчки. Даже  чудно было  читать  по ролям:  сначала  один  герой  что-то  говорит, потом  другой,  третий. Но потом он привык и уже на замечал  этого.
Всю комедию Миша тут же, не сходя с места, прочитал залпом. Он так  ярко   представил всех действующих  лиц,  словно  они  находились рядом  с  ним. Мальчик откровенно сочувствовал Розалии,  которую   вздорная  мать- Бурда противится  выдать  замуж  за  Враста, осуждал мягкотелого Асира,  мужа  Бурды и    посмеивался   вместе   с высказывающим  отнюдь не  дурные,  а порою даже  умные  мысли Дураком.
 Все  же  Щепкину больше  приглянулась  роль слуги Розмарина. Ему   понравилось  и  то,  с  каким  достоинством,  нисколько  не  роняя   в  глазах,  он  держит  себя в  господском доме;  как  иносказательно,  порой  затыкая  всех  за  пояс, говорит  со  своим  хозяином; как  ловко  и умело,  переодевшись в Ворожею,  он   провел   на  мякине  глупую и  вздорную госпожу Бурду. В  конце  концов,  это  благодаря  усилиям  его,  Розмарина,  и вышло так,  что  она  благословила  на  свадьбу  молодых. Ай  да  Розмарин!
Перевернув  последнюю страницу,  Миша  обхватил  голову  руками.
«Вот бы мне сыграть  роль  Розмарина!  -  размечтался  он.-  Я  бы…Я  бы…»
Он  представил  себя  на  сцене. Начало  комедии. Вот  сердится  в  поиске своих слуг  разнаряженная,  словно  новогодняя  елка, чванливая  и упрямая Бурда:
- Финетта! Розмарин!  Розмарин! Финетта!...Или  они  померли,  или с  ума   сошли!...Финетта, Розмарин! – выходит она  из  себя.
«В  это время  на  сцену должна  выбежать,  подбирая    юбку,  запыхавшаяся служанка,-  представил   Щепкин. -  Наверное,  ей надобно  низко   поклониться  госпоже,  попросить прощение  за  отсутствие. Так. Потом  появляется  Розмарин. Я   должен сказать  всего два слова: «Что  прикажете?»
Миша  задумался.
 Как  это  лучше сделать? Мне  надо  полностью  перемениться – в  лице,   фигуре,  в движениях.  Вроде  бы   ничего сложного  нет. Что-то похожее я уже  делал…
 Зная  способности  Щепкина ловко  передразнить,  изобразить  любого  человека,  деревенская  ребятня раньше часто приставала к  нему
- Мишка,   изобрази  нашего  попа! - чаще  всего просили.
Миша тотчас  приосанивался,  степенно  оглаживал  предполагаемую  бороду,  выпячивал  живот и,  важно  глядя  поверх  ребячьих  голов,  начинал  нараспев  басить:
-Иже  еси  на  небеси…
Потом  подходил к  кому-нибудь  из  хихикающих  хлопчиков,  осенял  его  крестом  и назидательно  грозил  указательным  пальцем:
- Не балуй,  сын божий! В гиене  огненной   за  грехи  свои  гореть  будешь! Не  балуй!
И  таким  суровым   пронзал  взглядом,   что тот невольно отмахивался,  а  то  и  вовсе  пятился назад. Будто  и  впрямь  сам поп читал ему свою суровую проповедь. Все вокруг  помирали  от смеха. Только Миша,  сохраняя невозмутимый  вид, важно похаживал взад - вперед  с выставленным животом.
- Миш,  а  кухарку  Глафиру  покажи!
Тотчас  на  месте грозного попа  вырастала  согбенная   фигура с  клюкой  в  руке.  Отклячивался   зад,  свисала   вниз  челюсть,   слезливо  моргали  глаза, -  ни  дать,  ни  взять, сама  старая  прижимистая   кухарка  помещика  возникала  перед  глазами.
-  Ох! Ох! -  кряхтел,  весь  изгибаясь и   хватаясь   рукой  за  поясницу, Миша.
- Рикулит  проклятый.Сил  нету… Помру,  ей  богу,  помру…
Переваливаясь с  боку  на  бок, он  страдальчески  делал  несколько  шагов  вперед. Вдруг  глаза  его  округлялись,  он вздрагивал,  будто  его  кто  кнутом  ударил:
- Ах  ты,  паскуда! – вскидывалась  только что скрюченная  фигура. - Куда сало  потащила? 
Миша   сердито замахивался  палкой   на предполагаемую  кошку- воровку.
- Вот   тебе! Получай!- вытягивал  он  по мягкому месту  первого попавшегося   на   пути паренька. -  Будешь  знать, как сало  таскать!
Ребятня  хваталась  за  животы. У  некоторых  даже   слезы  на  глазах  выступали.
- Ну  ты,  Мишка,  даешь!
- Точно изобразил!
- Настоящий  притворец!
-  Мишка,  и  как  это у тебя  так  ловко  получается? -  каждый  раз
удивлялись внезапной  его перемене  ребята.
В  ответ  Щепкин  только  пожимал  плечами:
- Шут  его  знает… Как-то само собой  выходит.
Вспомнив  свои  недавние  забавы,  Миша   улыбнулся .
 «Все  это  не  то. Там кривляйся  хоть так,  хоть  эдак,  все  равно ребятам смешно. А  тут по- настоящему  надо  играть  роль,  не  шута  горохового изображать. Смогу  ли?  Может,  у меня  ничего  не  получится?»
Он  вновь представил слугу Розмарина.
Может  быть,  Розмарин  не  должен сильно  расшаркиваться  перед  госпожой? Он  хотя  и слуга,  но довольно-таки  умный и по  ходу  комедии  держит себя  с достоинством. Точно! Наверное, ему,  то есть  мне,  просто  нужно  сдержанно  кивнуть  головой:  «Чего  изволите?»  И  замереть в таком  положении,  высказывая  свое  почтение  госпоже. Вот так.
Миша встал  из-за  стола,  прошел  на  середину  комнаты.
«Что  прикажете?»-  произнес  он вслух,   слегка склонив   голову.
Или  нет,  поправил  себя,  так слишком   быстро. Надо медленнее. Вот так,  что  ли:
«Что  прикажете?»
Показалось,  что  на  этот  раз   вышло  получше.
А куда   же   девать руки? Что  с  ними делать? Может,  правой отвесить  реверанс? Или   лучше вытянуть руки  по  швам? Как  там  настоящие слуги  в таких   случаях  держат  себя?
Он вспомнил,  как  входил в  господские  покои,  слегка  поклонившись  графу,  его  отец,  управляющий  имением. Граф  уважал его  за   распорядительность  и умелое  хозяйствование.  Отец понимал  это,  оттого  и  держал  себя с достоинством,   как  и  подобает  человеку,  знающему  себе  цену.
А  вот  Гришатка,  конюх  – тот  вел  себя  перед  барином   весьма  заискивающе. Он всегда долго  топтался  на  пороге,   теребил и мял  в руках шапку, беспрестанно  кланялся,  словно был в чем-то бесконечно  виноват, и  только  потом,  боясь  взглянуть  в  глаза  графу,   робко   выдавливал из  себя  слова.
Нет,  такое  расшаркивание  не  подойдет, решил  Миша.  Пусть  руки  Розмарина будут  просто  опущены. Вот так…
Он  опустил  руки,  еще раз   сделал  поклон:
«Что  прикажете?»
Ага,  так-то  лучше, поймал себя  на мысли  Щепкин.  Впрочем… Может  быть,  эти слова надо  сказать  погромче?
-Что  прикажете? -  забасил  он на всю  комнату.
Нет,  нет,  это слишком,  отверг и этот вариант. Прямо как   какой-то генерал протрубил. Так не  пойдет. Речь слуги  должна  быть  мягкой,  подобострастной,  на  то  он  и слуга. Иначе  его немедля  в  три  шеи  за ворота выгонят.
 «Что  прикажете?» -  понизил  он  голос.
Дверь отворилась,  в  проеме   показалось испуганное  лицо  его  сестры  Александры:
-Миш, ты  с  кем  это  разговариваешь?
Она  осмотрелась  по  сторонам:  – у кого  это   мог  бы  спрашивать  приказа?
-Иди, иди  отсюда,-  замахал на  нее рукой  Миша.
- Ты  чего  это?  Того? -  крутнула  пальцем  у виска  Александра.
-Дура! Не  мешай!
-Сам  дурак! Свихнулся уже со своей  учебой.
-Да  при  чем тут  учеба?
-А  что  ж  ты   учишь?
- Роль Розмарина . Мы   всем классом  комедию  «Вздорщица»  будем  играть.
-Чего, чего?
Лицо сестры вытянулось от удивления.
 «Что за ерунду  он несет? Какую-то комедию выдумал…»
- Ну  тебя, бестолковая,- махнул рукой  Миша. - Скройся  с  глаз!
Он посмотрел по сторонам: чем бы это запустить в  Сашку, чтобы она отцепилась?
Но сестра  и не думала  уходить. Она  уселась на стуле, немигающими глазами уставилась на брата:  выкладывай  про свою комедию. Мише  ничего  не  оставалось  делать,  как рассказать все от начала  конца. И про то,  как  Цапель  чуть Гришке  ухо  ни  оторвал,  и  как   на   него  напал  весь  класс,  и как Илья Иванович  предложил им  сыграть комедию.
-Я   уже  роль  разучиваю,- самодовольно  заявил   Миша.- Хочу    слугу Розмарина сыграть. Представляешь? Здорово,  а?
Однако  сестра  почему-то не  разделила радость  брата.
- Гм… А, может  быть,  тебе    никакой  роли вообще  не достанется?- осадила  она  его  актерский пыл.
-Как  так?- оторопел  Миша.
- А так!-  показала  язык Александра,  нанося брату  своеобразный  женский   укол  за  его   опрометчиво  сказанное «дура»!- мол,  не  будешь  больше такими словами бросаться.
- Сколько  у  вас желающих  принять участие  в комедии?
- Да все  хотят. Человек  шестьдесят .
Миша  отчетливо  представил  эту   галдящую,  рвущуюся  к  ролям  ученическую  массу,  и  ему  сразу  поплохело.
Батюшки  светы! Как  же  это я сразу  не уразумел,  что  в комедии всего  семь  ролей? А играть желают все.
-Но  это  же  несправедливо! -  застонал    Миша.-  Я  оперу видел,  представляю, как надо  играть.
-Ну  да, -  подобрела,  видя  страдания  брата,  Александра. –Ты же  и попа, и кухарку -  любого можешь изобразить. И слугу Розмарина сыграешь. Точно! Дадут тебе роль, не бойся.
Ей  стало жаль  брата. Зря, что  ли,  он  роль  учит, два  несчастных слова битый  час  и так  и  эдак  на  все  лады повторяет как  попугай?
- И  говоришь  прямо как настоящий  актер. Я за стенкой слышала, как ты там распинался : «Чего прикажете? Чего прикажете?» Точно слуга!
Миша расплылся в улыбке.
Все- таки Шурка девка  не такая уж и вредная. Вон как его похвалила! Наверное, дадут ему все-таки роль. Пусть не слуги Розмарина, любую, он на все согласен. Лишь бы сыграть.
Но сестра почему-то вдруг переменилась,  на ее лицо словно темная туча нашла.
-Впрочем…
Она закусила губу.
-Ничего у тебя, Мишка  не получится. Не видать тебе  в жизни никаких ролей!
Вот так!
- Почему это? Почему?- вскинулся  Миша.
- Ты же крепостной! И я, и отец, и мать- все мы крепостные. Забыл? Мы -  не чета  купеческим  или  мещанским детям. Они все  вольные, у них есть права. А у нас - никаких. Куда нам тягаться? Им – то и дадут роли, а тебе - нет.
Сраженный убийственным приговором, Миша раздасадованно сопел, глядя в одну точку на серой стене. Хотелось схватить увесистый молот и со всего маху обрушить его на эту стену, пробить в ней брешь…
«А я-то, дурак, обрадовался: книжку на ножик выменял,  начал роль разучивать. Как же  забыл,  что я крепостной? Это меняет дело. Точно сестра говорит: нет у него прав. Хотя и учусь я  куда лучше других, и что-то сыграть могу – я это знаю,  чувствую. Но вот поди ж ты…»
 

9. «Я - КРЕПОСТНОЙ…»

 «Крепостной!» - это Мише  был как удар под дых, неприятный  и болезненный. Будто его вновь  поставили на место: он - не такой, как  другие,  у него, как у животного, выжжено позорное  клеймо.
Я - раб, зависимый человек, которого можно купить, продать, обменять,  все, что угодно. Пусть я даже умнее, грамотнее других. «Крепостной!»  Будто я не человек, а пригвожденный к столбу невольник,  и с этим позорным, унизительным  положением должен  жить всю жизнь.
 И мои родители,  и дед были крепостными, -  уже в который раз задумался о своей доле  мальчуган. - Хотя когда-то наш род был свободный.
Вспомнилось, как отец – ему  разговор на эту тему всегда был неприятен и он обычно уходил от него - однажды за столом, подвыпив,  стал почем свет поносить своего деда  Иоанна.
-А ведь священником служил, не какая- нибудь  там голь перекатная! Башка  на плечах должна  быть. А что натворил! Что натворил! – качаясь из стороны в сторону и держась обеими руками за голову, будто сдерживаясь  от нестерпимой боли, повторял отец. Он налил себе полный, до самых краев стакан горилки и тут же осушил его. Даже не крякнул и кусочком хлеба не занюхал, как обычно.
Маленький Миша с испугом  смотрел на расходившегося отца. Мать тоже не на шутку перепугалась. Она растерянно застыла на месте, беспомощно теребя в руках сдернутый с головы платок. Потом подошла к отцу,  осторожно положила ему руку на плечо:
- Ну что тут поделаешь? Судьба…
-Да уж конечно – судьба! – отдернул ее руку отец.- Как это так - взять и отдать своего сына, весь свой род в  крепостные? Ведь никто его не неволил, никто! Он сам, все его семейство было свободным. Представляешь: сво- бод-ным! – с искаженным лицом  рубил воздух рукой отец.- Что натворил! Что натворил! Графу, видите ли, понравилось,  как красиво  поет в церкве старший сын Иоанна. Захотел себе в хоре иметь такой голос. Взял, да и  записал моего отца себе в крепостные. А дед  даже не пикнул. Как  так?
Он вновь потянулся  за горилкой.
- И я  родился уже  крепостным, и  нашему Мише на роду написано быть «крещеной собственностью». Ах, Иоанн, Иоанн! Что наделал! – с размаху плеснул себе в штоф отец. Только на этот  раз не опрокинул его махом, а уперся в него взглядом  и долго сидел так, опустив плечи  и полностью погрузившись в свои нерадостные мысли.
Тогда Мише  было непонятно, в чем провинился его прадед и почему так сердится на него отец. А вот подрос – и  все больше стал ощущать на себе, что значит «крепостной». Несвободный,  значит,  полностью зависимый от  господской прихоти.
А ведь многие живут  иначе, свободно, никогда не вздрагивая при слове «крепостной». Вон Костик  - весь синий от недоедания, чуть ли ни оборванный в училище ходит, голытьба - голытьбой, а поди ж ты - сын вольного мастерового. И мать его вольная. Никому они не подчиняются, ни перед кем не отчитываются, живут себе как хотят.
Так думал Миша,  грызя ногти и терзаясь нахлынувшими мыслями.
Не дать  роли только из-за того, что я - крепостной! Как это несправедливо, обидно! - в который уже раз вскипала у него горькая обида.
А ведь по достатку они, Щепкины, живут не хуже других.  И костюмчик у него справнее, чем у Костика. И с харчами в их семье все в порядке, голодными они никогда не сидят. Как- никак, отец- управляющий у графа, его правая рука. Столько деревень под ним, сколько крестьянских душ - тыщи!
Миша представил, как отец -  загорелый, крепко сбитый, как коричневая кубышка, в черной кожаной куртке и высоких сапогах,  весь пропахший конским потом, возвращается затемно домой после многочасовой езды по полям. Бросает в угол арапник, крепко потирает руки.
- Плесни-ка, мать,- раздевшись до пояса, просит  жену.
Мать зачерпывает ковшом, льет воду на загорелую шею, на спину отца.
-Уф-ф! Хорошо!
Брызги летят от него  во все стороны -  на стены, на пол, который  быстро покрывается блестящими капельками.
Отец берет с рук жены рушник,  вытирается  долго и основательно,  покрякивая.
- Ох! Что-то я устал, - присаживаясь на деревянный диван,  вздыхает он. Откинувшись на спинку, некоторое время как бы приходит в себя. Потом, словно очнувшись, потягивается,  усаживается поудобнее и начинает делиться деревенскими новостями.
- У Гришки Нечитайло лошадь ногу сломала. Ему же убирать еще и убирать. Боюсь, не управится, не вытянет оброк. А у него детей семь голов да жена на сносях.
-Что же делать-то? – всплескивая руками, сокрушенно качает головой мать.
-Что делать, что делать… С меня в любом случае спрос.
- Может, все обойдется?
-А Прошка с Гоголевки запил, стервец! Уж который день на господское поле глаз не кажет. Вот всыплю ему розог, будет знать! – потрясает кулаком  в воздухе отец.- Ей богу, всыплю! Будет он у меня  как  шелковый!
Мише и Прошку - бедолагу, который  запил, жалко. Жалко и отца – за то, что тому - хошь- не хошь, а придется  взять в руки розги.
- Ты уж того… Поосторожней,- тихонько советует мать - Вон, надысь, говорят, в Юнаковке управляющего удавили. За что его, горемычного?
- За что, за что…- бурчит отец. Он искоса  поглядывает в Мишину сторону, как бы раздумывая: говорить, не говорить? Все же решается:
- Охальничал больно. Девок портил. Какая ему понравится - без разговоров. И мужицких жен обижал. Вот мужики и не стерпели.
- О-хо-хо,- качает головой мать. Внимательнее, чем обычно, посматривает на мужа, думая о чем-то своем, потаенном.
- А в Мартыновке барин своего управляющего взашей выгнал,- делится очередной новостью отец.
- За что же? Ах!
- Оброка собирал мало. Да и воровит был - жуть! От барского леса одни пеньки оставил. А такой лес был – вековые дубы стояли.
- Ты уж графу  не перечь,- обнимает отца за плечо мать. - Нам ведь детей поднимать надо,- кивает в сторону Миши и посапывающей на печи дочурки.
- Ага,- соглашается отец.- И вашим и нашим за копеечку спляшем. Да нет, граф меня  вроде уважает. Сегодня вон пиджачную пару со своего плеча подарил.
-Нешто?- обрадовалась  мать.
-Точно!- загордился отец. - Бросил мне эдак на руки: «Бери, - говорит, - носи,  да помни мою доброту».
- Добрый у нас барин, добрый. И барыня тоже,- расплылась в улыбке мать. - Она нашего Мишу любит. То пряничек ему даст, то пирожок. Правда, Миш?
Миша кивает головой: что правда, то правда. Недавно застала его барыня валяющимся на господских  диванах  - и ничего. У другого крепостного мальчишки после этого уши точно бы горели огнем, или задница была бы вся  исполосована вдоль и поперек. Взять недавний случай, когда Петрушка стащил с барского стола кусок сахару – все руки  у него потом были иссечены. Ему же, Мише, даже валяться на господских диванах дозволяется. Слава Богу, живут они не худо, даром  что крепостными считаются.
- Так! Мы будем вечерять?- слышит он уже недовольный  голос отца. Прямо как команду подал – зычно, требовательно. Уж если ему что не понравится – пиши пропало.
Мать спохватывается, с виноватым видом бежит к печи. Гремя ухватом, достает горшок со щами. Открывает крышку, оттуда вырывается дразнящий запах и разносится по всей избе. Большим деревянным  половником мать наливает в миску сначала отцу,  потом детям, и только в  последнюю очередь - себе.
- Слава тебе Господи, слава тебе!
Отец  размашисто крестится на темные иконы  в углу. Режет хлеб крупными кусками, раскладывает каждому на столе. Крошки аккуратно сгребает в широко раскрытую ладонь, отправляет себе в рот. Потом неспешно принимается за щи. Остальные едоки вслед за отцом застучали ложками.
Все едят молча, сосредоточенно. А в углу над образами горит и горит ровным светом  крошечная лампадка. Свет от нее падает на лик  строгих святых, отражается желтым отблеском. В большой  белой печи тихонько потрескивают дрова. От печи идет доброе тепло, оно заполняет всю хату, разливается  по самым дальним углам. Где-то там, за печкой, спрятался сверчок. Ему тоже, наверное, тепло,  спокойно и хорошо. Оттого  и тянет он безумолчно свою ровную тихую песню, как равноправный член семьи,  вплетает ее в вечерний домашний разговор.
Покончив  с ужином, отец встает из-за стола, вновь крестится, кланяется образам:
- Слава тебе, Господи!
Его голос звучит уже мягче, добрее. Но Миша знает, что вслед за этим последует строгий спрос. Так и есть.
-Часослов повторял?
- Повторял.
- А ну-ка, прочитай!
Миша, набрав побольше воздуху, начинает тараторить. Он все уже знает назубок, и отец это тоже хорошо знает, но все требует и требует.
-Стой, стой! Куда летишь, как на пожар? Все слова проглотил! Давай-ка заново!
Миша закатывает глаза : «Ну, сколько можно?»
Видя его страдания, подлетает мать:
-Может, хватит?- обращается к отцу.- Он все давно уже выучил, до буковки. Правда, Миш?
Миша кивает головой: «Выучил, выучил!»
- Цыть! Будете тут спорячаться! Да ты послушай, как он часослов читает,  - точно пономарь, ничего не разберешь. Давай заново! - приказывает он Мише.
Миша, вздохнув, читает  еще раз. И другой, и третий, пока отец не останавливает его:
- Ну, довольно. Вот так всегда и читай.
Видя, что строгость  главы семейства сошла на нет, мать опять заводит свою песню:
- Может, не надо так уж строго. Больно много ты с него требуешь.
Ее  голос льется мягко, словно вода плещется.
- Вон Гришка да Прошка вообще букв не знают, и ничего. Был бы здоров – это главное. А от такого ученья, неровен час, и голова заболит.
Она прижимает Мишу к себе, гладит его рукой по  голове, будто у того и впрямь от бесконечных повторов она заболела. Миша  прижимается к цветастому подолу и, умиротворенный теплой защитой, затихает на месте.
 Отец молчит, сосредоточенно сосет глиняную трубку. Мать  воодушевляется:
-Да зачем  ему вообще  эти премудрости?  Читать умеет, писать умеет, и хватит! Мы  же крепостные. Прожили без всяких ученых выкрутасов,  хлеб-соль на столе есть. И Миша, дай Бог, не хуже проживет. Малый он у нас грамотный. Будет где-нибудь  бумаги переписывать, да и ладно. Что еще надо?
- Дура!- взрывается отец. -  Ну и что, что крепостные? Ты в Москве была?
- Нет.
- А в Петербурге?
-Тоже нет.
- А я был, когда  у графа камердинером  служил. Там лакеи - не чета нашим: в ливреях, в белых перчатках ходят, грудь вперед - не подступись. Некоторые даже за границей с господами побывали, на французском трещат: «мерси» да «пардон». А наш Мишка чем хуже?
Разгорячившись, отец так размахался руками, что Мише показалось: сейчас что-нибудь точно снесет.
- У нашего графа дети есть?- резко повернулся отец к матери.
- Ну, есть…
-Так что же, они весь век тут в грязи сидеть будут? Не-е-ет. Выйдут наши барыни замуж и подадутся в столицу – только их и свищи. А кто им там прислуживать будет? Камердинер должен быть грамотный, культурный, чтобы молодым господам перед  знатными гостями  не опозориться. Вот наш Миша в Москву и поедет. Крепостной  крепостному рознь. То-то я ему науку и вдалбливаю! Чтобы тоже в белых перчатках господ обслуживал, «мерси» да «пардон» говорил.
Мать перестала теребить передник, соглашаясь с мужем.
Миша представил себя  в богато убранном московском доме – важного,  в раззолоченной ливрее, в белых перчатках, почтительно склоняющимся перед разодетыми  гостями: «Пардон, мадам. Мерси…».
Он сравнил себя с деревенскими крепостными ребятами - замызганными, обтрепанными, полуголодными, не умеющих читать даже по складам, и его проняла гордость за свое будущее положение. Хорошую жизнь ему отец готовит! А нужно ли ему это?
Да пропади  пропадом расшитые золотом ливреи, белые перчатки,  сытость и спокойствие!- насупился  Миша. Лучше я  буду ходить  голодным,  одетым в худую одежонку, как синюшный Костик, но - свободным! И тогда уже смогу сыграть какую- нибудь роль в комедии.
Хоть самую маленькую!


10. «ЗАЧЕМ ВАМ  ЭТО НУЖНО?»

Обычно после уроков  учитель Федюшин сразу  же отправлялся на свою половину, где  его ждал накрытый стол. К его приходу  кухарка Марфа - толстая, с  пухлыми белыми руками баба - уже наливала  жирные, отменно приготовленные  щи. За  обедом Илья Иванович  пропускал рюмочку, а  то и две водочки, и,  отяжелев, перемещался в кабинет. Здесь он  не спеша набивал табаком изящную темно- коричневую трубку  с золотым ободком, раскуривал ее,  усаживался поудобнее в просторное  кожаное кресло и принимался за чтение  «Губернского вестника», «Московского телеграфа» или «Невы» - что  приходило. А там уже и в сон тянуло, не грех было часок- другой вздремнуть. За многие годы это уже так въелось в привычку, что, казалось, ничего не выбьет его из наезженной колеи.
Однако на этот раз   Илью Ивановича  не манили  ни  свежие щи,  ни привычная рюмка водки,  ни интересные столичные журналы с новостями со всего света . Необычным образом повернувшийся  последний урок, на котором он   говорил о театре   древней Греции,  о современных  руских  актерах, все сплошь и рядом о театре -  это  было так непривычно,  внове, что он до сих пор никак не мог прийти в себя. Шел ли Федюшин по узкому школьному коридору, беседовал ли с кем в учительской – перед ним  стояли горящие  глаза ребят, их взбудораженные лица. Такого урока у него еще никогда не было. Как они слушали! А сколько вопросов ему накидали: «Что такое театр?», «Откуда берутся актеры?» А Щепкин – тот вообще насмешил : «Могу ли я стать актером?»
Вообще-то Миша весьма способный мальчонка, куда другим до него. Не  случайно лучшим учеником  в училище числится. А  горяч-то, горяч! С каким  жаром отстаивал  свое видение комедии! Даже, кажется, с кем-то подрался. И ведь убедил- таки ребят! Правда, с моей  помощью. Но – молодцом! Далеко мог бы пойти. Именно таким ребятам – способным, настойчивым надо непременно учиться дальше – в гимназии, потом в университете. Какую пользу  могли бы принести Отечеству! А то ведь кругом  –  болото. Засасывает человека так, что души уже  не видно. Вроде бы ходит человек, ест, пьет, а души- то и нет… Взять меня. Щец бы горячих похлебать, рюмку опрокинуть, поспать, да вечером в карты  перекинуться, вот и все мои желания. Э-э-х… А  ведь  когда-то я был совсем другим…
Ему вспомнилось, как во время учебы в Харьковском коллегиуме  (одном из лучших учебных заведений страны!) они с товарищами  на студенческих пирушках мечтали совершить что-то значимое, полезное для общества. Ведь есть силы, желание, думали, что еще надо? Увы… Лишь один  Мишка Макаров  из той давней когорты выдвинулся,  московским профессором  стал. Он теперь личность известная, даже за границей о его  научных трудах знают. А он, Федюшин, в историю  уже никак не войдет. Занесло его в эту захолустную Суджу, чем тут прославишься? Разве что убить кого, поджечь что-нибудь  и тем самым поиметь  геростратову славу уездного разлива.
 Как он уже давно убедился, всем его ученикам  уготована участь своих родителей. Купеческие отпрыски, как и положено, пойдут по купеческой линии. Добро, что выучились писать и считать, остальному папаша научит – как мухлевать с покупателями,  торговаться  до последней копейки с поставщиками,  как угодничать перед  властями. Дети гончаров вообще  грамоту могут вскоре забыть, поскольку сразу же после окончания  училища пойдут горшки лепить, глину копать, на базар черепки возить. Забот невпроворот, только успевай поворачиваться. Из мещан хорошо, если кто в писарчуки определится или в  мелкие чиновники выйдет. Там другой наукой -  получения взяток  да подношений надо овладевать, не будешь же белой вороной в обществе? Туда- сюда – поженятся вчерашние школяры,  у самих дети пойдут, новый круг начнется. А уж про девиц и говорить  нечего, бабская доля - горькая доля.
Щепкину же, самому способному и того хуже  судьба уготована. Крепостной человек  ведь сродни подневольной скотине. Что взбредет  в голову его хозяину  графу Волькенштейну, одному Богу известно. Сегодня  барскими милостями осыпает, а завтра  на конюшне до смерти может запороть – разве мало таких случаев ?
Такие мысли теснились в  голове Федюшина,  заводили его.
«Все же  разбудил я  что-то  в ребятах, -  грела душу радость. – Даже комедию предложил  им самим поставить! И как это мне в голову такое пришло? Хорошо! Хорошо!»
Он удовлетворенно потер руки,  желая  немедля  приступить к постановке. Давненько  он не испытывал такого желания – что-то предпринять, сдвинуть, расшевелить.
Но как давят эти  стены! – словно в первый раз увидел их Илья Иванович. И почему их выкрасили  угрюмой масляной  краской? А отчего так  мало света? Прямо подземелье какое-то. Это ведь не тюрьма, не склеп, а учебное заведение! И отчего так  натопили? До одури жарко, задохнуться можно!
Ему захотелось  немедля броситься во двор, на  свежий морозный воздух, продышаться, прокашляться. Набросив на себя пальто, не застегиваясь,  Илья Иванович  стремительно зашагал  по гулкому коридору.
Распахнув дверь,  он вышел на улицу. Яркая белизна снегов, брызжущее солнце так ударили в глаза, что он невольно зажмурился.
Какое синее- пресинее небо! -  сделал для себя  новое открытие Илья Иванович. – Словно… Словно…- стал подбирать он необычное, подходящее к этой яркой действительности слово. - Как  начищенное! Во! -  удовлетворенно цокнул он языком,  щурясь на солнце и закрываясь  от ярких лучей ладошкой.
А снегу-то сколько!
 Еще недавно все было в снежном плену,  многие  даже двери домов не могли  открыть – столько намело. Радостные мальчишки, визжа и смеясь, ухали прямо с крыш в пышные белые горы, которые  чуть ли  ни  сравнялись с ними. Низенькие дома с нахлобученными белыми шапками казалось, вросли в сугробы и пыхтели своими трубами, словно заядлые курильщики.
Но снег уже  везде разгарнули, улицы стали похожи на  пробитые белые тоннели. Снова везде  закопошились  люди, впряглись в рабочую лямку. Засыпанный  было напрочь снегом  городишко ожил, стал похож на озабоченного труженика.
Мимо Федюшина, визжа пользьями,  проползли сани. Привстав на соломе на коленях,  мужик в кудлатом черном треухе  лихо размахивал вожжами:
- Но, пошевеливай! Заснула, родимая!
Укутанная платком баба осторожно  выставив в сторону руку, несла,  воду на коромысле. Драчливыми воробьями, наскакивая друг друга, смеясь и толкаясь, шустрили ребятишки. Один из них пихнул другого и тот, нелепо вскинув руки, с головой скрылся  в пышном  сугробе.
Где-то в  небесной синеве тинькнула синичка. Словно распевалась, пробуя  силы. Осмелев, завела  свое – звонкое, предвозвестное.
«Бросай сани, бери воз, бросай сани, бери воз,-  невольно подпел  ей  Илья Иванович. - Хорошо!»
Дунул ветер – колкий еще, острый, морозно ожег лицо, но Илья Иванович не стал запахиваться. Так и стоял,  чувствуя, как  то солнце  перебарывает холод, то холод берет свое .
Хлопнула дверь. Из училища вынырнул замотанный шарфом – один острый нос  торчит - учитель  Кондратьев и заспешил, косо сворачивая  на улицу и загребая снег носками валенками, обутых в глубокие  галоши.
 - Пантелей Григорьевич! До завтра!- весело послал ему  прощальный привет Федюшин.
Укутанная фигура застопорила ход, помедлила, словно размышляя о чем-то, потом приблизилась к окликнувшему.
-Что ж это вы, Илья Иванович, творите?- из приоткрытой  в шарфе щелки  голос прозвучал глухо, как из бочки.
- Я?
Илья Иванович – распахнутый,  щурился на  солнце, расслабленно улыбаясь, 
- Вы, вы, батенька, кто же  еще! Не я же.
-Помилуйте, Пантелей Григорьевич, Бог с вами. Вы о чем?
-А то  будто не догадываетесь!
- Ума не приложу,- улыбался Илья Иванович.
-Я, понимаете, за порядком  на уроках слежу, чтобы ученики  делом занимались, а вы дисциплину разлагаете.
-Да как же я разлагаю? – развел руки Федюшин.- Я тоже за дисциплину!
- Зачем ученикам потворствуете? – сдвинул колючие брови коллега. - Комедию какую-то поддержали. «Вздорщица», что ли, называется? Вздор, да и только.
- Ах, вот вы о чем,- расхохотался Илья Иванович. – А  я-то думал, в чем провинился? - Делов-то…
- Не смешно! Совсем не смешно!
Пантелей Григорьевич  строго уставился на Федюшина.
– Тут плакать надо, а не смеяться. Позор!
Илья Иванович перестал улыбаться. Ему  почему-то сразу стало  зябко. Он запахнул полы  пальто.
- Да что ж тут худого?
- А то!
Кондратьев, оглядываясь по сторонам, приблизился вплотную к Федюшину и свистящим шепотом голосом зачастил:
- Скоро каникулы, об учебе надо думать, о порядке. А ваша комедия их разболтает, как  вы этого не понимаете? Этим оболтусам только бы и делать, что ничего не делать. Я бьюсь, бьюсь как рыба об лед, а вы со своей комедией палки в колеса вставляете. Уж если хотите знать, это не только мое мнение.
- Вот как?
- А вы что думали? Все учителя так считают. Один  Петенька на вашей стороне, да он не в счет – только  пришел к нам, еще не обтерся. Ничего, оботрется, поумнеет.. Вот так-то. Вы подумайте, Илья Иванович, хорошенько подумайте! А то прихлопнули бы эту комедию, да и разговорам конец. А? Зачем  вам это нужно?
- Зачем это мне нужно?
Он сделал паузу, словно раздумывая над ответом. И синичку уже что-то не слышно.
 Улетала, что ли? Или замерзла? Холод ведь еще на дворе,  холод.
Увидев перемену в лице своего коллеги, Кондратьев воодушевился:
- Все у нас шло чинно-гладко, пусть так и дальше идет, рядком- рядком. Зачем  и вам, и нам все эти проблемы? «Вздорщица».  Хм…- покачал он головой. – Название какое-то странное. Не заложено ли тут что-нибудь эдакое?- неопределенно покрутил он   рукой.- Как бы впросак не попасть. Будет тогда всем нам  по шапке, если не хлеще…
Нет, нет! Вздор все это, сущий вздор!
Кондратьев погрозил указательным пальцем .
- Вы должны оставить эту комедию! Немедленно!
Илья Иванович весь подобрался, напружинился.
- Вот что я вам скажу,  уважаемый!- медленно раскачиваясь, стал чеканить он каждое слово.- Вы мне, Пантелей Григорьевич, не указ! Прошу не лезть в мои дела и советов мне больше не давать! На то есть руководство. Заставят меня  - что ж! Но я не вижу ничего крамольного в постановке комедии. Наоборот, это будет ученикам только на пользу. С дисциплиной и учебой у меня все в порядке.  А вам, кстати,  вам бы давно пора уже задуматься, почему  по вашему предмету успеваемость  хромает. Все! По этому вопросу  попрошу меня больше не беспокоить!
Илья Иванович резко повернулся и ушел, весьма ошарашив своего коллегу. Никогда   Федюшин не позволял себе ничего такого, и тут - на тебе.
«Гм…» - только и  нашелся Пантелей Григорьевич. Глухо промычав  что-то невразумительное вслед Федюшину, он, потоптавшись на месте,  плотнее укутался шарфом, согнулся  и осторожно, стараясь не поскользнуться и не упасть,  двинулся  по улице.
Притихнет, куда он денется? -  придя в себя, спустя некоторое время решил для себя Кондратьев. Если, конечно, место свое хочет сохранить и продвинуться в звании. Вот как я…
Пантелей Григорьевич с удовлетворением отметил, что по первой части у него все хорошо. Сколько уже лет  беспрекословно выполняет все циркуляры, не придерешься. Чего это  стоит, одному ему известно. Правда, некоторые посмеиваются над его сухостью. Пускай. Строгость к себе  и другим нужна,  а как же? Правда, вот  насчет дальнейшего продвижения у него пока не очень -то получается. Ну-да ладно,- шмыгнул он покрасневшим носом,-  главное – не сбиться в сторону. А еще бы комедию прихлопнуть не мешало…



11. КАК  РОЛИ ПРОСИЛИ

Вечером Илья  Иванович отправился к мещанам Щегловым чтобы родители возымели действие на своего сына  Гошку – длинного, как жердь, с болтающимися книзу бессильными руками. Малый он хотя и слабых способностей, однако  мог  бы учиться намного лучше. Гошка  же на уроках  то ворон ловит, то других толкает,  то гогочет на весь класс, размахивая своими руками- палками. Сколько раз Федюшин ставил ему на вид – с того как с гуся вода. Терпение  Ильи Ивановича лопнуло. Пусть уж или отец ремешком вдоль спины свое чадо протянет, или мать изрядную взбучку даст - все на пользу.
  Щегловы жили на окраине города за мостом  речки Суджи. Это местечко  так и называлось – Замостье. Осторожно пробравшись по обледенелым кривым  улочкам,
Илья Иванович  ступил на  мост и гулко зашагал по мерзлому, отдававшему под каждым шагом  деревянному настилу.

Мост. Нехитрое, казалось, сооружение  из свай, бревен да досок. А между тем,  мост-  это не просто деревянная конструкция. Связать два берега, пустить по ним  живую ниточку, закрутить дела,  связать судьбы –  многое может мост. Мост – это жизнь!
О многом мог бы рассказать замостянский мост. Поведал бы о том,  что когда-то здесь  не проживала ни одна живая душа. А зачем  селиться в глухих лесах и болотах , если в  Судже казакам и прочему служивому люду землицы хватало? Но всякое место свято. Когда застонали в Малороссии под  гнетом поляков добрые люди, то стали просачиваться они  сюда  – пусть в болота, топь, лишь бы подальше от ненавистных ляхов. Со временем  переселенцев  становилось все больше и больше. Редко кто возводил  жилища из самана – зачем, когда леса кругом? Много деревьев  шло под топор. Поселенцы так разошлись, что им даже запретили пускать деревья на постройки.
Слобода  росла. Стекались сюда  из разных мест  еще и потому, что  людей здесь   не окручивали различными податями и повинностями, «ослобоняли» от них. Может, отсюда и  само слово «слобода» - свобода, значит, пошло.
Но болото есть болото, на нем не разгуляешься.. Как по хляби до Суджи добраться, съестные припасы или  материалы подвезти? Засучили поселяне рукава да стали дорогу гатить. Чтобы не провалиться, сначала основу делали: рубили ветки, кусты толстым слоем укладывали. Метр за метром отвоевывали  они  у болота. А сверху  камни мостили  как  на настоящей дороге. Везли эти камни издалека, из Кореневского уезда, так что золотыми они стали.
Дорога по болоту вышла как живая :  при езде вся дышала, ходила ходуном и нужно  было держать ухо востро. Чуть зазевается возница -  ухала лошадь и все добро в трясину, не всегда и вытащишь.
Какая- никакая, все же это была дорога!
А вот до моста  руки не доходили. Вместо него стояли  хлипкие мостки на тонких ножках, одно горе. Сделанные  кое -как, они и служили кое-как. Болтались во все стороны, даже ходить было страшно,  что уж о подводах говорить. Когда же Суджа разливалась, вода эти шаткие мостки словно языком слизывала. Поселенцев отрезало от Суджи, хоть плачь. И каждый раз по весне поднимался  крик: «Надо бы мост построить, надо бы!»
 Но это ж  не на день, не на два движение застопорить. А у нас как: «Давай быстрее, быстрее!». Лепили наспех новые мостки, вроде бы покрепче. Первое время они держались, а потом их постигала участь старых.
Так шло и шло по кругу, пока однажды  после очередного разлива бабы на сходе  не пристыдили своих : «Мужики вы, аль нет? Все на соплях  делаете. Доколе?»
Поплевали на руки мужики  да взялись за топоры. Хорошо еще, лес разрешили им пустить на мост, хоть в этом от властей была подмога.
Строили мост всем миром. Одни  валили деревья, другие, другие пилили бревна, третьи   били сваи. Со всех дворов несли сюда   кто что: яйца, сало, хлеб. Прямо на берегу бабы варганили  работягам обед. Запах от пшенного кулеша, заправленного салом, шел  из громадного казана такой, что все только шеи вытягивали : вку-усно! Мелькали разноцветные  бабьи платки, сверкали пятки босоногой детворы,  стучали топоры, звенели пилы. Даже собаки прыгали и возбужденно  лаяли. Не работа,  а прямо  всеобщий праздник!
Ну, а  когда   связали последние бревна,  зашили их досками – хлынул на мост народ. Затопотали сапогами мужики, застучали каблуками бабы, закрутилась между ними ребятня – все от мала до велика в пляс пустились. До самой ночи не стихали песни, жгли на берегу костры. Радость-то какая: настоящий мост появился!
Об этом великом событии  жители слободы  рассказывали  всему свету, где бы ни появлялись : на базаре, в лавках, в мастерских.
-А  мы мост построили!
Если  спрашивали поселенца, где он живет, тот гордо, с достоинством отвечал : «За  мостом!»  И всем  сразу становилось понятно. И так это вошло в  привычку, что поселян все стали называть  «замостянцы», а саму слободу - «Замостье».
Не мудрствуя лукаво, весьма точно давали названия суджане и другим  местечкам.
Бежит, вьется тоненькой ниточкой возле города скромная  речушка  Олешня, что впадает потом в речку Суджу.«Олешенка» - так ее еще называли в народе за малость и кроткий нрав. А выше по течению - «за Олешенкой» - тоже нашли свой приют беглые люди. И стала слобода  называться просто и понятно – Заолешенкой. Ну, а поскольку  среди перекочевавших из Малороссии  поселенцев было немало польского происхождения, то и  названия улиц запестрели особым  колоритом : Польша, Забродок, Гай, Майдан, Шлях. Практически никто  из заолешенцев не умел ни читать, не писать. Даже сборщики налогов не знали грамоты. А чтобы не запутаться в банкнотах и монетах, придумали своеобразные отличия: рубль помечали буквой «С», десять копеек -  «Х»,  а  копейку - цифрой «1».
Третья суджанская слобода – Гончаровка -  «приникала к южной стороне города, расположившись против городских водяных ворот, между рекою Суджею и Гусиным болотом. Часть этой слободы, именуемой Подолом, пошла в состав города, другая часть – и теперь слобода» - говорится в исторических заметках .
Рассказывают,  что Святые люди, шедшие из Иерусалима на север Руси, сделали остановку на Гончарной горе. Они-то и предсказали местным жителям, что  здесь будет значительный гончарный промысел. Впоследствии на 200 верст окрест гончарным ремеслом занималось до 1200 человек! Такого сосредоточения гончаров  не было даже в крупных городах.

 Илья Иванович шел, а в мыслях   то и дело возвращался к  стычке с Кондратьевым. Неужто и другие учителя против того, чтобы ребята поставили комедию «Вздорщица»? Или Цапель его просто  на пушку берет?
«Будет нам  всем по шапке». Пуганул  учителей,  те на всякий случай и поддакнули. Кто знает: пойдешь супротив, а Кондратьев тут же в полицию настрочит: так, мол и так, есть у нас в училище неблагонадежные –  отбеливайся потом. Точно он против меня будет козни строить. Но что ж, дело сделано, мосты сожжены. Да и какой вред от этой комедии? Шиты будут белыми нитками  все потуги достопочтенного Пантелея Григорьевича, ничего у него  не выйдет.
А как он про Петеньку сказал? «Он один на вашей стороне». Но, мол, ничего, оботрется, поумнеет. Да, молод  этот учитель, неопытен, и ошибки у него есть. Петр Сергеевич даже  пунцовеет на уроке от подковыристых  вопросов учеников. Ну, да это не беда. Главное – он к детям с душой. Надо бы помочь Пете. А то ведь может  заклевать его Цапель. Ну, нет уж, шиш! Не отдам я тебе,  Пантелей Григорьевич,  этого парня, определенно не отдам!
С такими мыслями, не замечая ничего вокруг, Илья Иванович пришагал к дому  Щегловых.
На  стук Федюшина  во дворе раз раздался  собачий  лай.
-  Полкан! Цыть! Шоб ты сдох! –  топнула ногой Авдотья - выскочившая в накинутом  на плечи  платке  справная, налитая  женщина.
- А мы вас совсем уж заждались. Я все глаза проглядела, а вас все нет и нет.
Илья Иванович недоуменно пожал плечами.
- Ну, идемте, идемте.
Щеглова взяла Илью Ивановича под руку, повела в комнату.
Дом  дразняще дышал  запахами   жареного мяса, свежеиспеченных пирогов – особой, праздничной  обстановкой.
- У вас какой-то праздник?  – спросил Илья Иванович, невольно втягивая ноздрями воздух. Он почувствовал себя неловко : люди гулять собрались, а тут он со своими проповедями. Некстати, совсем некстати. Учитель  замешкался, собираясь повернуть назад.
-Я уж как - нибудь в другой раз  …
- Нет, нет,- запротестовала Авдотья Никитична,  пышной грудью вставая  перед ним и отрезая путь к отступлению. – Праздник, вы говорите?
Она блеснула черными глазами,  коротко хохотнула .
 – Вы наш праздник, Илья Иванович!
- Я?
- А почему бы и нет? Разве не могут люди просто так порадоваться друг другу? Правда,  Александр?- обратилась она к вышедшему из комнаты  мужу.
Александр  крепко, как старому другу стиснул  руку Илье Ивановичу. Да  еще сверху другой  приветливо похлопал.
- Милости просим, Илья Иванович!
- Да я ненадолго, насчет Гоши.
- Успеем, успеем, - помогая снимать пальто, успокоил учителя Александр. – А пока прошу к столу - сделал он широкий жест.
Стол ломился от разнообразных блюд. Посредине, в большой тарелке с дымящейся картошкой и воткнутой ложкой,  зазывно манила взор  золотисто- коричневыми боками жареная утка. Все остальное – груздочки, опятки, баночки- скляночки с хреном, горчицей,  солененькие огурчики, помидорчики, моченые яблоки, квашеная  капуста, бутыли с темно- вишневой  наливкой,  запотевший пузатый графинчик с водкой - было словно приятным дополнением к этой величественной утке.
- Может, сначала о Гоше поговорим? Меня беспокоит…
- И нас кое что беспокоит, еще как беспокоит,- в тон ему поддакнула Авдотья. Она уже скинула с плеч платок, оголив округлые белые плечи.
- Сначала  по стопочке  выпьем,- замаслилась она улыбкой. - А то горячее остынет. Я старалась, старалась…
Илья Иванович  присел.
- За вас! За ваши труды! – потянулась к нему с тостом Авдотья. Она так  распахнуто поглядела на Федюшина, что тот  засмущался, даже закашлялся .
«Какие  добрые люди эти Щегловы!Правда, говорят как-то  выспренно,  подобострастно,  но вроде бы от души, »- в очередной раз подивился Илья Иванович.
- Да я что… Да я ничего… Для ваших детей стараемся, для вас.
- Вот -  вот! – хрустнув огурцом,  ткнул вилкой в сторону Ильи Ивановича Александр. – Золотые слова! За это не грех и еще налить!
-Точно! После первой и второй перерывчик небольшой,- подхватила Авдотья. Давайте я за вами поухаживаю…
Ухватив тяжелый  графин,  она  быстренько наполнила  стопки до самых краев.
Илья Иванович  вытянул шею, поправил  галстук. Он хотел было пространственно сказать этим милым людям что-то такое эдакое, связанное с миссией учительства, благородными порывами. Даже стих какой-то в голове завертелся. Стал припоминать строчки, но ему не дали возможности отличиться.
- Будем!
Александр по-рабочему отправил содержимое стопки в рот. Удовлетворенно крякнув, он подцепил грибочек, зажмурился от удовольствия.
- Хороши опеночки ! – покачав головой, почмокал он губами.- Я не признаю  никаких других грибов, вот опенок – это да! Мы их ведрами собираем. А как жена маринует! Она у меня  специалист по этой части. С перчиком, с лаврушечкой, - закачаешься. Первейшая  закусь! А?
- Хороши, хороши,- больше из желания доставить хозяевам радость, закивал Илья Иванович.
- А мы  вот под грибочки еще по маленькой,- радостно потер руки Александр.
- Может,  позже? -  попытался было протестовать Илья Иванович. – Куда мы частим?
-В хорошей хате меньше трех стопок не наливают,- подскочила с места Авдотья.- 
- А  мы меньше пяти стопок не выпиваем,-  в тон ей продолжил Федюшин.
- Во-во!- приняв за чистую монету слова учителя, обрадовался  Александр.- А я меньше, чем после восьми стопок, из-за стола не встаю.
-Под грибочки – святое дело,- подступила с другой стороны Авдотья.
- Во  какая у меня жена! А? –  радостно огрел  ее  растопыренной пятерней по мягкому месту Александр.
Илья Иванович отвел глаза в сторону, предвидя неловкую ситуацию. Но Авдотья в ответ на мужнину «ласку»  только зарделась, глаза ее  заблестели еще сильнее.
- А вы почему не женитесь, Илья Иванович? - отвела она назад опустившуюся ниточку  волос.
-М-м.м…
-Жениться  бы вам надо! Непременно,- подхватил Александр. И были бы у вас  на столе и грибочки, и огурчики, и все такое прочее.
  Слащаво  улыбаясь,  он вновь потянулся  к талии  Авдотьи. Жена  только игриво отмахнулась, шлепнув  мужа по руке.
- Строптивая!-  хмыкнул Александр.- Чуть малость не по нее,- ух! А что?- развел он руками,- баба есть баба, ее в жисть не переспоришь. Хочешь, дам совет?- наклонился он к Федюшину и осторожно посматривая  на Авдотью. – Главное  в нашем деле - не спорить. Если баба кипит как самовар,  - не лезь ей под дышло. Ты  кивай, как лошадь в жару, а она пущай себе звягает.
Илья Иванович, бросив взгляд на налитые руки  разудалой Авдотьи, ее покатые плечи и представил, как может «звягать» она со своим благоверным.
Он протянул налитую до краев стопку  Александру, но не  рассчитал, и изрядная доля  содержимого плеснулась на скатерть.
- Ох!- замер   Федюшин и сокрушенно закачал головой: вроде бы культурный человек, а такой неловкий.
- Ничего, ничего страшного,-  замахала руками Авдотья.- Где пьют, там и льют!
- А давайте - ка  еще пивка вдарим? - предложил Александр. - Вам покрепить или разбавить?
- Как это?
-Что ты человеку голову забиваешь? – надвинулась на мужа Авдотья. Повернувшись к Федюшину, пояснила:
- Это у него «присказка» такая. «Покрепить» - значит, в пиво водку  добавить,  а «разбавить» - когда наоборот - в водку пиво.
- М-да…- только и нашелся  учитель.
Выпили. Александр стал  сосредоточенно разделываться  со здоровенным  куском  утки. Утка не поддавалась, брызгала на хозяина жиром, словно мстила за то, что попала  на этот стол. Глава семейства, поднатужась, так что  лицо его побагровело, ожесточенно ломанул  утку, она жалобно хрястнула у него в руках. Александр  набросился на нее с новой силой. Покуда полностью ни расправился с ней, ни обглодал, ни обсосал все косточки, не проронил  ни слова. Авдотья с Гошей также всецело были заняты поглощением утки,  грибочков, капусточки и прочей снеди. Слышалось только напряженное сопенье, хруст костей и сосредоточенное чавканье в разных концах стола.
Илья Иванович, памятуя о том, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят, молчал. Утка действительно была необыкновенной. Жирноватая, правда, но что поделаешь, на то она и утка. Илья Иванович  поискал на столе салфетку, но так и не нашел, а спросить было неудобно. Обошелся своим  батистовым платком, который осторожно, чтобы не испачкаться,  выдернул из кармана пиджака.
-Кхе-кхе…- негромко кашлянул он, чтобы привлечь внимание.
-Подавились? А  мы вот  вас по спинке, по спинке…
 Не дожидаясь согласия, Авдотья  затарабанила по его спине маленькими острыми кулачками.
- Ну как? Полегчало?
- Все, все, спасибо,- отстраняясь от  неожиданного наскока хозяйки, откашлялся Илья Иванович.- Я вот про Гошу…
- А что Гоша? Хуже других?- хмыкнул Александр, чавкая  набитым ртом.
- Да нет.
-Ну, а в чем тогда дело? На уроки он ходит?
- Ходит.
-Дерзит вам?
- Нет.
Илья  Иванович почувствовал себя в роли обороняющегося. Вопросы со стороны Щегловых сыпались один за другим – словно камешками его  закидывали. Федюшин еле успевал уворачиваться.
- Так что ж вы  хотите?- недоуменно протянул Александр. Он уже прожевал и посматривал по сторонам, выбирая себе еще что-нибудь эдакое.
-Действительно, - обиженно пожала  белыми плечами Авдотья.
Гоша уже не прятался за родительские спины. Сидя за столом,  он в упор смотрел на Илью Ивановича смеющимися глазами и словно спрашивал : «Ну, что, съел?»
Илья Иванович, откушавший великолепную утку и выпивший кряду несколько стопок водки, почувствовал  неловкость.
- Вы знаете,  - начал он поделикатнее. - Интерес у Гоши к учебе пропал, что ли.
-Вот, вот,- почему-то обрадовалась Авдотья. - Интерес… Так! Гоша!- сверкнула  она на него глазами,- выдь, погуляй.
Недовольно зыркнув на нее, Гоша, сердито отпихнул стул, поднялся с места. Демонстративно протопав по комнате, он хлопнул  дверью так, что от  стены шпаруна отскочила.
- Теперь об энтом самом интересе,-  заговорщески  тихо, но твердо проговорила Авдотья, придвигаясь поближе к Илье Ивановичу. – Говорят, вы будете какую-то там  комедию  ставить. Ну?
 «Какую-то там», «Ну!» - эти  пренебрежительно сказанные словечки и простецки-снисходительный тон – все это весьма не понравилось  Илье Ивановичу. Но он ничего не сказал, а только поправил пенсне на переносице.
- Собираемся. А вы откуда  знаете?
-Гм…Откуда?- удивилась Авдотья.- Да об этом все  только и  гудят.
- Интересно. И что же  гудят?
-Кто играть в этой комедии будет, вот что.
- Ну, до этого еще далеко.
-Да уж, далеко. А потом поздно будет. А кого вы собираетесь назначить на  роли?
Илье Ивановичу захотелось схватить в охапку пальто и тут же дать деру дать из этого гостеприимного дома.
Для чего они все выспрашивают, вынюхивают?
-Я  об этом еще не думал. Кто способнее, тот и будет играть.
- А наш Гоша способный, такой способный!
-Да ну? – поразился скрытому актерскому таланту  сына Щегловых Федюшин.
-А разве нет? Он у нас очень подвижный мальчик.
- Это у него есть,- представил бесконечные  Гошины кривлянья и вихлянья  в училище учитель.
-Вот – вот,- восприняла это как подтверждение  способностей своего сынка Авдотья.- И  голос у него выразительный, сильный.
-Да уж….
От Гошиного гоготанья перепонки могут лопнуть - это точно,- хмыкнул про себя Федюшин.
-Так что же еще надо? Возьмете нашего мальчика в комедию? – глядя в упор на учителя,  поднялась над ним орлицей Авдотья. От выпитого лицо ее полыхало как зарево.
Илья Иванович, рассуждая, что от такой бабы всего можно ожидать, отсунулся от нее.
- Илья Иванович, мы в долгу не останемся,- осоловело  завращал глазами ее муж. Судя по тому,  как он тяжело откинулся на спинку стула, видно было, что Щеглов наконец-то вдосталь насытился, напился.
«Занесла меня  сюда нелегкая»,- заерзал Илья Иванович и жалостно посмотрел на дверь.
-Хорошо, я подумаю. Как знать, как знать…
Краем глаза он заметил, как  Авдотья , восприняв слова учителя как  согласие, с радости так толкнула  мужа локтем в бок, что тот чуть со стула ни свалился. Тут же  супруг выпрямился,  вскинулся:
- Вот за это надо выпить! Подставляй,  Иваныч! Хороший ты человек… Давай-ка  на брудершафт! – опрокидывая  жалобно звякнувшие стопки и макая  рукава в тарелки, потянулся над столом Александр.
Что- то полетело на пол,  брызнуло мелкими  осколками
-  Куда прешься, дурак! Всю посуду мне перебьешь!- взвизгнула Авдотья.
- Все, все. Спасибо. Мне пора, -  выпалив скороговоркой, привстал Федюшин.
- А на посошок? – схватил его за  рукав Александр.- У нас так не принято – взять и уйти. Нет, нет, что ты? Разве можно? Ну, ты даешь!
Поняв, что хозяин от него не отстанет,  Илья Иванович присел.
-Ну, разве что по маленькой,- вздохнул он.
Александр накатил ему до краев.
Чокнулись.
Илья Иванович, скривившись, словно от зубной боли, тягуче допил до конца
- Все!- перевернул  он стопку вверх дном. Для пущей убедительности потряс ее, демонстрируя, что выпил на посошок, как и полагается,  все до последней капли.
- Я пошел!
- Э- э …- отчаянно  замахал руками  Александр. Он недоуменно уставился на учителя.
 - А по стременной?
- Да куда  ж еще?- икнул  Илья Иванович.
- Не пущу!- растопырил руки Александр. – Как это – без стременной? Не по -людски это. Без стременной никак нельзя.
- Может, не надо? – сделал робкую попытку Федюшин.
- Ну, ты, брат, даешь! - уставился на него   хозяин. – Я обижусь. На всю жизнь обижусь! – угрожающе шмыгнул он носом.
- Так был уже посошок …
-То посошок, а это – стременная! – поднял вверх палец Александр.- Чтоб стремя в дорогу…Чтоб как конь…В общем, все путем. Ну, давай, давай, Иваныч! Больше разговоров! Тяни. На дорожку!
Шумно выдохнув в сторону и зажмурив глаза, Федюшин потянул  «стременную».
  Тут же почувствовал, как  быстро тяжелеет голова, прямо чугуном наливается .
«Черт бы побрал тебя и с посошком, и  стременной!»
- Все!- хлопнул  себя по колену. – Пошел!
Федюшин стал  потихоньку продвигаться к двери.
-Куда? - стукнул кулаком по столу Александр. - А по забугорной?
-Какой еще забугорной?
Илья Иванович быстренько нырнул  в сенцы
- Ну и хрен с тобой… - было последнее, что услышал он, захлопывая дверь.


12. РОЛЬ ПОЛУЧЕНА!

На следующее утро Миша с сестрой, как всегда, отправились в училище. Еще вчера хватавший за щеки и нос задиристый  мороз куда-то пропал, повеяло  мягкостью, дохнуло теплом. Зиме словно надоело держать все вокруг в своих суровых  студеных рукавицах, напускать бесконечный холод. От него уже изрядно устали и постоянно  ежившиеся, кутавшиеся   люди, и превратившиеся  в застывшие серые  комочки воробьи, и  озябшая подо льдом речка. Да и сама зима, видимо, уже устала  от бесконечной натуги, притомилась давить морозом, кружить метелями, сколько  можно? Вот и взяла себе передышку  седая старушка, обмякла, даже слезу пустила. Вон как  закапало  с крыш – чем ни слезы?- Самые настоящие  зимние  слезы.
Миша, весело помахивая портфелем,  крутя головой  по сторонам, отыскивал для себя все новые и новые приметки. Ему припомнилось: как засерчает на него отец, словно холодом наберется - не подходи. И все домашние тоже ходят насупившиеся, словно замороженные, никакой жизни. А потом  р-раз – и все переменится, словно солнышко выглянет. И мать становится совсем другой, точнее - прежней, доброй. Притянет его к себе,  начнет гладить по голове : «Миша, Миша…», а рука ее  такая теплая…
-Мишка, ты что там отстал? Опять замечтался? Догоняй, мечтатель!
Вот коза…
Миша рванул за сестрой. Он бы в два счета  ее догнал, если бы не  это противное, сковывавшее,  словно панцирь, длиннополое пальто.
«Гарное пальто, справное», - пробурчал про себя Миша, повторяя бабушкины слова.- Ей-то что? Сшила себе, и все….»
Перед зимой  его,  словно куклу, крутили  в обновке посредине горницы - еле поворачивавшегося,  с длиннющими – даже пальцы не высовывались – рукавами  и каляным, с тонкой шерсткой воротником. Бабушка всплескивала руками, радовалось: «Это ему навырост, не одну зиму проходит. Лишней траты не будет». Отец с матерью согласно кивали головами.
Ему  же теперь мучаться, когда из него вырастешь? В стужу оно ничего, даже хорошо, тепло. А спадает мороз - паришься словно в душегубке. Главное же - бегать совсем неудобно, полы так и стучат по коленкам.
Он расстегнул верхнюю пуговицу, (хотя мать строго-настрого наказывала ему этого не делать),  высмыкнул шарф - стало вольней. Быстренько догнал сестру,  и они пошли рядом.
Повернули к училищу.
- Ой, что это они? – вскрикнула Шурка.
. Отбросив  в сторону  портфели, двое  учеников,  с  перекошенными  лицами таскали  друг  друга  за  волосы. Война  шла  не  на  жизнь,  а  на смерть.
-Что  это они в  такую рань  не  поделили?- удивился  Щепкин, приближаясь  к  дерущимся.
- Я  буду  играть  в  комедии!-  драл  волосы  своего  противника  Гошка.
-Нет,  врешь,  я  буду!- отстаивал свое право  на   свое участие Федька.
-На тебе!
-Получай,  сволочь!
 Судя  по всему, никто  не мог добиться  перевеса. Тогда  лихие противники  стали   пускать в  ход  другие  аргументы.
-Третьего  дня  учитель  приходил к  нам  в  гости  и ему было оказано  угощение. Учитель сказал, что я  буду играть!- вопил Гошка
-А  все-таки  не будешь! Моя матушка  отнесла  ему  вчера полпуда  меду. Я  буду    играть! – кривляясь,  высунул   ему язык Федька.
«Вот те раз!-  екнуло  у Миши сердце.-  Все задабривают  учителя: и поят, и кормят,  и гостинцы ему  носят. Я  же  не  подносил  ему  ничего. Не  даст  он мне  никакой  роли! Отец  мог бы  еще  похлопотать,  но он далеко. Если и везти подарок,  то  все равно не  успеет. Вот  беда. К тому же я крепостной…»
В классе со всех  сторон только  и слышалось:
-Я  буду  играть!
-Нет, я  буду  играть!
- Вот увидишь!
Шум  и гвалт  затих только с  приходом  учителя. Да  и то, все  угомонились лишь  после  того,  как  он  вновь  напомнил  о  розгах.
-Чего  раскричались? Совсем  распустились! Вот всыплю одному, другому, будете у меня знать!
Узнав  о том,  что  сыр-бор  разгорелся  из-за ролей,  учитель озадаченно потер  лоб:
-М-да…Так сколько,  вы говорите,  в  комедии  ролей?
- Всего семь, Илья  Иванович,-  подсказал кто-то
-А ну-ка,  подайте-ка  мне  книгу,- скомандовал учитель.- Я  сам назначу,  кому и  кого играть.
Класс    притих.
- Так…Асира будет  играть Гена Мельников,– не  раздумывая,  как  давно  решенный  вопрос,  утвердил  учитель  первую роль.
Все  повернули   головы  в сторону Гены. Хвативший пятерки Гена, сын исправника,  сидел,  гордо  подняв  голову и выпрямив  спину - ни дать, ни взять -  тот самый  господин,  герой   комедии  Асир
- Повезло…
-За подарки.. - прошелестел  шепоток.
- А  я  так  хотел  эту  роль,-  обреченно вздохнул кто-то с  задних мест.
Щепкин  закусил губу.
 Не  видать  мне  никаких  ролей…
-«Бурда» - назвал  женскую роль учитель. Есть  желающие?
-Есть! Есть! – взметнулся  лес рук.
- Бурду   будет  играть … Ну,  давай  ты, Глаша .  Возьмешься? -  обратился  к сидящей на первой парте девочке  учитель.
- Ой,  с  удовольствием! - запунцовела   Глаша.
Все роли разошлись  быстро,  осталась последняя -  слуги Розмарина.
- Кто  у нас  еще  способный?-  обвел   взором  притихший  класс учитель.
-Можно  мне,  Ильи Иванович? -  не  выдержав,  вскочил с места  Миша.
Его терпение лопнуло. «Будь, что будет!- полез он напролом.- Дадут - значит  дадут, нет так нет…Э-э-х!
Внутри вспыхнул  отчаянный огонь. Словно сейчас, в эту самую минуту, вся его судьба  решалась.
«Да» или «нет»? «Да» или «нет»?
. Миша чувствовал, как гулко, словно колокол, бьется сердце. Казалось, оно, того и гляди, из груди выпрыгнет.
-Тебе? Это  ты  у  нас   знаток  комедии? – хмыкнул Илья Иванович.
Миша  нетерпеливо переминался  с  ноги  на  ногу.
Подковыривает… Какой я знаток?  Наверное, не даст роли.
- И за  актерство еще пострадал, - усмехнулся учитель.
«Что  там пострадал…Ерунда! Да я готов куда больше пострадать. Только бы дал…Только бы дал»…
-Ну-ну. Илья  Иванович изучающее смотрел на Щепкина.
У Миши по лицу пошли красные пятна. Сердце  бухало внутри, толкало его: «Не бойся, смелей!»
- Я уже  выучил  роль Розмарина! Дайте ее мне!- рванулся Миша.- Пожалуйста…
Последнее слово он произнес уже тихо, просяще-жалобно.
-Выучил? – удивленно вскинул брови учитель.  – Как? Всю? Не может быть!
- Хотите, расскажу от начала до конца?
-Да  верю, верю…
Учитель не сомневался в способностях  лучшего ученика класса, но все никак  не  мог  взять в толк:
- Я  еще  и роли не распределял. А ты уже выучил.
Миша пожал плечами,  словно  оправдываясь за то, что опередил всех.
 - Ну, а где же ты, дружок,  книжку-то  взял?
«Дружок».  Уже теплее»,- зародилась  у Миши робкая надежда.
- У Гришки выменял.
- Выменял? На что же?
- На ножик выменял.
Ну, ты Щепкин, даешь!
Весь класс замер. Непонятно было, к чему клонит учитель: то ли хочет дать Щепкину роль Розмарина, то ли тянет время, так как неудобно сразу отказать.
-Прыткий ты, брат! Роль он уже выучил… Ну, молодцом! Так и быть, будешь играть  Розмарина! Справишься?
-Справлюсь, Илья Иванович! Непременно справлюсь!
Шумно  выдохнув,  Миша  опустился  на  свое  место. Ему не  верилось :  столько  было  претендентов, столько  родителей   бились  за  своих чад. А  он не  лез, никто за него не  просил, ничего учителю не подносил. Боялся : из-за того, что он крепостной, не дадут ему роли.  Но все так хорошо вышло! Надо  же! Роль Розмарина – та, которую  он так хотел  и  даже  уже  примерял  на себе – досталась именно  ему.
«Слава  тебе Господи,  слава  тебе», - он мелко  перекрестился, не  веря  в  свое  счастье. Слезы  навернулись  ему  на  глаза, но  Миша  быстро- быстро заморгал   ресницами, и слезоточения  удалось  избежать. На всякий  случай  он украдкой огляделся  по  сторонам: не видал  ли кто его минутной  слабости? А  то потом   опять ребята прицепятся,  начнут  дразнить: «Слабак,   баба, слезы  льет». Им  только  дай  поиздеваться   да поржать.
Ученикам  было не  до  него, все смотрели на учителя.  Роли  кончились,  но   казалось: не может  этого  быть. Вот- вот  Илья Иванович, как  волшебник,  достанет  из ларца еще  одну роль,  другую, третью,  и их ожидание  будет  вознаграждено. Но учитель  строгим  голосом  подвел итог:
-Я  назначил  на  роли  тех, кто  лучше  учится: это  им в награду, а лентяям  будет наказание.

Вскоре в  училище стали  заявляться  возмущенные  родители   девиц,  которых назначили  на роли  в  комедии. Бедному учителю  пришлось от  них отбиваться как от вражеского натиска.
-Это что еще у  вас  тут  за  порядки? -  выставив   руки в  боки и шурша   складками широкой юбки, первой  повела   на него наступление  мать  Глаши - Пелагея Никитична .Упитанная,   как добрая  спелая тыква,  с   двойным  подбородком на лице,  придававшим  ей  солидность  и важность, она  чуть  ли  ни  слюной  брызгала:
 - Позор! Назначить   мою  дочь  комедиянткой! Да  я до  самого городничего  дойду,  а  это  дело так не  оставлю!- топала  она ногой так,  что  половицы  стонали.
-Бросить тень  на  наше  почтенное  семейство! – возмущенно  вторила ей   худая,  закутанная  в  теплую  шаль     моложавая  женщина. Она  не  наступала горой, как   Пелагея  Никитична, но расширенные  глаза и  вырывавшееся  из  груди  горячее  дыхание  говорили о  том,  что Илье  Ивановичу  и  под  ее  натиском не  сдобровать.
 -  Мы  отдали  свою дочь учиться в   пристойное  заведение,  а  вы   тут  какие-то  комедии  устраиваете,- возмущалась   почтенная мамаша.- Я  не  допущу  позора!
-Тише, уважаемые,  тише,-  как мог,  успокаивал  их учитель. – Да  что  вы…У  нас  все  пристойно. Никто  ваших  дочерей  и  не  думает  обижать. Сейчас  мы  все уладим. Не волнуйтесь,  пожалуйста.
Илья  Иванович  говорил  тихо  и мягко,  а у самого  внутри  был  пожар. 
Надо же, сокрушался  он,  уважаемые  в  городе   дамы - против. А ведь  одна  -жена  купца  первой  гильдии .Он  постоянно  оказывает  училищу  свои  приношения. Другая -  жена   урядника,  тоже  знатное  лицо. Нет,  нет,  надо  немедля уладить.
 Роли   несносной барыни  и служанки тотчас   были  розданы  мальчикам,  которые  от  радости захлопали в  ладоши и запрыгали  до небес. А  роль Розалии досталась  Мишиной сестре Александре. Учителю  не  пришлось  ее  долго  уговаривать.  Да и родители Щепкиных не видели   ничего  дурного в том,  что их  дети  играют в  театре. Они  же  не  баре.


13. СУДЖАНСКИЙ БАЗАР

Квартирная  хозяйка  явно  задерживалась. Миша с  Александрой   уже  успели  и уроки  просмотреть,  и  семечки   погрызть, и  даже  друг  другу  нахлобучку  устроить, вновь  помириться,  а Прасковьи  Семеновны  все  нет и нет. Уже  кишки  в  животе  забурлили,  есть  захотелось -  спасу  нет. Но  не  будешь  же  в  хозяйские    горшки  самовольно  заглядывать? Это  ведь не  дома,  где  можно в  любой  момент    чем-нибудь  поживиться,  приходится терпеть.
Хозяйка  с самого  утра   ушла   на   базар,  и словно  пропала.
Опять,  наверное,  с  какой- нибудь  «суседкой», повстречалась. Пока    все  новости  ни  узнает,  всем  косточки ни  перемоет,  домой   не вернется,  был  уверен   Миша.
Прасковья Семеновна,  или, как все ее  называли Семеновна  была  женщина того  неопределенного  возраста,    когда  жизненный сок из нее еще  не   вышел,  а  старость еще  не  пришла. Она   словно  застыла в одной поре. В  волосах   давно  уже  путались  серебринки,  но глаза   поблескивали  бодро  и весело. Аппетит у  нее  был  добрый,  об  этом  можно  было  судить  по   крепким,  словно добрые  калачи,  щекам,  крутым бедрам  и надутом  животе. Когда  Семеновна  разгоралась в  разговоре, ее щеки тоже сразу оживлялись и  казались  натертыми до блеска красным бураком. Мишу  порой  так  и  подмывало   ухватить  щеку-калач  двумя пальцами - каково  будет?
 Мужа   Семеновна уже  давно  схоронила. Он занимался  извозом и  живая  копейка   у  него  всегда водилась. Хлебал  и  хлебал  себе  в  удовольствие, а  чего  б  хорошему  человеку  ни  выпить? Нередко  кони  сами  провозили  его к   дому  мертвецки  пьяным  и   останавливались  у  родных ворот,  всхрапывая  и чутко  поводя  ушами. Семеновна в  ночь - полночь  привычно выскакивала на улицу, стаскивала своего  мужика  с  тарантаса и волокла  в  дом. Отдышавшись, снимала с  него   заляпанные  грязью  сапоги,  стаскивала нередко  мокрые от возникшего недержания  штаны, разбирала   постель. Переворачивала  с боку на  бок  обмякшего  и ставшего  невероятно  грузным мужа, взгромождала его на  кровать.
Если  он,  еле  ворочая  языком, просил пить – бросалась к  кадке с водой,  подносила  ему  ковш. Ну  и  что с  того,  что в    благодарность  часто слышала   мат - перемат? Как - никак,  родной муж,  а   она  ему -  законная  жена. Как  и все,  не  бросала  его в  трудную минуту, перед  людьми  ей  было  не  стыдно. А  потом   еще   в  темноте - буран  ли   на дворе,  дождь ли - распрягала  лошадей,   заводила  их  в   теплый сарай,  подбрасывала сенца  да  притаскивала  ведро -  другое  воды. Лошади  ведь  не  виноваты,  что  хозяин  маленько перебрал.
Однажды  кони  пришли  к  дому налегке. Семеновна привычно распрягла их, завела в сарай, подбросила сенца. Потом   то и  дело выбегала  на  крыльцо,  прислушивалась к  ночным  стукам :  не  везет ли кто  его  благоверного? Никто и ничего. А  утром  нашли  ее  муженька   рядом с  домом в  сточной  канаве  окочурившимся.
Как-то не  по  людски  вышло, долго  потом сокрушалась  Семеновна,  вспоминая бесславный  конец своего  мужа. А  так -  хороший   был  человек.
Она  вздыхала  и добавляла  неизменное : « Когда  не пил».
Дети   выросли,  одной   стало скучновато,  вот и  брала   Семеновна жильцов  на  постой. Так и  Щепкины брат  с  сестрой   к  ней  попали.
Когда  Семеновна  узнала,  что  ее   постояльцы  играют в  училище  какую-то  комедию, она  прониклась к  ним  таким  уважением,  что  детям  становилось  порой  не  по себе. Хозяйка то лишний  половник  наваристого борща норовит  подлить,  то ватрушку подсунет,  а то  и просто гарбузных  семечек  полные  жмени насыплет. Актерское  дело представлялось ей  трудным:  надо  много  говорить,  а  для  этого,  как  она  выражалась,   «треба быть  справным».
Как  мельница целыми  днями  без  устали машет   крыльями,  так  и Семеновна  безостановочно  могла  говорить  о  чем  угодно и  с кем  угодно. Встречалась ли ей  у  колодезя  «суседка»  - обсуждали,  как  на заседании министров,  все  соседские  дела. Шла    навстречу  почтарка -  география беседы расширялась  до  пределов  Суджи. Ну,  а  если  купчиха  знакомая попадалась – в  ход  шли  события  чуть ли ни  мирового масштаба. Окосела ли  на  правый  глаз вдовая  Дашка   на  хуторе  Черный  Олех ,   застукал  ли   свою  жену с  полюбовником на  Забродке   Ванька  Вырвиглаз,  ощенилась  ли  целым  выводком  сука у  купца     Редькина – все  было  ей  ведомо.
Больше  всего Семеновна любила  вести   речь о  покойниках. Уж  чем  они  ей  приглянулись,  эти покойники - один  бог ведает. Какая  сорока  приносила  ей   на  хвосте  весть  о том,   кто,  где   и  при  каких  обстоятельствах  помер - кто  знает? Но определенно  она была   лучше  всех осведомлена  в  этой  области. И  Мише  волей- неволей  приходилось изо  дня в  день слушать  ахи  и  охи  Семеновны  по   ушедшим  в  мир  иной. Вот  и  на днях, едва  он  переступил порог, как Семеновна,  словно  лучшей  подруге, сообщила  ему  архиважную  весть:
- Вчерась  Никанор  представился. Надо  же…
Она    всплеснула руками,  закатила   глаза,  сокрушенно  закачала  головой:
-Да  я  же надысь  его в  церкве  видела! Еще поздоровался ... Подошел  ко  мне,  с  бодрецом  так спросил: «Как  жива - здорова, Семеновна, коптишь?»
- Слава  богу,-  говорю.
 - И  я  ничего, - ответил. - А  на следующий  день  он  того…  И не  болел даже.
Семеновна   вытерла  кончиками  платка  слезы  в  уголках  глаз,  тихонько всхлипнула:
- А ведь молодой  еще…  Молодой.
Постороннему   могла  представиться  картина   ушедшего  в  мир  иной средних лет крепкого еще, цветущего человека. Но  Миша- то  точно  знал,  что у Семеновны  все   покойники  как  на  подбор  молодые - будь  им  хоть тридцать лет,  хоть пятьдесят,  хоть  семьдесят.
Все  же  каждый  раз  ему  было  интересно.
-Прасковья  Семеновна,  а  сколько  Никанору было  лет?- спросил  он  и  на  этот раз.
- Да молодой  еще,-  махнула  рукой хозяйка. -  Семьдесят четыре. -  Ему  бы еще жить  да  жить. Вон Пантелеиха с  Подола -  одни  глаза  уже  остались,  девяносто с 
гаком,  а  все  живет. У  Никанора  как  раз  корова отелилась, такой  хороший  теленочек. А  Никанор  взял  да  помер.
Мише  после  таких слов  стало  обидно  за  Пантелеиху, которая   зажилась на  белом  свете  и оказалась в  чем-то  виноватой  перед  Никанором. Хотел  было  выступить в  защиту    неизвестной  старушки,  да  передумал:  Семеновну   ведь не  переспоришь.
« Ну  где  же  хозяйка  запропастилась? – стал  уже  волноваться  Миша.- Побегу- ка на базар, может,  помочь поднести ей чего надо…»

Как  крутая  стремнина  захватывает  брошенную в  воду  щепку и  несет ее  вперед,  крутит, прибивает  то к  одному, то к  другому  берегу, возвращает  назад, снова  толкает  вперед, так  и Семеновну, едва  она  попадала на  базар,  так  закручивало в  водовороте, что не  было никаких сил  вырваться. Вот  уже  битых  три часа  подходит она  то к одной  торговке,  то  другой, то  третьей. Тут - дорого, там - подозрительно  дешево, в  третьем  месте - черт  его  знает, тоже что-то  не то…
 Ходит, бродит Семеновна, присматривается,  приценивается.  Давно  уже  могла  бы  купить шматок  сала,  десяток  яиц и мясца для  борща -  да  разве только в  этом    дело? А  поговорить? А  посудачить? А собрать ворох новостей? А   переворошить их,  перетрясти,  перемыть косточки  всему  свету? Уже  и  многих  суседок  встретила  она - и  купчих,  и  мещанок и товарок,  покупай  свой  товар  да   иди  себе  с  богом  домой -  так  нет  же. Разве  можно  просто взять да  уйти с  такого  гарного  базара,  где  толкется  столько  людей, где, словно  туман,  плывет над  головами  разноголосый  гомон,  сладко режет  слух  визг  очумевших  поросят  и по- свойски, чуть ли ни по-родственному звучат голоса крикливых торговок.
Суджанский  базар в начале девятнадцатого века - это было не просто место, где  продают  и покупают. Для  многих -   будь то  утруженный  крестьянин  из  дальней  деревни,  потный  пузатый  купец или чахлый  мещанин из  города,  мастеровой ли  гончар  из  слободы  Гончаровки, для  всех  воскресный  базар -  это …ну, скажем, как  выход  дворянина в  свет. Это  все равно,  что  взять все  вместе -  разгульный  кабак, суетливый  постоялый  двор,  многолюдный храм  божий, прибавить  сюда  кучу  лавчонок  и  бойких  магазинчиков,  перемешать все  это,  перетряхнуть  хорошенько,  да  и высыпать в  одно   место -  вот  что  такое  суджанский  базар.
Мешанина  тут  большая  еще  оттого,  что  со  всех  концов  прут  сюда  и    русские,  и  малороссияне,  и  жиды,  и каждый  со  своим , самым  лучшим,  конечно,  товаром. И  заваривается  такая  добрая  каша,  что  не оторвешься  от  нее,  не  расхлебаешь  ни  за  час,  ни  за  два, ни  за  три
А  заваривается эта каша  за  пару,  тройку  суток  загодя,  когда  в   дальних  хуторах  и  деревнях – Ивнице ли,  Казачьей Локне,  в  ближайшей Заолешенке  или на Махновке  слышится   прощальный  вскрик  откормленных  кабанчиков;  когда  смалится  на  огне  дымящееся  сало,  летят  головы  созревших  петухов,  гусочек и  уточек   с  пухом  и  перьями  во все стороны. Вечером  все  уже  сложено в кадки,  корзины, кастрюли. А  спозаранку,  когда  продерет горло еще  непроснувшийся   хриплый  петух  и  бородатый мужик,   почесываясь и  кряхтя,  выведет  из  теплого сарая на  колючий  мороз  доброго  коня,  затянет  покрепче   хомут,  взгромоздит  на  сани  свежезабитый  или  живой   товар, чмокнет, крикнет: «Пошла, родимая!» -  и  завизжат  полозья,  полетит  снег  из  под  копыт. Мужику  надо успеть занять  место   на  базаре  пораньше,  получше,  чтобы  удачно расторговаться  да с  прибытком  вернуться  к  жене  и детям  малым.
Как  казацкие  возы  перед  осадой  выстроились  тесными рядами  мужицкие   сани. Пробирается меж ними Миша, крутит головой по сторонам – где же  Семеновна запропастилась? Нет нигде ее, родимой. Да и найти ее в этой каше  мудрено. Народу –  пропасть! Как и товару. Тут  хлопают крыльями, рвутся на свободу  вскормленные на
летних лугах отборные гуси, там  беспокойно кудахчат очумелые куры, в другом месте истошно визжат  вырванные  из теплого закутка   от родной матки молочные  поросята. На самом видном месте  раскладывается  в лучшем  виде  сало,   мясо,   потроха   свиные,  куриные,  гусиные - на  любой  вкус. И  несутся по-над  всем  честным  народом  зазывные  песни  торгашей  и  торгашек:
 -Налетай,  подешевело!
-Даром, совсем даром  отдаю!
- Москаль иде, гляди, обмане!
-Да такого  порося вы   нигде  не найдете…
И  липнут,  липнут,  как  мухи на  мед  покупатели,  и  заводят  в ответ  свою музыку:
-Да разве  ж  это  сало? Ну  ниякое…
-Да  вы  гляньте,  гляньте, в четыре пальца, - крутит  дородная  баба  в руках  сало,   прикладывает  пальцы, подтверждая толщину, поворачивает его  то в  одну,  то в  другую сторону, целует  его:
-Да я  ж  за  кабанчиком  як  за малым  дитем ходила, -  убеждает покупателей.- Не  спала   не  ела.
-Что-то  оно  тонковато…
-Да  где  ж  тонковато? -  объемистой грудью встает   на  защиту  своего сала  баба.- Да  лучше  этого  сала   нет  на   всем  белом  свете. Як  мед! Хоть губами  ешь. Да  еще  с  проросью. Да такого  сала  вы  больше  нигде  не  найдете! Вот попробуйте,  попробуйте! Гарно  сало! - сует она крутившемуся возле нее  парню в распахнутом нараспашку тулупе  с острыми усами и таким же острым взглядом.
- Ну, давай! - вздохнув,  словно оказывает торгашке  великую милость,  подставляет покупатель  раскрытую сумку
Сало  скрывается  внутри, сумка  захлопывается, покупатель  быстро растворяется  в  толпе.
-А  гроши? Гроши….- немеет с  распростертыми   руками и  раскрытым ртом  баба.
Взрыв  хохота  спугивает с  деревьев  тучи  ворон. Они  шумно хлопают  крыльями, долго кружатся  над   базарной  площадью, недоуменно   каркая:  что  там  произошло?
«Шустер мужик! А баба-то что варежку разинула, тюха- матюха »,- крутнул головой Миша. И жалко ему,  и смешно, а чем горю поможешь? Пошел себе по  базарным  рядам дальше.
На самом бойком месте  возле  здоровенной  кастрюли  стоит   краснощекая  баба. Она укутана  цветастым  платком,  словно  капуста одета  в  сто  одежек,  отчего  кажется  непомерно  объемной   и  неповоротливой.
- Пирожки-и-и-и… Кому  пирожки-и-и-и?...
Народ   то  и  дело  подваливает, толкется:
- Мне  с  картошкой.
-  А  мне с  мясом.
Безпрерывно дзинькает  кастрюля,  из  нее  вырываются  клубы  горячего, аппетитного, шибающего в  нос   пара.
«Да  разве  ж  то  пирожки?- глотает слюну  Миша.- Насуют  чего  попало,  да  и то с  гулькин нос.  Вот мать  делает  пирожки  так  пирожки, особенно с  маком . Маку  кладет всегда  вдоволь. Вот  бы сейчас…»
Он   представил  выставленную  на  широкой тарелке с  пылу,  с  жару горку  румяных,  духмяных  пирожков, рядом большую  чашку молока. Как не  спеша откусывает   горячий, обжигающий рот пирог,  запивает   его холодным молоком…
-Так берешь,  паря,  чи не?- прогремело  над  самым  ухом.- А  то стал  тут,  рот  раззявил…
-Сам ты  раззява!- огрызнулся Миша  и отскочил в сторону, затесался в толпе.

«Что-то знакомое… Кажись, Семеновна. Семеновна-а -а! »-  заметив знакомый силуэт, Миша замахал руками, пробираясь сквозь людскую гущу.
То и дело поправляя сбившийся на голове платок, Семеновна озабоченно топталась на одном месте. Прямо перед ее носом  красовалась  громадная  кабанья  голова -  вымытая,  выскобленная,  с круглым  пятаком  и вычищенными  ушами. Она сверкала на солнце, маленькие глазки   жмурились -  будто  радовалась голова,  что  на  такой  большой  праздник  попала.
Это ж  из такой  головы можно и  борщ наваристый  сварить,  и  холодное  сделать,  и  еще  сколько  останется,  гадала Семеновна.- Яка  гарна   голова!
Заметив  клюнувшего  покупателя, мухой  подлетел  мужичок:
- Бери,  бери голову,  барыня…
-А  сколько просишь?
Услышав  цену, Семеновна  замахала  руками:
- Да ты шо?  Побойся  Бога!
- Трохи  уступлю. Берешь?
Семеновна  и не думала  брать голову. Громадная, куда  ей столько? Да и как  она эту голову  домой  потащит? Но разве можно так просто  уйти с  базара -   не  приценившись, не  поторговавшись? Это, значит,  зря  на  базар  сходила, зря  время  потратила.
- Купила бы купило, да купило притупило.
- Вали тогда в сторону, не загораживай!
Семеновна отвалила. Миша - за ней.
Прыткая какая - не догонишь!
За длинным дощатым прилавком – целая вереница  бабок  семечками  торгует. Здесь и  тыквенные,  и подсолнечные, и сырые,  и  жареные - на  любой  вкус. Бабки как заведенные  знай в  рот  семечки  кидают,  все вокруг себя  шелухой усеяли.
Как  воробьи  на тыну,  рядом кружит ребятня. То  один,  то  другой  подбегает к   бабкам:
-Хороши семечки?
Бабка и рта  не  успеет раскрыть,  а  хлопчик хвать  щепотку - и был таков. Через  пару  минут  другой  подлетает, цап – и ходу.
- Кыш,  кыш!-  машут  руками рассерженные торговки.
Ребятишки  с хохотом  рассыпаются  в разные  стороны, чтобы налететь  на  семечки в  другом месте.

Спешит  Миша за  мелькающей впереди Семеновной  -  мимо  увешанных  связками баранок баб,  мимо  закопченного кузнеца с косами, вилами, топорами и тяпками,   мимо распяливших  на  пальцах   тряпье  мещанок. Возле разложенных  прямо на снегу свистулек, других  забавных глиняных игрушек  невольно остановился.
 Борода! –  лопатой  до пояса, белая, кудлатая,  в которой пряталось чистое  гладкое лицо с задумчивыми глазами, буквально приковала его к себе. Ни дать ни взять, борода  эдакого старичка- дубовичка, выросшего из –под земли или случайно забредшего из леса . Сидит он себе в сторонке,  выставив  напоказ свою былинную  бороду  – вот,  дескать, у  меня какая, ни у кого такой нет! Запустив руку,  любовно - бережно, словно великое сокровище, оглаживает  ее, задумчиво перебирает волосок по волоску, будто проверяет – все ли на месте? Кажется, что ему торговля? Это суета сует,  пустое, когда есть такая замечательная  борода – главная ценность его жизни,  радость и смысл. Оттого и погружен он  в нее с головой, утопает мыслями и чувствами, преисполненный гордости и важности, чувством превосходства перед всеми своей распушонной, словно идущей из глубины веков сказочной бородой.
Стоит Миша, на  дивную  бороду любуется, глаз не может отвести. Это ж как ее вырастить? И  вообще, настоящая ли? Вот бы дернуть, проверить…
Из глубины  Бороды выглянули, ожили глаза:
- Чего тебе, малец?
- Э –э – э…Борода продается?
- Гм, - важно огладил старичок- дубовичок  бороду. Отрицательно помотал головой: – Нужна самому …
Оглядываясь на  Бороду, двинул Миша дальше. Где же Семеновна?
А Семеновна знай чешет  и чешет себе по  базарным рядам, толкется,  приценивается, привычно ругается, о чем-то  калякает со знакомыми. Вдруг ее чуткое  ухо  уловило  совсем  другой,  небазарный  разговор. Что-то знакомое…
Остановилась  Семеновна. Бочком,  бочком  протиснулась в  толпу.
-Да кажу тебе – комедья! - услышала разгоряченный женский голос.
Семеновна освободила  от  платка  ухо, навострилась: не о той ли комедии речь, которой постояльцы  сейчас постоянно заняты: спорят, даже дерутся из-за нее?
- А шо це таке? – недоуменно переспросил другой голос.
-Балуваться будут хлопчики. Кувыркаться, рожицы кривить, всех передразнивать. Такое завернут – ого-го! Вот какая  комедья!
-Да ты шо?
-Точно! Чи  я когда  брехала?
Широкая, в черной  дохе мещанка истово, размашисто положила крест, да еще в подтверждение кивнула головой.
Стоящая рядом сухопарая подруга возмущенно вытянула губы в трубочку, мелкие  бровки сдвинулись, красненький носик  засопел.
-Вот те на!? Где это выдумано, чтобы людей дразнить? Жили все  тихо - мирно,  и тут на тебе- комедья! Не позво-о-о-лим…
- И я кажу, – склонившись к ней,  заговорщески зачастила мещанка в черном. -Чего удумал учитель! Совсем  детей распустил! Закон Божий  получше бы учили, все  больше пользы.
- А  исправник куда смотрит?
Востренький носик повел по сторонам, словно ища того самого нерадивого исправника.
- Выпороть бы всех! А учителя – в острог посадить!
-Точно! Надо доложить исправнику. А то он  ни хрена не делает, все только для себя. Купцов взятками обложил, домище  вон какой отгрохал, новую полюбовницу завел. Разъел морду… А тут прямо под его носом такое творится!
-Вместе к нему сходим!
-А, может, сразу к городничему?
- Точно! Наведем порядок!
Приняв такое  решение, они  разом успокоились, подхватили свои кошелки и скрылись в людском водовороте.
«О, господи! Что же это делается? Пропали мои деточки. Свят, свят, свят…» - закряхтела Семеновна и, переваливаясь с боку на бок,  словно утка,  заковыляла домой.

Упустив Семеновну из виду, Миша тоже пошел с базара. В голове  неотступно стояла белая величавая Борода. Кто ее хозяин? Какое гладкое чистое лицо… Будто не из мира сего человек. Ему хотелось бы расспросить Бороду,  подружиться со старичком-лесовичком. Наверняка много чего интересного можно от него услышать. Такой человек не может быть обыкновенным, как все. А глаза-то глаза! Словно таинственный свет из них исходит,  как из глубины веков.
А как баба сало проворонила?
Миша до мельчайших подробностей припомнил притопывающую на снегу дородную бабу, которая «ни спала, ни ела,  кабанчика доходила…», ее   огрубелые красные руки,  и ему так стало  ее жалко ... А  ворюга каков? Притаился овечкой, сделал смиренные глазки,  уверенно сумку  протянул. И как  резко изменился, когда  опрометью метнулся вон –  лицо сразу сделалось хитрое, жесткое. Как может меняться  человек! И баба – из уверенной,  вырастившей свое добро хозяйки  вмиг превратилась  в расплывшееся  тесто.
Будешь тут тестом, когда сало уплывает у тебя из-под рук.
Лица, лица, лица… То доверчиво- добрые, то лисьи или злые. Вроде бы немало Миша видел   людей,  а не переставал удивляться – до чего же все разные, со своими особыми словечками, жестами .
«Даром отдаю…» Да где же это видано, чтобы свое добро на базаре даром отдавали? Дешево, значит. Да ничуть недешево баба просила, это и козе понятно. Подобрала словечко, чтобы покупателей  приманить. Приманила…Сало «с проросью в четыре пальца» уплыло  к ушлому жулику.  Даром – так даром,  сама напросилась…
Так рассуждал Миша, прокручивая в голове базарную разноголосую музыку – горластых крики торговок, споры покупателей, заковыристые фразы, словечки. Как губка впитывает в себя  воду, так и он неосознанно впитывал в себя все, что волновало, цепляло его, брало за живое.

14. ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ

До назначенной учителем среды- дня, когда должна состояться первая репетиция, время  для Миши тянулось так медленно, так мучительно, что он весь извелся. Сидел ли на уроке в классе,  бегал ли с  ребятами по улице, шел ли в училище, одно крутилось в голове : «Как они будут играть комедию?» То ему казалось, что ничего  тут  страшного нет: каждый, как  отвечают на уроке, будет говорить свою роль, и все пойдет своим чередом. Ну, разве  что иногда, кое - где учитель  подправит, напомнит, и все сложится. Представилось, как  зрители  будут хлопать в ладоши, а в конце представления вообще разразятся аплодисментами – как на той опере «Новое семейство».
             Но вот получится ли у них  с комедией? Ничего подобного ни в училище, ни  в городе отродясь не было. Смогут ли? Все ли сыграют свои роли как положено, не опозорятся ли? Вот будет смеху!
             Да разве все от него зависит? Он-то свою роль давно уже назубок выучил, ему понятно, как надо  играть Розмарина. На опере «Новое семейство» вон как все пели- любо-дорого  послушать. И он  свою роль также  будет вести
звучно, громко, чтобы все слышали. А то вдруг  какой-нибудь  зритель на ухо туговат окажется, ничего бедолага не разберет.
             Я буду говорить на сцене быстро, уверенно, – чтоб все видели, как хорошо выучил свою роль. Как на уроке: если   отвечаешь  бойко, без запинок -  это учителю всегда по нутру. Даже если  где-то собьешься, он и не заметит. Надо только не останавливаться,
говорить громко,  это всем понравится.
               Таки мысли кружились у  Миши в голове, оплетали,  будоражили его и днем  ночью.
В среду  после обеда все, кто должен  играть комедию, собрались в пустом  классе. Ребята посматривали друг на друга, будто  знакомились заново. Ведь каждый – не просто школяр, а новое, особое лицо- кому кого  выпало играть в комедии. И не просто выпало, а прямо-таки несказанно повезло –  за школьные заслуги, как определил Илья Иванович, а, может, еще неизвестно по каким, одному ему только известным мотивам. Как бы то ни было, все они – здесь, преисполненные важности, гордости за свое особое положение.
 Генка, сын исправника - справный, с широким раздутым носом  и невозмутимым взором мальчуган, как и подобает для богатого господина Асира в комедии, важно уселся на свое место, и  ждал, подпер рукой щеку. Другой будущий актер  Костик – худосочный, с темными кругами под глазами, замученный  недоеданием и чахлой жизнью, то и дело шмыгал носом и крутился на одном месте. Роль жениха Враста свалилась на его голову как снежный ком и он был несказанно этому рад. Его буквально трясло:  когда же они будут играть, когда? С другой стороны, Костик  ощущал на себе всю тяжесть огромного груза ответственности, и все это вместе – радость, пугающая неизвестность - давили на него, заставляли  трепетать.
 Юрка же, или, как все привыкли называть его, Чуня – мальчуган со смеющимися глазами и  вьющимися волосами, напротив, был полон беспечности и будоражущего веселья. Забравшись на  стол, он  болтал ногами и щурился в беззаботной улыбке: «А мне-то что? Мне - ничего!»
 Чуне досталась роль Дурака – эдакого плутоватого, придуривающегося, но себе на уме слуги- приживальца в доме господ, который, подтрунивая над собой и над всеми окружающими, катается  себе как сыр в масле. Лишь только ознакомившись  в общих чертах со своей ролью, Чуня  махнул рукой: «Ерунда! Сыграю»
Прислонившись к стене, задумчиво морщил лоб другой участник комедии – Веня, сын почтмейстера. Аккуратный, в  вычищенном костюмчике с надраенными пуговицами, привыкший делать все основательно, он и тут хотел бы разложить по полочкам. Но если с костюмчиком, уроками и надраиванием пуговиц было просто и понятно, то здесь – темный лес. Вене предстояло играть роль Бурды - несносной и суеверной госпожи, хозяйки дома. Упрямая барыня ни за что не хотела выдавать свою дочь Финетту замуж за Враста. Чтобы добиться своего, домашние пошли на хитрость: переодев слугу Розмарина в другое платье и представив его в роли  якобы случайно забредшей в дом Ворожеи, они добиваются своего. Поддавшись  хитрозапутанным речам таинственной Ворожеи, суеверная  Бурда в конце концов дает свое согласие на замужество дочери. Заодно
Розмарин добивается и своей цели: он выманивает у госпожи согласие на его свадьбу со служанкой Розалией.
Вообще-то Вене  не очень-то хотелось играть роль вздорной и глупой госпожи, которую какой-то слуга запросто обвел вокруг пальца. Вот Асира он бы сыграл с удовольствием. Там только ходи, надувай щеки и изрекай умные мысли. Хорошая роль! Но она сразу уплыла к  Генке, вот и важничает.
Можно было бы отказаться от этой непростой и непочетной роли, но тогда   вообще ничего бы не досталось. Желающих  играть в комедии было предостаточно,  даже до драки дело доходило. А ему, мальчишке, прилично будет играть  женщину, юбку да кофту на себя напяливать? Не задразнят ли  ребята?
Похожие мысли одолевали и  Семку – аккуратного мальчика  с прилизанными волосами. Он не мечтал ни о какой роли, и когда учитель сказал, что служанку Финетту  играть ему, Семка чуть со скамьи не свалился. Да, он хорошо учится. Как говорит Илья Иванович, у него и тут все выйдет на «отлично». Но нужно ли ему это? Какая-нибудь девчонка и играла бы служанку, что тут такого? А  Семке, теперь отдувайся. Да и вообще, нужна была ему эта комедия! На улице вон как солнце светит, а тут роль зубрить надо,  время зря тратить… Потом еще на сцену выходить  при всем честном народе. Все будут пялиться на тебя как на скомороха, ржать.
Прокручивая  эти невеселые мысли, Семка озабоченно грыз ногти.
 «Не отказаться ли, пока не поздно? Пропади она пропадом, эта роль! Но тогда все ребята нападут…. Что же делать?»
Он скользил  взглядом по лицам ребят, словно спрашивал у них совета. Но каждый был погружен в свои мысли. Все уже прониклись комедией, начали погружаться в нее, чтобы плыть дальше, к заветному берегу. А он один нерешительно топтался на месте.
  Все это раздражало  Семку, не давало ему покоя.
Хорошо, если бы ничего не состоялось, вдруг холодной змейкой проскользнула у него мысль. А что? Учитель на репетицию не пришел. Кроме него, никто не знает, как играть комедию, с какого конца за нее браться. Один Щепкин где-то что-то слышал или видел. Так это ерунда. Одно дело - видеть,  другое дело – закрутить  так, чтобы всем понравилось.
 Щепкин нравился ему своей шустростью и заводной энергией. Этот чернявый, с оживленными,  глазами, плотно сбитый невысокий крепыш был сродни крепко набитой энергией эдакой кубышке. Лететь ли на санках с самого высокого ухающего трамплина, после которого можно костей не собрать – пожалуйста, Щепкин тут как  тут. Лезть ли темной ночью в  сад визгливой тетки Сметанихи, где к  тому же рвется на цепи громадный волокодав – для Щепкина нипочем. Выручить ли товарищей на уроке, когда за трудное задание сыпятся двойки  – Мишка и тут не промах, он  всегда все знает. И вот сейчас  Щепкин сидит невозмутимый, даже радостный. Словно уверен, что все у  них получится, можно не сомневаться. А чему радоваться-то? Ни черта неизвестно, корпи тут не пивши, не евши, как  несчастный двоечник, которого оставили без обеда.
Заурчал живот,  словно подсказывая, что  пора бы  уже ему что-нибудь подбросить съестного. Сглотнув набежавшую слюну, Семка  подошел к Щепкину:
- Илья Иванович  придет?
- Не знаю,- заулыбался Мишка.
«Чего лыбится?»- раздраженно подумал, глядя на сияющее лицо  Щепкина, Семка. Но вместо этого спросил:
-А кто знает?
Все недоуменно переглянулись. Илья Иванович говорил, что надо собраться, но что придет, или нет - об этом ни слова.
-Это что же? Нам самим надо комедию делать? Да мы что, актеры? Нет, братцы, ничего у нас не выйдет,  – обреченно махнул рукой Семка.- Пойдем-ка по домам! Я уже жрать хочу – сил нет!
Костик озабоченно шмыгнул несколько раз носом. Генкино пухлое лицо вытянулось и словно говорило:  «Мы так не договаривались». Даже беспечный Чуня перестал болтать ногами и замер на месте.
Все повернулись к  Щепкину. Словно он был инициатором постановки комедии и вот теперь должен решать, что и как делать.
По коридору  гулко протопотала ватага школьников – с шумом, криками, визгами- словно дикое стадо пронеслось. Ученики рвались на улицу, на простор, к  желанному обеду и резвым играм. Громко хлопнула дверь и все стихло. В классе воцарилась тишина. Все ждали, что скажет Щепкин.
«Почему  я? Причем тут я?» – было первое, что пронеслось у Миши в голове. Он хотел было запротестовать, возмутиться. Разве он виноват, что учитель не пришел? Почему тогда все на него уставились? Да он  такой же, как  и все, не хуже и не лучше. Ну, видел один разок оперу,  что из этого? Да, спорил, доказывал. Но вот как ставить эту комедию, он и понятия не имеет. Илья Иванович предложил, пусть и отдувается. А то опять на него все нападут, отбивайся. Нет уж, дудки, хватит с него.
Миша от возмущения запыхтел,  засопел. Почувствовал, как  загорелись, зарделись щеки.
Но почему сразу все сникли,  смолкли, словно воды в рот набрали? Куда делась напыщенность Генки – несостоявшегося Асира? Почему ожесточенно крутит- того, и гляди, отвертит свою блестящую пуговицу Венька и  застыл с закушенной губой Костик? Даже всегда ухмыляющийся Чуня - и тот перестал вихляться,  сразу стал серьезным и озабоченным.
«Неужели не будет комедии? Жалко…»- читалось  в глазах ребят.
У Миши запершило в горле. Он  кхекнул раз, другой. Потер  под носом, будто что-то там зачесалось. Просто тянул время,  собираясь с мыслями.
- Гм….
А собственно говоря, почему не будет? Кто отменял? Никто. Не пришел Илья Иванович. Жаль, конечно.  А мы что, совсем беспомощные? Как там учитель сказал: «Не боги горшки обжигают…
«Если сказал «А», говори и «Б» - подсказывал внутренний голос. И Миша решился:
- Давайте сами … - неуверенно  протянул он. – А там видно будет.  Спросим у Ильи Ивановича.  Ничего. А?
Сдвинув брови, Миша наблюдал за  ребятами. Как они  отнесутся к его затее? Никто ведь ничего не знает, не понимает. Это  не в салочки- догонялочки играть. Тут такое дело- театр!
- Точно! Где наша ни пропадала! – тряхнул  кудрями Чуня. –Тра-та-та-та-та- та та- заходил он по кругу,  хлопая в ладоши, выкидывая ноги в стороны, шлепая себя по груди, по бокам, как разудалый танцор.
Все  рассмеялись. Миша почувствовал : что-то сдвинулось, полегчало. Улыбки, смех  - это хороший знак. Лишь один Семка насупился, надулся как мышь на крупу.
- Что с дурака взять-то? – ухмыльнулся.- Дурак он и есть дурак.
- Да, я дурак!  У меня роль такая, вот я в нее  и вхожу. Тра-та-та- та- та-та-та…
А чего время зря тратить? Собрались, так давайте репетировать! – парировал Юрка.
От взбалмашного Чуни такой  поддержки Миша  никак не ожидал.
Молодец, Юрка!- порадовался Миша. Но виду не подал, только глаза просияли.
- А с чего начнем?- тронул его за рукав   Венька.
- С чего?- ни минуту задумался Миша. –Наверное…Надо каждому выписать свое лицо. Вот! – нашелся он и  сразу почувствовал себя увереннее, свободнее.
-А дальше?
-Дальше?- на ходу придумывал Миша, - Ну… Выучим свои роли.
- Опять  учить?- взвился Семка..- Уроки учи, тут учи, сколько можно? Скоро башка уже опухнет, сил нет! К тому же у нас  скоро каникулы. Все будут гулять, а мы что, каторжные?
- Ой-ей-ей, каторжный нашелся,- зацокал языком Венька. – Тебя никто не заставляет. Не хочешь играть в комедии – катись колбаской. На твое место быстро желающие найдутся, только свистни.
- А я что?  А я ничего,-  тут же пошел на попятную Семка. - А если по бумажке рассказывать? Во! – обрадовался он своей находке. Что изменится? Ничего.
-И как ты себе это представляешь?- хмыкнуд Венька.
- Ну,- почесал  затылок Семка. – Выйдем все вместе, станем в ряд  и каждый прочитает свою роль.
- Может, правда? – неожиданно поддержал его Костик. Ему представилась гора слов и стало  не по себе: как все это  запомнить?
На минуту все смолкли.
-Да вы что! – хлопнул ладонью по столу, будто выстрелил Щепкин. – Белены объелись? Какие бумажки? Это же не просто выступление, чтение стихов, это…это… - не находил он подходящих слов,- это совсем другое. Как в опере.
- А как в опере?
- Там все свои роли назубок знали. И не стояли, как пни, на одном месте – ходили туда- сюда,  руками водили, пели.
- И нам надо петь? – подался со своего места  Генка. – Я петь неспособный – замотал он головой. – У меня голоса нет.
- И я не могу.
- И я.
Миша поднял руку:
-Успокойтесь, петь нам не придется. В книжке ничего про это не сказано.Слова здесь простые, для рассказа. Но выучить их надо каждому.
- Конечно! Тебе хорошо говорить, у тебя книжка есть,  - упрекнул его Юрка.
- Так надо выписать роли, о чем  и говорю. Я  это уже сделал. Возьмите, перепишите по очереди,- протянул Миша книжку.
-Чур, я первый!- подскочил Юрка.
- Я следующий,- как  на уроке поднял руку Венька.
Наконец-то, облегченно вздохнул Миша. Он даже и не представлял, что столько спотыкача будет. А ведь мы еще и не начинали. Что же дальше будет?
Словно в подтверждение его мыслей посыпался град новых вопросов:
- А когда кому говорить?
- Как говорить?
- Где стоять?
- Кому выходить?
Враз все загомонили, перекрикивая друг друга, замахали руками, сгрудились вокруг Щепкина. Вдруг оказалось, что все   разбираются в комедии и каждый готов дать 
дельный и, конечно же, самый важный, совет – и медлительный Генка, и дергающийся Костик, и крутящийся словно на шарнирах разудалый  Чуня. Даже выказывающий строптивость Семка – и тот оживился,  повеселел,  будто внутри его завелась какая-то бойкая пружинка.
- Эх, жаль Гришке роли не досталось,- подасадовал он.- Это же он комедию принес, пострадал за нее.
-Как Цапель его за ухо схватил!
-Чуть ни оторвал!
- Был бы наш Гришка без уха.
- А давайте его в комедию вставим?
- Ухо?
-Ха-ха-ха-ха, -держась рукой за живот, закатился Юрка. – Ой, не могу… Держите меня. Представляю… Ухо на сцене… Вот это комедия…
Он зашатался как пьяный, закатил глаза под лоб и кулем свалился на пол. Выпущенная смешинка  запорхала в классе как живая, заражая всех ребят.
- А что будет Ухо  говорить?
- Будет только слушать.
- Большое, красное.
-  И Цапеля рядом!
- Да его сразу кондрашка хватит!
В классе стоял безудержный хохот. Лежа на полу, дрыгал ногами и гоготал Юрка; тоненько,  словно птичка, заливался тихим смехом Костик; закатывался, словно в истерике, Семка, барабанил кулачками по столу Венька. Даже державшийся до последнего  важный Генка, забыв про осанистость своей роли, и тот не выдержал – фыркнул, расплылся в улыбке.
Быстро подхватывающий все заковыристое, смешное, Миша  тоже заразился безудержным весельем, так что живот стало сводить от судороги.
- Вы что тут делаете?
Заглянувшая в класс поломойка застыла  на месте с тряпкой в руке, не понимая в чем дело. Она переводила недоуменный взгляд с одного мальчугана на другого и никак не могла  взять в толк, что здесь происходит. Пожилая женщина  привыкла к заведенной в училище строгости и чинности. Порядок в ее понимании – это когда  чисто, аккуратно, когда все ученики ходят словно по «шнурке». А тут - знай  себе хохочут, заливаются…
- Баб Мань, это мы того…Ха-ха-ха,- подхватился с пола Юрка .– Рете…петиция у нас!- ходила ходуном его грудь.- Мы ретепетиру…- запутался он в  трудном и непривычном  для себя слове.
- Новый взрыв хохота застал бабу Маню  врасплох. От неожиданности она вздрогнула, но потоки ребячьего веселья оказались настолько  заразительны, что она, глядя на них, невольно сама заулыбалась. Мелкие морщинки на ее  сухоньком  лице  разгладились, разбежались. Махнув  тряпкой, она тихонько вышла из класса.
«Как там он сказал?  Рете…пете…  тицию какую-то… » - зашаркала баба Маня по коридору.  Остановилась, осмысливая  новое, непонятное для себя слово
А что? Если ребятки ничего не ломают, не пачкают,  – пускай делают эту самую, как ее,  – ретицию…, тьфу, язык сломаешь!



15. СУДЖАНСКИЙ ГОРОДНИЧИЙ

 Городничий Кузьма Никанорович Пузанов пребывал  с утра в прескверном настроении. Голова трещала как переспелый арбуз, во рту было гадко, а на душе муторно.
«Ох, и  крепко же мы  вчера посидели», - тронул он  затылок, словно проверяя, на месте ли он. Закряхтел, заохал. 
Называется: «в картишки перебросились». Сколько чашек  пунша выпили, и не упомнишь… А ведь сначала как люди сидели, умные разговоры вели. Попервой почтмейстер задался вопросом: отчего это в нашей Судже мало отставных штабс- офицеров? Дескать, городишко  хоть и не велик, но и не совсем уж мал: почти десять тысяч душ проживает. А если взять еще уезд да  заштатный город Мирополье, то и все девяносто  выйдет.
А тут еще исправник  подкузьмил: дескать, а отставного генерала у нас  вообще нет не единого! Как будто это он, Кузьма, должен офицеров и генералов разводить. Да ежели дворяне  к службе стали питать отвращение,  что их, колом туда загонишь?
Потом  еще вина добавили. И еще… Чего, чего,  а этого добра  у нас хватает .
Кузьма Никанорович  вспомнил, как  однажды столичный чинуша, которого чуть ли ни хором заставляли за столом пить стопку за стопкой, поразился: «Отчего это у вас в Судже пьют как на погибель?  В других местах такого нет» .
Объяснил тогда Кузьма Никанорович, что не ими так заведено. От души пили казаки, что стояли на охране южных российских границ в этом местечке. Да и отчего же не пить, коль не сегодня- завтра  налетит черной тучей проклятая  татарва,  заклубится кровавая сеча, в которой каждый может голову сложить. А так хлопнет казак чарку-другую зелена вина, именуемого  по- здешнему горилкой, взбудоражится у него кровь, и полетит  он махать шашкой  направо и налево. Все ему нипочем : погибать – так с музыкой.
Когда же череда мирных дней однообразно тянется – доброму казаку без чарки тоже никак нельзя. Тягомутно ему становится, кровь в жилах в холодец превращается. Запросто пропасть казак может, какой   из него охранник? А  дерябнет веселящего зелья –  и сразу  человеком становится,  готовым государевый интерес блюсти, границу на запоре держать. А коль надо – то  и голову сложить за правое дело. Оттого-то склонность к вину  оборотилась уже в привычку. Еще  при переименовании Суджи из слободы городом в 1664 году тут находилось двадцать шинковых  дворов, и в каждой слободе еще по одному. Это при том, что всех жителей, в том числе и в слободах, не насчитывалось и полутора тысяч.
Понимали особенность здешних мест  российские самодержцы, ох как понимали!
Государевыми грамотами жители Суджи были освобождены  от пошлин на винокурение и продажу вина. Вот винокурни да шинки и росли в городе  как на дрожжах. Хлебопашцам  от этого была прямая выгода, поскольку давало им верный сбыт  зерна. А то, что  народ спивался,  губил себя – об этом никто и не думал.
Когда  в 1754 году  запретили  вольное винокурение  и ввели казенную продажу хлебного вина, легче не стало. Наоборот. Привыкшие к легкой копейке, многие суджане стали выезжать  в Малороссию - Полтавскую, Слободско- Украинскую, а больше всего в Черниговскую губернии и там заново заводить винокурни. Другие же занялись тайным провозом вина - корчемством. Десятки подвод, сотни людей устремились тайными тропами через границу, провозя из ближайших украинских сел Юнаковки, Тимофеевки, и  Беловод  в бочках сотни, тысячи ведер вина.
Обычно корчемники изрядно пьяны и на требование служителей питейного сбора сдаться вступают с ними  в самый что ни на есть настоящий бой. Отпрягши пристяжных лошадей, с косами, топорами и даже ружьями устремляются они на объездчиков. Бывает, что не только христианин идет против христианина, но и брат против брата. В результате и с той, и с другой стороны случается много раненых, а то и убитых.
 А пить меньше и не стали.
Крайне поразился таким делам заезжий чиновник. Кузьма Никанорович  пытался  еще объяснить, что он,  городничий,  борется с этим злом. В уездном суде по корчемству постоянно заводятся  дела, в тюрьмы отправлены уже сотни виновников, в казну взыскиваются десятки тысяч рублей. Но чиновник,  все уразумев для себя, только рукой махнул, мол, чего уж там…

Невольно закрадывается мысль : а как же насчет горячительного у Щепкина?
Михаил Семенович  рассказывал, что в  молодости он,  не опьяняясь,  мог пить необыкновенного много. Однажды  выпил кряду двенадцать бутылок  горского и две бутылки рома. Водку же, по его признанию, не может пить с тех пор, как однажды, один за другим, выпил залпом восемь стаканов.
Все же выпивка  Щепкина не прельщала. А вот  почаевничать, особенно с друзьями, за обсуждением театральной жизни,  других  культурных событий общества он весьма любил.

Кузьма Никанорович  перестал ходить по комнате. Остановился, со стоном взялся за голову. Казалось, она вот- вот расколется на  части.
Э-э-х, куда же столько пить!
А тут еще двух  баб нелегкая принесла   ни свет ни заря. Заявились и давай трещать как сороки: «Куда  вы смотрите?» «Запретить!» «Посадить!» Им, видите ли, не понравилось, что учитель Федюшин  комедию в училище собирается ставить… Его в острог посадить? За что? Вроде бы благонравный. Разбирайся теперь. Черт бы побрал  этих баб…
Так размышлял,  досадовал городничий, морщась как от зубной боли и от чрезмерно выпитого, и от внезапно нагрянувших баб,  и от раздражавших его скрипа половиц – от всего, что есть на белом свете.
« О-хо-хо-хо-хо…»
Кузьма Никанорович   остановился, достал из кармана серебряную табакерку. Двумя пальцами  захватил щепотку табаку,  заложил в ноздрю. Приткнув пальцем другую,  шумно втянул в себя воздух, шмыгнул раз, другой. Часто- часто заморгал, замер на месте, беспомощно раскрыв рот.
  «Чхи!!!» - вместе с тучей  брызг  испустил  дух городничий. Вытираясь тыльной стороной  руки, облегченно вздохнул:  «Славный табачок, хорошо  продирает!»
В передней стукнула дверь, раздались шаги, приглушенный шепот.
-От кого?
-От  Степана  Ильича…
-Ну, ставьте сюда,  я  скажу… Кузьма Никанорович сейчас того… Приболевши…
- Не забудьте же: «от Ильича».
- Непременно… Ложите, ложите.
Дождавшись, когда возня стихнет, Пузанов  вошел в  переднюю. Она была вся заставлена большими и маленькими корзинами,  коробами, свертками, даже  в мешках  на полу что-то расползлось.  Недавно все здесь было убрано, и вот опять гора - горой.
Скоро должна состояться свадьба его дочери, об этом весь город знал. Вот и несли помаленьку  кто что. На этот раз из мясной лавки доставили   увесистый копченый окорок,  колбасы разных сортов,  внушительную  свиную грудинку. Все это испускало такой захватывающий дух,  что невольно слюна набегала. От рыбника передали дюжину толстопузых, отливающих желтизной  сазанов  с  недоуменно застывшими стеклянными глазами. Отдельно были сложены  красиво разрисованные жестяные  коробки с чаем  и кофе. 
Все, что есть лучшее в городе, стекалось  в эти дни в дом городничего.
Кузьма Никанорович  удовлетворенно хмыкнул:
«А ведь он никого  ни о чем и не просил. Так,  только намекнул …»
В доме  царила настоящая кутерьма. В последних приготовлениях сбивались с ног портные, подгоняя  наряды невесте и ее знатной родне. Пересчитывались серебряные
ложки, вилки, рассылались приглашения, вешались новые гардины, даже лошади готовились как на парад – им расчесывали  хвосты и гривы, чтобы вплести алые ленты.
Как- никак,  дочь   городского головы замуж выходит,  покручивал  ус  Пузанов, наблюдая за сбивавшейся с ног домашней  челядью. Голова у него постепенно стала проходить,   мысли разъяснивались. И от того, что похмелье выветривалось, и  что приготовление к свадьбе шло как положено,  настроение  Кузьмы Никаноровича  заметно улучшилось.
 Свадебный пирог еще надо заказать,  вспомнил он  наказ своей «мамзели». Так Пузанов  про себя называл жену - раздобревшую  с годами, бесплодно борящуюся с предательскими складками на той части тела, которая некогда называлась талией. Тем не менее она  не переставала  крутиться у зеркала, примеряя  все новые платья с рюшечками, воланами, шляпки с кокетливо загнутыми полями и прочие  наряды, которые Кузьма Никанорович  называл просто - «дребедень» Его «мамзель»  тратила на это непомерно много. Но не мог же Кузьма Никанорович  позволить, чтобы жена хотя бы того же почтмейстера затмила  его собственную? Вот он, раз от разу кряхтя, и лез в кошелек, выделяя очередную сумму на удовлетворение  прихоти супруги.
При этом невольно задумывался: если уж он кряхтит от непомерных трат, то как же выдерживают такую гонку  простые смертные мужья –  чиновники,  служащие? Но так  уж в Судже завелось: любят дамочки приодеться, друг перед другом хвостом покрутить, куда деваться? Для мужей - сплошной разор, одного  жалованье  маловато будет. Тут без подношений  никак не обойтись . А сколько мужей и отцов залезло в непомерные долги, растратило казенных денег... Да чего уж там… Каждый живет  как может.
Его супруга,  недовольно вскидывая  брови,  уже несколько раз напоминала ему о пироге. Какой-то необыкновенный пирог она недавно  у кондитера отведала, говорит, пальчики оближешь – с миндалем, взбитыми сливками, медом, приготовленный по последнему рецепту. Кондитер знает, ему надо только сказать. Пирог этот поставят прямо перед новобрачными – настоящим украшением  стола будет.
«Поеду- ка  я выполню поручение «мамзели»,  а то заест. Заодно   в  в училище заскочу. Надо же с комедией разобраться», - решил  Пузанов.
Заходила масленица, а тут еще свадьба в собственном доме  и Кузьме
Никаноровичу хотелось провести эти большие праздники со спокойной душой.
Городничий ехал  не спеша, пристально посматривая  по сторонам, окидывая  все вокруг хозяйским взглядом. Как выросла Суджа за последнее время! Кажется, недавно – он бегал еще мальцом – сплошь и рядом стояли  крытые под соломой курушки,
непритязательные хаты- мазанки,  в редких лавчонках мало чего можно было разжиться. А сейчас? То тут, там стоят каменные,  выложенные из добротного красного кирпича купеческие  дома, красуются друг перед другом. Есть крыши под железо, в окна стекла вставлены, прямо как в больших городах. Чахлые лавчонки окрепли, набрали силу, и вот уже стоят  приличные  лавки с бойкими приказчиками, просторными помещениями,
ломящимися от разнообразного товара складами. Тут тебе и сукно англицкое, и чай индийский, и шампанское французское,  местные топоры,  вилы – все, чего душе  угодно.
«Богатеют купцы,- отметил  Кузьма Никанорович.- Да и другие справнее жить стали. Все-таки в удобном  месте наш городишко находится. В год по четыре ярмарки проходит,  барыши  крутятся, вот и перепадает – кому  меньше, кому больше….»

Суджа,  Суджа… Ты - как та  добрая кумушка,  что, судача возле палисадника с  соседкой  под милое похрюкиванье  кабанчика и сонное квохтанье   кур,  до поры до времени знай поплевывала себе  семечки,  непонятно о чем думая,  тоскливо вздыхая и с печальным вздохом  закатывая глаза. Покуда, разбивая  на дороге серую пыль, ни ворвался в на чахлую улицу кативший с ярмарки  под веселый звон бубенцов на новеньком поскрипывающем тарантасе невесть откуда взявшийся разухабистый купчишка. Пьяненький,  ухмыляющийся,  в горящей на солнце кумачовой рубахе, с
заломленным набекрень картузом  -  лукаво подмигнув,  бросил тебе всего несколько бойких слов, щипнул за пухленький локоток, потряс, подразнил, прямо перед носом  позвякивающей набитой мошной,  да  и дальше по своим  купеческим делам  покатил. И что-то встрепенулось, пробудилось в тебе, загорелось таким же хватким веселым огнем. Толкнула ты  дремавшего в тени муженька своего – хватит дрыхнуть, бери топор! – сама засучила рукава, на детишек цыкнула. И  пошел – поехал далеко окрест,  заражая других,  лязг да стук, грозное  понукиванье да веселое покрикиванье. И трудно, и потно,  но –  охотно и доходно. Другая жизнь пошла!

Слева проплыли основательные, выстроенные квадратом  торговые ряды купца Соломатина с красивым двухэтажным зданием посередине. То и дело хлопали двери,  кряжистые грузчики с белесыми спинами, сгорбившись, один за другим выносили кули с мукой, сваливали их на сани. Только отъезжали одни - тут же на их место подъезжали другие, и этой круговерти нет, казалось, конца.
«Как развернулся  Соломатин!» - уже в который раз отметил Пузанов.
Невысокий, плотный, в заправленных  навыпуск в сапоги штанах, хитровато поглядывающий из-под рыжеватых  кустистых бровей Соломатин, словно жук скарабей  тащил и тащил зерно со всех сторон. Осенью  мотался  по деревням, скупая  хлебушек по непомерно низкой, самолично им установленной цене. Хорошо понимал: поиздержались  мужики за год, копейка нужна им и на  утварь для лошади, и хату подправить, и детишек приобуть- приодеть. Оно, конечно, могли бы крестьяне и в другие края податься, продать зерно подороже. Так то надо ехать, да еще за  вырученные, спрятанные за пазухой деньги трястись. А Соломатин –  вот он, тут как  тут. Какой- никакой,  а свой,  и денежки у него всегда наготове. Почешет, почешет мужик затылок, досадно крякнет,  да махнет рукой: черт с тобой, забирай!
И по летней серой дороге, и по осенней стылой хляби, и по свежему зимнему первопутку  тянутся и тянутся  к соломатинским складам обозы, растут горы  добротного зернеца. То и дело заходит  в амбары Соломатин. Зачерпнет горсть,  потрет хлебушек, на зуб попробует, зажмурится – вот оно, желтое золото, все его. Пропустит зернецо между пальцами, смотрит, как  журчит оно, приятно щекоча руку и душу и все думает, думает:  куда бы двинуть эти горы? А, главное, какой выбрать день и час, чтобы других  купцов обставить?
Ну, на это у него нюх особый. Давно  уже в другие губернии, где зерно нарасхват, дорожку нащупал. К концу зимы, когда всюду запасы хлеба кончаются, снаряжает он тучные обозы,  добрую деньгу на стороне зашибает. На местных же ярмарках, сбавив  цену донельзя,  муку возами спускает, не чета иной мелкотне. Копеечка к копеечке  - вот и растет  у него торговля…
А уж как любит Соломатин распахнуть широко настежь свою купеческую душу… Ежели на пасху  не из чего  кулич испечь – прямой дорогой идет человек к Соломатину. Много ни много, а меру муки нуждающемуся всегда отсыпет – это у него уже как закон.
Оттого  толкотня  в это время тут  невероятная. Получив свою меру, уходят мужики и бабы  с соломатинского двора с сияющими глазами, беспрестанно крестясь и кланяясь до самого низу : «Спасибочки, спасибочки, отец родной…» Будет теперь и у них на столе, как  у всех, пасхальный кулич – румяный, душистый, и праздник будет как праздник.
А сам Соломатин,  придя  на Пасху из церкви, разговевшись, выпив не одну рюмку водки, откушав чаю –  самодовольный, лоснящийся, как надраенный самовар,  выходит  потом на балкон. Внизу  и стар и млад  давно  уже ждут его, не дождутся, тянут вверх шеи и руки.
«Вышел, вышел…»,  заволнуется,  заходит волнами людское море.
Глянет Соломатин поверх голов, поведет рукой как повелитель - успокойтесь, мол, не обижу! Запустит руку в небольшой, туго набитый мешочек  и давай прямо с балкона народ медяками засевать. Сыпятся сверху, звенят монеты… Кто на лету их ловит, кто в
пыли роется… Отпихивают друг друга,  толкаются, кое где даже кулаки в ход идут. Все равно рад народ до беспамятства. Расхватают  дармовое добро, рассуют по карманам, снова тянут вверх руки:
 «Еще, батюшка! Благодетель наш! Еще...»- несется многоголосое над базарной площадью.
Усмехнется  снисходительно Соломатин,  пригладит маслянистые, на пробор  волосы, снова руку в мешочек запустит. И - веером, веером деньгу по головам… Снова зазвенят, посыпятся  монеты – на кудлатые мужицкие  головы, на цветастые бабьи платки, на на извозюканную, изрытую землю. Снова взметнется  людское море,   снова все закопошатся, заснуют, затолкаются. Когда еще такое будет, чтобы деньги с неба сыпались? Кто ленту алую  себе потом  купит, кто пряник, а кто и на стопку- другую наберет. Бабы голосят, дети визжат, мужики горло дерут…
Соломатин же, выставив  вперед туго обтянутое сатиновой  рубахой пузо,  снисходительно посматривает  с балкона на плещущуюся у его ног толпу,  расплывается в сладкой улыбке. Любо ему слышать: «Батюшка…», «Благодетель…». Все у него есть, всего вволю, так отчего же народцу ни сыпануть? Пускай все знают : есть такой купец Соломатин,   пусть помнят его купеческую щедрость…

Кузьма Никанорович скользнул взглядом  по разросшимся вширь и ввысь соломатинским постройкам. Беспрерывный скрип   груженых  саней, толкотня краснолицых  мужиков   напоминало  трудовое муравьиное движение:  вроде каждый сам по себе,   чем-то озабочен, а в целом  все  подчинено заданным кем-то правилам,  живущее единой жизнью. Городничий отчетливо представил  самого   хозяина, его цепкие хваткие руки и снисходительную двусмысленную улыбку.
Вдруг он заметил, как два дюжих  соломатинских приказчика,  схватив под руки   худосочного мужичонку в  обтрепанном  армяке, волоком тащили его за ворота. Мужичонка упирался, извивался как вьюн, пытаясь вырваться  от мордастых служивых, ошалело крутил головой, хватал раскрытым ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова. Приказчики отрешенно и сосредоточенно, словно делали обыденную  работу,  молча  волокли его как ненужную вещь, которую за ненадобностью надо выкинуть на улицу. За воротами   приказчики бросили, словно тощий куль,  обессиленную жертву прямо на  дорогу. Ни слова ни говоря, повернулись и  спокойно зашагали  обратно.
Мерное муравьиное движение замерло. Все сочувственно - испуганно уставились на распластанное на  дороге  вздрагивающее жидкое тело.
Городничий  насторожился.
- Убавь!- крикнул кучеру. Приподнялся в санях, озазабоченно сдвинул брови: что тут такое прямо на его глазах происходит?
Мужичок  некоторое время лежал без движения, потом  зашевелился лохматым червяком,  судорожно скребя пальцами снег. С трудом приподнявшись, уселся на
льдистую дорогу. Обведя  вокруг себя мутным взором,  воздел кверху тонкие костлявые руки:
-Ратуйте, люди! .
Мужичок  потряс в сторону соломатинских складов грязным  острым кулачком:
- Я ему… А он… За что? А-а-а... –  заскулил  тонко, протяжно,   как жалкая подбитая   собачонка.
Муравейник зашевелился, загомонил.
-На чертика с хвостиком налетел…-  предположил чей-то сочувствующий хриплый  голос.
- Знамо дело…
-У Соломатина не заржавеет.
- Ему что божья роса.
-Справедливости захотел,-  хмыкнул все тот же  хриплый голос.
По обрывкам долетавших  фраз, городничий сразу понял, в чем дело. Обмухлевать, обвесить  мужика на продаже зерна  - без этого Соломатин был бы не Соломатин. Он и приказчиков своих этому делу обучил, и сам собственноручно частенько прикладывался. Для него это  уже стало как  прилипшая привычка, как страсть,   как развлечение, приносящее немалые, однако, деньги. Уж  на какие только ухищрения  ни шел Соломатин! То к кадке, в которой взвешивают  зерно,  незаметный  крючок прицепит. Пока один приказчик мужику голову сладкими разговорами забивает, другой  тихонько за крючок зацепит и тянет кадку кверху. Крутит мужик головой, ничего не понимает: отчего это его зерно словно в прорву уходит?
Или  еще  так. Для  уравновешения кадки  к веревке  над гирями прицепляют мешок и заполняют его зерном настолько, насколько нужно. Вверху, где полупустой  мешок сморщивается,  прорезана  незаметная дырка. «Чертик с хвостиком» - так этот мешок называется. Пока мужика «разговаривает»  один приказчик, другой мигом в эту прорезь гирю спустит. Опять перемер идет в пользу хозяина.
«Эка невидаль!», -  усмехнулся городничий, успокаиваясь и усаживаясь  поудобнее на место.  Усмехнулся,  поглаживая  расщетинившиеся усы. Он грешным делом о смертоубийстве было подумал, такого  допустить никак нельзя. А тут… Подумаешь: недовесили, перевесили… Да что с мужика станет? Хлопнет сейчас  стакан, другой, глаза зальет и все путем. Мужик – существо живучее, ему не привыкать…
Кузьма Никанорович  зевнул, отвел глаза  в сторону.
Прямо перед его глазами  объемными желваками мерно ходили налитые тугой силой,   отливающие шоколадным блеском крутые бока ходко трусящего мерина.
«Добрый у меня конь!- невольно залюбовался  Кузьма Никанорович. – Откормленный, резвый,  не то что  у исправника – кляча- клячей. Вон как копытом бьет, рвется вперед. Не конь- огонь!»
Между тем  черное мужичье зашумело, все  загорланили  разом, словно растревоженные  вороны. С  ближайших саней, слез  мужик в расстегнутом треухе с прицепившимися соломинками и  кнутом в руке. Подошел к сидящему на  ледяном насте мужичонке, поднял валявшуюся возле него шапку.
- Ну, будя,будя…  - мягко  забубнел он, нахлобучивая   мужичонку шапку на самые глаза. –  Кричи не кричи… Э - э - х … Всех бы их… мать…- резко  взмахнул  кнутом, отчего в воздухе раздался резкий  сухой щелчок.
 - Эй,- подал он руку,- пойдем-ка  глонем . Сразу полегчает.
Мужичонка  всхлипнул, словно обиженный ребенок, послушно встал, утерся  рукавом  и понуро поплелся  за черным треухом. Снова  вокруг заскрипели сани,
зачмокали, подгоняя лошадей, мужики,  – муравейник  вскопошился,   запыхтел  обыденной и будничной работой
- Ну - ка!  -  остро ткнул Кузьма Никанорович  в спину  клевавшего носом  кучера  Гришку,  - давай на Сенную.
- К Купрееву, что ли? – вздрогнули плечи.
-Поняй, едрена вошь! Чо заснул?
Гришка  скривился,  потер  то место, куда ткнул его хозяин,  и в свою очередь  протянул кнутом  бокастого мерина со спутавшейся  челкой и воровски косящими по сторонам  глазами. Тот  обиженно оттопырил верхнюю губу, обнажив крупные желтые зубы и дернул сани так, что ездоки кулем повалились навзничь, да еще осыпал их лица колким снежным вывертом из-под копыт.
- Ах ты, злодей, баловать вздумал!- огрел  его еще раз от души Гришка.
В ответ норовистый мерин, презрительно  подняв и распушив  во всю свою красу хвост, наделал такое …- мол, вот вам – и  за «злодея», и за  протяжку по спине, за все. 
Получайте, господа хорошие.
 Городничему и кучеру ничего не оставалось делать,  как  уткнуть  свои носы в воротники и сконфуженно примолкнуть. Мерин же, получив удовлетворение,  успокоился и  мерно затрусил, потряхивая  гривой и время от времени  поддавая  густого храпа.
Сразу за базарной площадью пошла Сенная улица. То тут, то там слышны звяканье молота о наковальню – кузни стоят на каждом шагу. Любо- дорого слышать  городничему это веселое перезвякиванье. Нет, нет, да заглядывает он к кузнецам -  могутным  прокопченным бородачам с закатанными по локоть рукавами - полюбоваться, как ловко выхватывают они длинными щипцами из пышущего жаром горна раскаленные бесформенные железяки, кладут на наковальню и давай  над ними колдовать. Стукают- пристукивают, что-то бормочут себе под нос, прищуриваются, поворачивают железо то в одну, то в другую сторону, спешат, пока оно не остыло. Глядишь, что-то  похожее  на подкову, серп или косу уже и  вырисовывается. Больше всего куют  подков. Ведь с южных краев в поисках работы в центр России  через Суджу  мужицких подвод  немеряно проезжает. Всегда останавливаются они здесь  передохнуть, заодно и упряжь лошадиную поправить,  коней перековать. Не переводится кузнецам работа, а слава  об их умении  весьма далеко разносится.
Все же Сенной улицу когда-то назвали так потому, что сеном здесь торгуют. 
Как только пройдут покосы – со всех сторон везут мужики сюда горы  сена и весь год идет здесь бойкая торговля. Вот и сейчас   по обеим сторонам высятся  на возах  высоченные  душистые скирды. Ветер вырывает клоки сена, подхватывает, несет круговертью вдоль домов, завевает сухой порошей. Вся улица  сеном  усеяна, насквозь пропахла  -  настоящая Сенная. Один дух чего стоит! Так и стоял бы тут до сумерек, не сходя с места, дышал бы  вольными лугами, жарким солнцем и еще чем-то таким особенным.
Мерин городничего  перестал трусить, перешел на шаг, закрутил головой по сторонам,  широко раздувая ноздри и  перебирая в нетерпении губами. Улучив момент, вытянул шею,  выхватил  с ближайшего воза  порядочный клок сена и  захрумтел им, вскидывая голову и звякая мешавшими ему удилами.
«Ужо-о !»-  сдвигая набекрень  рваную  шапку, крякнул Гришка.

А вот и  скотобойня  купца Купреева. Унавоженный,  истоптанный  многочисленными копытами просторный двор оглашался ревом  коров,  визгом очумелых свиней, жалобным  блеянием овечек. Там, за дверями многочисленных крепких построек  шла безостановочная  бойня. Животину вели сюда со всей округи. Сдав скотину, хозяин  мог получить хоть деньги, хоть мясо, а то и готовые колбасы  – что угодно. А поскольку живности в каждом дворе предостаточно, скотобойня  и расположенная здесь же
салотопильня работали от темна до темна. Из приземистых  старых  построек  наружу вырывались клубы белого пара, что-то там  внутри пыхтело, гудело, прямо как на настоящем заводе.
Мимо Пузанова  мужик  в растоптанных лаптях,  с багровой от натуги шеей и вздувшейся  жилой  тянул за веревку огромного быка. Тот  крутил  лобастой головой, ревел протяжным басом,  упирался,  словно чувствовал свою скорую погибель.
-Да иди ж ты,  зараза, иди! -  всхлипывая, толкала сзади быка двумя руками  закутанная в платок баба.
Городничий слез с саней. Осторожно, стараясь не попасть под рога обреченного быка,  прошел в распахнутые настежь ворота и сразу заметил Купреева. Тот метался  возле какой-то  машины,  потрясая кулаками  и громыхая словами.
- Мать вашу! - доносилось  до городничего. – Как  не  пройдет? Пройдет!
Ломай! Чего стали?
Завидев  Пузанова,  Купреев оставил рабочих и зашагал  к нему энергичным широким шагом. Без шапки, в распахнутой настежь шубе, полы которой  разлетались при ходьбе в  стороны  он, как перегретый котел,  казалось, вот-вот взорвется от внутреннего давления.
- Ничего сами сделать не могут! Везде пригляд нужен! Ужо я им, бездельникам,- обернувшись, погрозил он в сторону рабочих красными  кулачищами. И уже спокойнее, переводя дух,  пояснил городничему:
- Вот костодробилку  вот из Москву привез. Теперь  все кости на муку пойдут. Дело?
- Дело,- невольно заразился энергией Купреева городничий. – Вроде бы еще ни у кого такой машины нет. Ты – первый?
- Первый!- гулко стукнул себя в грудь кулаком - молотом Купреев.
Он стоял - широко расставив ноги, без шапки,  с блестками пота на разгоряченном лице,   вздымающейся  грудью - сильный, уверенный в себе,  как тот камень- валун, что горой возвышается  над прочими мелкими камушками.
 Вдруг, что-то вспомнив, изменился в лице,  заискрился, засиял обворожительной улыбкой:
-Кузьма Никанорович,  я там вам к свадьбе мясца, балычков подбросил.
- Спасибо, дорогой, спасибо. Прямо завалил- таки. У меня теперь  не дом, а коптильня.
-  Да мы завсегда рады.  А я вот дом  себе  намереваюсь поставить каменный.
- Так у тебя  уже есть…
- Ну, что то за дом? Так, домишко… Вы же меня знаете: я размах люблю. Только вот… С землицей подсобите? Так, чтобы  не где-то на выселках, а в самом городе, в середке.
- О-хо,- заскрипел, заохал Пузанов. –  У меня уже  целая очередь. И всем  в середке подавай. А город не резиновый, землицы  в обрез. Раньше-то проще было, я  где хотел, там и давал. А как императрица новый указ издала – все только по плану должно быть.
- Ну, Кузьма Никонорович, -  широко развел  руками,  еще больше расплываясь в улыбке и глядя городничему  прямо в глаза Купреев.- Вы же у нас  голова… Придумаете что-нибудь. И я тоже придумаю…
- Быть добру!
Попрощавшись,  Кузьма Никанорович  ехал, надвинув на лоб шапку и погрузившись в свои мысли.
Кому- кому,   а Купрееву он, конечно,  землю даст. Но тут  надо  все хорошенько  обмозговать. Что лично он, Пузанов с этого будет иметь? Можно ведь и тому отдать, а можно и этому. Все от него,  городничего зависит. И как быть с другими подрядами? Иной ведь и цену скостит так, что казне  большая выгода. Тогда он, Кузьма, ни шиша не
получит. А ведь он тратит свои нервы, силы, о городе хлопочет днем и ночью. Справедливо ли это? Конечно, нет. Да он, Кузьма, много и не  берет – только свое. Другие же так зарываются, что рыльце не то что пухом – мохом обрастает. И что? Ничего. Как сидели на своих местах, так и сидят,  ничем их не сковырнешь.
Взять письмоводителя Котельникова. Первейший в Судже хапуга, а вот поди ж ты – весьма уважаемый человек.  Вроде бы нет особой хитрости прошение составить, да ведь никто лучше его это дельце и не состряпает. В одном месте словечко верное вставит,  в другом какую- нибудь закавыку припустит – глядишь,  дело и заиграло.
Но этого мало, его еще надо  правильно двинуть. И тут без Котельникова никак. Так подсунется  Иван Васильевич к начальству,  так  словесами затейливо изовьет, что отказать ему никак нельзя. Подует довольный Котельников на заверенную бумаженцию,  расшаркается : «Благодарю-с!» - и бочком, бочком за свой затертый, весь в чернильных разводах стол. А там уже проситель ждет его не дождется. Чуть ли ни при всех  красненькую сует : «Благодарствую вас, дражайщий Иван Васильевич, дай вам  Бог здоровья и деткам  вашим».
Брал, берет и будет брать Котельников. Оттого что нужен он просителям, золотой для них человек. Недаром даже из других губерний к нему едут,  несут и везут кто что может.
Пузанов как-то прямо в канцелярии попробовал осадить  Котельникова. При всех начал стращать: дескать,  так обложу со всех сторон, что  никому  не будешь нужен. Иван Васильевич же, канцелярская душонка, заложив гусиное перо  за ухо, почесал свою  плешь, и, лукаво прищурившись, пожал плечами: «Вы, Кузьма Никанорович, полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Смело говорил так Котельников оттого, что  за свою жизнь несколько столоначальников пересидел, да на всех еще и ездил – об этом  в Судже  все знают.

Хорошо знал об этом и Миша Щепкин. Много позже, будучи уже известным актером, поведал он  эту историю  своему другу Николаю Васильевичу Гоголю, а тот  использовал ее при написании поэмы «Мертвые души». Так с  подачи Щепкина выражение суджанского письмоводителя Котельникова «полюбите нас черненькими…»  и пошло гулять по белому свету.

Со стороны Троицкой церкви  ударил колокол  - гулко, раскатисто. И покатился величавый, наполняющий торжеством  душу звон далеко окрест – по- над  забеленными снегом спящими хатами, верхушками черных голых деревьев, застывшей во льду речки Суджи. Синие небеса  украсились этим наполняющим душу праздничным  звоном . Следом, словно прислушавшись к первому, бомкнуд другой колокол, завел свой звонкий разговор. А там уже и другие колокола, рангом поменьше  подтянулись, задилинькали, зачастили веселой скороговоркой.
« Как  бы  это  ускорить строительство   новой церкви?- потер лоб  городничий. – А то уже двадцать с лишним лет строится, и конца  не видно. Вот  весна  пойдет – надо бы приналечь всем миром.»
Он представил, какая  вместо  нынешней, деревянной,  – уже изрядно подопревшей, покосившейся, вырастет новый  храм – с золотыми куполами, расписными стенами, резным иконостасом, звонкими колоколами.  Первый каменный храм в городе!
Много  уже собрано средств. Пожалуй, не найдется в Судже ни единого человека, кто бы ни  пожертвовал на благое дело. Но что  взять с  простого мужика? У каждого детишек  мал мала  меньше, ртов хоть отбавляй. А в поле  хлеб когда уродится, а когда и нет. Тут не до щедрых пожертвований. Другое дело – купцы да  чиновники, у тех копейка  всегда водится. Надо бы их еще потрясти.
Пузанов  вспомнил, как заартачились  было купцы, когда он собрал их  и объявил, что надо на строительство церкви  поболее скинуться. Городничий пригрозил, что скупые пусть не рассчитывают на его поддержку. А некоторых  даже пристыдил. Дескать, мелочь расшвыривать – это только пыль в глаза пускать. А вот давайте такое дело сделаем,  чтобы потомки  потом  добрым словом  нас вспоминали. Взял, да и выложил самолично из кармана тридцать рублей. За такие деньги  дом в Судже можно было купить!
Пошушукались тогда, пошептались  купцы и мошной изрядно потрясли. А чиновникам  куда было деваться? Даром, что ли, взятки берут, пришлось и им отщипнуть маленько.
Любо- дорого было читать  городничему ведомость о сборе пожертвований на строительство Троицкого  храма, что вскоре  легла ему на стол.
«Комиссар Суджанского комиссарства Марков Федор – 50 рублей, значилось в ней,- земский исправник Сергеев Иван – 25 рублей,  уездный врач Никитин Петр – 10,
смотритель городского училища- Петренко Алексей – 20 , квартальный пристав – 5, приказчик соляной конторы Озеров Иван- 10 ,  приказчик винного откупщика  Самойлов  Николай -25 рублей».
Больше всего купец первой гильдии Букреев Иван раскошелился - добрых сто пятьдесят целковых на храм выложил. Купец Вахромеев Петр тоже не поскупился, сто рублей  пожертвовал,  а два Наума – Стрижаков и Алексенко – по семьдесят и пятьдесят как одна копейка.
Колокола звенели, переговаривались между собой на своем, особом языке, заполняя  все просторы.
Скоро  масленица !-  напомнил  Пузанову  разливающийся  над городом  колокольный звон.  Кажется,  в эти дни Федюшин  собирается с учениками  комедию ставить. Что это такое? Не попасть бы  с этой постановкой  как  кур в ощип! Надо все хорошенько разузнать, нет ли там чего непотребного? А   не прихлопнуть ли мне ее вовсе? Раз – и  делу конец! И бабы не будут гундеть, разносить как  мухи  по всему городу, и донос никто не настрочит. Было в Судже все тихо-гладко, пусть так и идет все своим чередом.
 

16. «Я ЗНАЮ РУССКУЮ ЖИЗНЬ ОТ ЛАКЕЙСКОЙ ДО ДВОРЦА…»

Нет  ничего хуже неизвестности.
Когда  вместо ясных, четких очертаний будущего –  расплывчатые тени, когда все дрожит словно в зыбком мареве, тонет в сплошном тумане. Силишься  получше разглядеть: что там, впереди, но ничего не видно, не ясно, непонятно. Это больше  всего и пугает. Хочется верить, что где-то там, за сплошной темной завесой,  все же есть свет, тепло, радость – а как же без света, без веры, без радости?
Иногда  Мише казалось, что кто-то там,  свыше, просто решил пошутить над ними, подбросив потрепанную книжицу: нате вам,  ребята, разбирайтесь, а я посмотрю, что у вас выйдет. Может, все это наваждение?
Нет ничего  хуже неизвестности.
Почему так навязчиво? Может,  все идет  оттуда, из глубины детских  лет, когда он  испытал  нечто похожее?
Смутные воспоминания рисуют картину, - нет, не картину – штрихи, мазки, отдельные вспышки того, что произошло с ним  однажды ярким, бьющим в глаза солнечным летним днем.
Дальняя, утомительная поездка с отцом   в другое село. Бесконечно мотающийся перед глазами конский хвост... Оседающая на придорожном бурьяне белесая пыль... Спекшиеся от жары губы… Привал в лесу.
Как случилось, что он отстал от взрослых и никто его не хватился?
Густой  угрюмый лес. Он - один- одинешенек,  словно больше нет никого на всем  белом свете. Колючим заграждением, цепко переплетаясь друг с другом, застыли кусты. Темным частоколом замерли заскорузлые в своей древности суровые деревья, теснят его со всех сторон. Даже трава – буйная, путаная,  вымахавшая до пояса - и та против него: вяжет ноги, хлещет по голым лодыжкам, обжигает, царапает. Хочется крикнуть, позвать на помощь. Но не к кому обратиться, никто не слышит и не видит  его. Лишь ветер пробежит по макушкам деревьев, закачает их, заскрипят они старческими голосами,  где-то вскрикнет дикая птица - и снова мертвая тишина.
Где-то там, далеко - простор,  свет. Но как туда пробиться?
Он упрямо бредет вперед -  натыкаясь на старые  позеленевшие пни, ныряя в щелочки густых кустов, падая и спотыкаясь,  расцарапывая до крови  руки и ноги, беспрестанно отводя  лезущие прямо в лицо хлесткие ветки. Продирается сквозь равнодушно молчащий  лес,  доверяясь себе, своему чувству да божьему провидению.
Раздвинув ветки, Миша вышел на залитую солнцем поляну. Сердце радостно застучало. Но сделав всего лишь несколько шагов, он испуганно остановился. Прямо  перед ним  застыла громадная серая  собака. Рядом  копошатся, повизгивают маленькие живые комочки.
Вздыбившаяся шерсть на загривке, нервно дрожащий оскал… Вот-вот собака бросится на него, разорвет в клочья. Страх? Страха нет, одна черная пустота, в которую  - миг, и провалишься, унесешься в небесную бездну.
Слезы. Катятся безостановочно, не задерживаясь на лице, попадают в рот. Он глотает их, а они все катятся и катятся беспрерывным потоком. А собака  щерится, грозится. Жизнь и смерть- все  в ней…
Мальчик? Откуда? Мишиного возраста, росточком чуть пониже . Подсвеченные солнцем светлые волосы,  тонкая шея,  легкое воздушное тело. Вырос из - под земли, словно одуванчик, светится доброй улыбкой. Протянул руку:
- Не бойся!
Страх пропал. И  серая собака уже не рычит –  мигом успокоилась, улеглась возле своих копошащихся комочков.
-Идем за мной!
Мальчик не оборачиваясь, уверенно идет вперед. Деревья, кажется,  расступаются перед ним, отводят в сторону свои  хлесткие ветви, образуя простор. И ничего уже не страшно. Легкость. Необычайная легкость во всем теле. Будто и не было трех дней и ночей скитания по лесу, смертельной усталости. Только сильно хочется пить.
«Как только выйдем из лесу, будет вода…»
Откуда он узнал, что я хочу пить? Непонятно.
Лес все реже, реже. Шаг, другой – и они уже на опушке. Ярко сияет солнце, набегающий ветер освежает лицо. Хочется кричать от радости, смеяться…
Спасибо тебе, мальчик!
Но где же он? Тихо и пусто, будто никого не было. Сон? Наваждение?
Мальчик! Мальчик!
Отчего снова катятся слезы? Уже не от страха, это что-то другое. И радость, и печаль… Что-то безотчетное, светлое наполнило душу.
А вот и вода. Спустившись с крутого косогора, Миша припал к роднику и жадно, безостановочно пил жгуче-холодную воду. Здесь его и нашли местные крестьяне.
Вечером,  когда Миша от перенесенных переживаний и навалившейся усталости уже проваливался в сонное забытье,  до  него из-за занавески донесся  возбужденный шепот  родителей.
- И как это вы  ребенка потеряли? Перепились, что ли? – шипела на отца мать.
- Ума не приложу… Вроде и не много выпили. Виноват…
- Надо Николаю- угоднику свечку поставить за Мишино спасение.
- Обязательно! А помнишь?…
Родители начали наперебой вспоминать, сколько раз  Миша был на волосок от смерти, и только чудо спасало его. Случайно оставленный  грудным младенцем  во время купания без присмотра в  ванне, он вполне мог захлебнуться, но этого не произошло. Как-то тонул в реке  и был спасен. Однажды понесла лошадь, вдребезги разбились дрожки, сам Миша от сильного удара перелетел через ворота и очень зашибся. Три недели он находился между жизнью и смертью. Дважды в день его купали в отваре какой-то чудодейственной травы «завяз», мало надеясь на спасение. И только когда прошло еще шесть недель,  домашние вздохнули с облегчение: «Жив!»
Припомнили отец с матерью и то, что их первых двух  новорожденных детей тут же взяла сыра земля, и как они дрожали за третьего – Мишу. Особенно когда бабка повитуха не так перевязала его суровой ниткой и он чуть было не изошел кровью…
Миша уже погружался в забытье, а родители все шептались и шептались. О чем - он уже не мог разобрать, поскольку веки уже слипались и все уходило куда-то в далекий туман. Запомнились только слова отца о том, что не иначе, как  их семейство находится под особым  господним промыслом. Мише же, несомненно, помогает, ведет по жизни его ангел- хранитель. Отчего это он к их ребенку  так благосклонен, будто  для чего - то  мальчика готовит? - последнее, что услышал Миша, улетая в глубокий сон.

- Все выучили свои роли?
Миша строго переводил взгляд с одного «актера»  на другого  как  взыскательный учитель, который спрашивает заданный урок.
- Выучили!
- А то!
- Ну, с Богом!
Что делать дальше, Миша и понятия не имел. Но поскольку все ниточки комедии «Вздорщица»  сошлись в его руках,  появилась какая-то отчаянная смелость.
- Кто у нас Бурда? Венька, начинай!
Венька вышел на середину класса, откашлялся.
- Финетта! Розмарин, Розмарин, Финетта!-  глядя перед собой в одну точку, забубнел он заученным голосом.- Или они померли, или с ума сошли! Финетта, Роз…
-Стой, стой! – замахал руками Миша. - Что ты завел как пономарь? – Понимаешь, Бурда кричит, беснуется, выходит из себя, а слуг все нет и нет. Она уже сама  с ума сходит. Что Бурда говорит: «Или они все померли, или с ума сошли?». Вдумайся, представь себя на ее месте. Ты же стоишь как чурбан бесчувственный. Так не пойдет. Возмущайся по настоящему – ори, топочи ногами, маши руками! Делай что хочешь, только чтобы было видно, что  ты действительно с ума сходишь.
Венька потер в смущении нос. 
- А чьим голосом говорить - женским ?
-  Валяй своим!
Венька  распрямил плечи, сдвинул брови:
- Финетта!- выпучив глаза, заорал он на весь класс.- Розмарин1Финетта! – Потряс  кулаком в сторону. - Или они померли?
Ребята захихикали, подталкивая друг друга:
- Во дает!
- Куда бежать!
- Во-во! – потер ладони Миша.- Хорошо орешь! Так! А ты чего, Семка, молчишь? Ты же должен за Финетту говорить. Что, роль не выучил?
-Чего это?- занедовольничал Семка. – Я все свои слова назубок знаю.
- Так говори!
- Когда? Сейчас?
- Не завтра же,- плюнул в сторону Миша.- Конечно, сейчас.
- Чего изволите? Я, сударыня, шила.  А я Розалии чай подавала,  - зачастил он
елейным голосом.
- Погодь, погодь! Ты куда как конь поскакал? Тебе надо было сказать всего два слова: «Чего изволите?» И ждать своей очереди. А ты все  в кучу мешаешь.
- А когда же мне говорить?
- Вот Бурда закончит, потом ты за ней. Понял?
- Отчего же не понять? - обиделся  Семка. -  Не такой уж я тупой. Чего изволите?
-  А теперь моя очередь.
Миша подобострастно замер:
- Что прикажете?
После этого Миша ожидающе уставился на Веньку. Тот подпирал стенку, думая о чем-то своем. Почувствовав  на себе пристальный взгляд, удивленно пожал плечами:
- Чего это ты на меня уставился? Того и гляди, просверлишь насквозь.
- Просверлю. А ты чего не говоришь свою роль?
- Как не говорю? А сейчас кто с ума сходил?
- То одно, а теперь – другое. Давай дальше!
-Пожалуйста! Вы только то помните, что вы помолвлены, да целуетесь, а госпожу-то и позабыли? Не можно до вас докричаться! Инда я ослепла. Где вы были? - уже несколько сбавил пыл Венька.
В классе вновь  наступила тишина.
- Семка! – толкнул его вбок Миша.
- Ась?
- Твоя очередь!
- Почему моя? Все я, да я…
- Так по книге написано. Сейчас ты должен говорить!
- А я почем знаю?
-Фу…- вытер испарину со лба Миша. Чокнешься тут…
Он присел на скамью. Почему  ничего не получается? В опере «Новое
семейство» все шло так ровненько и гладенько, у них же - кто в лес, кто по дрова.
-Я же  говорил, что ничего не выйдет. Разве нам осилить комедию? Какие из нас актеры?- предательски  хмыкнул   Семка.
- Заткнись!-  угрюмо сунул ему под нос  увесистый кулак Генка. – Еще  раз вякнешь – прибью. Понял, Финетта хренова?
- Да я что? Да я ничего…
- Мишка, зря ты на  Веньку набросился,- рассудительно загудел Генка.- Я тоже все слова свои выучил, а вот  когда что говорить – не пойму.
- И я!
- И я….
-Что же делать?-  почесал затылок  Миша.
-Надо у кого-то спросить…
- Найти бы актера, кто играл…
- А откуда в Судже актеры? Их у нас отродясь не было.
- Пусть Мишка через отца у графа Волькенштейна узнает.
- Разве больше не у кого?
-  А Илья Иванович?
Спор разгорался. В конце концов пришли к выводу, что надо бы пригласить Федюшина. Раз уж учитель так много и занятно рассказывал про театр и даже предложил  сыграть комедию, то он  наверняка может что-нибудь подсказать.
Послали гонца за учителем.
Выяснив, в чем дело, Илья Иванович  зачесал назад волосы .
- Не знаете, кому за кем говорить? А ну, дайте  книгу.
Миша подал  ему комедию.
-Кто у нас Бурда? Ты, что ли,  Веня? Начинай! Всего одну фразу, не больше. -Понял?
-Понял!
- Говори!
- Финетта! Розмарин, Розмарин, Финетта! Или они померли, или с ума сошли!- возмущенно замахал руками, затопал ногами Венька.
-О-о, ты прямо как заправский актер. Сам догадался, или кто подсказал?
-Щепкин сказал, что надо так.
- Ну, ну…- блеснул в сторону Миши стеклами пенсне учитель.
-Теперь  кто за Финетту? Сема…
- Чего изволите? – выступил вперед Семка, согнулся в низком поклоне.
-Следующий. Розмарин!
-Что прикажете?
-Бурда…
-Финетта…
-Розмарин…
Учитель подсказывал, кому  когда говорить, и все пошло как по маслу. Миша даже не ожидал, что все так просто. Даже стало немного досадно: и как это он сам не догадался?
Вдохновленные советами учителя, ребята  старались  вовсю. Каждому хотелось показать перед учителем, что тот не ошибся, предоставив роль в комедии «Вздорщица». Подбоченившись, важно, врастяжку, как на полочку выкладывал свои слова исполняющий роль господина Асира  крепыш Генка . С неизменной ухмылочкой,  щурясь и кривляясь, скоморошничал Юрка. Даже  постоянно ехидничавший Семка, заразившись всеобщим азартом, старался не просто говорить слова Финетты,  а схватил свою, особую ниточку,  которая весьма подходила для его роли.
Мише же ничего не нужно было придумывать, поскольку он  давно уже «прокрутил»  своего Розмарина. Как только Илья Иванович давал отмашку, Миша, то отчаянно жестикулируя, то хитро улыбаясь, то выходя из себя, так безостановочно тараторил, что учитель только диву давался.
-Ты, Щепкин,  уж слишком шибко говоришь,- остановил   его. -  А, впрочем, - покачиваясь на стуле, улыбнулся он, - хорошо, хорошо.

Дверь настежь распахнулась, и в класс,  гремя сапогами и подметая пол распахнутыми полами объемистой шубы,  серой горой  ввалился городничий. Искрящийся на плечах снег,  припушенные косматые ресницы,  топорщиеся  острыми сосульками в стороны  жесткие усы – все это так надвинулось разом, что ребята невольно подались назад.
- Это здесь  какая-то комедья ставится?-  выйдя на середину класса  и широко расставив ноги,  грозно сдвинул брови градоначальник.
Казалось, он  сейчас так и гаркнет во весь голос: «Стоять! Смирно»!»
Ребятишки испуганно втянули свои цыплячьи шеи.
Илья Иванович  обмяк на стуле
«Неужели Цапель настучал? Вот гад…»
- А-а-а, Федюшин…- впился  в учителя взглядом  Пузанов, словно говоря: «Тебя-то мне, голубчик, и надо!»
- Ты что это тут, милейший, творишь? Какую-то «Вздорщицу» ставишь…  Крамола? – надвинулась гора на учителя.
- Никак нет, ваше благородие,-  пружиной подскочил с места  Илья Иванович. – Как можно супротив  царя- батюшки, Боже упаси. Никакой крамолы. Вот,- дрожащей  рукой протянул он городничему  книжицу.- Извольте взглянуть: комедия  Александра Сумарокова «Вздорщица». Дозволено, смею вас заверить. Кхе-кхе…
- Гм… Что-то знакомое… Сумраков… Васька, что  ль? С Забродка? Завелся там у нас один умник – книжник, мать его так.
- Никак нет – с. Это, ваше благородие, Сумароков - известный московский драматург. Его комедии и в Москве, и в Санкт- Петербурге  …
- Ладно, ладно, ты мне памороки не забивай. Сумерков так  Сумерков. Знаю. Писак и болтунов  нынче развелось много,- поморщился он. - А  в Судже с кого спрос? С меня. Гм…- пригладил топорщийся ус  Кузьма  Никанорович.
-Так, говоришь, дозволено?
-Так точно!
- И в больших театрах играют?
- Неприменно. С большим,  я скажу успехом. Кхе-кхе…Вот и мы хотим в Судже…
- А об чем  эта комедья?
- О наших нравах. О  вздорной барыне, которая не хотела замуж выдавать свою дочь. Но в конце концов все хорошо разрешилось.
- И никакой крамолы? Точно? – недоверчиво переспросил городничий.
Растаявшие снежные пушинки  мелкими бисеринками  слетали с его шубы и покрывали  пол.
- Ох! Что-то жарко тут у вас, - зашевелил плечами городничий, однако  тяжелую шубу так не снял.
- Никакой! - приложил руку к душе Илья Иванович. Потом притих, замялся:
-Разве что один момент. Не совсем благопристойный …- выдавил он из себя, стараясь не смотреть в глаза городничему.
- Какой?- вскинулся  Пузанов.
Ага, недаром бабы гутарили…
-Это …Это когда барыня бьет свою девку башмаком по голове, - выдохнул он.
- Эка делов-то!- раскатился смехом городничий. Затряслись, задвигались  могутные плечи, заходила, зашевелилась складками гора- шуба, словно в ней завелась живая смешинка, расщекотала ее. Один ус от смеховой тряски даже потерял свою жесткую льдистость и свис  словно клок пакли.
- Ну ты, брат,  насмешил, - отдуваясь, проговорил  наконец  раскрасневшийся Пузанов,  вытирая слезы.- Какая же тут непристойность? Наоборот, так и должно быть!  Это же барыня!
Городничий назидательно поднял вверх  указательный палец. Ученики хлопали глазами,  внимая каждому  его слову. Как-никак, сам городской голова учит их жизни.
- Барыне это дозволено, -  развивал дальше свою мысль городничий. -А девка - она и есть девка. Может, ей еще и мало всыпали? Га-га-га…. Так что ничего предосудительного  в этом нет! - заключил он уже с доброй дружеской улыбкой.
- Спасибо  вам, Кузьма Никанорович, - склонился перед ним  Илья Иванович. – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь – засуетился он, - посмотрите нашу репетицию.
- Нет, нет, - снова стал недоступно - важен городничий. Провел  рукой по обмякшему было усу, привел его  в  нужное положение. Стал запахиваться:
 – Недосуг мне.
- Тогда  непременно на премьеру приходите.
- Куда-куда?- недоуменно вскинул брови Пузанов.
- На спектакль, говорю, в училище. Все уважаемые люди города будут, я вас первого приглашаю. Без вас никак нельзя.
- А когда это?
- Да на масленицу, скоро. Я вас извещу.
-Добро! Старайтесь, детки, не подведите своего учителя!
Городничий толкнул дверь и  шагнул из класса.
«Слава те, Господи!»- тяжко вздохнув, перекрестился  Илья Иванович.
Репетиция продолжилась, но уже  без шума, без азарта. Будто живую пружинку у них  вынули,  Миша это сразу почувствовал. И настроение куда-то улетучилось. Казалось, должно быть наоборот: все наладилось,  каждый знает, когда и что говорить. Даже Семка, который без конца ставил палки в колеса, и тот вдохновился комедией. Почему же все поникли?-  не мог понять Миша.
Вроде бы  городничий репетицию перебил, размышлял он. Но это даже хорошо, что он  заглянул  в училище. Такой большой человек, столько  у него хлопот – и соизволил  потратить время, поинтересоваться  комедией. Значит, печется о нас, о городе. «О чем комедия?» «Нет ли  крамолы?» Да, городской голова все должен знать.
Городничего вот так близко, накоротке, Щепкин узнал впервые.
Так вот он каков,  Кузьма Никанорович! И грозу напустить может, и пошутковать, рассуждал Миша. Вон как смехом закатился. Что его рассмешило? Ах, да, когда узнал, что  в спектакле барыня бьет девку башмаком по голове.  Как он  сказал? «Так и должно быть!» Гм…
А вот  с Сумароковым у городничего явно промашка вышла. Неужели он действительно известного  московского драматурга с каким-то  Сумерковым  с Забродка перепутал?
А отчего  это Илья Иванович сразу сник, когда городничий в класс вошел? Глаза почему-то  потухли, сам будто съежился. А руки как дрожали? «Никак нет-с», «Так точно!» Обычно Илья Иванович так не говорит. А тут  словно  лакей заюлил. Почему? Миша  раз за разом прокручивал в голове  неожиданную встречу с городничим, пытаясь что-то понять для себя.
-Мишка, так ты идешь домой?
Ребята уже двинулись на выход.
- Постойте!
Ему  в голову пришла забавная мысль.
Щас- ка я… А то что- то все скисли…
-Ну, чего там еще?
- Гм! - якобы подкручивая  длинный ус,   Щепкин вскинул голову,  выпятил живот, важно сделал пару шагов вперед. На середине класса  уставил руки в бока,  насупился:
 - Это здесь, что ли, какая-то комедья ставится?- гаркнул он.- А?
Все  удивленно переглянулись. Венька  с раскрытым ртом даже в дверях застрял.
Щепкин же как ни в чем ни бывало  «раскручивал» роль городничего – блюстителя порядка,  настоящего хозяина города.
- Что за «Вздорщица»? Вздор! Не допущу! –  зарычал он, затопал  ногами.
Будто недоверчиво прислушиваясь к кому-то,  сбавил гнев.
- Точно? Смотрите у меня! А то под монастырь подведете. Я вас знаю, шельмы эдакие! – затряс «городничий» пальцем.- А в Судже с кого спрос? С меня!- бухнул он кулаком в выпяченную грудь.
- Во шпарит! – усмехнулся Генка.
 Щепкин воодушевился.
-Сумерков?  Васька? Что с Забродка? Знаю,  знаю, а как же?- самодовольно разгладил он мнимый ус.
- Сумараков!- не выдержав, кто-то бросил ему подсказку.
- Ты мне памороки не забивай!- тут же отреагировал Щепкин.- Не лаптем щи хлебаем!
Он сделал вид, будто расстегивается.
- Что-то жарко тут у вас… Девку, говоришь, башмаком по голове? Эка делов-то! Ха-ха-ха,- раскатился он самодовольным смехом, затряс выпяченным животом. – Ха- ха- ха….
Первым не выдержал Венька.
- Ой, держите меня! Ой, не могу, - прислоняясь к дверному косяку,  закатил он глаза.
Дружный смех грянул в классе.
- Похож!
- Вылитый городничий!
Миша же, приняв свой прежний вид, раскланиваясь направо и налево, улыбался и пожимал плечами. Мол, а я что, а я ничего, просто изобразил  городничего как мог.

Много лет спустя, когда Щепкин станет  знаменитым актером, роль городничего в пьесе Гоголя «Ревизор» будет одна из самых ярких, знаковых его ролей. С каким блеском он  играл,  неизменно вызывая восторг и почтение у  взыскательной публики! Не счесть, сколько раз Щепкин выходил на сцену,  каждый раз поражая зрителей  глубоким проникновением в  эту роль. И это неудивительно, ведь  образ городничего  хорошо знаком ему с детства, с суджанских времен.
Глубокое знание жизни в различных слоях общества, цепкая память и наблюдательность позволили Щепкину  сказать о себе: «Я знаю  русскую жизнь от лакейской до дворца…»


17. «МНЕ БЫ ТАК ТВОРИТЬ…»

Миша с Венькой брели по городу.
Откуда ни возьмись,   вывалила орущая, звенящая толпа ряженых - и запрудила всю улицу,  вовлекла прохожих в свой буйный хоровод, закружила в  пестроте красок.
-Перезва!- радостно толкнул в бок  Мишу Венька. – Гля, гля!-  кивнул на неистово бьющую в  бубен разлохмаченную  фигуру.- Во баба дает!
- Какая ж то баба? Мужик, самый настоящий мужик!
-Да баба это!
- Ты что, слепой?
Словно услышав спор, фигура сильнее ударила в бубен, заколыхалась пестрой кучей тряпья. И - пошла, пошла скакать, энергично задирая то одну, то другую ногу, вихляясь из стороны в сторону. Жаром пышут неимоверно нарумяненные щеки, огнем горят толстые красные губы, разлетаются во все стороны косы из пакли. Яркий  цветастый  платок размотался, напяленная  нижняя белая юбка с оборками сбилась набок,  непомерно вздутые  пышнообразные груди непослушно расползлись кто куда:  одна вздыбилась чуть ли ни до подбородка, другая свалилась  до пояса.
«Бабе»  поправить бы все это хозяйство, привести в порядок, да нет же –бьет и бьет без устали в бубен,  кривляется,  поворачиваясь то к своим друзьям-ряженым, то к разинувшим рот прохожим. Веселым гулом отдается туго натянутая кожа нехитрого инструмента, звенит, осыпает всех буйной радостью, приглашает к всеобщему веселью.
Рассыпчато, заливаясь на все лады, вторит бубну гармошка. Еле стоящий на ногах, шатающийся из стороны в сторону чубатый парень в расстегнутом кожухе яростно рвет меха, будто душу из гармошки вынимает.
- Мы пьем, гуляем, молодых пропиваем,- тряхнув головой,  загорланил он во все горло, обращаясь к честному народу. – Ух!
- Вчора справили весилля, а согодня на похмилля мы справляем перезву! – поддал жару  бубен,  зазвенел на всю улицу.
- У- у – у- у,- подхватила, заулюлюкала, закружилась, вздымая цветастую длиннополую юбку  «цыганка»  - темноволосая  дородная  женщина с перекинутой через плечо яркой шалью с длинными кистями. Вокруг пояса она обернула  красную скатерть  с пышной бахромой. Притопнула, прихлопнула, сверкнула очами. Зазвенела многочисленными монистами, заводила призывно плечами, закрутила пышными бедрами, закружилась в огненном танце. Веером разлетелась в стороны бахрома, затрепетала на ветру  как живая.
«Цыганку»  подхватил под руку, закружил бравый «казак». Отчаянный, залихватский вид ему придавала и заломленная шапка с красным верхом,  и громадные – спрятаться можно, раздутые  шаровары, а особенно – густо намалеванные углем  черным  брови и неимоверно громадные, свисающие  усы из пеньки. Усы  закрыли весь рот,  явно мешали даже слово сказать, но «казаку» хоть бы хны. Пфыкнув,  он неожиданно высоким женским голосом запел:
- Иванова перезва через улочку перейшла…
- Як рий гуде!- тут же подхватил рой ряженых, закружился в веселом водовороте, притопывая и приплясывая.
- Як мак цвете! – зашлись все в едином порыве, хлопая, вздымая  вверх руки.
-Як рожа процветае! – залилась пьяным смехом,  заходила  ходуном перезва.
Как тут устоять на месте?
И вот уже то один, то другой зевака, не выдержав,  ввергается в омут веселья.
- Ну-ка, за молодых! - то и дело подбегает к  ним с бутылью наперевес виночерпий. Расплескивая, наливает полную чарку:
-До дна! Без слез! Молодым на добро!
-На добро!
Опрокидываются стопки, но не переводятся бутыли – и откуда они только берутся? Кажется, что там, позади перезвы, идет целый обоз  с горилкой, пирогами, солеными огурцами, колбасами и еще Бог знает  с чем.
Гулять так гулять!
 И вновь  топот и смех, снег летит белыми брызгами в разные стороны, наяривает без устали гармошка, неумолчным звоном бьет бубен.

Завороженный  шумным гомоном, песнями, плясками, Миша стоял, уставившись во все глаза на праздничное действо.
Как здорово!
Все эти дни он жил  предстоящей постановкой, репетициями, ломал голову о том, как  получше сыграть свою роль. А тут - на тебе! Без всяких подготовок, опрокинув  по стаканчику, а то и по два, простые люди так играют свои роли – разухабистой бабы, цыганки, казака – закачаешься! И никто им  ничего не подсказывал, не учил, они просто напялили на себя  разноцветные тряпки – и пошли петь- плясать, горланить во всю ивановскую. А людям нравится! Чем они берут? Наверное, тем, что все это близко и понятно простому народу. Эх, будь он  бы парубком,  тоже пустился бы в пляс, заломал бы себя в безудержном танце.
Ну, да ладно, решил Миша, поостыв:  перезва  с ее хмельным угаром – это забава для взрослых. Пусть переодеваются, чокаются во здравие молодых, ему это ни к чему. Скоро, совсем скоро он будет играть Розмарина в комедии »Вздорщица», это не фунт изюму! В перезве что : кривляйся как попало, горлань  – и вся недолга. Кто шумнее, крикливее – тот и молодец.  А вот попробуйте сыграть роль в комедии! Одних слов тут целый лес, сколько надо запомнить! А как вести себя, как говорить – то угоднически, то с подковыркой, то с достоинством. Э-э, братцы… И на меня будут смотреть во все глаза, еще  больше будут смотреть, переживать, хлопать в ладоши. Вот как будет!
-Мишка! Заснул!- почувствовал он толчок в бок. – Перезва прошла. Айда на площадь, посмотрим, как к масленице готовятся.
Еще недавно пустынная Покровская площадь наполнилась  скрипом полозьев, визгом пил,  грубым покрикиванием,  одергиванием,  шумом  и гамом – всем тем, чем  обычно сопровождается приготовление к какому- либо большому событию.
- Поберегись!
Миша  с Венькой едва успели отскочить в сторону, как несколько мужиков с  перекошенными от натуги  багровыми лицами проволокли мимо  длинный блестящий столб.
- Повертай! Повертай, кому говорю! Ах, мать твою! Глаза залили, чи шо? Ужо я вас! –  выпучив глаза, отчаянно махал рукой рябой мужик.  Казалось, сейчас всех поубивает за то, что делают не так, как он говорит.
- Ставь «на попа»! Давай, давай! Савка, перехвати! Митрошка, заходи! Да не с того боку! Веселей, веселей, робята!- бегал он, приседая,  крякая, подскакивая то с одной стороны, то с другой,  своей бестолковой суетой больше мешая  подопечным.
- Вот так! Самый раз! Фу-у!- вытер он лоб.
-Засыпайте!
В небо уперся отполированный, блестящий на солнце деревянный столб.  Миша подошел, погладил рукой – сплошное зеркало.
- Как  же по нему забраться? – недоуменно пожал он плечами.
-Дядичко заберется! – без тени сомнения заверил Венька.- Каждый раз только он чоботы и снимает И на этот раз они ему достанутся, как пить дать!
- Куда же ему столько?
- Пропьет. Да разве в чоботах  дело? Как это так, чтобы на масленицу Дядичко за ними не полез? Обязательно полезет!
- Ну, посмотрим. Неужто опять ловчее его никто не найдется?
Огладив со всех сторон  столб, даже понюхав его – чем это его натирают – воском, что ли и натирают ли вообще?- ребята пошли дальше.
В стороне весело тюкали топорами плотники. Одни снимали с жердин «шкуру», другие  ладили их, соединяя в центре, третьи подгоняли к санкам. Работа спорилась. Несколько санок уже были приделаны к жердинам, еще немного – и все будет готово. Закрутится карусель, полетит с визгом и криками ребятня по кругу – только держись!
Ну, а пока здесь  слышен только размеренный стук топоров. Рыжими лохмотьями коры усеян вокруг снег, а плотники все стругают и стругают. Воздух  колобородит пробуждающимися запахами – отогретой, парующей на взгорках земли,  талой  воды из зеркалец – лужиц с хрусткой корочкой льда; нащупывавшегосвою стежку  зарождающегося ручейка. Очищенные от коры жердины источают свой особый запах. Кажется,  обнаженные желто-белые тела тонких  сосен словно плачут, что не встретят они весну, не зашумят, как все деревья на ветру, не порадуются  прилетевшим птицам.  Острый запах этих слез разливается  по всей площади, примешивается  к половодью весенних ароматов.
Миша вдыхал полной грудью эти будоражущие душу  запахи, радуясь нахлынувшему теплу, набегающему  легкому ветру,  всему миру.
- А гля, какая крепость будет!
Это Венька не давал ему покоя.
-Ух ты!
-Побежали!
Ребята наперегонки помчались к горе снега на краю площади. Снег, снег, много снега . То-то мастерам есть работа!
Три человека сосредоточенно,  молча, орудуя небольшими лопатками и мастерками,  неспешно постукивая молотками, сооружали  из снега прямо на глазах  настоящую боевую крепость - с бойницами, башенками, щелями для обстрела . Время от времени один из них – щуплый, с тихим задумчивым лицом мужичок в оборванном  ярмяке, подпоясанном  веревкой, то и дело отходил в  сторону, щурил глаза, что-то негромко говорил своим подмастерьям. Кто-то брал лопаточку, срубал нарост, или подсыпал снега. Поливал водой, замирал:
-Еще?
- Подбавь чуток!
- А так?
- Убавь с левого боку. Еще немного. Будя. В самый раз.
Мастера снежных дел Левченко в Судже знали все. Откуда у него взялось  умение лепить из бездушного снега прямо-таки живых  зверушек – зайцев, волков, лисиц ? Никто его этому не учил, нигде он ничего не перенимал. Самородок - он и есть самородок, сам до всего дошел. Без Левченко в Судже и масленица  не масленица. Никто толком  не ведает, чем он занимается в другое время – что-то  стругает, мастерит, придумывает. Не виден и не слышен. Но вот подуют теплые ветры,  затинькают синицы – Зиме конец, Весне начало –  Левченко нужен как воздух.
Кто на Масленицу  на потеху детворе налепит из снега сказочных фигур?-Левченко! Кто из снега  устроит чудо- крепость, что от настоящей не отличишь?- Левченко! Кто, покумекав, нечто новенькое – такое, что народ только ахнет - ай, да мастер!- из снега вылепит?- Конечно же, Левченко, больше некому.
Во всем идут  навстречу  самородку- Левченко  городские  власти. Нужны Мастеру на подмогу  непьющие, с головой и умелыми руками мужики – пожалуйста! Снега?- Да господи, в чем дело?- под ногами его пропасть. Инструмент какой прикупить – выбирай, Левченко, любой. И за ценой не стоят власти. Потому как нужен Левченко им сейчас, ой, как нужен. А отшумит, отгуляет свое масленица - и все, забыли про него. Живой ли, хворый, может, беда какая случилась – никому  до него дела нет. Ну, ему к этому не привыкать, он на особое внимание и не претендует.
Но сейчас чувствует Левченко свою значимость и особое положение. Не потому, что за неделю может урвать добрый  кусок за свою уникальную работу, нет. Хочется ему, чтобы праздник был как праздник – как и в прошлом году, и позапрошлом, чтобы прыгали от радости мальчишки,  одобрительно качали головами мужики и цокали языками бабы: что за чудо он сотворил! Нигде – ни в соседних уездных городах Льгове, Рыльске,  даже в  самом  Курске такой красоты нет и в помине. А у них в Судже  есть!
 «Что же такое на этот раз сотворит Левченко?» - задумался  Миша.
Подошел поближе к неотесанной глыбе снега, возле которой  «колдовал»  Мастер, стал  разглядывать.
Что-то  округловатое,  по краям вроде как полосы какие-то спускаются. Пару непонятных  дырок… Между ними бугорок торчит. Что за  чудище? Змей Горыныч?- Непохоже.
И так вертит головой Миша, и эдак. То с одной стороны подойдет, то с другой – все никак не разгадает загадку. А Левченко знай делает свое дело. Кияночкой – эдаким деревянным молотком  легонько постукивает да постукивает, словно из дерева вырезает. Только  не стружки, а снежная пыль летит из под рук –  и все молча, молча, задумчивой тишиной пронизана его работа. Отойдет,  эдак с прищуром оценит сделанное, и дальше орудует.
Стоит Миша, не шелохнется, рождение  красоты боится спугнуть. Совсем недавно ему хотелось быть плотником – пилить, строгать,  радостно вдыхать смолянистый запах свежеструганного дерева. Нет,  это не то. Вот творить, как Левченко – это да! Есть в этом что-то завораживающее,  прямо- таки сказочное!
«Так что же он делает?»- закусил губу Миша.
Левченко еще раз отошел от  начинающей принимать  определенные очертания  ледяной глыбы, постоял, подумал. Потом  уверенно подошел, и - ковырь- ковырь…
Миша оторопел. Батюшки! Да это же  сказочная  Голова перед ним ожила! Большущая снежная голова – с боевым шлемом,  крепким носом,  щеками,  волевым подбородком. Вросла  в снег – ни шеи у нее нет, ни туловища – сама по себе стоит, смотрит на него строгими глазами.
Ну и чудеса!
А Левченко, завидев мальчишеский восторг, лукаво подмигнул Мише. И дальше стал отделывать Голову,  сосредоточенно пыхтя, что-то мурлыкая себе под нос
«Мне бы так! - зашелся тихой мечтой Миша. – Чтобы у людей дух захватывало от моего творения! Чтобы, как про Левченко, все  говорили: « Настоящий Мастер!»



18. ПРЕМЬЕРА

Миша тихонечко отодвинул полог,  одним глазком заглянул  в «зрительный зал».
 Еще  сегодня здесь был обычный просторный класс, в котором они что-то  слушали, что-то отвечали, получали оценки. Класса нет, вместо него – «театр». И пусть  стены как в обычной хате забелены известковой побелкой,  пусть  сто лет не открывавшиеся окна засижены мухами и затянуты путиной, пусть занавесом служит снятый с кровати обычный полог. Все равно,  это – театр! Да,  махонький, как - бы понарошку, но – театр. Они сами слепили, сварганили комедию «Вздорщица». Сколько было споров, криков, недоразумений! Но все уже позади. Сейчас, через минуту- другую они выйдут на сцену.
 И он, Миша Щепкин, будет играть! Если бы всего месяц назад кто-нибудь сказал ему, что он выступит актером,   в ответ только бы расхохотался. Кто? Он? – простой деревенский мальчишка,  сын крепостного, двенадцати лет от роду, от горшка два вершка   - да это же смешно. Че-пу-ха! Самая настоящая! Мечтал ли он когда-нибудь об этом?- Нет, как можно?
Но вот он  всего в двух шагах от сцены. Только полог отделяет его от нее.  Полог – как  граница. По одну  сторону - обычная  жизнь:  уроки, катание на салазках, стычки с ребятами, игра в снежки. По другую сторону – совсем другой мир. Нереальный, кем-то придуманный - мир театра. В нем надо говорить  заученные слова, жить под другим именем,  с другим характером, другими мыслями  «Играть» - так  это называется.
Почему его как магнитом манит  этот необычный мир? Миша  не знает. Просто тянет на сцену, и все.
Розмарин. Миша давно уже словно подружился с ним, переселился в него, влез в  его душу. Сколько раз на  разные лады твердил он свою роль, прислушивался к себе. Как хочется, чтобы зрители поверили, что на сцене - самый настоящий слуга – ловкий, умный, затейливый. Эдакая проворная бестия, которая ловко проворачивает дельцо  и для господ, и для себя. Получится ли у него? Миша поправил розовый платок на шее, одернул длинный сюртук. Получится!
Зрители. Кто они? Миша комкает в руках занавеску, всматривается в  узкую щелочку. Народу немного. В разделенном наполовину классе вместо  скамеек поставили десятка полтора стульев – вот и весь «зал». В первом ряду, буквально рядом с крошечной «сценой» важно восседает городское начальство. Вот  вытянул ноги в блестящих сапогах – споткнуться можно  – городничий. Кузьма Никанорович  явился на спектакль в парадном мундире,  даже какую-то блямбочку на грудь нацепил. Так он одевается  только по особым, торжественным  случаям. Мише приятно, что  спектакль городничий посчитал  как раз  таким особым случаем.
 Кузьма Никанорович  с видом знающего человека крутит ус. Он лично знает и «актеров», и  содержание комедии. А вот его соседям  многое невдомек. Шепчутся  о чем-то друг с другом, пожимают плечами, посмеиваются.
Миша   насупился. Он понял, что  господа не верят в то, что сейчас на сцене будет разыграна настоящая комедия, вот и смеются. Им театр не в диковинку, наверняка в   Курске настоящие представления смотрели  не раз и не два. Ну и что? А разве
нельзя здесь поставить комедию?
С краю нетерпеливо ерзает на стуле Илья Иванович. То и дело озабоченно поправляет пенсне,  не сводит глаз со «сцены». Вот- вот здесь появятся его ребятишки. Не растеряются ли, не забудут от страха все слова? О большом успехе Федюшин  и не мечтает, какое там? Это же не театр, а так, баловство. Слова бы не перепутали, до конца комедию довели, да и ладно. Уже только за это Илья Иванович готов перецеловать всех  своих «актеров». Лишь бы не провалили, не опозорили на весь город. А то он все начальство понаприглашал, каково теперь отдуваться?
Мише даже жалко стало учителя: такой у него страдальческий вид. Ему хочется послать Федюшину привет, крикнуть во весь голос: «Не подведем, Илья Иванович, не беспокойтесь!»
Сзади сидят родители  Юрки и  Семки. Хорошо ли, худо пройдет комедия – не  важно, они уже и так горды и счастливы. Как же: из всего класса именно их детей выбрал в актеры учитель, это  великая честь! Особенно мамаши сияют: будет о чем  вроде как мимоходом, но при этом победоносно, с гордо поднятой головой заметить соседке ли, подруге: «а мой - в комедии играл!». 
-Да ты что? - округлит та глаза, начнет расспрашивать,  что да как.  Вот тут-то можно и за  менее модное платье   с подругой сполна рассчитаться, или за то, что доходы в их семье ниже, или просто заставить  соперницу примолкнуть. Остры, ох как остры суджанские кумушки на язычок, в непримиримом вечном споре все идет у них за разменную монету. В том числе и дети.
Расцветая  в улыбках, нетерпеливо ждут начала комедии  родители «актеров». Нет только Щепкиных. Какая жалость! Ни мать, ни отец ни слухом ни духом  даже не ведают о том, что их дети сейчас выйдут на сцену. Может, надо было весточку послать? А что посылать, когда все висело на волоске? Вот удивился бы отец,  узнав, что Мише отведена одна из главных ролей в комедии.
Миша представил вскинутые вверх  черные отцовские брови :
- Ты? На сцене? Да брось, не может быть!
-Отчего же не может?
- Слушай, не забивай голову. Иди вон в догонялки играть или прятки.
-Но почему же я не могу быть актером?
- Да ты хоть понимаешь, о чем идет речь?
- Понимаю. Ты же сам мне много про театр рассказывал. А помнишь, на оперу «Новое семейство» ходили?
- Ну и что?
-А то, что мне захотелось тоже попробовать. А тут комедию «Вздорщица» Илья Иванович предложил поставить.
- И тебе дали роль?
- Дали.
- Бред какой-то. Мать, попробуй  лоб, нет ли у нашего сыночка жара. А то он себя уже актером возомнил. Дураки вы все, дураки.
Миша решительно не мог представить себе иную реакцию отца. А что тут такого? Конечно, он не ослушается  отцовской воли,  вырастет - станет слугой у графа или писарчуком, ему все равно. Но сейчас-то можно хоть разочек сыграть в комедии? Может, такого случая  больше и не предвидится?
А  кто  там спрятался, сверлит всех вокруг суровым взором? Да это же Цапель! – ахнул Миша. Каким  ветром его-то сюда занесло? Любитель театра? Ха! Да он просто ждет не дождется, когда  мы с треском провалимся. Наверняка! Не дождешься, господин хороший, мы  сыграем так, что все будут хлопать. А ты лопнешь от зависти как мыльный пузырь. Вот тебе! Накося, выкуси!- свернул   внизу Миша  кукиш своему противнику.
В уголочке, притуляясь к стеночке,  замерла Семеновна, Мишина  хозяйка. Ни разу не была она в училище, не любительница ходить по всяким заведениям. Но вот на этот раз не удержалась,  пришла поддержать своих постояльцев. Тихонечко, не снимая  с головы  клетчатый платок, сидит себе в сторонке, время от времени мелко крестится, губы ее шевелятся.
За нас с Санькой молится, догадался Миша. Ах, Семеновна, родная, спасибо, что пришла на  комедию. Переживает, значит, за нас  как за своих деточек. Дай тебе Бог здоровья!
В раскрытой двери то и дело показывается и сразу скрывается чья-то вихрастая голова.
Жаль, что ученикам места не хватило, подумал Миша. Лишь нескольким счастливчикам каким-то непонятным образом удалось просочиться в «театр», глаза их сверкают от радости. Как же: товарищи будут выступать! Повезло!
Зрители. Какие же они все разные:  равнодушные, начальственно- напыщенные,
 с горящими глазами и с колючим взором, завистливые и сочувствующие. Одни - разодетые в пух и прах, другие - в простецкой одежде. Как бы там ни было, все они пришли сюда, на эту комедию, на  их игру. Значит, это им интересно. Хлопать или не хлопать – это они, как судьи, будут сейчас решать,  выносить свой «приговор». Хорошо сыграем – будут аплодисменты, одобрительные возгласы, «Браво». А  если не понравится? Будет просто гробовая тишина или раздастся презрительное улюлюканье, свист, шиканье? Тогда лучше просто провалиться на месте.
- Может, пора? – услышал Миша позади себя горячий шепот Семки- Финетты. В просторном платье со множеством разных оборочек, кружевов,  воланчиков , утопающий в пышном парике, Семка походил на большую разнаряженную куклу. Парик то и дело наползал ему на   глаза и  «актер» оказывался  под жарким колпаком. Бедный Семка совсем уже запарился в своем одеянии: лицо его раскраснелось, покрылось блестками пота. Казалось,  еще немного – и он не выдержит  своих мучений.
-  Ты что, забыл?- зашипел на него Юрка. Как  только Илья Иванович знак подаст, так и начнем.
- Фу-у,- сдвинул парик, освобождая лицо Семка.- Щас мне конец придет.
 Он замахал рукой, нагоняя себе ветер.
- Терпи, казак, атаманом будешь,- снисходительно похлопал его по плечу Генка. В богатом камзоле с блестящими пуговицами, высоких хромовых сапогах и солидной шляпе , осанистый и важный, он точь - в - точь походил на богатого, уверенного в себе господина Асира. Миша  невольно позавидовал его спокойствию. Как будто играть на сцене – для Генки плевое дело. Не то что другие – трясутся, колотятся.
 Как каменный застыл на месте Венька, кажется, ничего не слышит и не видит. Как его наряжали в Бурду – умора! То одна женская штучка не подходит, то другая, все велико. Понапридумывали дамочки себе наряды- разнаряды, а им отдувайся. Еле- еле что-то путное подобрали. Напялили на Веньку разного барахла  как на пугало –  какой-то ночной балахон, чепчик дурацкий,  туфли на высоких каблуках  - умора, да и только. Венька  сначала долго обижался : что вы смеетесь? А потом все привыкли к  женскому наряду Веньке- барыни и смеяться перестали.
Веньке первому выходить. Страшно! Все как  уставятся, представил Миша – сразу слова из головы вылетят. А  ведь первый  должен остальным пример  подать, как бы зачин сделать
Миша почувствовал дрожь,  пугающий холодок во всем теле. Нечто похожее на озноб, когда весь трясешься как в лихорадке, не можешь согреться. Все тело словно задеревенело,  сделалось чужим и непослушным. А ведь ему вторым идти, сразу вслед за Венькой.
«Так! – взял он себя  в руки.- Спокойно».
Рядом  жалостно всхлипнула, тихонько шмыгнула носом  Сашка, его сестра
 Чего это она?
В белом платье, с ленточкой на голове и башмаках на высоких колодочках, Сашка выглядела необычно красивой. Миша даже невольно залюбовался ею. Саша- единственная, кто «натурально» будет играть женскую роль. Но вот что-то  эта расклеилась. Уже скоро на сцену выходить, а она слезы пускает. Вот рева- корова!
- Саша!- прошептал ей  Миша. – Тебе так хорошо в этом платье! Все зрители залюбуются!
- Правда?- вспыхнула  сестра. Тотчас вытерла слезы, приосанилась, заулыбалась. Было бы рядом зеркало – наверняка бы перед ним крутнулась, себя со всех сторон оценила.
Что значит - девчонка! Скажи ей пару ласковых – и она уже на седьмом  небе. Ну и  нежные эти создания – девчонки, прямо страсть, усмехнулся Миша.
Ему сразу стало спокойнее за сестру. Но что же Илья Иванович тянет?  Неужели не понимает, что мы тут с ума сходим?
Миша вновь  приник к щелке.
Ага, полез в карман. Наконец!
Учитель поднял руку,  незаметно махнул белым платком.
- Иди!- толкнул  Миша в бок Веньку - Бурду.- С Богом!
Венька  тоже заметил  условный знак Федюшина. Шмыгнул, вытер под носом ,двинулся вперед.
-Финетта! Розмарин, Розмарин, Финетта! Или они померли, или с ума сошли! Финетта! Розмарин! – замахал руками Венька.
Слова  у него вылетели какие-то сдавленные, словно горло у Веньки застоялось и потребовало чистки. Миша  даже почувствовал, как ему самому кашлянуть хочется. Тихонько, чтобы никто не слышал, он кхекнул в кулачок.
Веньке же кашлять на сцене не полагалось. Все же он выкрутился: так повысил голос, что все прошло само собой.
Из-за полога Мише  видна была только Венькина спина. А вот лица зрителей  - как на ладони.
- Кто это? Кто это?- сквозь смешки зашуршало зашушуканье.
- Да  Венька, сын почтмейстера.
-Ну и ну!
- Ой, держите меня…
Вздрогнул от смеха  городничий, толкнул локтем соседа судью:
- Смотри, смотри!
 Большой живот судьи тотчас затрясся, заходил ходуном будто живой.
 «Вот те раз! Почему  они смеются?»- закусил губу Миша
Он готов был заплакать от досады. Они столько репетировали, старались,  а их на смех поднимают. Не успели начать комедию, а уже… Неужели провал?
Почему  тычут пальцем  в сторону  Веньку- Бурды, и еще больше заливаются от смеха? А ведь  сейчас и ему, Розмарину, надо выходить на сцену. Что, над ним тоже смеяться будут? Вот беда…
Миша  готов был  провалиться сквозь землю-  лишь бы  никто не смеялся, не тыкал пальцем. Это  ужасно! И как там Венька еще держится?
Он  грустно окинул взором маленькую, на высоченных каблуках фигуру в путающемся просторном балахоне  и чопорным чепце и  тут до него дошло... Это они, «актеры», давно уже привыкли к нелепому наряду вздорной Бурды, а зрители-то видят его в первый раз! Умора…
Ох, эти мамаши– не могли своим чадам разрешить играть женские роли. Чтоб вам пусто было! Отдувайся теперь нашему брату, серчал Миша.
На сцену вышел Семка- Финетта .
 Елки, палки, это ж еще одна  «женщина». Опять смеяться будут?- закусил губу Щепкин.
- Чего изволите?-  взяв кончиками пальцем за края платья, присела  на сцене служанка Финетта.
В зале вновь заулыбались.
Все! Теперь я. Господи, благослови!
Щепкин перекрестился и шагнул на сцену…

Что он говорил, как говорил –  Миша не помнил. Все было  для него словно  в тумане. Исчезли отдельные лица зрителей – расплылись, превратились в сплошную массу. Сквозь  невидимую пелену к нему пробивались улыбки, отдельные возгласы, хлопки и по ним он каким-то дальним чувством понимал: все нормально, все  идет как надо.
Было  горячее желание выплеснуть все, что накопилось у него за это время в образе слуги Розмарина. Это распаляло, заводило его, толкало вперед. И, как ни странно – мешало. Да,  мешало, поскольку в своей горячности Миша несся вперед на всех парах ,  мало заботясь о таких немаловажных вещах, как пауза, интонация,  прочих актерских тонкостях. Какое там! Он о них и понятия не имел.
Говорить громче, быстрее всех, без запинки –  вот что для него было  самое главное. Зрители, видя горячность мальчугана,  только  подзадоривали его:  «Хорошо, лихо!». Он же принимал это за чистую монету и, сломя голову, летел дальше.
Это потом он поймет свои ошибки и станет усиленно над ними работать. Путем неустанного труда познает  секреты тончайшего перевоплощения,  разработает  свои, щепкинские подходы к актерской профессии по праву  вознесется на вершину театрального  искусства России.

Это будет позже. А  пока он  играет роль слуги Розмарина. Его сковывает непомерно длинный, с чужого плеча сюртук,  удавкой стягивает шею платок. Скинуть бы все это, освободиться, но  нельзя.
Спор между  Бурдой и Розмарином разгорался. Первое волнение прошло, все оказалось не так страшно. Миша даже удивился как шпарит Венька- Бурда – как по писаному говорит. Подбоченившись, руки в боки – ни дать ни взять, настоящая госпожа на сцене. Задрав голову,  самоуверенно бросает ему в лицо:
- Да лошадей-то и без вины  стегают...
 Миша- Розмарин, не моргнув глазом, скромно заметил :
-Стегают и людей без вины иные господа, да и продают их так же, как и лошадей.
-Да вить  между неблагородного-то человека и лошади и разности-то немного,- отдуваясь под сползающим на лоб париком, хмыкнул с чувством  господского превосходства  Венька- Бурда.
-Мы, сударыня, ни воронопегими, ни гнедопегими  не рождаемся. Да все такими же шерстьми, как и вы,- сделал невинные глазки Миша. И скромненько отошел в сторону. Краем глаза заметил, как всколыхнулись в зале зрители, услышал, как захлопали они в ладоши.
 Мне?
-Как то есть, да вы не дворяне,-  стояла на своем Бурда.
Розмарин будто вышел  из тени. Кашлянул, заложил руку за обшлаг сюртука, выставил ногу вперед:
- Не дворяне, не дворяне! Будто дворянское – то имя и первое на свете достоинство. Будто это великое тогда титло, когда я лицом ко ставцу сесть не умею…
Его словно прорвало. Слова вылетали из груди как из бурлящего жерла, летели в зал, а он подбрасывал и подбрасывал все новые порции.
Так тебе, напыщенная Бурда, получай! Если ты госпожа, так тебе все дозволено? У нас тоже есть своя  гордость и достоинство!
В это безрассудное вкладывалась и смертельная обида за  заклейменную участь  крепостного всего рода Щепкиных, и за незаслуженное чувство превосходство одних людей за другими, и маленькая месть за поротого до полусмерти актера Микитки.
Осознавал ли Миша, что это скрытый в театральной форме самый настоящий протест? Протест против  своего унизительного положения, всего забитого крепостного люда. Нет, конечно. Просто ему хотелось  хорошо сыграть свою роль и все.  А тут слова такие попались, что самогоими обжигало.
Ему самому понравилось, с какой запальчивостью он  произнес этот монолог. Не зря, выходит,  подолгу репетировал, подбирал нужный тон. Вроде бы в точку попал! Как сразу оживились зрители! Еще недавно настороженно-недоверчивые, они словно оттаяли, стали родными и близкими.
Он не ожидал, что можно так зацепить. Раньше только понимал, что актер может оказывать на людей прямо- таки магическое воздействие, а сейчас сам чувствовал себя в  роли всесильного чародея. Вот он говорит одни слова – и  все замирают, переживают вместе с ним. Держит другой монолог – народ сразу оживает,  будто от сна просыпается, бьет в ладоши. Чудеса, да и только!

Много еще было чего интересного в тот день. Не сразу зрители поняли, что появившаяся во второй части комедии  в  чудаковатых одеждах странная Ворожея – это не кто иной, как переодетый слуга Розмарин. Да и как было сразу понять, когда все   в нем изменилось до неузнаваемости, особенно речь.
- Много твориши беззакония и несть ни единыя минуты, все же бы не шумети тебе; от гласа твоего вся  улица трепещет,- еле скрывая смех, нагонял страху на Бурду Миша- Ворожея.
-Да как, ваше преизящество, не шуметь! Вот и теперь слуга провалился сквозь землю и не знаю, где его  сыскать. Розмарин! Розмарин!
Вошедший в  роль  Бурды Венька держался на сцене как заправский актер. Он прямо-таки заискивал перед объявившейся невесть откуда странной Ворожеей. Зрители  с нетерпением  ждали: что будет дальше?
-Изжени его из дома, и аще и мат жену, изжени, -  вбивала в голову  суеверной госпожи мысль странница Ворожея.
Комедия приближалась к развязке. Поняв, что ее провели, сумасбродная  барыня, стянув с ноги башмак, запустила им в разоблаченного Розмарина. Розмарин даже в сторону не успел отскочить. Удивленно пожал  плечами: мол, что с меня возьмешь? А дело- то сделано, бумаги подписаны. По ним  и дочь барыни Розалия выходит замуж за желанного жениха, и Розмарин женится на своей девушке.
Конец.
Миша Щепкин с друзьями стоят  на крохотной сцене. Разгоряченные, смущенные, они  кланяются на все стороны, не веря тому, что происходит. Зрители что-то  кричат им,  все  радуются, словно заражены веселой лихорадкой.
И хлопают, хлопают,  хлопают…
Хлопает и  осанистый городничий,  и  важный  судья; хлопает,  умиленно моргая повлажневшими глазами и пошмыгивая  носом, Семеновна; бьют в ладоши  учителя, что-то восторженно кричат и машут руками ребята. Даже  Цапель – и тот,  онемело уставившись на сцену, словно серьезно  задумавшись о чем-то, несколько раз  сдвинул  свои ладоши. И на лицо его – до этого сухом и бескровном –  словно пробудилась какая-то живинка.



19. « ЛАДОНИ НЕ ЖАЛЕЙ!»

Бывает так: зарядят нудные серые дни – одна тоска и только. Небо темное, хмурое  - словно мгла на землю опустилась, и не вырваться из ее мрачных объятий. Но вот однажды все расчистится, разгладится, природа словно вздохнет и очнется от долгого сна. Враз засияет, брызнет радостными лучами солнце, по просторному  небу поплывут  взбитые белые облака и станет так легко, так хорошо- до слез умиления.
Проснувшись, Миша долго не вставал с постели. Лежал, не двигаясь, прислушиваясь к себе, к своим новым ощущениям.
За окном серело. Где-то звякнуло ведро, протяжно  замычала корова,  зазвучали приглушенные голоса. Заходил новый день. Мише казалось, он уже не может быть обыкновенным. После того, как они сыграли  такой замечательный спектакль, просто не может все идти по-старому. Это будет нечестно, неправильно! Кажется,  и  солнце должно светить ярче, и люди должны быть добрее, веселее, все должно быть лучше во сто крат.
Мише захотелось побежать ко всем друзьям, обнять их всех, рассказать обо всем. К кому же  пойти? Загляну-ка я к соседскому Митьке, решил Щепкина. Он в училище не ходит, ему будет интересно. Расскажу  про спектакль, про свою роль Розмарина, много чего расскажу. Вот Митька  удивится! Раскроет рот, будет слушать не перебивая, порадуется за меня. Вперед!
Крытая свежей соломой хата семейства, в котором жил Митька,  стояла через дорогу, наискосок. «Робыть» - так звали всех  ее обитателей. Обычно прозвища приклеивались суджанцам по фамилиям или по занятиям. Так, на Калашницкой улице жили «Водовозы».  Когда-то глава семейства  возил воду по домам, его прозвали  «Водовозом». Водовозихой стала его жена, и  дети получили уличное - «Водовозы». А уж если прозвище приклеилось, то его не отдерешь никакими силами. Да и нужно ли это? По прозвищам – оно проще и понятнее.
Ну, а «Робыть» пошло оттого, что дед  Макар  - согбенный мужик с черными жилистыми руками - всегда работал  как вол, без передыху. Если звали его мужики  пропустить по чарке или  перекурить – всегда отнекивался, мотая бородой – некогда. Мол,  нечего  рассиживаться,  зря время  тратить – «робить» надо. Так и прозвали его – «Робить». А заодно – всех  домочадцев, которых он воспитал в рабочей строгости.
Усыпанный соломой соседский двор был забит сараями и пристроенными к ним
загонами, клетушками с разной живностью. Вовсю драли горло петухи,  режущим  визгом  заходились поросята,  басовито-протяжно мычали коровы. А в дальнем стойле бодро всхрапывали просвежевшие за ночь кони.
Проскочив  двор, Щепкин пулей влетел в сенцы. В темноте чуть было не сшиб с ног Митькину мать с полными ведрами пойла для скотины.
- Митька дома?- выпалил Миша.
-От, чертяка, испужал. Дома, дома, где ж ему еще быть?
 Хозяйка заколыхалась, двинулась  на двор, расплескивая  на пол  дымящуюся жидкую кашицу. Мишка чуть было не поскользнулся. Точно бы в дверной косяк врезался, шишку бы заработал - ого-го!  Ноги как на льду уже разъехались в разные стороны, но он как-то ловко крутнулся, изогнулся и устоял.
Толкнув дверь, Миша  задохнулся от тяжкого духа испарений и  испражнений. Аж глаза резануло. Он невольно потер их кулачками. Возле печи на низенькой скамеечке в заскорузлой, затертой до блеска безрукавке весь в пару сидел дед Макар и сосредоточенно мял  сваренную картошку. Другие – раз, два,  бросили, потолкли, помяли –  все, «мешанка» свиньям  готова, чего с ней валандаться? Дед Макар - нет. Ох уж он и колдует над ней  – словно царское блюдо готовит. Наклонившись над деревянным корытом,  перебирает каждую картофелину, осматривает ее. Иную, не снимая кожуры, а только протерев обтрепанным рукавом засаленной рубахи, прямо в рот себе отправляет. Когда еще все за стол сядут, вон сколько скотины накормить надо. А сваренная картошечка –совсем рядом, ароматным духом  окутана, сама в рот просится. Кое как прожует беззубым ртом  дед  Макар  и снова  берется за мешанку. Сосредоточенно мнет   и мнет он узловатыми  пальцами картофелины, добавляет то натертый на терке красный бурак, то мучицу.
«Топчется» Макар возле печки и скотины с темного утра до самых сумерек. За день так «натопчется», что вечером и раздеваться не хочется. Да и зачем силы и время тратить, когда завтра все по новому кругу пойдет? Набросит на себя Макар замызганное лоскутное одеяло, свернется калачиком на куче старого тряпья своем уголке  да и даст   храпака. Его никто и не трогает: умаялся за день и за всю свою жизнь старик, пусть отдыхает.
Старые лапти деда Макара  заляпаны навозной жижей. Густой след от  них тянется до  самого порога. Вроде бы протереть не мешало, но к чему  зря тряпкой махать? Сколько раз туда- сюда еще придется  сходить, принести- вынести скотине. Натопчут побольше – тогда хозяйка, тяжко вздохнув, и подотрет  слегка.
В дальнем углу встревожено гоготнула гусыня. Приподнялась в кошуле на яйцах,  выгнула длинную шею: что за чужак появился? Из-под кровати  высунулся розовый пятачок. Белый, словно вымытый,  поросеночек  захлопал мучными ресницами. Коротко хрюкнув, тут же  юркнул назад.
Выбивая копытцами мелкую  дробь,  прямо на Мишу выбежали несколько козлят.  Уставились на  него удивленными мордочками,  тоненько заблеяли. Самый шустрый, с короткой шерсткой,  игриво глянул, и - скок- скок – пошел, пошел боком по горнице: вот на что я  способен! Другой, взбрыкнув,  ловко вскочил на деревянную лавку. Третий же, расставив ноги, подозрительно застыл на месте. Вскоре из-под него тоненькой струйкой что-то побежало. Под козленком  уже образовалась целая лужица,  а  козленок все делал свое дело. Лужица стала шириться и растекаться к порогу.
- Напудерил,-  не поднимая глаз,  глухо буркнул дед Макар. – Митька! – крикнул он.- Митька! Подотри.
- Щас,- раздался  недовольный мальчишеский голос.
- Мишка!-  вскоре раздался вопль. – Ты?
- Я!-  распростер навстречу другу объятия Щепкин.
- Как жив?
-О-о-о! Мы   вчера такое в училище сотворили…
- Подрались?
- Да нет.
- Стырили чего - нибудь?
Миша махнул рукой:
- Какое там! Комедию поставили!
- Чего, чего?
- Комедию, говорю. «Вздорщица» называется.
- А-а … А я-то думал…
 Митька произнес это так, будто комедии для него – семечки, он их уже сто штук пощелкал. Миша удивился было, но потом подумал, что  друг просто ничего не понял.
- Я там тоже играл. У меня была роль Розмарина. Представляешь, - с жаром хотел было рассказать всю подноготную Миша, но Митька его перебил:
- А ты  наших козляток раньше не видел? Гля, гля, как стрибают.
- Хорошо стрибают. Знаешь, на сцене сначала было так страшно…
- А у них уже рожки есть. Хочешь пощупать?
Митька поймал беленького козленка,  стал шарить у него на лбу.
- Во, во. Растут,- удовлетворенно отметил он. – Но  большие рожки все равно не вырастут.
-Почему?
Миша  сразу погрустнел. Сдались ему эти козлята вместе с рожками.
«Я ему про Ерему, а он мне – про Фому…»
-Как почему? – воодушевился Митька. – Скоро зарежем этих козлят и съедим. Знаешь, какое  жаркое вкусное?Я раньше, когда маленький был,  ни в какую –  жалко было. А распробовал – вкуснятина! С толченой картошечкой,  с подливочкой – пальчики оближешь!
- Приятного аппетита!- буркнул Миша и толкнул ногой дверь.
- Ты не пропадай, заходи! – донеслось ему вслед.

Потоптавшись  возле ворот «Робыть», поковырявшись озабоченно в носу,  Миша решил наведаться  к Степке – доброму малому с Гончарной горы. Со Степкой было  легко и просто. Несмотря на то, что  ребята виделись  редко, болтать они могли без устали. Все же  Миша сейчас опасался: как бы и этот не стал  ему талдычить  «про Ерему».
Степка был  из бедняцкой семьи - того  самого роду-племени, у которого  с голодухи «вошь  повесилась». Неизвестно что ждало бы мальца, кабы не гончарное сообщество. На своем цеховом собрании гончары решили взять его к себе «грубником» - учеником, без всякой платы, и тем самым «вывести в люди». А взялся за него сам Захарыч –   строгий и немногословный старик,  цехмейстер - главный над всеми мастерами на Гончарной горе.
Степка  был весьма рад своему положению. А уж как он боготворил  своего Захарыча! Он и мастеровой, и грамотный, его и боятся, и уважают. Послушать Степку– первей этого гончара и на всем белом свете не сыскать.
Друг давно звал его к себе. Особенно расписывал, как Захарыч за гончарным кругом колдует. Мише же казалось: что тут особенного: лепи да лепи себе горшки, велика важность?
Перебежав по мостку  Олешню,  Миша, запыхавшись, поднялся на  Гончарную гору.
Увидев друга, Степка так обрадовался, что, казалось,  его  веснушки засияли.
- Во! А то зову, зову, а ты все нияк. Проходь!
- Я в спектакле играл!
- А шо цэ такэ?- уставился на него Степка.
Миша  с жаром стал рассказывать другу про  постановку «Вздорщицы». И про то, как над ним ребята смеялись, и как  он сомневался, что ему не дадут никакой роли, и как он сначала дрожал на премьере – про все, про все.
Степка слушал не перебивая. Он  то широко раскрывал глаза, то озабоченно тер переносицу, то удивленно вскидывал брови. Миша догадывался, что друг многого не понимает. Пытался растолковать ему, но по смущенному лицу Степки было видно, что
не все до  него не  доходит. Тем не менее  Щепкин был весьма  рад, что нашлась живая душа, которая хоть выслушает его от начала до конца.
«Здоровский все-таки этот Степка!- исподволь зрела у него мысль. Когда  же друг, выслушав  весьма продолжительный рассказ, одобрительно хлопнул его по плечу: «Гарно!», Миша  убедился в этом окончательно.
-Ну, а  ты-то как? – выплеснув свою   радость, спохватился Щепкин.
- О! Я уже сам начал  кринки варганить!- прицокнул языком Степка. – Захарыч казал,  толк из меня будет.
- Будет! 
-Правда?
- Ей богу!
Степка засиял,  стал смущенно  приглаживать свои  разлохмаченные вихры.
- Слушай! Идем, - потащил он друга за рукав.
В просторной  горнице было жарко и душно. Непривычно пахло сырой глиной. Тяжкий плотный дух, кажется, пропитал всю хату. С непривычки стало трудно дышать. Миша   невольно остановился  на пороге, но Степка подтолкнул его.
- Кафли на лежанке сушим,- пояснил он.- Никто не берется,  дуже  тяжко. А мы могем! Гля!
Он осторожно взял  квадратное глиняное изделие, зачем-то дунул на него, словно хотел убрать невидимые пылинки. Торжественно, словно на подносе, протянул  другу. Лицо его сияло: вот, мол, мы какие!
 Миша  погладил  рукой незамысловатый орнамент. Видеть-то кафли он видел, у графа вся  печь ими отделана, но  вот такие,  еще необожженные -  впервые.
На лежанке целыми рядами выстроились кувшины, горшки,  помуравленные затейливые сосуды в виде медведей, орлов. Стоял даже вылепленный из глины самовар. Как это  делается? – задумался Миша.
- Гля! Цеховая скринька.
Оглянувшись по сторонам,  Степка указал  на громоздкий, окованный  железом по углам сундук с двумя увесистыми замками
  – Туточки хранятся все гроши гончаров,- прошептал он.- Только – никому. Поняв?
- Никому, - также шепотом ответил ему Миша.
Над сундуком, словно полковое казачье знамя,  свешивался расшитый   знаками  тяжелый хоругвь. Рядом на стене висел массивный герб.
- А  цэ у нас  «Цишка»,-  показал Степка на небольшой знак.- Колы Захарыч хоче собрать  мастеров цеха, он пущает ее по кругу. И каждый  гончар узнае, шо надо  прийти. Они тут усе решают:  скильки на храм  отчислить,  якого ученика в подмастерье принять,  кого  наказать. Виновного вон туда, «на каменцы» ставят,- указал он в дальний угол.- Ну, на колени на камушки, шо выбраны из глины, – пояснил он.
Мише показалось, что он попал в какое-то таинственное  могущественное общество. Скрынька, цишка, знамя, герб …
Он пристально  всматривался в атрибуты гончарного цеха. Как  все серьезно! Оказывается, у них даже  свой писарь есть. А он-то думал : лепит каждый гончар себе горшки втихаря да лепит. А тут ... Гончары – это сила!
- Все! Идем, идем, - озираясь, засуетился Степка. А то Захарыч побачит – хана мне, зараз на каменцы  поставит.
- А сам-то он где?
Степка увлек его за собой.
В  мастерской  Мише  бросились в глаза  горы глины. Укрытая  старой одеждой и тряпьем, глина  лежала на широкой прогонистой лавке, на земляном полу, в углу. Глина, много глины. Склонившись над ней, суровый  старик сосредоточенно мял и мял глину руками, словно тесто замешивал.
Степка тихонько кашлянул, привлекая к себе внимание.
Гончар, не бросая работу, лишь  покосился на него.
- Вот мой друг хоче  побачить, як вы лепите.
Захарыч разогнулся,  цепким, оценивающим взглядом  окинул Мишу.
-Ну, ну…
Опять  склонился,  стал дальше мять- переминать глину. Катал туда- сюда, поворачивал, пришлепывал,  сворачивал в трубочку, раскатывал. Разве что  ко рту не подносил, чтобы на вкус попробовать.
- Три- три, перетирай,  ладони не жалей,-  то ли пояснил, ни ли дал строгий наказ  ребятам .- Камешки отбрасывать не забывай!
Гончар остановился, суровой ниткой отрезал кусок пластичной глины. Миша подумал: ну,  все, сейчас начнет что-нибудь делать. Однако Захырыч снова распластал глину на лавке, стал «нянчить» ее  захватистыми руками.
- Разве еще не готово?- не выдержал Миша.
  Захырыч хмыкнул.
–Побачь!!
Он извлек из куска глины небольшой,   размером с крупинку, твердый кусочек.
- Ота звестка  все дело погубит. При обжиге цэй камушек сгорыть и будэ дырка.
Наконец мастер,  прощупывая пальцами глину, удовлетворенно  прищурился:
-Ну, кажись, усе.
Захарыч смочил гончарный круг водой. Положил на него кусок глины, охватил его руками. Быстрыми резкими толчками ног  стал раскручивать круг. Быстрее, еще быстрее. Прямо  на глазах  под пальцами мастера  бесформенный кусок глины стал приобретать округлые очертания. Скорость вращения круга то и дело гасла, но гончар вновь и вновь раскручивал его. Все – и ноги, и руки и глаза его в напряжении, на лбу засверкали капельки пота.
Захарыч то и дело  макал руки в стоящую рядом миску с водой, скользил ими по меняющей прямо на глазах свои формы глине. Вот он чуть сдавил ее пальцами  - и образовалось плавное сужение. Еще еле заметное движение  - и вырос ободок кувшина.
Миша  стоял как зачарованный. Глина, обычная глина в руках мастера  ожила и стала преображаться в нечто новое, интересное и полезное. Недаром  Степка говорил, что Захарыч – настоящий кудесник. Кудесник он и есть!
Миша вглядывался в напряженное лицо гончара, пытаясь понять его чувства, мысли. Захарыч, казалось, забыл обо всем на свете. Для него в эти минуты кроме глины  ровным счетом ничего не существовало. Все больше блесток пота на разгоряченном лице мастера, он  уже весь  взмок от   напряжения. Лицо стало багровым, на лбу  пульсировала синяя жилка.
Но вот Захарыч перестал крутить круг, вытер пот со лба. Взял скребок, удалил лишнюю глину. Кисточкой макнул в разведенный в черепке мел, нанес  на изделие незатейливый узор.
- Кувшин готов! – облегченно вздохнул он, выпрямляясь и переводя дух.
Ребята переглянулись.
- Ну?- толкнул друга  в бок  Степка.
- Да уж….
После этого Миша не раз приходил в мастерскую посмотреть на работу старого гончара. Подолгу наблюдал, как  под его руками рождались горшки, кувшины, махотки. Заметив огонек в глазах мальца, Захарыч  предложил Мише учиться гончарному делу. Опытный мастер сразу понял: есть в этом мальчугане нечто такое… Но Мишу не глина привлекала…
Но навсегда, на всю жизнь врезались в его память слова цехмейстера Гончарной горы: «Три- перетирай, ладони не жалей».

Ладоней не жалей!
Этот идущий из далекого  детства  наказ старого гончара потом всегда помогал   Щепкину в жизни. Михаил Семенович упорно, изо дня в день перетирал свою  «глину». И - словно вредные  камешки - отбрасывал  все то, что, по его мнению,  для театра было пустым и ненужным.
Щепкин долго боролся со своим «деревенское» «гэканьем», которое с головы до ног выдавало в нем  южнорусского провинциала и так мешало ему на сцене. И - поборол!
Невзирая на свои неблагодарные внешние данные – как он сам говорил, «малый рост и полноту небольшого корпуса», «не совсем подходящие к драматическим ролям»,  Щепкин сумел уйти от скоморошеских ролей, завоевать признание публики.





20.  ПРЯНИК В НАГРАДУ

«Отец должен за нами лошадей прислать – вспомнил Миша. - Пойду- ка к Илье Ивановичу, отпрошусь у него на каникулы».
В ответ на его просьбу учитель  отчаянно замахал руками:
- Нет, нет,  что ты, милейший! Денька через три – пожалуйста, а сейчас никак нельзя.
Вот те раз!
- На днях  городничий будет свою дочь замуж выдавать за откупщика. Хочет, чтобы вы обязательно  комедию на свадьбе поставили.
- Мы? На свадьбе?
- Ну да. Городничему весьма понравилось, как вы играли. Так что соберитесь еще пару раз, отрепетируйте хорошенько. А то Юрка чуть было не остановился во время представления. Хорошо еще,  что он играл дурака, а  то бы срам, да и только.
- Э-э… Да за нами  лошадей пришлют. Они  ждать не могут, чем кормить?
- М-дас,- почесал голову учитель. – Знаешь что… Напиши отцу письмо:  так, мол, и так, никак не могу. А я скажу городничему, он потом даст вам обывательских. Ну, ступай, братец. Да  завтра же у меня собери всех на репетицию. Понял?
- Понял, Илья Иванович.
Миша вприпрыжку побежал домой.
Вона как! Надо же! Сам городничий пожелал! Как там  сказал Илья Иванович? «Обязательно!» «Никак нельзя». А как  с лошадьми решилось! -  был вне себя Миша -.Им с сестрой как важным персонам городничий самолично выделит обывательских. Вот переполоху будет в доме, когда они на хутор как господа прикатят!
Миша обежал всех  ребят и на разные  лады поведал им  об этом, каждый раз добавлял еще что-то от себя. Вышло уже так, что учитель  чуть ли ни слезно упросил  Мишу остаться на пару деньков, ему дано предписание  ехать на переменных, и что свадьба у городничего вообще может не состояться, если они не сыграют комедию.
В уездном городишке  развлечений – кот наплакал. Летом – пылища да жарища,  сонно до одури. Зимой  сугробы до самых крыш наметает, носу не высунешь от жгучего холода. Рады суджанцы  любому событию. А тут сразу и масленица, и свадьба, и какая-то комедия. Встрепенулся  от зимней спячки люд, зашевелился. Судачат все, смакуют  новости, словно сладкую косточку обсасывают.  Будто важнее ничего в жизни нет, как знать,  сколько дадут  приданого, кто из гостей приглашен на званый пир и в какую копеечку все это выльется. Знающие люди передавали,  что к свадьбе  даже плошки заказаны, что музыку привезут от подгорного помещика, цыгане будут петь и плясать.
-А еще  комедия будет! – передавали из уст в уста  главную новость.
Что за комедия  – никто и понятия не имел. Одни  твердили, что это приезжие штукари будут глаза отводить. Вроде как забьют вам буки, что вы по колено в воде, бабы  начнут платья  поднимать, глядь - а ничего этого нет и в помине.
- Брехня!- возмущались знающие люди. Учителевская кухарка по великому секрету рассказала своей  знакомой,  что учитель целый год  разучивал со своими учениками комедию и будто она  сыграна в минувшее воскресенье. Там такое, такое!
А что «такое» - никто  не мог ничего сказать вразумительного.
 Это еще больше распаляло  страсти.  Бегали из дома в дом, строили разные догадки и предположения. Так, что  о свадьбе уже никто и не говорил. Только и речи было, что о комедии. Свадьба – дело известное. А вот что такое комедия и как  детишки могут ее играть, непонятно.
К полудню к дому городничего  стали стекаться толпы народу. Щепкин с друзьями- «актерами», как было уговорено, собрались неподалеку в доме уездного секретаря. Уже решили было идти к городничему, да народу возле его дома – не протолкнуться. Ребятня  даже на деревья  залезла, облепила их как грачи. Жена секретаря  сообразила: послала человека в полицию  просить квартального, чтобы провести детей .
Вскоре явился  сам квартальный – служивый человек  гренадерского вида. Рукой он  придерживал свисающую до  самой земли шашку. С ним прибыли два будочника.
-Это кого тут надо сопровождать? – громыхнув  сапогами,  вопросительно уставился он на хозяйку. Поглядел по сторонам, недоуменно пожал плечами – никого нет, кроме горстки ребят.
- А где же эти, как их… актеры?
-Вот они самые и есть,- указала жена секретаря. – Давайте, ребятки, живо!
Квартальный хмыкнул, поправил на боку шашку.
- Вы только  не разбредайтесь, понятно? – пробасил служивый.
 Под  усиленной охраной  ребята  двинулись к дому градоправителя. Здесь уже было тесно от собравшихся.
- Идут, идут,- заколыхалась, заволновалась  публика.
- Гляди,  гляди,  Венька…
-  А вон тот - Генка.
-А то кто?
- Маленький, чернявый?
-Не знаю ….
Квартальный, не останавливаясь, врезался в толпу:
- Посторонись! Кому говорю!
Ребята  спешно, пока  людская масса не сомкнулась, нырнули в пробитую брешь.
- Такие маленькие, а комедию играют,- услышал Миша завистливый шепот.
- Вот будет представление!
-Хоть одним бы глазком взглянуть…
И от этих слов, и оттого, что им выделена  охрана, Миша был на седьмом небе. Как хорошо, как сладко быть актером!
В передней  потопали ногами, обивая снег. На вешалках  объемистыми горами  висели медвежьи  шубы,  женские салопы и дорогие шали. Выставленные на почетном месте калоши поблескивали лаком. Пахло  сладкими духами и натертым мастикой паркетом.
Да, подумал Миша,  стягивая с себя шубейку, играть в училище, где тебя все знают - это одно, а  перед начальством  – совсем другое. Говорят, сам предводитель дворянства  здесь, все заседатели,  даже кто-то из губернской канцелярии на свадьбу прибыл. Не зря  учитель трясся: «Не опозориться бы, не опозориться!».
Свадебное гулянье было в самом разгаре. Стол  сплошь уставлен хрусталем и серебром. Чего здесь только нет! В икорницах - черная и красная икра с торчащими  ложками. Была подана наважка семивершковая со снетком в сухариках,  политая грибной сметанкой. Осетрина и паровая, и с поджарочкой - на любой вкус. Есть  и кулебяка «на  четыре угла» - с грибами, семгой, с нальмьей печенкой и с судачьей икрой. И, конечно же, расстегайчики. На столах тесно от пузатых графинчиков, бутылок, лафитничков и фужеров.
Как угорелые взад- вперед носились  слуги. Не успевали гости попробовать одно блюдо – тут же  им подавали другое, выставлялись новые напитки – и крепкие, и шипучие,  и «для осадку», разные.
Все уже устали  от потчеваний. Многие откинулись  на стульях, отдувались и вытирали раскрасневшиеся лица, кое- кто стал откровенно зевать. Городничий  все чего-то ждал, посматривая в сторону передней. Когда  к нему  подошел   Федюшин и  что-то прошептал на ухо,  Кузьма Никанорович оживился.
Вытерев салфеткой рот, он,  грузно приподнявшись из-за стола, позвякал вилкой по графину:
- А сейчас,  дорогие гости, я угощу вас тем, чего вы никогда не видели. И сколько стоит город наш, такого чуда у нас еще не бывало.
Он указал рукой в сторону Федюшина:
-А все по милости моего приятеля, учителя  Ильи Ивановича. Он такую штуку состроил с помощью ребятишек, что животы надорвете! Милости прошу!
Все сразу оживились. Сдвинули стулья, освобождая место для  «сцены». Дамы замахали веерами, зашушукались друг с другом. Что за «угощенье» приготовил хозяин дома?

И - снова  выход на сцену, снова игра. Сколько их еще будет у Щепкина – больших и малых ролей, комических и трагических – не сосчитать. К каждому выходу, как и на этот раз,  он будет готовиться  со всей тщательностью, не давая  себе ни в чем поблажки. За всю свою долгую актерскую жизнь Михаил Семенович не только не пропустил ни одной репетиции – даже не опоздал ни разу.
Ну, а пока здесь, на суджанских подмостках, он делает свои первые шаги. Куда делся страх перед знатной публикой, первоначальная робость и волнение!...
Миша играл самозабвенно, страстно,  без всякой оглядки на учителя, на товарищей, на зрителей – играл так, как подсказывало ему  сердце. И никому было невдомек, что этот подвижный, вызывающий то и дело смех в зале крепенький чернявый  мальчуган  с блестящими глазами – в  самом начале своего творческого  пути, в поиске той естественной и выразительной игры,  суть которой  позже  Станиславский выразит коротким и емким словом «Верю!».
Миша играл. Нет, он не играл, а по- настоящему жил в своей роли. Как в настоящей жизни: то радуясь до глубины души, то огорчаясь до слез. Немногим дано такое перевоплощение. Ему было дано. Много позже, став уже знаменитым актером, Щепкин выразит это словами: «Жить для меня – значит играть. Играть – значит жить».

На протяжении всего представления  не смолкали хохот, веселые возгласы, крики «молодцы!», «браво!». Городничий  крякал от удовольствия и, заглушая всех  басом, то и дело  кричал:
- Славно, дети, славно!
Когда комедия  подошла к концу, дамы бросились к «актерам»,  стали наперебой  целовать их:
-Какие славные деточки!
Мишу прижала к себе большая грузная дама. Он чуть было не задохнулся в ее объятиях. Все слилось в один непрекращающийся веселый шум. Городничий  кружился среди гостей  как пьяный.
- Ну как? Ну как?- спрашивал он то у одного, то у другого.
-  Чего не ожидали, того не ожидали…
- Уж угостил так угостил!
- Славно!
Кузьма Никанорович подошел к учителю, схватил его  за руку:
-Спасибо, Илья Иванович! Вовек не забуду!  Вот как одолжил!
Федюшин что-то смущенно бормотал: мол,  ничего тут такого нет,   завсегда рад... Городничий  дружески хлопал его по плечу,  как хлопают самых лучших друзей. Илья Иванович смущенно улыбался
Оставив учителя, городничий сгреб в охапку детей.
- Ну, дети! Вот вам на масленую!- сунул он стоящему поблизости Юрке серебряный рубль. - Да подайте мне большой пряник, – крикнул он слугам.- Тот, что  вчера принесли, живо!
На столе появился украшенный витиеватой вензелью большущий пряник
« Вот это прянище!- ахнул Миша. - Аршина полтора!»
Городничий собственноручно  разрезал пряник на восемь равных кусков. Как главнокомандующий  раздает награды, так и Кузьма Никанорович   вручал кусок пряника каждому «актеру» - за его труды.
Первым он  оделил Генку. Наклонившись,  поцеловал его в лоб.
-Хорошо, плутишка!
Когда же дошла очередь до Миши,  Кузьма Никанорович, протянув пряник, только  погладил его по голове и позволил поцеловать ему свою руку. Впрочем, для крепостного это и так  большая честь.
-Ай да Щепкин! Молодец! Бойчее всех говорил,- отечески потрепал городничий Щепкина по щеке. - Хорошо, братец, хорошо! Добрый слуга будешь барину!
Гости одобрительно закивали головами.
- Господа, господа, а теперь я предлагаю тост!- вновь застучал вилкой по графину усевшийся на свое место городничий.
  Стол уже был расчищен,  на нем появилось фруктовое  желе, пломбир миндально-ванилевый, чай с апельсинчиками, много разных других вкусностей. Все разом оживились, задвигались, зазвякали бокалами.
- Подайте-ка мне вон ту вазочку….
- А я рекомендую попробовать…
-  Вкусно…
Про «актеров» все сразу забыли. Смущенно раскланиваясь,  ребятишки, подталкивая  друга, сбежали со »сцены».У каждого в руке оказался такой замечательный пряник!  Это ли не счастье? Да еще  целая  рубль на всех!
Миша прикинул: им с сестрой на двоих выпало двадцать пять копеек. Целое состояние. Можно гульнуть на Масленицу!
Впрочем, что деньги? Он играл в спектакле,   это самое главное!



21. МАСЛЕНИЦА

Масленица! Она  будто вошла  в его  плоть и кровь с молоком матери. Сколько  Миша помнил себя, столько помнил и Масленицу. Раньше, когда  он был совсем маленьким, Масленица представлялась Мише  эдакой разрумяной  веселой тетей. Может быть, оттого, что мать называла  Масленицу не иначе, как долгожданной  доброй гостей, которой все  рады от души.
- Наша «ясочка»  пришла! – улыбалась она.
Стряпая  масленичные блины, мать - оживленная, с сияющими глазами - неизменно напевала:

- Да богатая масленица блинами,
Ой, ле, ляли, лели, блинами…

  Мише казалось,  что Масленица  всегда незримо стоит за спиной матери. И когда мать наводила опару, и когда укрывала ее в укромном теплом месте, чтобы та получше подошла,– Масленица  помогала ей - особый дух нагоняла!
Какие только блины ни пекла мать: из пшеничной муки,  гречневой,  овсяной, кукурузной, добавляла  то манную кашу, то картофель, тыкву или яблоки.
Миша любил смотреть, как весело дышит опара на жару, шкворчит, брызгается словно живая на сковородке. Когда же мать ловким движением переворачивала   наполовину поджаренный блин, он прямо на глазах покрывался желтой,  хрусткой по  краям корочкой.
Снятые со сковородки блины пышной горкой  высились на выскобленном  добела столе, паровали, притягивали к себе. Горница  сразу наполнялась дрязнящим запахом. Именно на Масленицу  блины всегда  особенные – от одного вида аж дух  захватывало.  Кажется, и не ел ничего лучше, чем эти  необыкновенные чудо - блины! А необыкновенные они потому, догадывался Миша, что помогала  матери  стряпать именно Масленица.
Возле стола крутится, трется о ногу хозяйки  кот Кузька.  Взбудораженный хлынувшими вкусными запахами, он жалобно задирает голову, щетинится белыми усами, урчит от нетерпения.  Дыбом стоит распушенный хвост, желтые глаза переполнены немой просьбой. Кажется, так бы и слопал усатый все блины со сметаной впридачу.
- Кыцу! - едва не споткнувшись о пушистый комок, мать беззлобно отпихивает ногой приставучего кота.
Кузька жалобно вскрикивает, трется уже о Мишину ногу и жалуется ему на свою судьбу.
Миша хорошо понимает Кузьку. У него самого уже давно руки чешутся оторвать поджаренный  ободок блина, это же такая вкуснятина! Не выдержав, он тихонько  тянется  к блинам, быстренько обрывает заветную корочку, хрустит. Вку-усно!
- Да что ж это такое? – замахивается на него рушником мать. – Никакого терпежа нет. Подожди, скоро уже будем есть. Всем достанется, блинов вон сколько!
Миша затихает, как нашкодивший кот.
Ничего-то вы, взрослые, не понимаете, думает он. «Всем достанется…». Да разве в этом дело? Такая корочка есть одна на всем белом свете…
Кузька мяукает,  поддакивая  ему, еще сильнее трется о ногу, жмурится от предвкушамого пира.
Посерьезнев,  мать выкладывала на подоконник первый блин.
-Это – за упокой,-  говорила она.
Миша  знает, что этот блин достанется какому-нибудь нищему, что постучится в дверь. А не постучится – так  мать сама  отнесет этот блин нуждающемуся, чтобы и тому масленица была в радость.
Потом  приглашала всех к столу.
-  Без блинов не масляна. Ешьте,  ешьте,  мои дорогие,-  приговаривала мать, пододвигая к блинам сметану, маслице, яйца. Сама притомленно присаживалась рядом.
-Вот пройдет Масленица, наступит строгий пост, нельзя будет в рот взять  ничего скоромного. Аж семь недель до самой Пасхи постничать будем!
Глаза  на минуту становятся строгими, задумчивыми. Потом оттаивают:
- Так что наедайтесь от пуза! На Масленицу надо есть столько раз, сколько собака махнет хвостом. Ешь, Миша, ешь,- подкладывала ему очередной блин.
А Мише кажется : это сама тетя Масленица угощает их, предлагая свои блины.
Миша вспоминает  о  дворовом   Шарике – добром рыжем псе с белыми отметинами. Одна  отметина закрывает у него весь глаз, отчего кажется, что у Шарика этого глаза и вовсе нет. Но Шарику  это не помеха, он знай заливается беззаботным лаем и беспрестанно машет хвостом. Это ж сколько Мише надо съесть блинов? Сколько глупый Шарик хвостом махнет? Столько и  в живот не войдет.
А как это они проживут, выдержат такой  длинный Пост? И почему  уж больно  строгий этот Пост, нельзя ли послабже? А ну, как сейчас он не наестся вдоволь, что потом будет? Вдруг не выдержит, не достоит как часовой на Посту? С голоду умрет?
Мише становится  страшновато. Представил, как, вытянувшись в струнку с громадным ружьем стоит на посту день, другой, неделю. Уже  сосет под ложечкой, есть хочется – спасу нет. Кажется, корову бы проглотил. Перед ним, словно дразня и насмехаясь,  проплывают разные вкусности- сметана в горшочке, сдобные ватрушки, колбасы. Особенно досаждает  обжаренная куриная булдыжка, что крутится прямо возле его носа. Какая вредная эта булдыжка!
« Кыш, кыш, не мешай стоять на посту!…»
Заметив задумчивость сына, оставленный  им блин, мать весело ерошит  ему волосы.  Поворачивается к отцу:
- Какой он у нас впечатлительный…
- Мечтатель!
Тают во рту блины, тихо журчит беседа,  в окно заглядывает солнце. Яркое, живое, оно косится своими лучами, словно тоже блинков хочет отведать. Мише хочется угостить и солнце, и кота Кузьку, и беззаботного Шарика, и неведомого нищего. Всех бы одарил!
У порога на подстилке разлегся, вытянулся во всю длину довольный  Кузька. И  блинков ему досталось, и творожка, и сметанки. Кот распустил брюхо, расплылся, отдыхает барином. Когда-то ему еще столько перепадет?
Когда Миша подрос, то понял, что никакой тети- Масленицы вовсе нет. А есть  просто  веселое гулянье, когда все едят, пьют вволю, забавляются разными забавами. Но навсегда Масленица связалась для него с образом матери, которая подает на стол  духмяные пышные блины,  что- то припевает,  гладит его по голове. Будто та тетя - Масленица, что стояла за ее спиной, переместилась в родной и самый близкий для него на земле образ- образ Матери.

Краски детства – они  для нас на всю жизнь.
А образ Матери - на века.

Набив  полные карманы тужиками – хлебцами  из гречневой муки,  что напекла Семеновна, Миша  утром  рванул  на улицу. Город уже был запружен  людом, а народ все подпирал и подпирал. Шли  с Гончаровки, Замостья, шли с Подола,  Заолешенки, с  Гая – отовсюду. Да и как иначе? «Себя заложи, а масленицу проводи!»- гласит неписаный закон.
За ночь подтаявший снег прихватило морозцем, лужицы покрылись тонкими льдинками. Все это под ногами  заскрипело,  захрустело разом битым стеклом. То тут, то там раздавались веселые возгласы, неумолчный  гомон, смех.
Пронзая толпу бойкими  стрелами,  ныряя в нее в одном месте и выныривая в другом, стрижами  летали взбудораженные мальчишки. На них шикали, их шпыняли, осекали, но это только распаляло ребячий дух и добавляло накала во всеобщую атмосферу веселья.

На душе у  Мише было легко и весело. Если и можно встретиться со счастьем, то - вот оно! Это ли не счастье – сыграть раз, а потом еще и другой в комедии одну из главных ролей! Когда делаешь то, что  хочется, что тебе нравится, и за это еще получать благодарности, признательность зрителей. Мише казалось, что его жизнь пошла уже по- другому, наполнилась новым смыслом. И он  за эти дни стал  другим – старше, взрослее.
Он сыграл роль!  Куда бы Миша ни шел,  что бы ни делал, в голове у него  неотвязно крутилась одна и та же мысль. Ему верилось и не верилось в  то, что произошло. Это такое, такое… Как можно дальше просто так жить на свете? Нет, решительно никак нельзя, невозможно. Что- то должно меняться, что-то дальше должно произойти. После того, как они сыграли комедию «Вздорщица», когда все им хлопали и радовались, разве можно жить той серой обычной жизнью? Нет, нет и еще раз нет! Казалось, и Масленица подоспела в их честь, все хотят порадоваться такому успеху!
Где-то рванула гармошка, над  городом полетело:

-Эх, масленица, кривошейка,
Покатай меня хорошенько!

 «А где же  тройки, где?» - крутил по сторонам головой Миша, но лошадей нигде не было видно. Но вот - чу! – вдалеке послышался звон бубенцов. Все слышней, все зазывней.
-Едут! Едут! – подпрыгнул от радости Миша.
Из-за поворота  прямо на них вылетела окутанная беспрестанным звоном расписная тройка. Что за кони, что за диво! Гладкие, блестящие, с расчесанными гривами, из раздувавшихся  ноздрей пар валит – летят во весь опор, подхлестываемые звоном развешенных на  дуге бубенчиков и колокольчиков. Вздымая  голову,  чутко прядает ушами от оглушительного звона над головой коренной – гнедой, с темным отливом конь. Изгибая пружинистые шеи, всхрапывая, рвут постромки в разные стороны атласные вороные. Непривычны они  ходить в пристяжке,  оттого и мчатся ошалело  вперед, словно стремясь вырваться на волю. И летят, летят вперед с утроенной силой  сани. Развеваются привязанные к дугам  рушники,  трепещут на ветру цветные лоскутки,  снежные комья несутся  из- под копыт.
 Встав  в санях во весь рост,  рослый парень - шапка  на  затылок  сдвинута, полы тулупа  словно крылья распахнуты – лихо крутит над головой вожжами:
-Побереги-и - ись!
Возле стайки прижавшихся к обочине девиц осадил своих сказочных  коней.
-Прошу! – с поклоном сделал жест рукой чернявой дивчине.
Та зарделась, застенчиво отвела в сторону глаза, прикрылась  кончиком цветастого платка. Но – лишь  на миг, «для порядку». Вроде бы негоже сразу в сани  прыгать, что люди подумают? А девичье сердце  птичкой бьется  в груди, выскочить готово. Это ли ни радость – прокатиться на  дивной тройке с таким залихватским малым! Подружки умрут от зависти!
Каждая хотела бы оказаться на ее месте. Щебетать друг с дружкой, судачить на разные лады – это одно, а как доходит дело до ухажеров - куда девичья дружба девается? Ну, а масленица – это особая пора, вроде как смотрины невест проходят. И как не биться девичьему сердцу, когда на тебя парень глаз положил? Кто не хочет удачно выйти замуж, найти себе хорошего муженька?
Подала руку девушка, р-раз – и  уже в санях. Прокатиться три – четыре круга– это как закон, ее полное право. Другой наступит черед, новые будут смотрины.
Подмигнув избраннице,  свистнул добрый молодец,  крутнул вожжами:
-Вперед, родимые!
 Рванули с места добрые кони, осыпали девицу снежной пылью, зазвенели бубенцы. Лихо!
 Миша с Венькой с завистью проводили взглядом  уносящуюся  вдаль тройку. Будь их воля – катались бы днем и ночью. Есть у них своя, особая  «санная» забава Ребята  поджидали,  когда сани с базара потянутся и можно будет к ним тайком прицепиться, хоть чуток прокатиться. Мужики  мальцов  не  баловали. Заметив, что хлопчик догоняет сани, иной специально подхлестнет лошадь: попробуй, догони! Ходко бегут сани по наезженному скользкому  снегу. Бежит, бежит мальчонка, запыхается весь,  все никак ручонками до спинки не дотянется. А мужик, обернувшись, только ухмыльнется в  густую бороду: отстал!
Это еще что! Иной  суровый возница  подпустит к саням, а потом ка-ак протянет кнутом по спине: получай! Мол, нечего мою лошадь нагружать, она и так притомилась, а тут ты еще хочешь надурняка покататься. Попадались и такие, которые, заметив, что ребятенок завалился на солому,  специально помчит во весь опор. Только ветер засвистит в ушах! Сердце в пятки уходит: как на всем скаку соскочить? А мужик только посмеивается да сильнее лошадь подгоняет: как хочешь, так и спрыгивай. Тут уж готов кулем валиться в снег, лишь бы в дальнюю деревню не завезли.
Но вот на масленицу  наступает и на их  улице праздник: детвору катают сплошь и рядом. Надо только дождаться, когда лошадей прибавится, тогда и они по городу кругом, «по солнышку» поедут.
На улицу въезжают все новые и новые разукрашенные упряжки. Торжественно, на холеных сытых лошадях едут богатые семьи. Сани убраны меховой или войлочной полостью,  красивыми  взбитыми подушечками,  к дугам привязаны колокольчики, ленты и полушалки. Впереди, на самых почетных местах  важно восседают  хозяин  с сыном, сзади расселась хозяйка с дочерьми. Едут, по сторонам поглядывают.  Для них выезд на масленицу – как демонстрация своего положения, сытости и довольствия.
Не спеша катят  вчерашние молодожены, раскланиваются на все четыре стороны – «вот они мы, имеем честь принять поздравления». Их то и дело поздравляют, а  когда кто-то  потребует «посолить рыжиков» - останавливаются, целуются при всем честном народе. Легко, озорно мчат «одиночки» -   разукрашенные сани или  крестьянские розвальни. И вот уже образовались санные хороводы:  в длинную цепь вытянулись  упряжки всех мастей, одна  другой краше. От звона множества бубенцов и колокольчиков в ушах закладывает. Сани облеплены детворой словно мошкарой,   лошади уже еле тянут, но возницы не серчают. Иной  шумнет незлобиво: куда еще, сколько можно?-  потом махнет рукой да по новому кругу пускает.
Миша с Венькой довольны: и на  расписных санях «со спинкой»  прокатились, и на мехах полежали, и на соломе в розвальнях повалялись. И никто кнутом не хлестнул, не осерчал: всем сегодня можно кататься. Хорошо!

На площади  снег плавится под ногами толпящегося люда. Все снуют, мельтешат  в беспрерывном водовороте.
- Блинков, кому блинков?- несется отовсюду.
Трещат дрова,  сладкий дым  разносится по площади. Обжигаясь, хватает  народ блины,  пробует  то в одном, то в другом месте. Детворе же еще каленые орехи да  медовые пряники подавай это их любимое лакомство.
 Пыхтят паром самовары, выпить  душистого чайку на бодрящем воздухе – одно удовольствие. Особенно бабам. Разодетые,  в разноцветных платках,  дуют они чашку за чашкой, трещат как сороки. И вот уже  раскрасневшиеся, довольные,  завели:

-Эй, ты, Масленица,  кривошейка,
Эх, зустреваем тебя хорошенька!
Хорошенька!

 «Ну и голосища!»- заслушался Миша.
А бабоньки  притопывают да  пышными боками  покачивают:

-Провожаем тебя  ох, ещщо лучше,
Ещще лучше!

Подтянулись другие, взметнулись вверх руки, закружился цветной хоровод:

- Кочергою, помялом, у горбяку.
-У горбяку!

Подмигивают друг другу бабенки,  заводят себя и остальных :
-Да горячим блином у шеяку.
Раззадоренная толпа  поддакивает:
- У шеяку!
Бабы враз  переменились - закатили глаза, заохали, затужили:
-Кабы тебе, Масленая, ой, семь неделек…
- Семь неделек!- соглашается с ними честной народ.
- А посту святого, ой, одна  неделя…
- Одна неделя!
Чуть стихло -  озорным  визгом взвилось:
-Ой, что- то горло дырынчит, дырынчит...
- Надо горло промочить, промочить, - слилось  в многоголосом хоре.

Льется рекой пиво,  плещется в чашках  горячительный, веселящий душу сбитень. Гуляй народ, пока гуляется!
Беспрестанно, как заведенная, крутится карусель. Быстрее, быстрее, еще быстрее – нажимают, поддают жару   «крутильщики». Лихо летят санки,  безостановочно мелькают лица. Глядь – иной ездок не выдержал  бешеной гонки, слетел!
- Ага-га!- зарадовались крутильщики, - выбили из седла!
Потом притомятся,  задышат тяжело, аж пар с них повалит от непрерывной крутни - и стихнет бег:  давайте ребята, меняться! Поменяются, и вновь летят санки по кругу. Девки визжат, хлопцы оглушительно свистят, ребятня кричит. Отчаянно веселая это штука– карусель!
На верхотуре отполированного столба  подвешены   призы. То один, то другой лихой малый, поплевав на руки, пробует  добраться до них. Сначала вроде бы лезет прытко, но потом чахнет, чахнет, глядь -  обмяк, обнял беспомощно столб –  никак!
- Давай! Давай!- кричит, подбадривает снизу народ.
Куда там!
Выпустит малый пар,  поползет беспомощной кишкой вниз. Слабо!
Но вот расступился народ, зашумел:
- Дядичко! Дядичко!
Скинув с себя всю одежду, худощавый мужичонка  вьюном обвился вокруг столба, раз- раз, выше, выше, не останавливаясь –  и уже на самом верху.
- Вот это да!
- Лихо!- зашумела толпа.
А Дядичко выждал  чуток, покрасовался перед честным народом, хвать  свои «трудовые»  сапоги и уже на земле. К нему сразу приятели прилипли.
- Обмоем?
- А  як же?
На ледяных горках – своя кутерьма. Кто на салазках вниз летит, кто на рогоже, кто на шкуре, а кто и просто на ногах пытается съехать. Кого-то сбили, кого-то  придавили,  свалили – не беда. Масленица на то и Масленица, чтобы  веселиться на полную катушку!
То тут, то там снежными изваяниями  высятся диковинные фигуры – белочки, лисички, зайчики. Возле них  роится малышня: разглядывает, поглаживает,  пытается что-то понять. А сказочную богатырскую Голову даже взрослые обступили. Все ахают да охают, крутят головами: красота!
Творец же этой красоты  Левченко стоит себе  в сторонке, попыхивает дымком из  короткой глиняной трубки,  щурится тихой  улыбкой. Любо ему, что сработал он мастеровито,  все вышло на загляденье. И большей благодарности, чем  смех детворы да восторженные возгласы взрослого люда,  ему и не надо.
Еще недавно Миша  белой завистью завидовал  Левченко, его творениям, ему хотелось в чем-то быть на него похожим. И вот он сыграл свою первую роль, вроде бы неплохо сыграл. Это ли ни дивное творение, это ли ни чудо? – задавал он сам себе вопрос. Значит, он тоже на что-то способен, тоже может сотворить нечто эдакое…



22. КУЛАЧНЫЙ БОЙ

- А пойдем  на лед? Там  городские  сойдутся  «нагрудки» с замостянскими – предложил Венька.
- Айда!
Много разных забав проходит на Масленицу в Судже. Но кулачный бой, когда  на лед  с двух сторон высыпают от мала до велика и бьются, бьются – не из-за злобы или ненависти – Боже упаси, а из желания показать свою молодецкую удаль, размять косточки, померяться в честном бою силами – это нечто особенное. 
«Неразволочная»  должна  пройти за городом на речке Судже  – там, где она берет широкий разлив. Есть тут  где разгуляться молодцам, да и зрителям  места вдоволь. Буквально потоками со всех сторон валил сюда народ. Путаясь в нарядных юбках,  весело щебеча  друг с другом, беспричинно прыская  от смеха и стреляя глазками  по сторонам,  разноцветными стайками стекались на лед молодухи. Крепкощекие,  раскрасневшиеся, в самом соку, не просто красные девицы – огонь!– они  втайне  надеялись  высмотреть себе  под стать таких же молодцов –  сильных, смелых, удалых. Как раз в кулачном бою  таких и можно найти.
Шаркая подбитыми валенками,  опираясь на палочки, то и дело останавливаясь,  переводя дух и прислушиваясь к  вырывающемуся  из груди шипящему свисту,  к месту боя  ползли «вековые» старики. Те, что когда-то  бились здесь на кулачках, как бились их отцы и деды. Многие изрядно пострадали  в сражениях: кто зубы потерял, кто ребро  сломал, а кто-то и вовсе еле живой на карачках домой уполз. Но не держат зла на своих обидчиков старики – мало ли что в драке бывает? А вот на  нынешнюю молодежь ворчат.
-Не те нонче робята пошли… - шепелявит один.
- Одна мелкотня, -  шамкает другой.
- Да разве так бьют? Ни силы, ни огня.
- Вот мы, бывало…
И начинаются суды- пересуды, воспоминания:  кто  кого хорошо ударил,  кто с первого раза свалил, кто перед сильным соперником до конца  выстоял.
Хлопцы же, которым  предстоит участвовать в сражении –  и парубки, и двадцатилетние, и даже молодые, уже женатые мужики – заматеревшие, с отпущенными бородами – те сосредоточены, напряжены. Им предстоит бой,  это не шутка. Продумывают,  как бы удар верный противнику нанести - такой, чтобы сразу  с ног свалить и чтобы тот уже не поднялся. А коль на достойного бойца нарвешься – как самому устоять или с меньшими потерями выйти из боя.
Тут уж кто на что горазд. Хотя  правилами  дозволяется биться только в подбитых рукавицах из сыромятной кожи, а  вкладывать в руку какие-либо тяжести запрещено, куда там! Идя позади рослых парней, Миша услышал:
-Я  вчора  рукавицы водой намочил и на мороз выставил. Вдарю так вдарю! – похвалился один.
- Это шо! Вот я в рукавицу свинчатку вложу. Мы недавно корову зарезали, ноги на холодец пошли. А  в ноге есть бычинка, ну, «шашка» такая, знаешь?
- Где  пустота? Конечно, знаю.
-Так вот, я свинец туда залил. Чижелая штука получилась! Ох и  вмажу когось по сопатке!
- Вроде как нельзя свинчаткой…
- Ага, нельзя! А в том году Саша Куропатка мне так «в хлебово» дал, шо я кровью залился. А сколько зубов выплюнул! Наверняка, свинчатку, гад, вложил. Ну, я с ним посчитаюсь!
- А я  мясо и хлиб до масленицы трескал- шоб   силы больше було.
- И я…
Мише  не понимал эти разговоры. Как это - кого-то «вмазать  по сопатке», «дать в хлебово»? За что? Просто так, ради развлечения? Что за чушь! Вот они захотели развлечение  себе устроить – сыграли спектакль. Всем весело, хорошо. А от драки какое веселье?
Находящийся под впечатлением от сыгранных  спектаклей, Миша  и на кулачный бой смотрел уже совсем по- другому. Ему, нелюбителю драться,  казалось, что все происходящее –непонятно  зачем поставленный кем-то спектакль  с интригующим началом, лихо закрученным действием и неизвестной концовкой. Кто-то неведомый расставил по местам «актеров», вывел их на «цену», даже зрителей  собрал. Только на этот раз он, Миша, не актер, а  обыкновенный зритель, которому  неведомы все скрытые пружины разворачивающегося действа.
«Что  дальше, дальше?»- пританцовывал он от холода и нетерпения
На льду  - черным - черно от собравшихся,  сотни бойцов собралось. По одну сторону расположились замостянские, напротив них, разделенные белой полосой снега - городские.  Это – лучшие силы, самые бойкие, кто не привык отсиживаться в теплой хате, кто готов драться в добром бою до конца.
 По окраинам каждой толпы шныряют  мальчишки. Словно драчливые воробышки,  скачут они с места на места, шпыняют друг друга своими острыми кулачонками, ни минуту  не постоят на месте. Именно им предстоит выступить застрельщиками боя, «разогреть» настоящих бойцов. Потом  ребятня схлынет в сторону. Может, даже  устроит  свой,  «детский» бой, отдельно от взрослых. Пока же они чувствуют себя  наравне с остальными, вот и хорохорятся, принимают воинственные позы.
Ближе к  середине переминаются на месте молодые кулачники – основная сила каждого отряда. Многие из них принимали уже участие в сражении, «понюхали пороху». Знают, что придется  изрядно помахать кулаками, вот и  сопят сосредоточенно, набычившись, наблюдая за  движениями противника и готовые  незамедлительно вступить в бой.
В центре  расположились матерые бойцы – бородачи, сплошь женатики, имеющие уже по двое, трое детей. Такие бьют по одному – от силы, по два раза. На лицах многих  красуются шрамы,  некоторые недосчитываются зубов.  Но они не обращают внимания на такую «мелочь». Их сторона будет биться, и как же они пропустят такое славное дело? И своих поддержат, и молодость вспомнят. Без кулачного боя они уже и жить не могут. Конечно, жены, будь их воля, не пустили бы своих мужиков,  но разве такое возможно?  Многие из них пришли  на лед поддержать своих мужей, некоторые даже с грудными детьми на руках.
Море бойцов волнуется. Все громче, громче выкрики с той и с другой стороны, все больше гул,  больше движения.
Затравить, зацепить за  живое, взбодрить себя и своего противника- с этого всегда все начинается.
-А вы замостянцы, настоящие засранцы, - полетел первый обидный  камень.
- А вы городские, дохлые такие! – незамедлительно последовал ответ
- Ни в склад, ни в лад, поцелуй коровий зад!
- Сейчас вас порвем как котят!
- Пупок развяжется!
- Чья бы мычала…
- А ваша молчала…
На минуту перепалка смолкает.
- А как будем биться?– уточняются правила
- Как всегда!
-Лежачего не бить? – слышится зычный громкий голос.
- Не бить!- гремит  над рекой многоголосый хор.
- Мазку не бьем?
 Не бьем! – ухает толпа.
-По- увечному не биться!
- Не биться!
Напряжение с каждой минутой нарастает. Воздух, кажется,  дрожит от голосов. Толпа - что пороховая бочка, готовая в любую минуту взорваться со страшной силой. Достаточно только фитиль поднести.
И такой фитиль подносят.
Один из  замостянцев подозвал  самого бойкого, задиристого мальчонку.
- Слышь, малец, -  хмыкнул он, подсмеиваясь.- Ты слабак?
- Чего-о? расширились от обиды глаза мальца. – Да я… - навострил он кулачонки.
-  А вот тому  «чухно»-  ткнул парень пальцем в сторону мордатого здоровяка   с другой стороны - в ухо всыпешь?
- Тому-у?
- Ну, да. Что, заминьжевался?
- Нет!- вскинулся мальчонка.
- Это для затравки. Не бойся. Всыпешь – и тикай, понял? А мы уж начнем .
Мальчонка отделился от толпы, подбежал к городскому здоровяку,  р-раз – влепил  тому кулачонком  в ухо. И – деру к своим.
- Ах ты, щенок!- взревел от  несказанной обиды  парень и рванул за  мальцом.
На его пути тут же выросли двое  дюжих замостянцев.
Бух- бух! – Готов! Распластался здоровяк на льду, как лягушка – раскинул руки- ноги, лежит - «отдыхает».
- Наших бьют!- вскричали городские.
-Даешь бою!- полетело от замостянцев.
И пошла, пошла  яростная молотиловка. Ринулись друг на друга бойцы – с воплями, свистом, свирепым ожесточением. Замелькали кулаки, воздух наполнился криками, сливавшимися в беспрестанный гул.
То тут, то там,  слышались смачные удары, хеканье, вопли, стоны.
- Получай!
- Ах!
- А вот я тебе!
- Сенька, сзади!
- Прикрой!
- Ой- ей- ей…
Линия битвы причудливо изгибалась: то городские в одном месте  напирали на замостянских  и те пятились назад, то  в другом месте замостянские прорывались вперед. Отдельная горстка наиболее отчаянных  замостянцев, увлеченная боем, вдруг оказалась в самой вражеской гуще. Со всех сторон  на них обрушились кулаки. Удары сыпались справа, слева, так что  «героям» пришлось нелегко. Некоторые уже не махали руками, а только прикрывались, пригибались и еле держались на ногах.
- Не удавай, братцы, не удавай!- видя, что бойцовский дух ослабевает, воззвал мечущийся из стороны в сторону,  безостановочно орудовавший руками и ногами расхристанный парень.
- Смелее!
-Дружнее! - поддержали его товарищи.
Все же силы оказались неравные, и лихим бойцам  пришлось отступить. Появились первые жертвы.
  Из кучи дерущихся,  оцарапывая руки о лед, на четвереньках  выполз  получивший « в хлебово» молодой  хлопчик. Застыл на месте, будто о чем-то задумался, харканул  на снег,  выплюнул  вместе с кровью выбитые зубы.
- У-у-у…- погрозил кому-то ободранным кулаком.
Кровь  расплылась на снегу  алым пятном.
Хлопец, поднатужась, встал,  приложил к лицу снег, немного подождал. Потом махнул рукой,  шмыгнул носом и,  как ни в чем ни бывало,  вновь ввергся в пучину драки.
Были уже и такие, кому «свернули салазки»- сильным ударом сбоку в нижнюю челюсть выбили ее. Такой – уже не боец, сразу шел или домой, или,  чаще всего, - покряхтывая, постанывая, присоединялся к зрителям. Нелегко приходилось и получившему «под микитку». От сильного удара «под дых»  у бойца тут же перехватывало дыхание, он скрючивался в три погибели, а то и вовсе валился с ног. Однако это не смертельно. Помучившись некоторое время, боец постепенно приходил в себя. И уже опять летел в толпу – с новой злостью, с желанием отомстить за «микитку».
Ну, а «подставить  фонарь» - это для кулачника обычное дело. Как же : быть в драке и не получить приличных кровоподтеков,  изрядных синяков – да тебя же за труса посчитают. Значит, не был ты в бою, не махался, как все, что за  человек?
Как и в любом кулачном бою, в Судже - свои герои. Находясь в самом центре своей толпы, они до поры до времени не вступали в схватку - ждали своего часа . В городской гуще, ухмыляясь, поводя покатыми плечами, по кругу похаживал Машенька. Лобастый, со сходящимися на переносице  мохнатыми бровями и маленькими, глубоко посаженными глазами, с выдвинутой вперед  массивной челюстью и переходящей сразу  от головы к спине обросшей шерстью шеей, он  казался  забредшим из лесу медведем. Печать угрюмости, немногословность,  слегка косолапая,  похожая на звериную походка, а,  главное,  недюжинная сила – все это  выделяло его среди городской братии. При сем том он был весьма незлобив, даже добр, мухи не обидет. Оттого и прозвали его ласково – «Машенька».
На Машеньку весьма рассчитывали в кулачном бою. Ждали, берегли его до последнего. А ну, как незаладится схватка – тогда надо пускать  его вперед. Пусть он развернется, бока противникам намнет, тогда наш верх будет – так  рассчитывали  хитрые горожане.
У замостянцев  - свой   козырь. Так же в центре, только,  в отличие от Машеньки,  беспечно балагуря,  посмеиваясь и подтрунивая над  товарищвами, ждал  свого часа Буян – лихой, свой в доску хлопец. Ладно скроен. Ни устрашающих бугров мышц, ни бычьей шеи – ничего такого у Буяна нет и в помине.  Вроде бы такой, как все. Разве что ростом повыше, в обхвате пошире,  да улыбка не сходит с лица. Но клички дают не зря. Водилась у этого  малого скрытая до поры до времени  необычайная  взрывная сила. Не тронешь его – не заметишь. Но стоит только задеть некую потайную пружинку – держитесь, недруги! Все вокруг себя  мог разнести Буян,  добрую дюжину народа размести. Настоящий Буян!
В какой-то момент ряды городских дрогнули. С  криком, свистом, улюлюканьем их стали теснить взбодрившиеся замостянцы .
- Ура!
- Наша  берет! –  со всех сторон полетели   радостные возгласы.
Теряя бойцов под ожесточенным натиском, городские  стали отступать. Шаг за  шагом, все ближе к берегу.
- Машенька, давай! – раздался чей-то отчаянный крик.
Машенька, набычившись,  засучил рукава.
- Р- разайдись!
Товарищи расступились.
Машенька  двинулся вперед. Замахал  своими длинным руками- оглоблями, заработали его  кулаки величиной с добрый горшок. Гребанет правой – словно подкошенные снопы валятся с ног  крепкие замостянцы с одной стороны, махнет левой – валятся  с другой. Там, где ломится он, словно просека образуется – все выкашивает на своем пути.
-Молодец, Машенька! - вскричали приободренные горожане.
С новой силой рванулись они вперед. У кого сопатка была  разбита – утерся,  кто с ног был сбит – подскочил, словно новые силы в него влились. Что значит пример атамана! Да за таким  и идти не страшно.
И вот уже дрогнул соперник,  стал медленно отступать. Уже и робость зародилась в рядах замостянцев – как справиться с таким  чудищем, которое косит всех, словно косой? Некоторые даже в бегство обратились. Еще немного – и восторженно  заликуют городские: «Наша взяла!»
А что же Буян?  Застыл на месте как каменный, ни один мускул не дрогнет на его лице.
- Буян, подсоби! - кричат обливавшиеся кровью замостянцы.
Стоит Буян, уставившись в одну точку, не откликаясь, только желваки на его скулах ходуном ходят.
 - Буян, выручай!- доносятся  до него  ослабевшие голоса.
Стоит Буян, не шелохнется, будто его и не касается.
- Буян, хана приходит,- совсем уже плач, стон слышится.
- Ну, кажись, пора!
Скинул с себя  тулуп, распрямил плечи, не спеша пошел навстречу  главному городскому «молотильщику». А  Машенька – совсем уже близко, в самый центр врага  свою «просеку» пробил.
И тут перед ним – Буян.
- Ну, что, поговорим?
- Поговорим!
Расступился  честной народ, как же – их   атаманы  « по душам»  сейчас будут «разговаривать». Стихли удары, лишь кое- где  на окраинах еще мутузили друг друга неостывшие от боя бойцы. В центре же – тишина. Все понимали: от того, как  закончится бой главных кулачников, зависит весь  исход сражения.
 Нагнув голову, словно бык,  Машенька ринулся вперед. Махнул своим кулаком- горшком раз – Буян ловко увернулся. Еще махнул  Машенька  со всей мочи – Буян вновь поднырнул под руку и был таков. И тут же, не давая  сопернику ни секунды  для нового размаху,  с правой засадил ему  « в микитку». Словно  тугая пружина разжалась и выстрелила изо всей силы.
- А х-х,- пронеслось  над льдовым побоищем.
Невероятно! Машенька - косая сажень в плечах, несокрушимая, казалось, гора-медведь, беспомощно замер. Нет, он еще не  сражен наповал,  его  крепости  хватает на десятерых. Но что-то надломилось в   богатыре. Он стал хватать  ртом воздух, кулаки- горшки безжизненно опустились.
Готов?
 Словно услышав позорный приговор, Машенька  встрепенулся, повел вокруг себя  ошалевшими глазами : где  же противник? Ага, вот он, стоит, ухмыляется!
Машенька, собрав воедино свою стопудовую силу, ринулся напролом на Буяна. Казалось, он  напрочь снесет его, растопчет в лепешку.
Но  что это?
Буян сделал едва заметное движение в сторону – и Машенька – медведь валуном пронесся мимо.
- Ку-ку!
 Машенька  сделал боевой разворот. Сопя,  подлетел к Буяну -  и получил такой удар промеж глаз, что  тут же брыкнулся на лед.
Все расступились.
- Машеньку побили! Машеньку побили! – разнесся среди горожан вопль.
Подбежали товарищи, схватили его за руки, поволокли к своим.
- Ура-а –а!
Всколыхнулись замостянцы,  ринулись вперед, замахали что есть мочи кулаками  с новой силой.
- Дави-и-и!
- Круши-и-и!
Остановить их уже было невозможно. То тут, то там  у городских образовались бреши, в которые врывались вдохновленные замостянцы и молотили, молотили.
Вскоре все было кончено.
Городские  бежали  с места сражения. Кто- своим ходом, кого оттащили волоком, а кто просто отполз. Тех уже и не добивали. Правило есть правило: лежачего не бьют.
- Ура-а-а!
- Наша взяла!
Полетели вверх шапки, завопили, упиваясь победой, бойцы, запрыгали  на месте зрители.
- Ай да батька наш! Молодца!- ликовала молодая мамаша, указывая на Буяна своему грудничку.
Молодайки закрутили распустившими шалями, закружились от радости:
- Лихо! Лихо!
А что же побежденные?
Ушли со льда, утерлись,  завздыхали:
- Что ж, ваша взяла. Но в следующий раз…
 Тут бы разойтись  им врагами  в остервенелом ожесточении до следующего кулачного  боя. Но нет! Ни  злобы, ни ненависти.  Прошло какое-то время – и уже смешались в кучу победители и проигравшие. С огромными синячищами, красочными «фонарями» под глазами - прикладывают к разбитому лицу  снег,  стараясь остановить кровотечение, усмехаются, подтрунивают друг над другом :
- Как я тебя? Во какой фингал вышел!
- Да, классный удар! Теперь я  в темноте и без фонаря обойдусь.
- А шо ж ты варежку раскрыл?
- Вот в следующий раз попадешься мне, узнаешь!
- Ха- ха- ха…
Откуда-то появилась  бутылка, а  там и другая, третья,  нехитрая закуска.
Все оживились, стали весело потирать руки:
- Вот это дело!
- Для протирки!
- Какой протирки! Добро переводить?
- А-а, до свадьбы заживет.
-Наливай, брат!
Чокнулись, закурили. И  вот уже бывшие соперники похлопывают друг друга, обнимаются, некоторые даже целуются.
Венька прыгал от радости.
- Какой бой! Как Буян Машеньку завалил, а?
Он начал  прыгать вокруг Миши, стукать его кулачками как настоящий боец.
- Нет, нет, я в такие игры не играю. Пошли домой!
- Ну пойдем.
Продрогшие, Миша с Венькой побежали, хлопая на бегу друг друга, чтобы быстрее согреться. Надо перекусить да вечером  вновь на площадь. Будут жечь Масленицу - как же  такое пропустить!

 Сгустились сумерки, но  народу на площади - не меньше, чем днем. На большом дощатом помосте  - громадная куча  из дров, хвороста, старых корзин, бочек,   разного тряпья, всего, что может гореть. В середине – высоченное, наряженное в женскую одежду, набитое соломой чучело Масленицы. Плотным кольцом вокруг нее толпились парни и девчата, даже щелочки не найдешь.
- За мной!- призывно махнул рукой Венька, ожесточенно заработал локтями. Ребята пробились, просочились, стали  впереди всех, где все хорошо видно. Вот она, сама Масленица – прямо перед глазами. На обтянутом тряпичном лице –  нарисованные углем глаза, рот, нос, во все стороны торчат «волосы» -  пучки привязанной пакли. Вместо рук – длинные палки, к одной из них приделан блин.
Мише даже жалко стало, что она сейчас сгорит, но обычай есть обычай. Заканчивается масленичная неделя, подходит к концу  развеселый праздник. Это и Зимы проводы. Хватит, кумушка, похолодила всласть, уступай Весне дорогу! Вон уже как легко дышится. Хочется  чего-то  свежего, нового, необычного…
 «Я играл в комедии!»
 Миша до сих пор не мог в это поверить. Ему казалось, что  разошедшийся праздник – это словно в  честь сыгранной ими комедии. Так радостно, когда одно накладывается на другое, прямо двойное счастье получается.
«Я играл в комедии!»
Зажгли смоляные факелы, озарились радостные лица.
Затрещали, охваченные пламенем дрова, наваленный хворост. Огонь яростно стал лизать деревянную гору, пожирать ее словно ненасытный  зверь. Жар хлынул во все стороны. Зашипел и стал плавиться вокруг костра снег, на его месте зачернела, запахла  разогретая земля. Миша,  прикрываясь ладонью, невольно отошел назад.
Костер на глазах набирал силу, радостно,  гудел,  трещал, брызгался яркими искрами. Стало светло как днем.
 Со всех сторон Масленицу  охватили пляшущие красные языки. Вспыхнули  руки,  букли, заполыхали  бушующим пламенем.
- Ой, гори, гори, Масленица, Семионова племянница, -  взвизгнув, голосисто  затянули  девки. Их подхватили:
- Пройдет семь недель, придет светлый день.
Взметнулись вверх руки, задвигались, затопали ногами,  закружился народ.

-Будут Пасху носить,
Будут яйца красить!

Миша  заворожено смотрел на  бушующий костер, на вспыхивающие в отблесках пламени лица горожан, на стреляющие  искры.
«Я играл в комедии!» - неотступно крутилась в голове радость
 Искры уносились в высокое  темное небо, растворялись среди мерцающих звезд.
Даже в самых смелых своих  помыслах никогда не смог бы он предположить, что  там, в вышине, по Божьему  провидению  в это время загоралась  новая, необычайно яркая звезда. Звезда - великого актера  России Михаила  Щепкина.
А тогда  – еще просто крепостного мальчика Миши, сыгравшего на суджанских подмостках в комедии  «Вздорщица»  свою первую роль.



22. «ВЫСОЧАЙШЕ РАЗРЕШЕНО…»

Вместо эпилога.


 Свежим утром 9 мая  1895 года, неспешно погромыхивая по новой, совсем недавно проложенной узкоколейке, на станцию  Суджа притянулся небольшой, всего из нескольких вагонов поезд. Пыхтя и отдуваясь, словно после тяжелой работы,  паровоз распустил пары во все стороны, заволок  белым дымом  пристанционную площадь. Тут же подскочили босоногие мальчишки, стали тыкать пальцами в никогда не виданное железное чудище. Их приводили в восторг и  массивные  колеса с красным ободом,  и челноками снующие взад- вперед как живые шатуны, и высоченная труба, из которой беспрестанно валил черный дым.
«Почему паровоз так сильно пыхтит?» «Можно ли его перегнать на коне?»  «Что будет, если на рельсу положить железяку?» - сто самых разных вопросов донимали  ребятню.
У  взрослых же были совсем  другие заботы. На перроне выстроилась целая делегация  уважаемых жителей города во главе с предводителем местного дворянства господином Жекулиным. Специально приглашенный из Курска  духовой оркестр сверкал на солнце медью труб и фанфар. Толпы зевак теснились рядом,  желая хоть одним глазком взглянуть на происходящее.
Все ждали гостей из Москвы.
 Из вагона первого  класса  показалась   горделивого вида, словно с какой-то особенной стрункой, статная темноволосая женщина.
- Кто это? Кто это?- зашелестело в  толпе.
- Ермолова!
- Та самая?
-  Неужели?
Жекулин, низко поклонившись, протянул знаменитой московской артистке большой букет из распустившихся красных тюльпанов. В лучах солнца они горели ярким пламенем.
- Милости просим, Мария Николаевна!
Капельмейстер  взмахнул рукой. Зазвенели фанфары. Грянула, сотрясая воздух, музыка.
  Ермолова улыбнулась, развела руками.
-  Право, господа, никак не ожидала! Поистине царский прием!
Один за другим из вагона выходили артисты московского императорского театра Садовский, Медведева, Никулина, Садовская,  Южин, выпускники драматических курсов Московского театрального училища. Прибыли   внуки Щепкина и его правнучка, известная писательница и переводчица Татьяна Львовна Щепкина,  ученица и друг  великого актера Анна Ивановна Шуберт. Еще раньше в  Суджу приехал главный режиссер  московского Малого театра Чернявский.
Именитые актеры оставили свои выступления,  пожертвовали  бенефисами ради  великого события - в Судже открывался памятник Михаилу  Семеновичу Щепкину.
Суджа. Кто бы знал этот тихий на границе с Малороссией уголок, если бы не Щепкин? Михаил Семенович, давно уйдя в мир иной, словно дал своей театральной братии  наказ непременно побывать здесь, где он рос и пробивался как росток. И вот они на курской земле. Почему именно она дала  театральному миру такой талант? Может быть, тут есть здесь что-то особенное,  чего нет в других краях?
Мягко покачиваясь в конных экипажах, гости катили от станционного поселка к городу,  с интересом рассматривая  окрестности.
Тихое  утреннее солнце разыгралось, развеселилось, брызнуло ярким светом. В его лучах  заискрились  росные травы,  вспыхнули  сочной,  жадно набирающей силу зеленью. У  реки ломилась на простор черемуха, обволакивала все вокруг сладким туманом, дурманила  пьянящим запахом. И эти молодые травы, и распустившиеся, с желтыми бархотинками пробудившихся почек вербы, и распахивающая  белую душу черемуха –  все это дышало новой  жизнью, прямо на глазах наполнялось живительными соками.
Показавшиеся впереди суджанские  хаты- мазанки буквально утопали в кипени  садов. Густо, обсыпано, цвели вишни, яблони невестились  в бело-розовом наряде. Многие  уже распустились и источали медово-сладкий аромат, другие  только набухали  нежными бутонами.
Изредка порывисто- студено налетал ветер, озорно и весело срывал с деревьев цветовую завесу. Сады  возмущенно вскипали, вздыхали, не желая расставаться  со своим  убранством. Слетавшие лепестки  долго порхали бабочками в воздухе, кружили метелью,  застя все вокруг осыпающимся цветом. Медленно, словно нехотя, опускались на землю, мягко стелились белым воздушным покрывалом.
Где-то рядом ударил соловей. Щелкнул, свистнул – сначала робко, будто прочищаясь, потом все смелее, увереннее. И вот уже засвистал  свободно, разухабисто - с бесконечными выщелкиваниями, посвистами и переливами,  замысловатыми коленцами -  всеми теми особыми трелями, которыми так славятся   курские соловьи.
- Какая благодать! – вдыхала полной грудью Мария Николаевна.
- Немудрено, что на такой земле рождаются  таланты,- негромко, словно боясь нарушить  красоту, заметил  Южин.

После небольшого отдыха все пошли к  училищу, где учился Миша Щепкин.  Одноэтажное  деревянное  зданию на высоком  каменном фундаменте ничем особенно не выделялось среди расстроившейся Суджи. Полуциркульный фронтон  на передней  треугольной  части здания, обшитые широкими досками стены  и редко прорубленные высокие окна – все это делало его похожим на большой помещичий дом. Стены к торжеству  выкрашены берлинской зеленью, окна – белой краской.
Открыв узкую дверь под железным полукруглым навесом,  гости вошли в прохладу старого дома. Было тихо, только половицы скрипели под ногами. Застоявшийся  воздух, казалось, сохранил еще  дух того давнего времени. Время будто затаилось в этой тишине.
- Вот тот самый класс, где  школьники поставили комедию «Вздорщица». Здесь Миша Щепкин сыграл слугу Розмарина,- пояснил гостям Жекулин.
Московские гости молча разглядывали  старые, осыпавшиеся в некоторых местах стены, затянутые паутиной  двойные глухие рамы, отполированные до блеска  скамейки. О чем говорить, когда  невольно ощущаешь присутствие  рядом  самого Щепкина! Вот здесь, у окна, он сидел, о чем-то думал, мечтал. Выходил к доске, что- то отвечал, получал оценки. Здесь, в этом  классе,  спорил о том, можно ли играть комедию. Миша  вышел победителем, хотя  сам   тогда  толком не знал, прав он, или нет.
Все же комедия была сыграна.
Первая, самая первая роль. Каждый из актеров помнит ее до мельчайших подробностей. Ведь с  ее начинается вся актерская жизнь.  Или – не начинается. Все зависит от того, как сложится  первый  выход.
- Невероятно!- первым нарушил молчание главный режиссер московского театра Черневский. – Как могли  дети  сами поставить  непростую даже для профессиональной сцены многоактную пьесу? Удивительно! Я ничего не понимаю!
- Считается, что свою первую роль на профессиональной сцене Щепкин сыграл в  Курске,- заметил актер Садовский.
-В спектакле «Зоя»,  в  роли  Андрея- почтаря, - уточнил кто-то.
- До этого он был в театре «мальчиком на побегушках»…
- Его еще называли «контрабасной подставкой».
- Было господа, было. Многие начинали  вот так,  «на подхвате». А как запьет иной актер, что, увы, у нашего брата не редкость, так у подручных сразу шанс  появляется,- заметил Чернявский. – Все же  не сыграй Щепкин  в комедии «Вздорщица», не заразись он  тогда актерским  духом, возможно, не было бы ни  его прочтения «Матроса» Мольера, ни Фамусова в «Горе от ума», ни городничего Сквозника-Дмухановского в «Ревизоре».
 Может, так и остался бы  Щепкин на всю жизнь крепостным. Был бы расторопным слугой  у своего графа, поигрывал бы в дешевых водевилях  да пьесках. Слава Богу, Щепкин избежал  печальной участи, его  по подписке выкупили из неволи. И то только потому, что  стал уже известным актером. Сколько ему тогда было, где-то за тридцать?
- Тридцать три,- подсказал кто-то.
- Вот-вот.
-А сколько актеров  в России  так и пропадает, не раскрыв свой талант? В глуши, в темноте, в невежестве,-  вздохнула Ермолова.
Тихонько утерла глаза кончиком платка
Помолчали, словно отдавая дань  этим людям.

Со служением  панихиды  по Щепкину сначала вышла заминка. Ее почему-то решили провести здесь же, в училище.
«А почему не возле памятника?» «В чем дело?»- недоуменно переглядывались  между собой московские гости.
Выяснилось, что местное духовенство   наотрез отказалось служить панихиду у памятника.
- М-да… Давно ли в России актеров пороли и не допускали даже к святому причастию?-  слушая  монотонную проповедь священника,  под звяканье кадила покачал головой Садовский. – Вот вам, пожалуйста, отголосок того самого отношения  к нашей актерской братии,- наклонившись, тихонько прошептал он на ухо своему товарищу.
- О времена, о нравы! Так еще Цицерон говорил,- горько усмехнулся тот.
В два часа гости собрались в городском общественном саду. На верхушке узорчатых ворот  красовалась надпись: «Добро пожаловать!» В центре газона, окруженный  массивными чугунными цепями, высился  укрытый белым покрывалом памятник. Набегающий легкий ветер слегка приоткрывал складки,  усиливая нетерпение окружающих. «Когда же? Когда?» - читалось на  лицах. Сотни, если не тысячи суджан пришли сюда, чтобы быть свидетелями великого события.
Вход в Земский сад был только по пригласительным билетам, поэтому горожане толпились плотной стеной за решеткой. Мальчишки даже деревья облепили, чтобы получше разглядеть действо.
Из простых людей на открытие памятника был допущен лишь житель Гончаровки  Дмитрий Васильевич Уколов – правнук родной тетки Щепкина. Неприметный, в потертом черном сюртуке, он  скромно стоял в сторонке, сжимая в руке заветную бумажку. В ней значилось: « Пригласительный билет № 68 -господину Уколову Д. В.- на право входа в Земский сад на открытие памятника М.С. Щепкину, на литературное утро 9 мая в здании театра и на гулянье в Земском саду вечером 9-же мая».
Другие же приглашенные – один знатнее другого. В первых рядах  - губернатор Милюков, губернский предводитель  дворянства камергер Дурнаво,  и, конечно же - председатель правления Киевско- Воронежской железной дороги генерал Марков.
Именно Льву Марковичу после того, как под его руководством была построена узкоколейка «Суджа- Коренево», пришла в голову мысль завершить  прокладку первой «железки» в этих краях чем-то необычным, чтоб запомнилось на  все времена.
- А давайте поставим  памятник! - предложил он городским властям.
- Кому?
- А кто в  городе самый известный и почитаемый житель? Кто прославил Суджу своими деяниями на всю Россию? Великий актер, наш земляк  Михаил  Семенович Щепкин. Именно здесь он сыграл свою первую роль. Вот  давайте и увековечим это событие.
Грех было отказаться от такого заманчивого предложения. Тем более, что генерал  пожертвовал на это благое дело две тысячи пятьсот рублей- весьма громадную  сумму. Благотворительные спектакли дали актеры  Императорского Малого театра  в Москве и Александринского  в Петербурге. Все они прошли «на  ура» и было собрано немало средств.
И вот открытие памятника. Величайшее событие не только для Суджи или Курской губернии - для всей России! Подумать только: поставлен памятник  не боевому генералу, не выдающемуся  государственному  деятелю,  а  -  актеру!  Первый в Росси такого рода памятник! Тем самым непростой актерский труд  был официально приравнен к гражданскому подвигу. Настоящий прорыв!
Зрители  в нетерпении. Уж на что непроницаем с виду  генерал Марков – и тот беспрестанно берется за козырек, поправляет свою высокую фуражку с золоченой кокардой. В рядах гостей беспрестанный шепот, движение.
Но вот все смолкли. Вперед выступил губернатор Милюков.
- Дамы и господа!- обвел он всех взглядом.- Дозвольте вам сообщить, что по моему ходатайству  самому Государю Императору Александру Третьему…
 Губернатор сделал многозначительную паузу, словно подчеркивая значимость дальнейших  слов. Затем продолжил:
- Высочайше разрешено открыть в Судже памятник великому русскому актеру Щепкину Михаилу Семеновичу.
- Ура! Ура!
Его слова потонули в криках и аплодисментах
- А также…- подождав некоторое время, пока смолкнут радостные возгласы, продолжил губернатор, - а также  на переименование прилегающей улицы Покровская в улицу Щепкинскую.
Милюков подошел к памятнику, дернул за шнур. Белое покрывало сползло,  открылся памятник Щепкину. На пирамидальном пьедестале из черного отполированного гранита высился бронзовый бюст великого актера. Скульптор запечатлел его в возрасте примерно пятидесяти лет. Спокойный, с редкими, зачесанными назад волосами, умудренный  жизнью – как  театральной, так и обычной,  слегка уставший от нее,  Щепкин – словно в окружении своих друзей и близких. Только он выше всех - на пьедестале, светится доброй улыбкой.
«Жить для меня – значит  играть на сцене. Играть – значит жить» - высечены на черном камне слова великого актера.
Много  чего было интересного в те  майские дни в Судже. На литературной части праздника  московские   гости читали стихи, отрывки из автобиографии, родственники делились своими воспоминаниями о  Щепкине. Немало было сказано добрых слов и в адрес  суджан.
-Что оставит после себя  потомству великий талантливый артист? И вот, господа, среди вас родилась счастливая мысль - поставить здесь, в городе, памятник великому актеру и тем самым увековечить его славу. Вы первые положили начало, вы первые поставили памятник в России русскому актеру. Честь вам, господа, и слава за ваш  почин,- низко поклонился землякам Щепкина  главный режиссер  Малого театра Чернявский.
А  еще прямо под открытым небом, на специально сооруженной  летней сцене были выступления  московских актеров. Когда бы куряне могли бы увидеть  сразу многих  лучших актеров того времени,  посмотреть  в их исполнении отрывки из знаменитых спектаклей «Горе от ума», «Ревизора», «Таланты и поклонники», «Мария Стюарт», «Собачкин»? Больше всего хлопали игре Ермоловой и старушке Медведевой, ученице Щепкина.
 До самой ночи не смолкали аплодисменты и возгласы «Браво», «Брависсимо».  И это была лучшая дань памяти великому актеру Михаилу Щепкину, всю жизнь ратовавшего за сближение искусства с жизнью.
От продажи билетов, афиш с  портретом Щепкина тогда выручили немало, около двух тысяч рублей. Средства эти были положены на строительство средней торговой школы в Судже. Вскоре в тысяча девятьсот первом году такая школа имени Щепкина была открыта. Но и  этого благодарным потомкам великого актера показалось мало. Возле школы они воздвигли еще один памятник Щепкину. Таким образом, в  маленьком городке стало сразу два памятника  актеру!
Интересно, что в тридцатые годы прошлого века в Судже был построен настоящий театр – с колоннами, просторной сценой и оркестровой ямой! На его подмостках  охотно выступали  различные театральные группы, даже из Харькова приезжали. Какой провинциальный городок мог похвастать таким вниманием?
В годы войны этот театр был разрушен немцами. А  потом вроде как не до него стало. Хотя общеизвестно: там, где культура и просвещение, невежества, пьянства и прочей грязи куда меньше.
Все идет от стремления и желания.

В местном краеведческом музее Щепкину отведена отдельная экспозиция. Много экспонатов, связанных с творчеством великого актера, находится в музее Щепкина в Москве - в  старинном  деревянном доме, где Михаил  Семенович жил в последние годы  со своим многочисленным семейством. Чтут память о  великом актере  и на его родине в  селе Алексеевка (бывшее Красное), ныне Белгородской области.
Именем  великого актера названо московское театральное  училище. Здесь же,  в училище, рядом с Малым театром, установлен бронзовый памятник  Щепкину. Интересно, что автором его является  выходец из суджанских краев  скульптор Александр Васильевич Тарасенко.
Сколько в честь Щепкина названо улиц, площадей, кинотеатров – не сосчитать. Оттого, что роль его в становлении и реформаторстве  театра России  несоизмеримо велика - как роль Пушкина в русской, мировой  литературе.
А все начиналось в  Судже.
 Именно здесь  Миша Щепкин двенадцатилетним мальчиком  сыграл свою первую  роль. И первый  в России памятник  актеру  был установлен здесь, в маленьком теплом городке. Где  по весне так густо  цветут вишни, где будоражит своим духом пробуждающаяся земля, и  запах  буйной черемухи кружит голову до умопомрачения.
А Михаил Семенович   с затаенной  иронической улыбкой в лучах солнца взирает с пьедестала на  всех,  кто приходит  к нему, и добрым мягким взглядом  словно говорит: «И чего это вы, други мои,  собрались? Эка  невидаль! Не ленитесь, братцы, работайте   над собой. И будет и вам честь и хвала!»

2011 – 2013 г. г.





ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора…………………………………………………
1. Учителем был ключник…………………..
2. Цапель и комедия…………………………………
3. Крепостной театр графа Волькенштейна………..
4. А купцы кричали «Фора!»……………………
5. На опере «Новое семейство»……………………
6. «Дураки вы, дураки….»………………………….
7. О театре древней Греции и Рима………………
8. Как играть Розмарина?........................................
9. «Я - крепостной...»…………………………………
10. «Зачем вам это нужно?»…………………………..
11. Как роли просили…………………………………
12. Роль Розмарина получена!......................................
13. Суджанский базар…………………………………..
14. Первая репетиция………………………………….
15. Суджанский городничий………………………….
16. «Я знаю жизнь от дворца до лакейской…»…………
17. «Мне бы так творить!»………………………………..
18. Премьера……………………………………………..
19. «Ладони не жалей! »…………………………………
20. Пряник в награду………………………………….
21. Масленица………………………………………..
22. Кулачный бой……………………………………
23. «Высочайше разрешено» ( вместо эпилога)……..
24. Оглавление…………………………………