Глава 15. Снова воинская часть. Оползень

15. Оползень.

Я работала уже снова в воинской части. Сначала эту часть почти полностью расформировали, сократили большую часть гражданского персонала, многие военные перешли на работу в воинское училище, кто сумел уехать -  уехали. Но усилиями тех, кто остался, удалось доказать необходимость сохранения этой части. Часть оставили, хотя и в сильно урезанном виде, опять стали принимать людей на работу. В первую очередь, конечно, тех, кого сократили. Но некоторые уже успели уехать, в том числе, программистка, работавшая на моем месте. Я согласилась вернуться, тем более по новым законам у меня сохранялся стаж работы в части, и оставалось право на надбавку к зарплате, раньше при увольнении и возвращении стаж прерывался, его начинали считать опять с нуля.

Наш лабораторный корпус, самый новый из всех корпусов на территории воинской части, выглядел, как после бомбежки. На стенах осыпалась штукатурка, всюду отклеивалась плитка на полу, отопление работало не везде, крыша текла. Выбрали несколько комнат с исправными батареями, привели их в более или менее приличный вид. В трехэтажном здании нас было всего двадцать человек. Остальные работники нашего отдела размещались в других корпусах. Техники тоже почти не было, старую вывезли при расформировании части, на новую не хватало денег.

Обнаружилась трещина в стене, она увеличивалась. Решили, что находиться людям в этом корпусе опасно, нас распределили по другим зданиям, корпус закрыли. Другие здания тоже явно нуждались в ремонте, но были построены с большим запасом прочности, они стояли.

В основном корпусе, куда перевели наше отделение, был когда-то женский монастырь, потом авиационное училище. Очень красивое старинное здание, памятник архитектуры. Высокие потолки, широкие коридоры. Посередине пологая металлическая лестница, огороженная кованой фигурной решеткой. Еще две узкие и более крутые тоже металлические лестницы по краям корпуса. Здание трехэтажное, построено в форме буквы «П» с длинной верхней частью и короткими боковыми. Кирпичная кладка на фасаде тоже фигурная, с выступами по углам, полукруглыми арками над высокими окнами. Но крыша тоже протекает в нескольких местах, ремонтируют ее по мере возможности собственными силами.

Сначала нас, двоих программистов, располагают вместе с операторами. К операторам приходят заказчики, диктуют документы, которые нужно напечатать, звонят телефоны. Моя напарница не очень на это реагирует. А мне шум очень мешает, не дает сосредоточиться над решением своих задач. Для нас ремонтируют одну из комнат, где протекает крыша, мы переходим туда.

Нам много приходится заниматься бухгалтерскими задачами, причем я это делаю на всех предприятиях. Универсальные программы стоят дорого, их надо настраивать для каждого предприятия, платить за изменения и дополнения, которых в этот период очень много. Получается выгоднее иметь своего программиста, способного быстро вносить все изменения.

Павлик не рассказывает мне о своих школьных успехах и неудачах, узнаю обо всем только на родительских собраниях.
- Почему ты мне об этом не сказал?
- Ты же будешь ругаться!
Он сообразил, что выслушивать мои упреки лучше, как можно реже. Помощи он у меня не просит, во всем разбирается сам. О том, что он занял первое место на городской олимпиаде по физике, я узнаю от одной из своих бывших сослуживиц. Она занимается репетиторством, готовит школьников к поступлению в институты. Следит за успехами своих подопечных, обычно они занимают первые места в олимпиадах. И вдруг какой-то Попов! Она же предлагает ему поступить в заочную физико-техническую школу при Московском физико-техническом институте, берется заниматься с ним математикой. У меня не хватает терпения объяснять, особенно своим.  Я начинаю раздражаться, кричать: «Если ты не понимаешь, что тогда говорить про остальных!» Эту заочную школу Павлик оканчивает с отличием. Приходится только подталкивать его с оформлением и отправлением выполненных заданий. Павлику нравится процесс решения, а конечные результаты его не очень интересуют.

Я доработала до оформления пенсии. Проверяли записи в трудовой книжке, некоторые из записей потребовалось подтвердить: печать нечеткая или еще что-нибудь. Поехала за подтверждением на «Красный Октябрь». Проезжаю мимо старого дома, голова поневоле к нему поворачивается, как подсолнух к солнцу. Еще у магазина что-то показалось странным, слишком открытый вид на Волгу, ничего не загораживает. И у дома дорога куда-то проваливается. Разговорились с Алешей, он тоже проезжал мимо, заметил непривычные изменения. Зона оползневая, огороды у соседей съезжают, а тут, сказали, дорога у переулка провалилась. Не сразу, но выбрала время, отправилась посмотреть, подошла поближе. То, что я увидела, превзошло все мои ожидания! Я-то думала там небольшая яма, мостик над канавой обвалился, а перед глазами овраг метра 4 – 5 глубиной, все дома с середины квартала, начиная от переулка, оказались на дне этого оврага. Дом Гальки Тарасовой на самом краю, бывший наш дом стоит, но туалет и сарай тети Нины тоже съехал.

Оползень затронул большой район, несколько улиц, множество людей осталось без домов. Со скрипом, но жилье им все-таки выделяли, давали сертификаты на покупку домов, квартир. Некоторые получили квартиры в только что отстроенном доме возле нашей части. Семья, жившая в нашем доме, тоже получила сертификат и переехала в другое место. Переселились Галина и Саша Тарасовы. Наш дом стоял наполовину разобранный, зияя пустыми глазницами оконных проемов. Только дом дяди Гены крепко вцепился в землю своим каменным основанием, остался один на углу, завершая квартал разрушенных и съехавших в овраг домов.

Юля приезжала теперь к нам, у нее не осталось вообще никакой родни, кроме детей и внуков. Как-то мы отправились к старому дому втроем, с нами пошла Тося Колемагина. Она жила раньше на нашей улице на следующем квартале, вместе росли, играли в детстве. Это Тося предложила зайти к дяде Гене, я никогда не вошла бы в этот дом одна. Но Тося постучала, нам открыли калитку. Дядя Гена меня не узнал, в эти годы я упорно красилась в белый цвет, который мне не очень-то шел, делал, пожалуй, даже старше, и краситься приходилось ничуть не реже, на светлых волосах седина была также заметна. А он, узнав, стал обниматься, на глазах появились слезы. Он был, слегка выпивши, оказывается, у Наташи умер муж, к ним приходили родственники выразить соболезнование. Нас пригласили в дом, усадили за стол, налили по рюмке. Дом поразил каким-то запустением, заброшенностью, хотя ничего удивительного, конечно, немолодым, нездоровым людям не до наведения порядка. Я слышала о том, что дядя Гена сломал шейку бедра, упав в гараже, долго не вставал. Сейчас он медленно, с палочкой, но передвигался самостоятельно. На улице тепло, мы в плащах, а он в огромных растоптанных валенках. Беспокоится о Наташе, она сейчас не работает, сократили, до пенсии еще год. Повел меня к большому неудовольствию Марии Ивановны на ту половину, где жил когда-то Борис, потом женщина, у которой он эту половину (скорее четверть) откупил. Там пусто, мебели почти нет, но на стенах висят копии известных картин, выполненные маслом дядей Геной. Подводит к «Бурлакам» Репина, показывает на идущего впереди могучего бурлака. Его, говорят, звали Тарасом, от него пошла их фамилия, да и вид над Волгой так похож на тот, что открывается с яра, ниже по Пионерской улице. Там на самой вершине стояла одинокая скамейка, где мы так любили сидеть с Наташей. Он перечисляет предков, я даже что-то послушно записываю, эти записи сохранились в моей записной книжке, но кем были Герасим Тарасов по прозвищу «Разрывай», потом Леонтий Герасимович, Петр Леонтьевич я не помню. Мы уходим, но дядя Гена что-то кричит вслед, плачет от старческого бессилия. Я не могу не вернуться, записываю название документа, который он просит Юлю найти в архиве Ершова. Но Юле надо специально ехать туда, запрашивать, ждать ответа, платить деньги. Ничего она, конечно, не разыскала и не собиралась, а дядю Гену я видела в последний раз. О его смерти сообщила Галина Тарасова, она время от времени звонила матери, разговаривала с ней, сообщала новости обо всех знакомых.  О смерти Лидки сообщила, той, с которой жил Слава в свои последние годы, с которой они активно пропивали все нажитое отцом, оставленное мной в доме. Мария Ивановна жила одна, встретила 90-летний юбилей, она с 1918 года рождения, на год старше мужа. Сын приезжал к ней почти каждый день, оставался ночевать. Потом умерла и она.

Мама долго встречалась с Ужинскими после смерти отца, продолжала ходить к ним в гости, они приходили к нам. Когда Борис умер от инсульта, она встречалась с Ниной, ее подругами. У них образовался просто-таки клуб любителей карточных игр в доме Ужинских, часто собирались, отмечали дни рождения друг друга. У Нины сильно ухудшилось зрение, играть в карты она уже не могла, мама встречалась с ее подругами. Но с Галиной Тарасовой ей было, видимо, проще. Мама признавала ее «умение жить», то есть заводить нужные связи и тащить все, что удастся с производства.

Колесников не сработался с московским начальником из-за своей прямолинейности, ему не продлили контракт, пришлось уволиться. С Алеши стали требовать плату за аренду квартиры. Они с Галей предпочли уйти с этой квартиры. Стали жить в маленьком подвальчике в доме бабушки Гали. Там у них была крохотная комнатка и кухонька. В комнате едва умещались вплотную друг к другу диван, детская кроватка, письменный стол и шкаф. Дочка у них родилась через четыре года после свадьбы, когда Галя окончила учебу, стала работать. Преподавать в школе или техникуме Алеша Гале не разрешал: «Мне не нужна жена-неврастеничка!», работала она не по специальности.  В этом подвальчике они прожили десять лет.

Около года я с Павликом жила с Сашей в его квартире, работали на огороде в его деревенском доме, мама оставалась одна в квартире. Ушла я от него после того, как Саша мне устроил скандал из-за двух мешков картошки, которые я отдала Алеше, не взяв с него платы. При многих хороших качествах Саши меня отталкивала его чрезмерная жадность. Пока меня не было, у мамы сломалась газовая нагревательная колонка, упала дверь в погребе, да и вообще квартира требовала ремонта.  С Сашей через некоторое время мы стали опять встречаться, но мама его сильно невзлюбила, встречала в штыки.

Меняется облик города. Из всех многочисленных заводов и фабрик остается один «Большевик». Да и тот именуется теперь по-другому, его хозяин немец. Зато появляется множество особняков и магазинов, принадлежащих прежним руководителям заводов и фабрик. Памятник Ленину из сквера перед старым парком переносят в сквер за центральной площадью. На его месте строят красивый храм, такой же, какой стоял на этом месте, пока его не взорвали большевики. Развалины, много лет красовавшиеся в сквере за центральной площадью тоже были развалинами взорванного храма. Но тот храм уже не восстановить.

Появляется красивая набережная там, где стояли пристани для теплоходов и катеров. Но пристаней больше нет. Туристические теплоходы иногда проходят, не останавливаясь, мимо города.  «Ракеты», «Метеоры», катера «ОМ» и «МО», паромы тоже исчезли. На другой берег можно переправиться только на лодках частников. Количество лодок заметно убавилось. Прибрежные полосы Волги и многочисленных малых рек в левобережье зарастают водорослями.
«Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил.
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл».

На Революционной улице, которой то ли вернули, то ли нет ее прежнее название Московская, от нового храма до набережной устроена пешеходная зона. Здесь организуются выставки местных умельцев во время городских праздников.
Нет цементного смога, много лет висевшего над городом, но нет и рабочих мест для молодежи. Население города значительно уменьшается. Зато сильно разрастается территория кладбища, подступает вплотную к городу.

продолжение
http://proza.ru/2015/01/03/1174