Глава 17. Пенсионерка. Смерть мамы

17. Смерть мамы.

Я перестала работать из-за того, что стала подводить память, появились нелепые ошибки, которых я раньше не допускала. Программа расчета зарплаты – это по сути дела комплекс из множества взаимосвязанных программ. Изменил в одном месте, надо обязательно внести изменения еще в ряд программ. Что-то забыл, не изменил, уже не работает или, что гораздо хуже, работает, но дает неверные результаты. Все труднее становилось осваивать новое и новое, а без этого программист уже не программист. У Алеши родился сын Ванечка, у Гали стажа почти не было, лучше помочь им, посидеть с ребенком.

Мама сразу же прекратила выполнять все домашние работы: «Хватит, наработалась!» До этого она готовила, ходила по магазинам, пекла очень вкусные пироги. Она почти перестала выходить из дома, сидела целыми днями перед телевизором, раскладывала пасьянс. Это продолжалось три года.

Мама еще успела встретиться со своей сестрой Марией, которая приехала летом с дочерью Светой, зятем и внучкой. Мама с интересом расспрашивала Марию о Сибири, об их жизни, рассказывала о своей.

 А осенью, скорее всего из-за неподвижного образа жизни, у нее развились застойные явления в легких, начался сильный кашель, микстуры, травяные отвары не помогали, пришлось вызвать врача.  Молодая девчушка-врач (или фельдшер?) предположила воспаление легких, назначила уколы антибиотиков и упорхнула. Через день мать не смогла встать с постели, стала хрипеть и задыхаться. Приехала скорая помощь, сделали успокаивающие уколы, уехали. мама уснула на короткое время, но, проснувшись, снова стала хрипеть и задыхаться. Я вызвала скорую помощь еще раз, на этот раз настояла, чтобы мать взяли в больницу. Та не могла сама идти, я бегала по подъезду, собирая соседей, звонила старшему сыну, чтобы донести маму на носилках до машины, санитаров у этой бригады не было, только водитель и две женщины.

Два дня мать находилась в реанимации, туда можно было только звонить. Я периодически набирала их номер, выслушивала ответы, что «состояние тяжелое», «сейчас лучше», «опять тяжелое». Наконец, мне сообщили, что состояние стабилизировалось, мать переведут в отделение кардиологии. Потом позвонила заведующая кардиологией, предложила зайти и обрисовала два возможных варианта: либо круглосуточно находиться с матерью в больнице, ухаживать за ней, либо забрать ее домой, лечение врач подробно распишет. Я предпочла второй вариант, закупила все нужные лекарства, предметы ухода, созвонилась с Алешей, чтобы перевез нас на машине.

По лестнице на третий этаж мать потихонечку поднялась сама, добралась до кровати, уснула.  Через несколько часов проснулась, и вот тогда началось! Мама стонала, причитала, жаловалась непрерывно. Пользоваться памперсами она отказалась. То есть, надеть их согласилась, но все равно усаживать ее на судно требовала, чуть ли не каждую минуту. Приподними, сними, усади, помоги лечь, приподними, надень – весь день, вечер, ночь…   Вскоре у меня ныли руки, спина, раскалывалась голова, и появлялось дикое желание выбежать и броситься вниз с балкона, настолько все это оказалось невыносимо. Сознание матери путалось, она постоянно спрашивала, где она находится: в больнице или дома, в Сибири или в Вольске; забывала, сколько ей лет, какое сейчас время года.  Вспоминала почему-то Тимофея Марковича, отца мужа, которого она никогда не видела, слышала только по рассказам свекрови и тети Нины о его вспыльчивом характере, путалась во всех родственных связях. Жаловалась как ей плохо, а все потому, что не послушалась свою маму, уехала из Сибири, хотя та плакала и просила остаться.

О Тимофее Марковиче она говорила так, как будто он был ее отцом, а не отцом мужа, а свекровь защищала ее от Тимофея. Рассказывала, какой он был страшный человек, и вроде бы из-за этого она не хотела ни своих, ни моих детей. Она же не знала, что у Павла такая наследственность!

Мне очень тяжело было все это слушать, тем более я так любила отца, с трудом пережила его самоубийство, только дети и работа до изнеможения помогли справиться с горем.  А мать почти не умолкала. Засыпала она, как привыкла в последнее время, чаще днем, ночью звала, требовала судно, воды, таблетки. В ее комнате свет не выключали, я спала полуодетая. Одну ночь, вторую, третью… Меня знобило, мерзли ноги, донимали головные боли. Вспоминался почему-то маленький котенок, который жил у меня в доме до перехода к матери. Сережа заходил позвонить по телефону, выходя, сильно хлопнул тяжелой дверью, а котенок в это время сунулся в щель.  Дверью котенку перебило задние ноги, он лежал, но каждый раз судорожными рывками полз на передних лапах к своему лотку. Вот и мама все также не соглашалась пользоваться памперсами, продолжала и продолжала свои бесконечные жалобы, стоны, причитания.  Она вспоминала свои заслуги, перечисляла все, что для кого когда-то сделала. Получалось, что и Алешу она выучила, и Павлика спасла от тюрьмы, что делала в это время я непонятно. В конце концов, я не выдержала, сорвалась в рыдания, выкрикивая что-то совершенно невозможное:
- Папочка, миленький! Да зачем же ты ее сюда привез! Что за невыносимый человек! Ты с ней только сорок лет смог выдержать, а я уже шестьдесят! Да за что же мне этот неподъемный крест! Ей ничего нельзя доказать и объяснить, вы всю жизнь по разным сторонам улицы ходили! Ты же убиваешь всех, кто находится рядом с тобой! Почему ты не убила меня сразу, ты же хотела сделать аборт, не получилось! Ты убивала и моих не родившихся детей!  Не трогай сейчас моих детей, оставь в покое моих детей!

Меня трясло, я давилась слезами. Мать притихла. Я опомнилась, мне  стало стыдно за свою истерику.  Сколько раз я видела такие истерики у матери, как она изводила ими отца! Я всегда старалась держать себя в руках, но оказалось, что и я такая же истеричка, как мать.  Слышал ли Павлик? Хорошо, если спал и не слышал, страшно заглянуть в его комнату. А ведь я унаследовала бешеный нрав деда и отца, но рано это поняла и научилась сдерживаться. И что же теперь получается? Кроме бешеного нрава отца я унаследовала истеричность матери?

Говорят, что этот мир – мир испытаний. Значит, не выдержала я никаких испытаний, и что там ждет за чертой? Человеку, с детства воспитывающемуся в атеизме, трудно поверить в бессмертие души, но еще страшнее осознавать, что ты исчезнешь без следа, и тебя больше никогда-никогда не будет.  Останутся горы, деревья, реки – для других, не для тебя. И сколько бы ты ни жил, все равно будет мало.  Матери 88 лет, а как она боится ухода, цепляется за каждое мгновение оставшейся жизни. Хочет продлить свою жизнь любой ценой, даже мучая и сокращая жизнь всем окружающим.

Мама же, находясь в полубессознательном состоянии, мои слова все-таки запомнила.  Стала требовать, чтобы ее оформили в Дом престарелых. Звала к себе Алешу, жаловалась, что дочь ее не любит, ждет ее смерти. Никакие его уговоры и доводы на нее не действовали. Она заставляла Павлика звонить Алеше на работу, просила Алешу прийти, возвращалась к этим разговорам снова и снова.
Позвонила по Skype Света из Сибири, мама и Свете стала жаловаться, как ей здесь плохо, ее не любят, умоляла приехать и увезти ее в Сибирь.   Теперь мама утверждала, что они ее обманули, не взяли с собой.
- Света, пообещай, что больше не обманешь!
Света сначала плакала, потом сидела, отворачиваясь и почти зевая. Сказала, наконец, что ей нужно идти на работу и отключилась, понимая, что бесполезно что-то объяснять. Как мама представляла двухдневное путешествие на поезде, если даже в квартире до туалета не может дойти? И кто там будет за ней ухаживать, если Света работает, а ее матери Марии самой 76 лет, ей себя бы суметь обслужить.

Я почти не выходила из дома, боялась оставлять мать одну, выбегала только ненадолго в магазин за продуктами. Но вот маме стало лучше, она уже садилась, включала телевизор. Я попросила:
- Мама, старайся по - возможности хоть что-то делать сама.
Эти слова вызвали у матери бурю негодования, она стала кричать:
- Я сделаю что-нибудь с собой, пусть тебе будет стыдно перед соседями!
Разорвала на себе рубашку, угрожая, что повесится на ней, обвиняла меня в жестокости, бессердечности:
- Пришла откуда-то! Говорит, все будешь делать сама! Ей не до меня! А ведь я ее родная мать! И еще она как-то говорила, что тетя Нина ей ближе матери! Я не вру! Бог все равно есть! Он ее накажет!
И дальше в том же духе хриплым, каркающим голосом, злоба, проклятия. При всем понимании, что это болезнь, старость, мне становилось жутко. Говорят, проклятия матери идут прямо богу в уши. Жизнь меня и так не баловала, сколько уже несчастий. И неужели мама так и уйдет в злобе, с проклятиями на губах? Так только ведьмы умирают! И кто же я сама, если у меня мать ведьма? Когда-то же придется ответить за каждое свое слово, поступок, черную мысль.

Я вызывала Скорую помощь, просила сделать успокаивающий укол, обращалась к психиатру, своему однокласснику. Тот убеждал меня не обращать внимания на эти слова, терпеть: «Она не ведает, что творит», рекомендовал изображать неземную любовь. Не обращать внимания не получалось, изображать тоже. Днем я стала уходить, бродить по городу. Мать в это время вела себя спокойно, чаще всего просто засыпала.  Но наступала ночь, и деться от проклятий и бесконечных требований было некуда. Я даже дверь в свою комнату боялась закрыть, вдруг в это время матери станет плохо. У меня самой все время держалось высокое давление, плыло все перед глазами. А нужно было вставать, подавать судно, наливать воды, давать таблетки. Пробовала оставлять таблетки на тумбочке, мать пила их упаковками, но утверждала, что такого не может быть:
- Я же не враг себе, я бы отравилась таким количеством!
 Если таблеток было мало, она глотала их за один раз и требовала еще: 
- Ты мне ничего не давала!
Она могла не спать все ночи, высыпалась днем, у меня такой возможности не было. Павлик предлагал мне не обращать внимания на ее крики, уходить ночевать к Алеше, я не могла ее оставить и не могла уснуть, слушая ее крики.

Были минуты просветления, когда она говорила и рассуждала вполне адекватно, просила у меня прощения, твердила, что не виновата в своем таком состоянии:
- Я все забываю, путаю, но я не сумасшедшая! А ты не сиди со мной все время, делай свои дела. Если что-то случится, то это может произойти даже, когда ты просто на кухне.
 Но эти минуты проходили, и опять хриплый, каркающий голос:
- Дай воды! Убери эту гадость!

Павлик закрывался в своей комнате, надевал наушники и ничего не слышал. Я так не могла, я вставала, выполняла требования матери, пыталась ей что-то доказать, осознавая, что это бесполезно, просто не получалось молчать. Таблетки, назначенные психиатром, мама сначала не хотела принимать:
- Ты меня хочешь отравить.
Потом стала сама просить:
- Мне от них легче.

То приставала к врачам Скорой помощи с просьбами дать ей что-нибудь такое, чтобы прекратились ее мучения, то сразу же после этого:
- Помогите! Не дайте умереть!

По ночам мама, если ничего не требовала, включала телевизор, и я не могла уснуть, особенно при надоедливой, громкой рекламе. Смотрела в окно на крупные, яркие звезды за тонкими ажурными ветвями березки. Обгрызенная, похожая на дыню, желтая луна заглядывала в комнату дьявольским глазом. Днем я ссорилась с матерью, пытаясь доказать, что нельзя пить таблетки в таком количестве, но та ничего не понимала, не помнила, твердила, что ничего ей не давали, а ей плохо, нужно таблетку. Я даже пробовала писать на упаковке дату, все бесполезно.
- Это ты перепутала упаковки. Я не могла за такой срок столько выпить.

Пенсия мамы была больше, чем у меня за счет инвалидности и доплаты по возрасту, но вся она уходила на лекарства, фрукты, еду для нее. Тем не менее, мама считала, что она всех содержит, угощала зашедшую ее навестить мою подругу:
- Ты ешь, не стесняйся, все на мои деньги куплено.

А то начинала сокрушаться, какой она была дурочкой, ничего не накопила, все отдавала детям.  И украшений у нее не было). И все время стоны, жалобы, жалобы, жалобы… Я срывалась, безобразно орала на мать, куда только делась моя обычная сдержанность, вырабатывавшаяся много лет.
- Ну что ты все время просишь таблетки, как наркоманка? Лучше бы молилась!
- Я не грешила.
- Так что же ты так боишься смерти? Прямо в рай пойдешь, если не грешила.
 Мать требовала звонить на Скорую помощь, вызывать врача при малейшем повышении давления. А у меня давление постоянно держалось под 200, но надо было ходить за продуктами, лекарствами, кормить, убирать, мыть, стирать. Я дошла до нервного припадка, лежала совсем обессилевшая, меня трясло, как в лихорадке, слезы текли сами по себе. Павлик испугался, что это инсульт, вызвал Скорую помощь. Пришла и осталась с нами ночевать Галя Степнова. Ночью Галя крепко спала, ничего не слышала, мне все также пришлось вставать к матери, шатаясь от слабости.

Участковый врач, вызванная подругой, написала маме направление в больницу, назначила лечение мне и умчалась, подгоняемая водителем служебной машины. В больницу с мамой поехал Павлик, долго возил ее по разным кабинетам, проходили осмотры, сдавали какие-то анализы. В результате им выдали выписку, где было написано «нет оснований для госпитализации», расписали лечение уже другими лекарствами и отправили домой.

Три дня с мамой оставалась Галя Степнова, я уехала в деревенский дом к Саше, чтобы хотя бы немного прийти в себя. Там мы топили печку, сидели у камина, гуляли по безлюдной вечерней улице. Слушали музыку, Саша отогревал мне почему-то все время мерзнувшие ноги.

Галя выполняла все капризы мамы: «принеси, унеси, это слишком горячее, холодное, недосоленное, пересоленное», но сказала, что дольше трех дней не выдержит ни одна сиделка. «Но ты представь, что тебе надо подвиг совершить». Представить можно, а совершить? С маленькими детьми все по-другому, они растут, умнеют, а здесь все наоборот. И никто не знает, сколько такое состояние может продолжаться – месяц, год, два. Ее мать дожила до 94 лет, маме сейчас 88. Не спать ночи, не видеть внуков, терять свое здоровье, и ведь все равно нельзя ничего изменить. Разве удалось кому-нибудь жить вечно? Но и исчезать неимоверно страшно, никто же не знает, что ждет ТАМ и ждет ли вообще.

- Хорошо бы просто уснуть и не проснуться.
- Наверно такую смерть надо заслужить, не каждому дано.
- Но почему, я же никому ничего плохого не делала?
- Зачем мне-то доказывать, разве я это определяю?

Только когда так плохо, все болит, мучаешься сам и мучаешь других… я, наверно, сдалась бы, утонула, как та мышка, в кувшине с молоком, мама борется за каждую минуту, «сбивает масло». Но ведь победа невозможна! Или надо отдать свою жизнь, чтобы жила мать? Но матери не будет от этого легче, будет продолжать мучиться и мучить Алешу и Павлика.

Мама стала стремительно слабеть, садилась с трудом, роняла ложки, чашки из ослабевших рук. Резко снизилось давление. Я вызвала скорую помощь, пожилой фельдшер предположил обезвоживание организма, порекомендовал больше пить. Я купила для матери детскую поилку.  Мама почти не расставалась с ней, засыпала, держа поилку в руке, вода лилась на подушку, рубашку. Я переодевала мать, сушила подушки, кормила ее с ложки. Мама согласилась, наконец-то, на памперсы, сама подниматься уже не могла. Я надрывалась, ворочая тяжелое тело, меняя памперсы, смазывая мазью появившиеся пролежни, просила мать хоть чуть-чуть приподниматься самой.
- Если бы я могла.
- Но почему же я-то должна все мочь?
- Потому, что ты моя родная дочь.
- Ты же хотела в интернат для престарелых!
- Там бы я лежала и лежала.
- Ну и лежи здесь, какая тебе разница? Что же ты все время кричишь?
- Я спокойна.
- Но ты же убиваешь меня своими криками, у меня все время повышенное давление.

Крики стихли, теперь мать звала: «Галенька!», но звала все также почти все время.
Перед Новым годом мать совсем ослабла, уже не звала, только едва стонала, когда хотела воды или нужно было поменять памперсы. Я пыталась ее кормить с ложки, но она глотала все с большим трудом.  Все чаще проваливалась в полусон, полузабытье.

Алеша с Галей и Ксюшей на зимние каникулы собирались уезжать в Санкт-Петербург.  Алеша сомневался, уезжать ли, если бабушка в таком состоянии. Но билеты они покупали месяц назад, дочка мечтала об этой поездке, настроилась, позднее вряд ли получится.  Ванечку оставляли со мной, он плакал, просил не оставлять его, успокоился только, когда я сказала, что мама скоро вернется.

После Нового года мама уже почти не приходила в себя. Лежала, иногда натужно кашляя, из груди вырывалось хриплое дыхание. Я подходила, меняла памперсы, пыталась напоить мать, вода стекала из уголка рта. Кожа на руках и ногах мамы темнела, ссыхалась прямо на глазах.

Я  занималась с Ванюшкой.  Обычно шумный и подвижный ребенок вел себя на удивление тихо, возился с игрушками, смотрел мультики по телевизору. Прижался, когда я укладывала его спать:
- Бабушка, мне страшно! Как будто кто-то идет.
- Но ты же со мной, не бойся ничего!

6 января мама умерла. В четыре вечера я подходила, слушала хриплое дыхание, в пять дыхания уже не было. Приехали из «Ритуала», увезли тело, я с Ванюшкой осталась дожидаться Алешу.  Хоронили скромно, зимним холодным днем, пришли проводить человек тридцать.

Потом я бродила по сразу опустевшей квартире, вздрагивала, натыкаясь на вещи матери. По ночам мне слышались стоны, виделось, как мать сидит на диване, такая старенькая, слабая и хочет тепла, тепла, тепла…

Летом я поехала к родственникам в Сибирь, куда так стремилась мама всю жизнь. Привезла на могилу мамы земли с могилы бабушки.

Меня все так же влечет к тому месту, где стоял наш дом. Хотя бы раз в год я прихожу туда, стою возле постепенно уменьшающихся, зарастающих травой развалин нашего дома. Здесь жили самые любимые, близкие мне люди. Скоро я приду к ним.
Миша стал совсем чужим. Возобновились работы их предприятия с нашей воинской частью, Миша приезжал в командировки. Странно, я вдруг обнаружила, что мне с ним не о чем говорить. От жены он ушел, живет с другой женщиной. Ну а Павлик вообще не любитель разговаривать. Никаких девушек на горизонте нет, и не предвидится. Пыталась разговаривать, убеждать, что надо учиться, потом перестала. Что же, это его жизнь, он волен строить ее так, как ему нравится, мне самой слишком многое диктовали и навязывали, со своими детьми я так не хочу. Специалист он хороший, в компьютерах разбирается хорошо. А диплом сейчас можно просто купить или учиться за деньги, почти не получая знаний.

Отношения с Сашей поддерживаем до сих пор. Все, как всегда, непросто. Ольга продолжала пить, умерла совсем молодой от остановки сердца. Детей оформили в интернат. Старший не согласился, а над младшим Саша оформил опекунство, года три Вася жил у него. Сейчас Вася уже отслужил в армии, женился.

У Алеши хорошая, крепкая семья.  Его дети, красавица и умница Ксюша, неугомонный, веселый и сообразительный Ванечка меня только радуют. Еще не теряю надежду дождаться когда-нибудь внуков и от Павлика.

Ну, и напоследок. Несколько раз снился один и тот же сон: мы узнаем, что отец не умер, просто все это время жил с другой женщиной, у него дочь – девочка лет 13. Мать плачет, а я говорю: «Радоваться надо! Я же знала, что он живой!»
А наяву Слава, уже несколько лет живший в том доме, как-то подошел ко мне: «Не знаю, говорить ли матери». Позвонила, по голосу девочка, спросила Павла Тимофеевича. Слава  растерялся:
- А кто его спрашивает?
- Я его дочь из Саратова.
- Но он умер.
Она замолчала и бросила трубку». Ничего больше сказать и спросить он просто не успел.

Скорее всего, та женщина, с которой встречался отец в Саратове, когда Алеша там лечился, не выходила замуж.  Сказала так отцу, чтобы не разрушать его семью. И где-то в Саратове, а может быть уже и не в Саратове, у меня живет сестра. И если ей когда-нибудь попадутся на глаза эти строчки, хочу чтобы она знала: ее отец был умным, сильным и добрым человеком, несмотря ни на что. Самым для меня дорогим.

И дом я любила. Он у меня светился, сверкал всеми своими окнами, а у Славы стоял мрачный, с закрытыми наглухо и днем и ночью шторами.

"Мне не жаль, что я здесь не прижился,
Мне не жаль, что родился и жил,
Попадись мне, кто все так придумал,
Я бы сам его здесь придушил.
Только поздно, мы все на вершине,
И теперь только вниз босиком.
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком".
          (Борис Гребенщиков)