Эх, жизнь!

Эх, жизнь!

Артём Беретто, с диким удовольствием, справлял малую нужду, а подробнее, писал на деревянный забор, в закутке захолустного переулка. Шёл первый час ночи, пива перелито литров множество, и к ним раков поставлено раком тарелок верно семь.
И тут, в наступившем облегчении, как в ореоле, на гнутых «Жигулях» со спущенными ржавыми колёсами, приехали они, постукивая по ладоням светодиодными дубинками. ОВД-0,5Д2 – было читаемо на передней двери, остальная информация рукотворно заляпана провинциальной грязью.

- Прячь огурец, мужик – сказал один.

Беретто не оглядываясь, шмыгнул через забор, ещё карябнув за фонарь на столбе вспотевшей спиною, тот возмутился было, но на него шикнули, пришлось погаснуть, не солоно хлебавши. Приземлился не совсем удачно, а опрометью вскочил, хотел дунуть (да не дунуть, что бы только своя рубашка ближе к телу, что бы только скатертью дорога, убежавшего не судят), сесть поутру в шаткий поезд, спастись, ан не теперь.  Тень, похожая на санитара, в надвинутом на глаза капюшоне ступила острой подошвой на загривок Артёма, достала из–за спины трепещущую синь кинжала. Фонарь отвернулся боком. В магазине вздохнула копчёная селёдка, видимо вспомнив гулкую ширь моря, за ней вздохнули многие, даже чугунная амулет-гирька, в столе заведующей, горько вздохнула. Где–то, кто–то, в сырой глубине земли пилил лобзиком фанерку, и тёплые опилки сыпались на щёки красной креветки, заставляя её шевелить солёным носом. Кашляли деревья.

- Спрятал? – задалась тень.

- В кармане посмотри – посоветовал прохожий мужик, толкая перед собой тележку, груженную несколькими фурами, скупленными в соседнем детском магазине. Малиновые шаровары владельца тележки подозрительно оттопыривались у низа левого колена, обвитого змеёй, пившей раздвоенным языком из чаши Грааля. Фуры, ни с того, ни с сего, начали разъезжаться по ротастым придорожным гротам, воняя вонючей соляркой, пикая на ухабах. Блудницы, наравне с беглыми преступниками грызли белые семечки, на лбу набережной. Вдоль серо-пыльной улицы Маяковского хулиганили хулиганы, от нечего делать. Бдительное око луны не мигало.

- Бегун – потрогал Артёма Беретто дубинкой второй, приехавший в «Жигулях». – Говори адрес электронной почты: точка, собака, тире, точка.

Дверь откинулась внутрь. Таракан, подтачивавший стрептоцид, бросил это дело и, покачивая боками ухромал старыми ногами в воротник дублёнки.
Замуж не хотелось, но Мима вышла за Беретто, ровно после того, как в широком поле, в белых ромашках, увидела из-под него, яйца местного быка Рима, нюхавшего их зелёные пятки. Рогатый подкрался незаметно, и под мышками у него торчал томик незабвенного Альфреда Хичкока. Столбы, выстроившись в колонну по два, тоже перешагнули через забор, и по ковылю пашни, отправились в Рязань, к Евпатию Коловрату, в гости.

- Мимку кличь – попросил терзаемый тенью.

Татары стали вдоль реки, и в раскиданной посудной лавке, горланили косоглазые песни, звеня сбруей. Дух конницы шёл вдоль тумана, растолкав ветер, и опрятный дезодорант зари, покрывал росой незабвенные косички полыни. Пили безалкогольный кумыс. И от этого дикого напитка надувались бурдюки дыхания, и приходила пора избавиться от него, и хмурились кони, и заходились экстазом уголья, искря разрядами. На золотом подносе стояла окровавленная голова, чесался затылок, а чесать чем? Губы разинулись в крике, ломая препоны, вон:

- Темечко чешите, что б вас!

- Ага, готовься.

Пошла-поехала по шее дубинка, подслеповатый кот тут же подтачивал пилочкой, отросшие было за день когти, и тот сел в галошу. Семнадцать раз встретилась светодиодная с невзвидевшим света гражданином Беретто, пока vip герой Рязанского народа не встрял в котовасию, не подхватил насморк, размахом рук.

- Ну, чяво, чяво?

Змей напился из чаши, мигом возомнил себя смирным, и татары стали вить из него верёвки на корабельные снасти. По всему миру погас свет, и в кафе погас, и в игровых автоматах, и так. Отключились холодильники, и таинственные часы на электрических плитах. Чайники. В горлах пересохло. Темь. Полез кот под деревянный коврик, прикрылся поверху худым тапком, шерсть колом, да толку нет, усы вразнос, взял мотыгу ковыль полоть, столбы всё замяли, страх Божий. Встала битва над землёю Русской, пыль тучей накрыла поле заокское, под градом короедом битым, татары перемогать стали, зашатались ряды защитников. И когда уж совсем распласталась над хоругвями немочь, ушли в чащу лисицы и волки, расселся по сеялкам засадный полк и завели трактористы ДТ-54. Заелозили гусеницы по плоти супротивников, завоняли трактора зловоньем, один даже вырвался из того времени и вырвавшийся, слепил теперь Артёму слезящиеся глаза, круглым, красным бельмом, постепенно заполняя алым всё пространство от края до кр-
ая. Алость поругала каждую щелку, всякий межпозвонковый диск, любой зигзаг, апокалипсис наползал невзначай. И тогда Беретто прикрыл ладонью глаза, но не помогло, и меж пальцами засочился свет, взялся капать на пол, гулко звякая. Меж тем и этим, освещенный лучезарным пламенем, у стойки бара стоял незнакомец, в запахнутом до подбородка макинтоше, смотрел на кота и мучительные отсветы падали на его впалые щёки.

- Ха – ха – ха – обнажил прихваченные кариесом зубы чужестранец, отчего световой шар залебезил пред ним, покрылся зябью и недолго думая, поверх партитуры, поверх нот архиважных, превратился в кровоточащее мирром слово «Выход». Пять букв всего, а сцепились в пляске шаманьей, что зажурчал чужак из горла бутылки на ложе, где почивал Артём Беретто, по траве янтарной зашуршал дождь, но пахло от татар плохо, мочой кобыльей. Осикал простыню казённую, ох, мокро и сыро, под тряпицей белой клеёнка долготерпеливая, скрипит негодованием сетка панцирная.

- Газы! – вскричал Евпатий, и недруги попятились, и встали по пояс в реке Русской, и уже хотел поголовно варваров окрестить, да отколь не возьмись мужик с тачкой, покачал укоризненно головой, отчего вмиг осенило будто святотатца, богатырского яра стало в Коловрате минимум, с напёрсток. Махнул ширь длани, шитый невестушкой кисет достал, потянуло табачком игристым. Не выспавшаяся Луна смотрела на махинации эти с любопытством немым.

- Так и знал, собака, точка, ru, поплыл лом ржавый – изрёк обладатель поучительной палки, пощёлкал выключателем, погасив шар. Всклоченный таракан, подсевший на колёса-таблетки, беззастенчиво задевая нога об ногу, ретировался во вместительные люкс - апартаменты за отставшей обоиной. Вспомнил старые, добрые времена, когда нюхал свежий приклей, забредал головой в сумерки.

- Суши воблу – укоризненно вздохнул напарник.

Вдали завыли белуги, пооткрыли большие рты и выли как паршивые кобели, поджав блудливые хвосты. Дядя в макинтоше довольно жевал чипсы, вытирая пальцы накрахмаленным носовым платком. По русскоязычным рыбам следовала лодка, лысый кормчий ставил весло в стаю, и стояло то колом, так страсть как много белугов толпилось в реке. Когда шли напролом к нерестилищу, стонали рощи соседние, убегали, сверкая пятками, с лугов заливных зародыши осиновые, прятались в лесах за соснами вечнозелёными. Пели белуги, песню бурлацкую.
Закончились семечки у блудниц и беглых, гранитные лбы взбычились, наподобие Рима, хулиганы ломали и шатали памятник глашатаю Революции, посмеивались:
- А не ссы в компот, там ягодки!

Мима заартачилась, совестно было, да и старые связи не заработали, а сейчас счёт взгрел на секунды. Советовалась с изваянием, хлеб-соль пекла, в рот не попадало, жарили татары конину, над Рязанскими витязями изгалялись. Да и в правду, Евпатий Коловрат который отродясь богатырём был, прилёг в пашню спатеньки, грачи сплошь чёрные, одним боком жирные, глазеют бельмом на невидаль, гора в доспехах валяется, похрапывает. Обвёл Чингисхан шайбу вокруг пальца, круглый анфас начистил, по бокам уши приклеены, борода с усами на ветру колышутся, век вековать избушке на курьих ножках к лесу задом, к иным вперёд смотрящим передом. И по этому самому анфасу забубённому врубил Артём Беретто кулаком волосатым справным, закачалась индивидуальная голова на подносе, разом белуги взвыли по настоящему, опешил Рим, мывший копыта в городском фонтане.

- Кого бьёшь, сбитень? – немало поинтересовался сражённый, орошая грудь белого халата, каплями красных междометий. Задрожал от негодования президиум, добавил гирьку на чугунные весы правосудия, хоть по закону учить задержанных возбраняется. Чтит Мимка законы, Новгородскому вече письмо отписала, мол, челом бью больно, на уздечки инвестиции жертвую, за мужа быку пасть порву, вот проснётся Евпатий.

Татары прилетели ещё на двух самолётах, и с ними попутно прокурор, и прокуратор Понтий Пилат хотел, да мест стоячих ему не хватило. Пылят ногами от аэропорта, комары втайную сговорились, мужика с тачкой подослали, тот хоть и упирался, но супротив общества, самому себе дырка. Прёт безвозмездно багаж иноземный, шаровары малиновые поддёргивает, плачет безотрадно, муторно и насквозь.
Русские витязи взялись с полуштыка, копья ломать о фюзеляжи летательных аппаратов, бубновыми валетами заклеенными, гул снизошёл с небес, луна перевернулась в противоход с невидимой стороной, смотрит на чёрную дыру, кто там? Либо кот примостился? Неохота биться, лучше кумыс глотать, чем стрелу певучую.
Фонарь погас. На гранитный лоб набережной, вылез грязный рассвет, всю ночь блудивший под водой с русалками, Черномором и тридцатью двумя богатырями (один слинял в Лохнесское озеро и к утренней проверке не возвернулся). Ушёл восвояси, оставляя мокрые, неразгаданные следы на гранитной плитке, весь залепленный шелухой семечек.
Скрипнула соседская кровать, и красноглазый горемыка ночлежник, опустив трясущиеся ноги юдоли, хрипло, с выражением, провозгласил:

- Ну, жи – и - изнь!!! Что-то у нас сплошь кровью наляпано, мы, что на станции переливания, отгулы зарабатываем? Почему с ночёвкой? Тебя как зовут?
- Артём – пошевелил во рту бычьим языком Беретто, подозревая, что зубов передних там нет, сник колкой шевелюрой, провалившись в западню бессознательности, улицы красных фонарей, в плен к татарам.

- А меня Евпатий - зевнул разовый сосед, но битый небитого в сей раз, прослушал, и чай не удивился.

Пришли те, с «Жигулей», в руках у них были обломанные копья, крест на крест, и поверх серебряный поднос, с умной головой профессора Доуэля, без очков. Пришёл мужик, с тачкой, перевезший кривоногих татар с лётного поля, пришёл дядя в мятом макинтоше, со стрептоцидом и тараканом за ухом. Начали плести хитрый заговор против кота, напившегося теперь шипучего «Нарзана». Охринел гад, мышей не ловит, когти пилочкой спиливает, шкет лупоглазый. По мобильной связи руководила ими Мима Беретто, в красной шляпке, пароль «Пристань », отзыв «Отстань». Ржавыми плоскогубцами размяла таблетку, что бы потом сварить из неё молочную кашу, заваренную муженьком. Второпях расхлёбывать теперь баланду, семи медных ложек не хватит, по усам потечёт, в рот не попадая.

- Пора разрушить Карфаген – мигом сделал умный гуманитарный профиль профессор. – Угоним у бесстыжих иноземцев самолёт, пробудим Коловрата, сбросим на летние лагеря, на уценённый интимный магазин, вверх раком. Мародерствуя, конфискуем баб надувных, заделаем ими проёмы, поставим слева камень обманный, краеугольный. И на валуне том могучем, курсивом надпись, золотыми буквами, с завитушками-вензелями: «Сюда не ходи, туда ходи, там пимпочка».

Тут как тут прокурор, с ложкой хохломской расписной, хлебануть бы, но оказывается, в бой идут только медные, их радары не читают, ошибаются. Понтий дома сидит, ему, его жена Пилата, с детства ясновидящая, запретила вмешиваться, чегрышей доглядывать навтыкала, 3D синему показывает. Ошалел обвинитель, где ложку брать-скрасть, пока туда, пока сюда, начнётся шапошный разбор, тут уже другая история выйдет, на ком шапка горит синим пламенем, тот и пожарник, в медной каске. Стоп: можно и на головной убор понапраслину возвести, мол, хлебало это, попрошу не путать с техникой безопасности. Вышел Рим на большую дорогу, потянулся устало, завтра на дойку приказали командироваться, коров подоить, а у него как на зло, «Тонгкат» закончился, прямо беда, если не сказать хуже. Бурые, жалобу в ООН накопытят, не первый раз, разряд урежут, а то и лычку снимут. Упал настроением бык, и в такой обузе подкараулили его хулиганы, которые памятник раскачивали, основы общества, перед блудницами оковами блещут, на пыль за городом внимания не обращают. А зря, надулись татары кумыса, подержанный бронетранспортёр «Мерседес–Бенц» подавай с запчастями, и что б Крупповская сталь и лазерное шоу в Рязанском кремле. Прут напролом
всей конницей, земля трясётся, даже коммунальные службы в подполье ушли, квитанции на оплату горячей воды переиначивать, приборы учёта аннулировать, галоши национализировать, баб шилом проткнуть. На носу народный референдум, в каком месте протыкать, а недруги не спят на явках, шилу точат.

- Надо отбивать! – поставила задачу Мима, и все зараз сделали скок в сторону исполнения, но навстречу ветер, взвыл в ущелье горного короля, и по заветам Макиавелли, встал вдали город солнца, льняные завязки.

Возвратился из спячки Евпатий, грачей перфорированных шуганул, пашню засеял вчерашними щами, мясо только выбрал, что б супротивникам не досталось. Вспомнил, что зубы не чистил три дня, запаршивел духом, в чём душа держится, бери голыми руками, вешай сушиться на загородку. Ан не тут то было, договор о намерениях не пролонгирован, акт передачи в бездорожье три года ждут, приходится хранить и пылинки с чела сдувать.
Наливают ему в Казани сбитень, полный самовар, валенком раздувают, и видит он за занавеской тень похожую на санитара, трепещущий отблеск кинжала ложится на правую бровь, вскинутую вопросительно.

- Приведите ему лань – распоряжается визирь.

А нам чужого не надо, этого добра у самих молью пересыпано, полные сундуки, замки не закрываются, только величаются они голубушки тёлками. Что русскому хорошо, то немцу смерть. Стоп, а причём тут германцы? Загоняй обратно, кольчугу подпоясывай пеньковой верёвкой, столицу брать будем и нечего по подворотням прятаться, выходи в чистое поле, лаптем щи хлебать, взошли уже. Прикатилась с горы тачка, а в ней мужик, старый знакомый, змею душит, шаровары где-то порвал, и чашу Грааля продырявил. Тут уж татары не стерпели, разулись, став на колени, забились в поклонах. Пятки шершавые, сабли гнутые, на иноверцев праведный гнев распаляют, шлют лазутчиков в конницу.
А орда та на мины напоролась импортные, целое поле, Ахтунг!!! Взлетают вверх, руки, ноги, портки и одуванчики, назад падают в обратном распорядке, одуванчики, портки, ноги, руки, щепки, одна пара не считается. Обыкновенный логарифм возвести в степень неизвестного числа и нечего очки втирать, нолик не дописывать, пожалуйте в эмиграцию. Русские полки, заново сформированные, встали как вкопанные по периметру пространства, онучи перематывают, хлеб соль из вещмешков достают. Сухой паёк ласкает желудок, всё б неплохо, да мухоморы в тюбиках пересолёны, едрит т ваши забавы интендантские. Ругать, не переругать. Взяли Казань. Коловрату героя безграничной Степи дали, хотя и не многие были в уверенности его участия, не все благосклонны, но сверху постучали. Теперь золотая звезда в музее хранится, один лучик копьём, подрублен, но это ничего, даже эффекта более,
рядом со звездами прочих героев соцтруда, кавалеров ордена Победы. За еланью, в белых, берёзовых поддёвках, расселись на мшивых пнях самоуверенные дифирамбы. Пели. Про, давай не мешкая, вставай страна огромная призывали, и на пыльных тропинках далёких планет, напишут наши имена обещали. Два дифирамба ушли в деревенский магазин за куревом, не предвидя, что по той же тропе будут следовать распоясавшиеся хулиганы за пакетиками от Мартина, для блудниц и беглых. По доброте душевной отобрали друг у друга карманные деньги, отчего у дифирамбов лопнуло терпение, и они пустились в пляс, напевая частушки про президента. Татары бросили молиться, медленно танцуют чики-чики. Стыдно сложились ровно пополам лопухи, хотя их не задели, а так, только побеспокоили. Луна надзирая, почивала на облаке, за сосной.

- Имею возможность на один звонок – закачал права Беретто, лишь чуть оправившись от ласки сотрудников ОВД-0,5Д2. – Верните мобильный телефон и единый до Хабаровска.

- Разрешить – сытно икнул прокурор.

Явились, не запылились Тяпкин и Ляпкин с разряженным аппаратом, а где-то там, в штатских заоблачных далях искала правду Мима, ждала связи. С марафонцем прибежал глашатай, доставил хмурому Риму нужные для дела таблетки, отчего содрогнулись, бурёны в преддверии поголовной дойки. Дядя в макинтоше, потрогал в кармане мышеловку, посредством которой располагал словить мышь, отравить её дустом, и подсунуть сонному коту. Тот от сего до сего облезет, горько заплачет и будет таков, что и требовалось доказать, недаром хлеб жуём.

- Нет соединения! – аж подпрыгнул от обиды Артём. – Я налоги плачу, бензин поддельный в автомобиль заливаю, а вам серым невдомёк, Буратины деревянные, оловянные, и стеклянные.

- Коль уж замуж невтерпёж… – завёл прокурор.

- По вертушке…

- Тссс! – перепугалось государственное лицо. – Чур, чур, чур!!!

И повёз мужик на тачке дань в орду, может и жалко, да некуда деться, попал в геометрию, забудь про овшоры, благодарности не услышишь. Прямоугольный параллелепипед, несмотря на белый низ и чёрный верх, куб твою мать, крайне прост устройством шарниров, народ знает правду про углы, диагонали, грани, биссектрисы и верх человеколюбия высоты. Но есть в нём углы прямые, а есть скрытые колкие острые, которые строгать не надо.
Пойдёт добрый дождь, смоет накипь, но до этого можно и не дожить, уйдёт жизненный тонус, или почки отобьют, всякое бывает. Прокурор брал. Отбивал все подачи гроссмейстера, с защитой Каро-Канн пришлось помучиться, но теперь нервная партия проистекла в ладейный эндшпиль, с разноцветными слонами. Стонала отыгранная проходная пешка, грыз удила конь Чингисхана, очарованный формами Русской кобылы. Мима пошла другим путём.
Под небом Русским, под солнцем красным, стали против друг друга полки православные, со святыми хоругвями Христовыми и зловонная конница супостата, в шапках лисьих. Ждали. Затаилось широко поле, лишь по самой середине вился не пойманный в силки водоворот вихря, да кто-то неугомонный бил в тревожный рельс и тяжёлый перезвон раздирал сердца ратников. Мало кого станется ввечеру, не сыскать камня того, на который найдёт коса костлявой, и одинокая скиталица луна ошалеет от запаха крови, и дымные костры заплачут росными слёзами. Золотились под зловещими лучами кольчуги пеших дружин, по мечам спускались тени кудрявых тучек, сбежавшихся посмотреть на сечу.
Евпатий Коловрат, во главе полка Рязанского, слушал, как внутри его, под латами клёпаными, закипала силища необузданная, к недругам огонь бушевал. Передавал его товарищам своим, не жадничал, никого не обходил искрою, Божью благодатью. За правое дело, что не погибнуть, почитай за счастье.

- Не горюйте други мои! Поднимем ворогов на копья наши великие, защитим жёнок и детей малых! – пошёл по рядам клич хриплый, тысячи рук знамением крестным осенили лбы свои под шеломами.

- Господи помилуй! – взревела армия, подняв в высь чернь крикливых грачей, застивших собою свет. Размахнула армада сень крыльев, затеснилась ограниченно, полетели перья.

И темнота встала в мире, и запищали мыши в норах песчаных, и упал ниц ветер пришлый. Заворчали сосны на птиц бестолковых, погнали прочь из небосклона, в гнёзда хворостинные. Зашумел бор травами, завыли волки, и вздрогнуло застенчивое время, то алчно и бесповоротно подняла смерть косу навостренную. Замолчали трубадуры, отложили в сторону перья летописцы. Ударило лезвие мечей, о грудь вражескую.

- Закатайте обратно – совсем не посоглашалась с хулиганами Мима Беретто, отбирая у тех свою видавшую виды, кожаную сумку. – Моду, хватскую взяли, чуть, что у мадамов личное барахло загребать. Стыдитесь, иначе воздаться вам, а известно ли, что за памятник, самих по пояс в землю закопают и бронзовой краской раскрасят. Прокурор лишь одним глазом спит и видит, отбивную из филейной части главарей хулиганских бандгрупп.
- Прости Мима! – встали на колени блудницы. – Век не приблудим!

В баре горел удушливый розовый свет, незнакомец в макинтоше, учил таракана, тараканьим бегам, всё, подливая в мелкую плошку неразбавленного стрептоцида. Простуженные деревья почихали и умолкли, поглядывая на амулет-гирьку, в руке посетителя, за третьим столиком справа, у фикуса. По телевизору шла семнадцатая серия рекламы, между трёхчасовыми частями показывали отрывки завтрашнего футбольного матча. Госпожа Беретто, в смуглой шляпке от производителя с родной Таганки, проблагоухав за столик обладателя гирьки, присела на краешек поскользнувшегося стула.

- Ах! – сказала она.

А тот, намекая, поцеловал вздрагивающую руку, и ещё раз, и ещё. Всласть добрался до локтя, алчущие губы чувствовали тонкий запах её кожи, да так, что кончиком языка, была помечена родинка на открытом изгибе ароматного плеча. Пальцы коснулись коротких завитков причёски на белой шее, поиграли белым жемчугом клипсы на крохотной мочке уха. В незавешенное окно смутно поглядывал измождённый Рим, скребя копытом по тверди асфальта. И только потная ладонь собрались спуститься на талию, как грубый возглас бородатого метрдотеля остановил ход событий:

- Шампанское подавать, барин?

- Ах! – ещё раз произнесла она.

Но именно тут мужик в потасканных малиновых шароварах, взявшийся неизвестно как, зашептал горячие слова в раковины обольстителя. Тележка, со спущенным колесом, сиротливо завалилась боком на кирпичную стену заведения. Шёл мелкий, бандитский дождь, измочивший шикарных воробьёв в парке, и подклети с обезьянами в вольерах.

- Господин прокурор…сдали…Омоновцы, уж зубы почистили, задери их Тамбовский волк…

Когда верзилы в масках соблаговолили прибыть на место, зал был девственно пуст и лишь обнюхавшийся таракан сидел верхом на ржавой тачке, меланхолично улыбаясь. Кропотливо разработанный бизнес-план, трещал по всем швам, явки сданы, параллелепипед покосился, как Пизанская башня. В судейской комнате с Пи замком, лежало поджопное дело, дыбилась мятая мантия, взъерошенный юрист снимал ажурные трусики с зазевавшейся народной заседательши. Иначе ведь полного контакта достичь невозможно, а надо. Скуксившийся Артём Беретто сидел на дубовых нарах, играл в очко, на интерес, всё что надо и не надо проиграно вдрызг, вплоть до дырявых носков
не стиранных с прошлой осени. Подбирались к двухкомнатной квартире, в угловом доме, раз плюнуть. Эх, жизнь, сегодня Пат, завтра Поташёнок.
Татары перемогали, уж сломался звонкий меч у Коловрата, на один шаг отступили Вятичи, но ещё крепко держали хоругви знаменосцы и лик Христа
скорбел по павшим душам. Переминался с ноги на ногу засадный полк и зазевавшееся солнце, не собиралось ныне уходить за горизонт. Нечестивых, подвозили на огнедышащих драконах, и сажали на коней, и давали в руки саблю, и заливали память кумысом. Отступали Русичи, завяз в болоте надёжа полк, и упал лицом в ковыль некошеный Евпатий, померк взор. Но всё гуляла, до поздней ночи, по полю бранному, безжалостная и костлявая, искала жертву. Находила, и, сумасшествуя, ударяла в Божью душу.
А в страшное утро, по крови загустевшей, прополз к нахохлившемуся шатру, туман рваный, погладил мёртвых по впалым щёкам, намочил поседевшие бороды, всплакнул над судьбой стороны проигравшей, вековой занемоги и крике бабьем. Опускалась на Русь ночь великая.

- У – у – у! – взвыли, уронив секиры, Ярославские медведи.

По широкому Владимирскому тракту брели насупленные конвоиры, во ежовых рукавицах, понукали милых сердцу воров в законе, одного беглого, и целый автобус мелких козявок, разобутых в стоптанные коты. Пришёл трамвай четвёртый номер, в нём два мясных консерва, вредный проводник в макинтоше, поторопил вяложивущих пассажиров:

- На последующей остановке тараканьи забеги под барабанную дробь, отборочные бои, кто выходит, вытирайте ноги, хуже не будет.

На обратной стороне, прямого, как татарская стрела проспекта, стояли ржавые «Жигули», с милой любому сердцу, в помятом кожзаменителе от Славы Зайцева, полицией. Негодующе пахло вольным ветром, гуталином и туалетом из общего вагона пассажирского поезда Москва – Вернадовка. На шестках сидели затюканные примитивом жизни сверчки, каждый знал свой помеченный, иногда дул в дуду, словно на работе, жевал солёных огурцов, с пупырями на пятках, смолил и приставлял к стенке.
На грубой повозке, запряжённой в четвероногого парнокопытного, подозрительно схожего с быком Римом, ушедшего на заслуженный отдых, и теперь занимавшегося частным извозом, следовала за мужем Мима Беретто. Покрытый рыжим зипуном, расположился на соломке памятник, любезно пожертвованный хулиганами на левое правое дело. Блудницы предлагали разместить в тайнике ещё дюжину презервативов заштопанных, но Риму они с времён тех молодых, буйных, побоку, так и крутились с половыми налегке.

- Тормозни – зевнул кожзаменитель. – Буквально не стесняясь на бычье разъезжают, без припасов еды, оттого, не дай случиться, ведь может каурый
набросится за городом на стог сена, а там утка, а в утке яйцо, а в яйце иголка.

- Тихо, тихо! – зассал второй.

Но транспортное средство, с бычьи упорством, проследовало мимо них, в даль сибирскую, с лёгким сердцем от невыполненного дела. У нас завсегда ведь так, поверху похватаем, проиграемся, но премию квартальную получим. Упал с клёна первый лист сиреневый, закружил над лужей, покрывшейся холодной рябью, красивый красотой позолоты павшей, оплаканный хмарью предосени и в записочки поминальные записанный.
Но уже стоял на вершине холма у поля Куликова Дмитрий Донской, смотрел из-под кованой рукавицы на проплешины травы горелой под копытами вражеской конницы. Ослабевшие татары, хоть и писали анонимки, на гербовой бумаге, хоть и подсовывали принцессу царю Московскому, но встали затемно, бряцая оружием. Совестно им и неуютно, голова на подносе в разнос пошла, ухи берушами позатыкала. Безвременье. И опять поклали перья летописцы, заплакали, малы дети, в люльках спрятанные.

- Эээ-х! – ухнули Русичи. – Жизнь! Побереги – и - ись!

Удивляются неразговорчивые шахматисты, трусит по асфальту живой бык, встал ни шатко, ни валко, осмотрел красными глазами рекламу кожаных прокладок, недоумённо поджал хвост, и решил таки зайти в туалет, по малой нужде. Насмотревшись на это, вдоль пирамид и пирамидальных тополей, наглые чёрные пешки задули доменные печи и переваривали в них позеленевшую ливерную колбасу в «Докторскую». Процесс шёл ни шатко, ни валко, пока чёрный же слон не потребовал от лакированных поваров:

- Добавить в каждую печь по упаковке туалетной бумаги и две пачки начальной гранулированной мышиной отравы «е2-е4», не кипятить до фени.

- Сказано-сделано, бай – обалдевают пожертвованные пешки.

Ударили в окошки сливные, и потекло из-под пода искрящееся варево, прямо в подойники, прямо в сотейники и угловой магазин «Строительные материалы». Приняли низкий старт Дипкурьеры, только этим и кормящиеся, заклеили пластырем сухие мозоли.
Вставала над округой заря свободы, мычал от негодования Рим в женском отделении, не смогший найти писсуаров, да и вот чудеса то сказочные, у всех тёлок вместо одного вымени по два. На великое счастье Мима спасла волонтёра, за хвост наружу вытянула, к столбу привязала. Махнула платочком зарешеченному автобусу с козявками. Завыла по бабьи.
В ту зиму, на широкой, метельной изнутри зоне, в вечерней школе, общего психологического недоразвития, писали сочинение: - «Может ли мы -
слящий человек, совершенно незаконно пописать на покосившийся забор, по чётной стороне кривоколенного переулка в благополучное ночное время, но при этом освещенный конкретным неоновым фонарём, висящим на ниточке, ровно по пояс?»
Только один написал, что не надо, он больше не будет, и мамой клянёт-
ся, лучше сразу в гроб. Зуб дам. Впрочем, другие ничего не написали, братки сдулись, сделались грустны ликом, жизнью на пару с молью, битые. Где-то, кто-то, в сырой глубине земли пилил лобзиком фанерку, и тёплые опилки сыпались на огромные бензопилы, вгрызавшиеся металлическими зубами в плоть погибающих деревьев. Длинён утлый срок, как мать полярная ночь, некому северное сияние поджечь. Стоит мороз за углом бараков, хватает заблудших, лают овчарки на Большую медведицу, хотя тут как тут Луна. Всё шкодит, высылает метели, а те вылизывают плац шершавыми языками, плюют гнилые негодяи в сошедшие с пару лица. Одна радость почта, если не проштрафился, деревов напилил ровно по графику. В карцере лёд намёрз на палец, кум шестёркам по куску селёдки на Новый год выдаст. Лимонаду.
Кумыс ныне дорог, не всякому по карману.
- Эх!
И в побег не уйдёшь, до обеда оскопят, за забором снегу выше крыши, проруби с утопленниками. Уж лучше внутри, чифиря слизнуть. Снится под утро пиво, «Жигули» ржавые, фонарь. Лебедь раком щуку. Мужик в шароварах кота везёт в аэропорт, на тележке. На лопнувшем детском шарике написано: «С Новым Годом!», и: «На свободу, с чисто подтёртой совестью». Без восклицательного знака.
Завтра прокурор новые валенки притаранит, размеры с тридцать пятого по сорок шестой разношенный, говорят, хрен моржовый, во время зарядки снегом растираться будет. Уж лучше бы самолёт сломался, или вездеход на лыжах. Непрошенный гость, хуже татарина. Видели, термометр лопнул от переохлаждения, хоть и подогревали второпях паяльником, бубнит памятник, барабанным боем, репетирует с самого утра:
- «Это кто там шагает правой?..
левой,
левой,
левой…»
Не грусти, Мима, полнолуние.
Сумасшедший, дважды с ума не сойдёт.






г. Москва. 2013г. канун 2014г.