Глубже, чем Огайо

[Чайки померкшего «Хай Энда»]

   Ты - мешок для мусора. Сам по себе довольно полезный, вмещаешь пару вёдер отходов. Прочный, хоть и дешевый. Тебя вынимают из контейнера и бросают в огромный помойный бак. Теперь и ты - мусор.
   Тебя отвозят на свалку, где самое место для черного мешка, набитого консервными банками и прочими пустотами. Ты лежишь в груде безголовых барби и раненых прокладок, полагая: "Хуже быть точно не может".
   Свалку поджигают. Она горит так эстетично и медленно, что можно успеть спастись или замереть в оргазме. Но тяжесть отбросов внутри не позволяет.
   Как не позволяет оформить заказ неторопливая официантка, снующая от столика к столику с винтажным блокнотом, исписанным чужими пожеланиями.
   Салат с тунцом. Без майонеза. Без соли. Без излишеств.
   Кофе без кофеина.
   Сливки без жира.
   Патологическая страсть к повседневным обрядам - то немногое и почти всегда интимное, чем гордятся посетители "Хай Энда".
   Я достал телефон и набрал сообщение, сбросив звук клавиатуры до нуля: "Дорогая Ким. Чайки притихли. Они, должно быть, поняли, что ты уехала, а потому с презрением поглядывают на мой столик, паря над пристанью, которой я отныне не восхищаюсь из окна".
   На сером, готовом рассыпаться каплями ватине голодные птицы становились белее, а их крылья исчезали на фоне прибрежных туч. Казалось, всё больше чаек кружило в окрестностях Новой Шотландии, предоставленной мне грубо размытым временем.
   Входная дверь скрипом встречала очередных клиентов.
   Гамбургер без латука. Без витаминов. Без клетчатки.
   Фри без крахмала.
   Джон без Йоко.
   Когда послышался тонкий сигнал, погасший эхом в кармане, я вновь написал тебе: "Дорогая Ким. Я с восторгом наблюдаю за тем, как чайки разбивают моллюсков о камни. Прочные раковины разлетаются осколками по линии берега и тонут в невыносимо стылых волнах Кол Харбор. Наши Джейми и Лисбет могли бы поранить ноги об острые крупицы раздробленных каури".
   Несчастные моллюски с чудовищным хрустом рыдали в моей голове.
   Треск их панцирей наполнял пристань особенным звуком. Шум Атлантики поглощал редкий клёкот, но всегда упускал это скверное стаккато, обращая в диссонанс невозможную гармонию.
   Официантка в зеленом фартуке, испачканном горчицей, едва ли не в танце кружила меж громких дальнобойщиков, то и дело хватавших её бедра венозными руками. Она смеялась, потому что хотела стать их лучшей подругой. Флирт и эротика даже в кончиках пальцев.
   Но пиво без алкоголя. Без газа. Без бутылки
   Глаза без ресниц.
   Счет без чаевых.
   Затухающий писк в потертых джинсах подсказал - пора отвечать: "Дорогая Ким. Пару дней назад я встретил твоего инструктора - мистера Бейли - в "Хай Энде". Он показался мне достойным человеком, не лишенным благородства и знания дела, которому обучал тебя три долгих месяца. Он просто не мог ошибиться и оставить тебя посреди мегалита бездушного песчаника".
   Юная леди с шариковой ручкой и беспощадно скудным окладом обратила на меня внимание. Её фигура почти ринулась ко всем скорбям, что чернили моё лицо, ведь она понимала: забота официантки - единственное, что может хоть как-то залатать массивные дыры в долговой пелене померкшей забегаловки отца. Наверное, девочка решила, что именно её безразличие так омрачило мой вид. В перезвоне пивных кружек, тарелок и ножей, лязгавших по фарфоровой посуде времен Тихой революции, наконец появился субтильный шанс получить то, зачем я пришел. Пусть и позже остальных.
   Сигареты без никотина. Без фильтра. Без смысла.
   Маска без кислорода.
   Обрыв без забора.
   "Дорогая Ким. Моё сердце - свалка. Оно отчаянно перекачивает отравленную кровь, оставляя в себе части Импалы, сгоревшей вместе с детскими креслами. Подобно чайкам, я бросил тебя на камни, решив, будто всегда нужно играть в обиженного любовника, точно вымаливая извинения за проступок, который ты не совершала. А теперь кладбище моллюсков - мой второй дом. Поворот на тридцатое шоссе - моя колыбель Иуды".
   - Будете заказывать?
   Смущенная собственной медлительностью, девчушка покраснела так, словно от моего аппетита зависит вся её жизнь. Это какая-то извращенная, но неизбежная логистика ощущений, ими полнится мой небогатый рацион. В необъятности одной секунды я успел отказаться от плана и стать его эпигоном вновь.
   - Записывайте.
   Лодка без дна. Без вёсел. Без пристани.
   Сожаления без конца.
   Аллергия без эпинефрина.
   - Сэр?
   - Креветки без соуса. Без панцирей. Без обжарки.
   - Всё?
   - Да. И побыстрее, милая. У меня свидание.
   - Ну, как только...
   - Иди.
   "Дорогая Ким. Я, как и любой в "Хай Энде", оставил пожелание той официантке. Меня возбуждает мысль, что вот так запросто можно заказать самоубийство, не прибегая к варварским методам, которыми терзают свои тела безобразные вдовцы или родители, проигравшие родных детей. Быть может, сейчас я - тоже моллюск, и мне ничего не остается, кроме как рухнуть с утёса, чтобы избавиться от боли без симптомов".
   Патологическая страсть к повседневным обрядам. Это убьет тебя.
   Патологическая страсть к повседневным утехам. Это убьет тебя.
   Вдоль пирса вспыхнули фонари, которых так не хватало на тридцатом шоссе. Даже если я и занимался самоутешением, то лишь затем, чтобы не признаваться себе: клятвы и обещания стоят примерно столько, сколько стоят сырные шарики без панировки.
   Меню без цен. Без обложки. Без страниц.
   Дом без двери.
   "Дорогая Ким. Тогда мистер Бейли сказал, что у тебя талант. Наверное, он был прав. И, в таком случае, я вынужден поддаться раздражающе правому разуму, утробно изрыгающему самую поганую истину. Ты намеренно свернула в пропасть. Но кого ты спасала?"
   "Хай Энд" зазвучал старым фортепиано, за которым сидел какой-нибудь бродяга. Позже он отправится мыть посуду в дорогих ресторанах, или богатая, но одинокая мисс предложит ему золото в обмен на несколько ночей в роскошном будуаре.
   Владение без обладания.
   Чайки по-прежнему охраняли пристань, совершая нечастые полёты к воде и мелькая в тусклом свете фонарей, озаривших крохотную часть твоего некогда любимого Галифакса. Забегаловка пустела. Я вытащил твой мобильный из кармана и положил рядом с блюдом.
   "Дорогая Ким. Пренебрегая этикетом, которому ты неизменно следовала, я проглотил увесистую горсть креветок. Ты знаешь, чем это закончится. Ты знаешь, что патологическая страсть к запретам, в конечном счете, убивает. И ты знаешь, что не так уж и глупо отказаться от страданий, пока есть возможность. Кому нужен Чарли без Ким?"
   Удушье сдавило грудь в момент, когда твой телефон принял последнее сообщение, утонувшее приглушенным сигналом в теряющем сознание "Хай Энде".



[Розовый шум]
 Темным комнатам с их едва колышущимися шторами.
 
   Розовый шум океана вскрывает сознание. Его шипение эхом разливается в небольшой пещере, улыбающейся бесконечной глади тусклым костром - суррогатом тепла, которым я спасаюсь от бриза.
   Когда лунная облатка повисает над островом, становится не так холодно, и я замираю в ожидании помех, издаваемых радиоприемником вот уже неделю. Засыпаю огонь песком и, словно мальчишка, которому не терпится залезть под елку, отдаю каждый фотон своего внимания Чарли. Он привычно начинает:
   - Эй, приятель...
   Хриплый голос уставшего от жизни старика, прошитый тысячами трагедий, которые с ним не случались. Чарли говорит очень медленно, спокойно. Он никогда не останавливается, чтобы соткать новую мысль из неизвестного опыта. Изредка откашливаясь, Чарли просит прощения, с трудом делает глубокий шершавый вдох и продолжает.
   А я слушаю его, порой оглядываясь на лавровых голубей, разбивающихся об останки лайнера "Виктория".
***
   В момент, когда спикерфоны заговорили с пассажирами, я лежал в своей каюте и перебирал в руках таблетки валиума. Тогда они казались панацеей.
   "Говорит капитан круизного лайнера "Виктория".
   Что ты будешь делать, если даже подделка бога на судне впадет в истерику? Дрожащий баритон на время затих, чтобы мы приготовились к плохим новостям. Пауза для перорального принятия правильного решения.
   Спикерфон беспомощно трещал, позволяя разобрать одно единственное слово.
   "Ураган".
   Должно быть, где-то ему уже присвоили имя. Элтон, Отис, Кармайкл, Чарльз. А я распечатал трамадол и направил его по тому же маршруту, что и диазепам мгновением ранее.
   "Сохраняйте..."
   Что мы должны были сохранить, капитан? Здравомыслие? Спокойствие? Имущество? Трезвость?
   Сотни коров и панд шли к эпицентру своего личного апокалипсиса. Страшные крики несчастных животных бесперебойным сигналом накладывались на рваный погребальный инструктаж человека в фуражке.
     Валиум помог трамадолу.
   Оставалось лишь ждать, когда кипящая пучина примет меня - счастливого и обдолбанного - в свои объятия.
***
 
   Чарли упоминал, как они познакомились. Для кого-то Портобелло-роуд всего лишь свалка недостаточно модных безделушек, вызывающих аллергию у современных старлеток - таких же дряхлых, как их представления о работах Бэнкси, или Уорхола. Но каждый человек, побывавший на рынке антиквариата, знает: главное здесь - не пыльные вискозные платья, шотландские каменья или черный веер из страусовых перьев. Нет. Если ты оказался на Портобелло, попробуй отвлечься от тех сокровищ, что предлагают тебе Филлипс или Клеантос, и посмотри на окружающих тебя людей.
   Пестрый выбор из немногого.
   Джазовые певицы, примеряющие шелковые шали за пятнадцать фунтов.
   Фанаты Рокки Марчиано, снующие по рынку в поисках перчаток, пропитанных потом великого боксера.
   У этих ребят есть фетиш, неправильное представление о действительности, которое выделяет их среди прочего мусора. Они заполняют собой пустоты, а потом исчезают.
   Если бы Чарли был чуть смелее, он сразу же подошел бы к девушке с выбритыми висками и пригласил бы ее в какой-нибудь недорогой ресторан, сделал бы пару комплиментов и предложил выпить по бокалу самого обыкновенного "Бордо", не лежавшего в сыром погребе пару десятков лет. Если бы ему повезло, эта девушка переночевала бы у него - в двухкомнатной квартирке, усыпанной журналами, "Латреомоном" и оранжевыми пузырьками. Она сжимала бы его член тонкими пальцами и рассказывала о том, как ее насиловал отчим. Ее шаблонная ретроспектива пробудила бы в Чарли комплекс мессии, и он не смог бы забыть девушку, у которой, казалось, не было ничего, кроме извращенной прямоты.
   Но девушка исчезла. А Чарли, проклинавший свою нерешительность, дал себе слово, что вновь придет на Портобелло-роуд.
   - Я не знаю, жив ли ты еще, приятель, или эти мемуары так и останутся радиоволнами, но завтра я вернусь. Конец связи.
   Радиоприемник затих.
   Я вышел на берег и посмотрел наверх. Тяжелые тучи заволокли ночное небо, скрыв крохотные мерцающие бриллианты.
   Луна расползлась мутным пятном над едва различимым горизонтом. На ее фоне два лавровых голубя совершают декоративный полет, издавая редкие хлопки красно-коричневыми крыльями.
   В какой-то момент они замирают и срываются вниз, ломая хрупкие тельца о борт "Виктории".
***
   Не знаю, был ли я рад тому, что мои глаза открылись.
   Мимо проплывали невзрачные авианосцы, баржи, танкеры, яхты. Мне не хотелось разжигать костры, чтобы привлечь их внимание, размахивать руками, в надежде быть спасенным. Я выплевывал окровавленный песок и надеялся, что все они пройдут мимо, пришвартуются к другому берегу.
   Молился, чтобы навигационные спутники рухнули в океан, или случайный айсберг пробил стальную обшивку приближающихся суден.
   Не знаю, был ли я рад тому, что не помнил крушения.
   Но мне показалось, что коровы и панды выжили, оставили лайнер и отправились туда, где о них, наверное, уже начали беспокоиться.
   Обломки "Виктории" волнами относило в океан. Племенные маски Сонге, итальянские камзольные шпаги, тибетская статуэтка Будды Шакьямуни восемнадцатого века, турнюры конца девятнадцатого столетия. Я просто наблюдал за тем, как всё это барахло растворяется на пути к закату, а когда солнце уходило за видимый горизонт, изучал содержимое аптечек, найденных на корабле.
   Нитразепам, диазепам, триазолам.
   Сонливость, атаксия, вялость. Кома, арефлексия. Судороги, апноэ.
   С таким набором я мог выбрать любую форму самоубийства, разбавив имеющийся ассортимент трамадолом. Ведь так поступают люди, когда им больно?
   Вторая попытка увидеть свет в конце тоннеля. Говорят, это всего лишь галлюцинации, переизбыток углекислого газа в крови. Но если смерть что-то меняет, почему бы и не поторопить ее, пусть даже спецэффекты будут ложными?
   "Эй, приятель..."
   Я слышу.
   "Доктор Ньюджент сказал, что поражен второй сегмент..."
   Я знаю.
   "Не просто минет..."
   Я помню.
***
 
   - Если прийти на Портобелло-роуд к открытию, можно увидеть, как Ноттинг-Хилл превращается в Муми-дол, где маленькие тролли-торгаши спешно забивают прилавки прошлым.
   Чарли нравилось приходить к открытию прошлого. По-другому он жить не умел.
   Есть что-то непреодолимое в таком существовании. Всё то, что создавало тебя, со временем превращается в антиквариат - бесполезный предмет с такой же ненужной историей. И тогда начинает казаться, будто ничего и не было. Словно огромные временные ворота за спиной захлопнулись, и тебя смыло трендом. В этой моде нет эха, каждый ее элемент звучит в себя, ничего не оставляя после.
   - День. Неделя. Месяц.
   Он ждал, когда девушка с выбритыми висками вновь появится на Портобелло.
   Возможно, Чарли хватило бы смелости подойти к ней и пригласить в театр, или на ежегодный карнавал, чтобы узнать девушку поближе. Если бы ему повезло, они оказались бы в квартире Чарльза, смотрели бы фотографии и разговаривали о социальных романах Эжена Сю. Она сжимала бы его плечо и вспоминала счастливое детство в отцовском доме, где провела лучшие годы жизни. Чарли проснулся бы с воркованием голубей и нашел записку типа: "Спасибо за чудесную ночь, повторим?"
   Нет, скорее всего, она написала бы это красной помадой на зеркале в ванной.
   - Она разбудила бы мена поцелуем.
   Или предложила уехать подальше от "этих мест" и тайно обручиться.
   - Я злоупотреблял ибупрофеном, боль в груди постепенно набирала обороты.
   Анемия, лейкопения, учащенное мочеиспускание.
   - Я зашел за угол, чтобы отлить. И знаешь, что я увидел, приятель?
   Девушка его мечты делала минет какому-то нищеброду.
   - То был не просто минет. Он трахал ее в голову.
   Изо рта девушки текли вязкие слюни вперемешку с утренней порцией портвейна и желудочного сока.
   - Она сидела на корточках, держась за габардиновые штанины своего друга.
   Чарли не мог пошевелиться.
   - Она вытерла рот, указала на меня и с трудом промямлила: "Эй, если твой приятель будет смотреть, с тебя еще десятка".
***
 
   Ничего нет.
   Только память, остывшая в диазепаме.
   Виктория - одна из тех шлюх, которые не стесняются. Если бы Чарли был чуть смелее, возможно, он бы подошел тогда к тому парню в сраных габардиновых штанах, схватил его за мошонку и грозно сказал бы что-то вроде: "Эй, мудак, она пойдет со мной". Эдакий Чак-Арнольд Ван Сталлоне - спаситель униженных и обездоленных. И если бы ему повезло, Виктория пошла бы с ним и поняла, что Чарли хочет ей помочь. Скорее всего, голуби перестали бы разбиваться о ее борт, оставляя белые фатальные кляксы раздробленных в оргазме тел.
   И если бы не рак легкого, о котором сообщил доктор Ньюджент, они бы почти уже жили долго и счастливо.
   Но столько "если" в одной мечте.
   Я напишу письмо и положу его подальше.
   Чтобы жидкости, которые будут вытекать из меня, не повредили послание моему другу Чарли.
   Дыра. В моей голове останется огромная черная дыра, которая только и сможет, что пропускать через себя. Например, чужие воспоминания. Или ветер. Или розовый шум океана.
   Опухоль Чарли прорастает в меня, в мои лимфатические узлы, словно Виктория, проникшая в память, в кластеры фантазий, которыми я прикрывал свое одиночество.
   Песок становится мягче. Руки - легче. Тело отказывается от гравитации и модулирует образы со скоростью моргания. Твоего собственного замедляющегося моргания. Повышение артериального давления. Гул в ушах. Приятный писк. Нёбо немеет, кажется, что зубы вот-вот выпадут. Но это приятная утрата.
   Письмо. Подальше положить письмо.



[Глубже, чем Огайо]

11010010111000101110111011111111
11100100111011101111011111111100
1110101111111110111000011110100011110010
11110010111100001110111011100011111000001111001011111100
11110001111001011110000111111111
 
   Внутри одной секунды диминуэндо и без того тихого Морсби обратилось в диез: остров погружался в стылые воды Пасифика, вздымая сквозь фьорды полупрозрачные волны. Клёкот серебристых чаек сливался в причудливый, едва ли не металлический мотив, оставляя раскатистым всплескам фигуральный план.
   Моменты нулевого комфорта.
   Стаккато ломких лесов глохло на пути в бездну Челленджера. Пересекая океан, трагедия Морсби отражалась в тысячах атоллов, готовых к изоляции. Прибрежные мегалиты рассыпались в бесконечном аквариуме, мягко ложась на дно и рассеивая аллювий. Как будто так и должно быть: осколки резервации Эшли поступательно резали ледяную пучину, рассекали батиаль и терялись в массиве темноты.
   Юная Мисс этого Мира сбросила туфли, задрала подол чёрного сари и приготовилась бежать за горизонт, но гидрокодон забил ноги золотом, прибил девочку к стулу, как это делал её бывший дружок-импотент, нервно имитируя эрекцию.
   - Давай.
   Маленькая Модель, которой не хватало сил, чтобы как следует надавить на клитор.
   Гирлянды нейронов гасли вместе со взглядом, а вместо камер папарацци мерцали сотни экранов позади и напротив обмякшего тела. Вспышки ложились поверх опущенных век, мышцы лица стекали по скулам, смывая гримасу отчуждения. Тонкие стеклянные губы выжимали хриплое, сухое "давай".
   Восковая Кукла, изготовленная ацетаминофеном. Ей не нужны были сотни часов кропотливого труда. Всего лишь несколько бутылок "Гиннесса" бедной мамочки и каскад случайностей на молекулярном уровне - достаточное дуо для мяса без идеи.
   Хрупкие пальцы замерли на влагалище. Саморастление казалось ей избавлением.
   В оргазмическом смущении Мисс этого Мира находила сотни причин ненавидеть себя за всё, чего не имела, но никогда не упускала возможности восхититься своей красотой. Чистый эстроген без потолка, в который обычно упирались диадемой королевы журналов, показов и клубов. Все они спускали свои тела на метадон и героин, методично сливая в унитаз ювенильное изящество, коим восторгались уродливые дети, лишенные наследственной грации. Бедные ублюдки брали опасные бритвы, разбредались по ванным, заботясь о прокуренных швах кафельных полов, и утекали по трубам в мировой водоём.
   Но только не Эшли. Нет.
   Она марала платья сквиртами, мычала, кончая на "Vogue", теряя рассудок в припадках, сбывая стыд через уретру, сжимая сосок кончиками френча. Pronто.
   Точно окурок, упавший на мраморный пол, Мисс этого Мира разбилась о берег на тысячи коралловых нитей, оставшись тлеющим созвездием в дешевых волокнах кем-то купленных ковров.



[Супрематическая машина]

   В молочных прядях Аннабель Пеннер таяло солнце, но разбитые психозами губы никогда не мерцали грустной улыбкой.
      Сколь фальшиво и лживо звучала струна пыльного рояля, столь же вычурным и диким мне виделось лицо девочки - фантастически правильной в телосложении, но болезненно слабой в настроениях. Ее чувственность возникала треугольниками и квадратами, в которых всегда не хватало сторон. Она нередко замыкалась в причудливых фантазиях, позволяя порой безобразным чудовищам являться пастелью на бумаге. Супрематические эскизы, лишенные привычной логики, больше походили на мессур состояния Аннабель, нежели на произведения искусства. Неспособная к беседам она брала карандаши и тихим стоном сопровождала каждую линию, напевала угловатые мотивы своих карикатур, врезала воображение в контуры замысловатых форм.
      Чтобы "клоун в маминой тумбочке замолчал".
      Доктор Фейгин часами мог наблюдать за тем, как рисует Аннабель. Он сидел в кожаном кресле, шумно дышал в усы и бредил Стокгольмом. Пока я размешивала должность ассистента в чашечках кофе, Уилфрид Фейгин ликовал на чердаках своих лазурных химер, примерял регалию "нобелевский лауреат" и ждал, когда же мать Аннабель наконец даст вожделенное согласие.
      Карлсон, который нашел идеальную крысу.
      Хрупкая, едва ли не прозрачная миссис Пеннер неделями не оставляла попыток расплатиться с чутким доктором. Но каждый раз ей приходилось сминать желтый конверт, набитый пособием, и прятать его в кармане вытертого пальто вместе со смущением и слепой благодарностью. Тринадцать долгих месяцев доктор Фейгин полировал чувство долга внутри субтильной Марии Пеннер.
      Чтобы крайняя мера показалась необходимостью.
      - Аннабель имплантируют углеродную капсулу в спинной мозг. Эта капсула реагирует на повышение содержания гомованилиновой кислоты - основного продукта обмена дофамина - в ликворе. В ответ на рост уровня кислоты, автоматически выделится рисперидон. Диффундировав через стенки капсулы, антипсихотик предупредит нарушение аффектов. Нужно только подписать...
      - Это поможет моей дочери?
      Таким как миссис Пеннер достаточно услышать слово "надежда", чтобы тотчас продать мир ради призрачного шанса на спасение.
      Нельзя не врать.
      - Да, Мария. Это поможет.
    
      ***
    
      Мы стоим на крышах Крайслер-Билдинг, Ситигруп-Центр, Уолл-стрит.
      Мет-Лайф, Вулворт, Блумберг.
      Недовольные здоровьем, пережившие себя, напичканные капсулами от ОРВИ, шизофрении, рака простаты, сифилиса и хореи Гентингтона.
      Падающие люди не кричат, они просто ныряют в стальную бездну города. С высоты Уорлдуайд-Плаза кажется, что асфальт покрывается геморрагической сыпью. Красные пятна, раздробленных счастьем, тел. Как будто кто-то отдает приказ, и очередной бывший диабетик или гипертоник по команде срывается вниз. Солдаты нетленной армии один за другим расформировывают дивизии.
      Голуби, порхнувшие рядом, наверное, не понимают, куда и зачем летит это мясо.
      Плавное рыдание моторов надувается хлопками винтовок и треском петель новых Кобейнов и Кёртисов. Позвоночники хрустят, ломаясь с китайским гонгом.
      Жить вечно - так себе веселье.
      Всё видится молекулярно ничтожным. Чтобы разглядеть облегчение, с которым парочки направляются в суицид-кафе, где им сыграют последний блюз, нужен гигантский микроскоп. На крыше соседнего здания бегает мальчик, запустивший воздушного змея. Вместо корпуса игрушки - спутник. Как и многие, он застрял в бесконечности на своей планетке и отправляет сигналы бедствия, которые теряются в акреционных дисках и звездном ветре.
      Даже если ты не планировал жить вечно, тебя заставят. Скорее всего, какая-нибудь Мария Пеннер примет за тебя решение.
      Когда доктор Фейгин понял, что его капсулы работают, нашлись жадные до бессмертия и щедрые на инвестиции понтифики. Великие строители огнеупорных мостов. Аннабель Пеннер, точно овечка, послужила Уилфриду золотым билетом, который лопнул.
      Мальчик на соседней крыше замирает. Отпускает струну воздушного змея и машет руками, скрещивая их над головой и разводя в стороны. Смотрит в пожелтевший закат с таким упованием, словно из холодных раскидистых лучей придет другая панацея. Не та, что явилась из капсулы с рибавирином.
      Нет, дурачок. Прыгай.
      Доктор Фейгин получил свои премиальные и признание. Обзавелся хэдлайнами типа "Человек, победивший смерть", а потом сгорел в одном из необъятных вечеров Эджелла, будто и не было его.
      Сгорел. Потому что знал: жить вечно - так себе веселье.
      Руки мальчика опустились, вся его фигура обмякла в оргазме. Залитый багровым солнцем он, столетний подросток, облокотился на воздух и исчез за кулисами западной стены.
      Только силуэт воздушного змея плавится на горизонте.



[ТрамаDolls]

Оливер Нельсон (основатель "Нельсон Лоджистикс"): Фрэнсис Фолкнер? Сукин сын должен гореть в аду вместе со своими потаскухами. Думаешь, это он придумал "холодные цепи"? Серьезно? Да хрена с два! Идея лежала на поверхности, любой кретин мог запросто ею воспользоваться. Что? Почему я первым не запустил "холодные цепи"? Знаешь, у меня тогда хватало проблем с Маргарет, моей женой. Она вечно ныла, мол, я слишком много работаю, и меня никогда не бывает дома, и трава на лужайке скоро забор перерастёт, и еще грёбаный вагон претензий, которыми женщины обычно попрекают нас. Ну, ты понимаешь, о чем я. Только они называют это амбициями.
Трэй Паркер (школьный приятель Фолкнера): Бросьте. Фрэнки ни за что бы не обидел этих цыпочек. В "Бодвелл Хай" его вообще не замечали: худощавый, рубашку застёгивал на все пуговицы, вечеринки игнорировал, а из нагрудного кармана вечно торчал карандаш. Девочки на таких не клюют. "Один из двух", которого никогда не выбирают. Слишком опрятный. Слишком понятный. Но вот вам факт: если бы тогда я знал то, что знает он, у меня голова бы лопнула. Точно вам говорю.
Юми Камата (сводная сестра Фолкнера): Вы ведь хотите услышать о нингё? Окей. Помнится, в канун Рождества наши родители всегда уезжали в "Блэккомб", чтобы покататься на снегоходах. И не нужно делать такой сострадательный вид, Шон. Семьи вроде нашей - смешанные семьи - редко пекутся о традициях, а дети и вовсе предоставлены себе или старикам. Вы должны понять, мистер Лайлз: отец не находил места с того момента, как умерла мама, а Кори - моя мачеха - пыталась забыть о муже, который бросил её с грудным мальчиком ради какой-то наркоманки. Они, наверное, не рассчитывали встретить друг друга, но им повезло. Да и мы с братом не чувствовали себя покинутыми. Скорее, невольно сплоченными.
Так вот. Нас оставляли с бабушкой Фрэнка - Дорис - и она рассказывала о свихнувшемся мире, извинялась передо мной за Хиросиму, то и дело предлагала перекусить, а потом засыпала на полуслове, пуская слюну на застиранную сорочку. Мы накрывали её пледом, выключали радио, а сами поднимались в комнату, чтобы поиграть с нингё. Точнее - с каракури-нингё. Механическими куклами. Фрэнки постоянно расспрашивал о них.
Оливер Нельсон: Неудивительно, что этот выродок покончил с собой. Да он же настоящий псих! А? Нет, мы не были знакомы лично. Его знала Маргарет.
Трэй Паркер: Точно вам говорю, Фрэнк любил посмеяться, не смотря на то, что был достаточно замкнутым типом. Как-то после пар (мы вместе поступили в Университет Капилано в Норт-Ванкувере) я лежал на кровати, потягивал блант и рассказывал о парне с нашего курса, кажется, Трэворе Лэдди, которому подружка изменяла даже с бутылкой "Маунтин Дью". Мол, Трэвор зашел к своей девушке, а та во вратарской маске скачет на каком-то здоровяке из хоккейной команды, так еще и просит любимого зайти попозже. Говорю, мол, кто-то заставил бедолагу посмотреть его самый страшный сон, только денег за это не взял.
Фрэнки смеялся. Смеялся в голос.
А потом он смеяться перестал.
Уставился на свой проект по "Цепям поставок" и больше не произнёс и звука.
Кори Фолкнер (мать Фрэнсиса): Едва ли Фрэнки помнил своего отца, ведь когда Джейк ушел от нас к той подстилке, моему сыну не было и года. Не против, если я закурю? Спасибо.
В смысле, не безотцовщина сделала Фрэнка таким. Быть может, наркотики. Или этот его дружок - Паркер. Не знаю. Что я имела в виду под словом "таким"? Хм. Невосприимчивым, глухим. Закрытым. Он и очки-то носил, наверное, лишь для того, чтобы умнее казаться. Я никогда не могла понять, что творится в голове собственного сына. Назовите меня плохой матерью, тощей стервой, как угодно. Но вы не примеряли обувь, в которой ходила я. Так что оставьте эти укорительные взгляды для своих детей, мистер.
Юми Камата: Наркотики? Да вы шутите, блин? Мой брат и сигареты за всю жизнь не скурил. Если бы он захотел попасть в монастырь, он попал бы прямиком в рай, и никто меня не убедит в том, что Фрэнсис торчал. Поверьте, до самого конца для меня он оставался тем самым мальчиком с каракури в руках и карандашом в кармане. Каракури? Дословно: механическое устройство, созданное чтобы дразнить и обманывать.
Трэй Паркер: Иногда, конечно, Фрэнки замыкался конкретно. Уходил куда-то за подсознание, и его несло. Он убеждал меня, мол, вещи создают пространство во времени. Мол, Кант ошибался, и убери я предмет как таковой, пространству нечего будет содержать. А значит, оно станет ненужным и бессмысленным. Я спрашивал, к чему он ведёт, но всегда слышал один и тот же ответ:
- Всё можно убрать.
Складывалось впечатление, что он просто отмахивался.
Но теперь-то мы с вами понимаем.
Эллисон Каплан (сотрудница "Нельсон Лоджистикс"): Перед самым увольнением Фрэнсис чего-то ждал. Лично перебирал почту, поглядывал в чужие мониторы.
Кори Фолкнер: Что делать молодой, красивой женщине, оставшейся в одиночестве с малолетним сыном? Хотите сказать, нужно воспитывать ребёнка, посвящать ему всю свою жизнь? Готовить, стирать, читать дерьмовые книжки на ночь? Вы плохо меня знаете. Мужикам-то проще: сделал дело, вытер член о занавеску и пошёл. Как ни в чем не бывало. Для вас женщина - это мясо. Мясо с чувствами и амбициями. Вот только чувства вы топчете, а амбиции подавляете. Сраные эгоисты. Я говорю не о тех уродах, что спали в моей кровати. Я говорю о Фрэнке и его отчуждённости.
Оливер Нельсон: Повторяю в сотый раз: я жалею, что принял этого сопляка в свою компанию. Неблагодарный сукин сын. Мало того, что через год Фолкнер свалил вместе с половиной моего персонала из отделения в Норт-Ванкувере, которым, кстати, руководила Маргарет, так еще и втянул "Нельсон Лоджистикс" в ту передрягу с трамадолом, а сам вышел сухим из воды. Сукин ты сын, Фолкнер. Гори в аду.
Трэй Паркер: Да, ему как-то позвонили из офиса "Нельсон Лоджистикс", предложили должность специалиста по логистике. Их заинтересовал проект "холодных цепей", над которым он работал последние шесть месяцев. Что за "холодные цепи"? Ну, вообще-то их называют "холодовыми". Но у Фрэнка было особое мнение на этот счёт: шелковая пленка, защищающая препараты и вакцины от дестабилизации. А еще сахар.
Маргарет Нельсон (жена Оливера Нельсона): Идеи Фрэнсиса принесли нам миллионы. "Валеант Фармасьютиклс" выиграли тендер на использование технологии "холодных цепей". Контракт, внедрение, поставки. Оливер тогда разъезжал по стране, выискивая новых клиентов, но когда он услышал о "Валеант Фармасьютиклс", чуть не загремел в больницу. Столь крупные игроки на дороге не валяются. Джек-пот прямиком в могилу.
Юми Камата: Я не могу отрицать причастность Фрэнка ко всей этой истории с "Камерой Фолкнера". Он не скрывал своих намерений, не стыдился своего детища. Я только хочу понять: откуда всё это взялось? Что должно кипеть внутри одного человека, чтобы создать подобное?
Трэй Паркер: Ожидание ответа - вот что происходит, когда таблетки попадают в организм. И Фрэнки знал это.
Кори Фолкнер: Однажды мы собрались на день благодарения. Всё семейство Камата, Фрэнк, Дорис и я. Кажется, Фрэнсису тогда было тринадцать. Мы с Майклом хорошо ладили, но знаете, эти ортодоксальные настроения его родителей иногда портили идиллию, которой я упивалась последние несколько лет. Любой разговор сводился либо к чудовищной, мать её, трагедии всего японского народа, либо к вшивым намёкам, мол, я не пара Майку. И как только обстановка за столом накалилась до предела, случилось следующее: Фрэнки достал пачку "Мальборо" (представляете, двенадцатилетний молокосос), демонстративно подкурил, сделал пару затяжек и потушил сигарету об индейку.
Маргарет Нельсон: Когда пришло извещение о смерти Эви Розенфельд, а затем и повестка в суд, я не совсем понимала, причем здесь вообще "Нельсон Лоджистикс". Как выяснилось, причем. Еще как "причем".
Оливер Нельсон: Люди не вникают. Приматы, которым всё нужно разжевывать. Логистика - это не просто какая-нибудь сраная транспортировка. Это снабжение, складирование, производство, грузопереработка, физическое распределение. Теперь вы в курсе, откуда у такого щегла, как Фолкнер, был доступ ко всей продукции, выпускаемой "Валеант Фармасьютиклс"? Идея-то его. Контроль над операциями, соответственно...хех.
Майкл Камата (отец Юми Камата): Скажу одно: я никогда не винил Фрэнсиса за то, каким он был.
Трэй Паркер: Поговаривают, пациенты ровно настолько уверены в том, что им не будет больно, насколько дорог препарат, введённый в качестве анестетика. Научный факт и любимая метафора Фрэнки.
Маргарет Нельсон: Фолкнер воспользовался своим положением. В логистике важна каждая деталь: маркер на коробке, погрузочные работы, температурный режим, кратчайший маршрут, сканирование, терминальная обработка. Но если на каком-то из этих этапов что-то пойдет не так, Фрэнсис Фолкнер заимеет свой трамадол, а Эви Розенфельд умрёт в страшных муках, не поняв, что приняла плацебо.
Трэй Паркер: Больные получали сахар. Негуманно, говорите? А вы спросите любого, кто думал, что принимает трамадол. Им всем становилось легче. Всё просто: эндорфины, энкефалины, немного веры.
Оливер Нельсон: И началось. Суды, компенсации, консультации юристов, интервью. Такие как ты, Шон, любят постирать бельишко на центральном телевидении. Но здесь я только потому, что хочу внести ясность: эта мразь, Фолкнер, подставил меня, подставил "Нельсон Лоджистикс", и ты знаешь, чем закончилось дело для моей компании.
Юми Камата: Вы не думали о том, что убийство, в конечном счете, может быть оправдано? Скажем, если выбор стоит между агонической болью и глубоким сном?
Кори Фолкнер: Фрэнсис получил диплом и больше не появлялся. Мы с Майклом поженились, Юми, его дочка, работала администратором в отеле "Бэйшор", и в целом всё шло хорошо. М? Да, я слышала о том скандале.
Маргарет Нельсон: "Нельсон Лоджистикс" потеряла больше половины контрагентов. Из крупнейшей на западном побережье логистической компании нас превратили в заурядного провайдера услуг, опустили на целое состояние.
Пространство как будто бы сжалось: дом стал меньше, выходные - короче, а Оливер тратил почти все наши сбережения на психиатра. Да еще и пришлось выплатить огромную компенсацию семье Розенфельд. Что? Вы правы. Формально - ни я, ни Фолкнер не виноваты в смерти Эви. Ведь трамадол - всего лишь болеутоляющее средство. Девочку убила лимфома.
Трэй Паркер: Что Фрэнки сделал с таблами? Вы сами-то как думаете? Улицы никогда не видели дешевых опиатов. За год Фрэнк умудрился накопить столько мусора, сколько ни один город не успеет переварить, и вы знаете мотив.
"Камера Фолкнера".
Юми Камата: Фрэнсис часто звонил, интересовался, как дела у бабушки, не нужен ли ей трамадол, иногда присылал нингё, которых сам же собирал. А еще он переводил мне деньги каждую неделю, хоть я в них и не нуждалась. Поддерживая связь со мной, он типа намекал, что случится дальше. В прошлом году, как раз на Рождество, я получила открытку с единственной надписью: "Рассекая в свободном полете воздух и чувствуя его противодействие, легкий голубь мог бы вообразить, что в безвоздушном пространстве ему было бы гораздо удобнее летать. 2Ф".
Оливер Нельсон: Все только и говорили об этой чертовой "Камере Фолкнера". Что там меняют людей, моделируют кошмары, что это садизм, комната пыток, варварский аттракцион, да много чего болтали! Меня-то? Нет. Меня это не интересовало. Меня лишь бесил крохотный факт: какой-то малец процветает за мой счёт.
Икс (анонимный пациент "Камеры Фолкнера"): Вы...вы не представляете. Тебя погружают в самый страшный сон, заставляют досмотреть его до конца, и надежды на пробуждение нет. Всё настолько реалистично, что первобытный ужас, который испытываешь сидя в кресле, меняет всё. Абсолютно всё.
Зет (анонимный пациент "Камеры Фолкнера"):Ты перестаёшь думать о том, что пугает больше всего на свете. Ведь ты это уже видел. Там. В холодной камере с единственным экраном.
Эм (анонимный пациент "Камеры Фолкнера"): Я проглотила сладковатую таблетку перед сеансом, и меня охватила паника. Хотелось убежать, закрыть глаза, разбить монитор. Что угодно, только бы не жалеть о содеянном. Но в какой-то момент я провалилась в кресло и наблюдала, как мой приятель трахает какую-то шлюху. Точка бессилия.
Трэй Паркер: Никто не говорит о насилии. Все эти ребята добровольно шли к Фрэнки и просили избавить их от собственных страхов. Механические куклы. Нингё. Каракури. Плацебо. В стенах "Камеры Фолкнера" всё сложилось в ответ. Я не рассказывал, но Трэвор Лэдди бросил свою подружку, когда увидел её с тем хоккеистом, а позже женился на толстухе из команды по лакроссу. Уж кто-кто, а эта девочка ему точно не изменяла. Не потому, что она была некрасивой, благоверной или целомудренной. А потому, что Трэвор не пережил бы еще один такой инсайт. Точно вам говорю.
Кори Фолкнер: Таков Фрэнк: напомнить о себе, когда тебе меньше всего это нужно. И всё ради горького представления.
Юми Камата: Он сделал это, чтобы Кори наконец проснулась. Я уверена, именно поэтому он пригласил её.
Кори Фолкнер: Я сидела там и думала, как помочь сыну. Впервые в жизни мне хотелось помочь моему Фрэнки, но что бы вы там себе ни думали, часть меня испытывала облегчение, какое наступает в конце дурного сновидения.
Юми Камата: Он знал, как изменить Кори. Как заставить её раскаяться, перестать думать только о себе. Возможно, она всячески избегала близости с Фрэнком, но не любить его она не могла.
Трэй Паркер: Всё. Можно. Убрать. Судите сами. Вы же дрочите на гуманность? Парень убрал себя, понимая, что в любом из возможных вариантов окажется прав. Либо его мать прозреет и хоть остаток жизни проведёт ради кого-то, либо Фрэнк убьёт себя и избавит Кори даже от собственной тени, освободив несчастную женщину. Он всегда помнил: пациенты ровно настолько уверены в том, что им не будет больно, насколько дорог препарат, введённый в качестве анестетика.



[Вертикальные]

 Вертикальные, симметричные.
Как все.
Ты безобразно ложилась спать, точно умирала, и мне казалось, что тебе ничего не снится. Так у тебя это выходило. Трепет груди намекал: "Всё в порядке, приятель". А я думал, как мне попасть в твои фантазии. Всегда хотел присниться тебе зимой. Например, в субботу, когда ничто не могло потрепать безразличие, с которым тыпялилась мимо меня, жадно упуская из виду мое отчаяние. А потом садилась в такси и уезжала в свой карточный домик, сложенный из вальтов и королей в глупых рубашках. Таких омерзительно гавайских тряпках, безвкусных и вульгарных, как проститутки. Вы смеялись и трахались в вашей колоде, а я прижимался синяками к биноклю и смотрел, как ты отсасываешь. Та боль, что сворачивала желудок в оригами, не могла понравиться даже мазохисту, но в ней я черпал надежду сотнями размытых окуляров. Сердце - просто кусок мяса.
 
   Примитивно, просто.
   Ожидаемо.
   Твоя кома скучна, в самых темных подвалах ее я видел лишь желтый искореженный металл, его лоскуты отражали синие лучи маяка с далекой крыши белой кареты, забитой людьми, которым плевать на тебя. Но мне нравился дождь в твоей голове. Коралловые капли падали звездами в лужи, застелившие самое дно гиппокампа. Счетчик гулко откусывал по купюре из кошелька, так безразлично и монотонно, как будто ему не было дела до аварии. Он просто сообщал: два доллара до столкновения. Семь долларов до Либерти Авеню, где уже толпы альбиносов приготовили тонны выпивки и рогипнол. Таковым было твое первое условие: имейте меня, но сделайте так, чтобы я не помнила этого.
 
   Ты могла бы носить фамилию Гэтсби.
   Твой дом нередко гудел в сатурналиях, лившихся оргиями по всей Пенсильвании. Три спальни вечно пахли потом и выделениями пьяных девочек. Их аккуратные влагалища притягивали мужей Питтсбурга, которые делились опытом с юными потаскухами. Эти возбужденные дети покупались на этикетки дорогого виски, громкую, до тошноты элементарную музыку и возможность рассказать о своих выходных одноклассникам. Они гордились блудом, но что искала в этих пиршествах ты?
 
   Третьи сутки я изучал твой сон, спотыкался о разбитые фары и поскальзывался на смазке, теряя равновесие во мраке никчемных видений. Должно быть, так выглядит смерть: тяжелая чернота, холодные детали из кратковременной памяти и ощущение безвременья. В твоей коме неуютно. Я слышал стоны и чувствовал хлорный привкус семени во рту. Пространство сжималось низами трэпа, повсюду возникали портреты каких-то стариков, которые таращились сквозь меня на что-то важное. Так же безучастно, как это делала ты. Наверное, родители. В одном из высочайших углов пыльного чердака я видел трещину, в которую пытался просочиться свет. Я думал, ты умираешь.
 
   У твоих дружков были волосатые пальцы, они носили мужественные фамилии и атласные костюмы, затягивали шеи бабочками и трясли претенциозно выстриженными бородками. У них хватало денег, чтобы купить твою вечеринку и саму тебя - доступную и унылую, скучную, но сексуальную. И они проводили волосатыми пальцами по твоей груди, когда ты уже спала. Им нравилось беззащитное, беспомощное мясо, в которое можно кончить, ведь в твоей тумбочке всегда лежали таблетки "Фарматекс". Ты заботилась о гормональном фоне, но охотно игнорировала убожество собственной жизни, спущенной в самый грязный унитаз мира.
   И как бы я ни пытался ненавидеть тебя, казалось, я просто пытаюсь замаскировать восхищение, из раза в раз доставая бинокль из платяного шкафа.
 
   Семь долларов до Либерти Авеню.
   Два доллара до столкновения.
   Таксисты отделяют передние сидения непробиваемыми кордонами, чтобы непопулярные пассажиры не навредили своему поводырю.
   Четвертый день в пустоте гудящего сознания. Все, чем полнилась твоя голова, рассыпалось в песок, жесткую пыль, забивавшую каждую альвеолу моих несуществующих легких.
   Единственное окно в мягком окружении я заколотил досками, ведь мне не очень хотелось, чтобы один из твоих дружков нашел меня. Огромными бесцветными нитками я пытался залатать трещину, в которую лавиной нырял ядовитый свет. Но мне не удавалось завязать узелок "на память", и все стежки выходили напрасной тратой бесконечного времени.
   Должно быть, ты и впрямь умирала.
 
   Тебе сказали "уволена", и ты решила это отпраздновать.
   Ты не делила события на "хорошие" и "плохие". Все, что с тобой случалось, становилось поводом это отметить в компании безликих атлетов с членами.
   Если детям не рассказывать о смерти, умрут ли они на самом деле?
   В тот вечер я приготовил для тебя кое-что интересное. Болезненное разнообразие. За три доллара до столкновения мы переглянулись в зеркале заднего вида. Я почувствовал жжение в эпигастрии и безумное желание ударить тебя. Выебать на капоте без рогипнола и бутылки "Хайленд Бёрд", романтично задрав твою голову к луне, чтобы ты почувствовала все приливы и отливы ненависти, и кровь, струящуюся по внутренней стороне бедер. Боль должна была разбудить тебя. Превратить в человека. Я хотел сломать тебя, чтобы хоть одно событие в твоей жизни не удостоилось пиршества.
   Но в какой-то момент ты улыбнулась, словно намекая: "Давай, я знаю, что ты задумал".
   И за несколько жалких центов до фонарного столба мы отступили.
 
   Пятую ночь я лежал в луже полыхающего бензина. То и дело раздавался вой сирены, иногда в этой гнетущей темноте мелькали огни проблескового маяка. Безразмерное сверло, заткнувшее трещину, вращалось в моем направлении, а я просто не обращал внимания, ведь тебя спасали. Кучка эскулапов боролась за твою жизнь. Наверное, они хотели превратиться во Флоренс Найтингейл. Полюбить тебя. Вдруг ты очнешься без памяти, и они тебе расскажут историю о том, как ты любишь анальный секс или что-то в этом духе.
   Не помнишь - значит, принимай как факт. Верь на слово и подчиняйся.
   Сверло медленно бурило мою грудную клетку. А я ничего не чувствовал. Молчал, точно рыба в морозилке, и ждал, когда меня распечатают.
   Вспышка.
   Вспышка.
   Как будто радужные рождественские гирлянды взрывались в домике, сложенном из карт трех мастей. Вспышка. Вспышка. Нейроны запускали электрические импульсы, можно было разглядеть, как мизерные взрывы замирали в неопределенности синапсов.
   Ты пробуждалась.
   А я смотрел на этот фейерверк и плакал, словно ребенок.



[Темно как днем]

   Сейчас
 
   Тяжелый воздух опускается на пол, стелется холодной невидимой лужей по ковру гостиной. Если замрешь хоть на мгновение, сможешь ощутить, как тело умирает "снизу вверх".
   Наверное, нужно закрыть окно.
   И валить, пока какой-нибудь жирный коп не приставил к моему затылку ствол. Нет, не потому, что я боюсь отведать свинца мозжечком.
   Просто легаши не моют руки. Их пальцы воняют акролеином - продуктом горения масла.
   Я ненавижу масло.
   Копы едят пончики в своих "Импалах" и "Краунах", а потом им сообщают по рации, что Марвин Фаулер разыскивается по подозрению в убийстве.
   Жаль, что меня зовут Марвин Фаулер.
   И, несомненно, жаль, что снег во дворе перекрасили в сине-гранатовый, бесконечно убогий цвет сателлитов правопорядка.
 
   Последним днем ранее
 
   Лекции профессора Мазурски - симбиоз эксцентричности лысеющего еврея и теории файловых систем. Даже если вчера ты выпил лишнего, твоя подружка трахалась с половиной кампуса, а родители сообщили, что разводятся, одиозный Альберт Мазурски выбьет всю суицидальную блажь из твоей головы одним лишь:
   - Файловая система NTFS - основа всего сущего.
   Я знаю, что произойдет дальше. Мой друг Тайлер, бросивший курить в тринадцатый раз и залепивший руку никотиновыми пластырями, начнет шепотом, похожим на сдавленный крик, меня убеждать:
   - У старого совсем шифер потёк. Погнали в бар. Ты как, кстати? - оценка, предложение, сострадание.
   - Порядок. Хочешь - вали. Я послушаю.
   - Я тоже тогда посижу. Но после лекции...
   - В бар, я понял.
   Вместо того чтобы изображать бутылку водки, стоило бы заняться своей жизнью. Перестать думать об Элисон, поговорить с родителями, провести выходные в библиотеке, работая над докладом по схемотехнике. Но я все равно пойду в бар. Потому что так проще.
   - Любой жесткий диск с файловой системой NTFS делится на две части: MFT-зона, под которую отводятся двенадцать процентов дискового пространства, и место для хранения файлов.
   И вот еще - в баре толкают мет.
   А после него хоть потоп.
   - Метафайлы, расположенные в MFT-зоне, отвечают за тот или иной аспект работы системы. Их всего шестнадцать.
   Кто-то уткнулся в телефон, кто-то вышел из аудитории. Здесь и сейчас есть только я и мистер Мазурски, кончающий на свои метафайлы.
   - Когда свободное место на диске заканчивается, MFT-зона сжимается в два раза, "впуская" в себя обычные файлы. Вот только "разжимаясь", она не всегда выдворяет нежеланных гостей. Метафайлы фрагментируются.
   Как и мое сознание.
   Одна часть меня уже наносит увечья бывшей подруге, другая - плотно торчит на амфетамине, вслушивается в рассказы Тайлера о том, как смолы оседают в легких и убивают нас.
   - Фрагменты метафайлов разбросаны по кластерам, повреждение которых может стать фатальным для системы.
 
   Сейчас
 
   Надпочечники взрываются адреналином.
   Рекурсия, кластеры, бэды.
   В теории это могло сработать.
   Проблема лишь в том, что копы, гонорея и трансы - все это реально. Мы здесь. Мы не нули и не единицы. Мы просто есть. И для этого не нужны наблюдатели.
   Когда страх достигает максимальной концентрации, возвращается благоразумие, могильный покой. Высокие холодные углы комнаты провожают меня молчанием. Я открываю дверь и вдыхаю мертвый зимний воздух, оставляя позади аквамариновый свет ночника. Застывая изнутри, делаю несколько шагов навстречу полицейской машине, понимая, что в любой момент из нее с трудом вылезет абстрактный патрульный, который прикажет остановиться, поднять руки и медленно опуститься на колени.
   Но ничего не происходит.
   Весь мир притаился и наблюдает за тем, как я сдаюсь. Проблесковый маяк - мой ориентир. За снежным кордоном его свет кажется размытым фиолетовым пятном.
   Ну же.
   Еще несколько метров, и я сам сяду в машину, надену на себя наручники и предъявлю обвинение.
   Направь на меня ствол. Да, я имею право хранить молчание, офицер. Мой адвокат может присутствовать на допросе. Я пойму свои права, только вытащи жопу из автомобиля и сделай...
   Что это?
 
   Последним часом ранее
 
   По мнению профессора, у всего есть предел. Страдания обратимы, страх цикличен, вселенная конечна. Если ты - часть модели. Обрывок кода.
   Кто-то приезжает в фургонах с мороженым, приплывает на лодках без дна и выдавливает тебя в MFT-зону. А ты ждешь, пока запустят дефрагментацию. Повезет - прихватишь с собой частичку метафайла и займешь привычный кластер.Тогда, судя по всему, смерть что-то изменит.
   "Ты - домашнее задание Наблюдателя".
   Теперь мистер Мазурски не знает, что может случиться, если повредить системный файл.
   "Ты - симуляция".
   Он пригласил меня к себе домой, пообещав неопровержимые доказательства того, что видимая реальность смоделирована с помощью обычной сетки.
   Тайлер не ошибся. Альберт Мазурски окончательно отделился от разума.
   Но дверь открыта, профессор ждет меня.
   Первое, что я услышал - разнотонные гудки. Будто набирают номер.
   - Профессор? - негостеприимное молчание.
   Слабое голубое свечение в конце коридора. Должно быть, гостиная.
   - Эй, мистер Мазурски!
   Я осторожно заглядываю за угол. Профессор сидит на диване, прижимая к уху мобильный телефон:
   - Да, Мидуэй семь. Да. Да. Марвин Фаулер, - старый ублюдок смотрит на меня так, словно я пришел не вовремя, - жду.
   - Кому вы звонили?
   Я делаю шаг. Хлопок.
   Лицо Альберта Мазурски исчезло. Теперь на его месте одно большое пулевое отверстие.
   И клянусь, это отверстие как-то по-отечески улыбается мне.
 
   Сейчас
 
   Да, существует бесчисленное множество сценариев, в которых я не чувствую эту наковальню в животе, она давит на поджелудочную и будто проваливается в кишечник. Я тяну себя и наковальню обратно в дом.
   "Проблемы, Марвин?"
   Единственная надпись на рождественской открытке, которая лежит на водительском сидении старенького "Крауна".
   Я переступаю через леску, чтобы вновь не спустить крючок, отправивший свинец прямиком в светлую голову профессора Мазурски, и сажусь на диван. Рядом.
   В доме пошел снег.
   Ночник погас.
 
   PANIC_STACK_SWITCH



[Холодные клетки доктора Эллисона]

   Стробоскоп резкими спазмами ослепительных вспышек взрывал спертый воздух клуба и рвал движения на части, будто бы замедляя и телепортируя обмякшие тела из точки "бар" в точку "приват". В глори-зонах даже пот благоухал "цирконием" и едкой лавандой. Запах дыма сверлил рецепторы привычным для Трэвиса ментолом. Хлорный душок спермы разлагался в тяжелом смраде небрежно растянутых, но по-прежнему прямых кишок.
   Когда они - твинки - кончали, их глотки в унисон издавали агонический стон, баритонное изящество голосов срывалось на фальцет, а колени ломались под грузом многотонных белоснежных эякуляций, сиявших в ртутно-кварцевом фиолете ламп.
   На молочных лицах, изуродованных редкими "Диккенсами" и "Ван Дайками", больше походивших на шкиперские бороды, плескалась вся похоть мира.
   Мальчики без особого стеснения запускали тощие пальчики в чужие ширинки, продолжая вести праздные беседы о пошлом и великом, чтобы вербальная игра "трахни меня в туалете" как можно дольше забавляла своей нарочитой неизбежностью. Во флирте и петтинге они находили себя - отчужденных и ненужных, гетеро-отступников. Они плевали на ложе, в которое их пытался втиснуть Прокруст морали; всё, что им было необходимо, - беспорядочное сношение, сатурналии, лившиеся к рассвету первобытными оргиями.
   Трэвис бросил десятку на барную стойку и закурил.
 
   ***
Когда-нибудь тебя хорошенько поимеют.
И тебе это понравится.
 
   - Пациент В-19.
   - Пардон?
   Трэвис осматривал безразмерный инкубатор, вдоль стен которого стояли остекленные детские кроватки. Прозрачные аквариумы с подведенными к ним пучками разноцветных проводков.
   - Пациент В-19.
   - Это я расслышал, доктор.
   Реджинальд Эллисон наклонил голову вперед, отчего морщинистый подбородок сложился в гусеницу, отвратительную сальную гармошку, трясущуюся в брезгливой лихорадке пред невежеством мистера Маршалла, заглянувшего в поросячьи глаза усатого лектора. Группа содомитов-интернов за спиной Трэвиса зашумела насмешками и жеманными шепотками.
   - Кто вас сюда направил, сэр?
   - Мисс Лэмпли.
   Чернокожая, властная, сотканная богом Дженнифер Лэмпли. Стоило толстяку в халате услышать ее имя, как враждебная гримаса смялась в почти благоговейную, неестественно глупую физиономию с надписью "приношу свои извинения".
   Проглотив опрометчивость, ученый пустился в пересказ истории Патрика Блума, сменив менторскую интонацию на опасливый профессорский тон:
   - Пионер биологической психиатрии и основатель факультета неврологии в Тулейнском университете - Роберт Хит - первым выдвинул гипотезу о происхождении гомосексуализма в результате патологии центра удовольствия. Сегодня плоды его работ сведены в "Теорию квирологии". В своих опытах доктор Хит изучал последствия стимуляции прилежащего ядра электрическим током, а Патрика Блума, над которым проводились эксперименты, он называл не иначе как "Пациент В-19".
   Осматривая прозрачные колыбельки, толпа студентов во главе с Трэвисом не спеша побрела за Реджинальдом.
   - Спустя три недели испытуемый, ранее классифицированный как "гендер-квир гомосексуального типа", сообщил, что хочет женщину. Доктор Хит предоставил пациенту молодую проститутку, после чего наблюдал нормальный половой акт между ними. Юную блудницу звали Армида, позже ее имя стало нарицательным.
   В кувезах лежали грудные дети; над каждым из них нависала электронная рука-родитель, оснащенная системой автоматической смазки, сотней актуаторов и сенсоров, контролирующих температуру младенца и положение его тела, а также "Большим Братом" - камерой высочайшего разрешения размером с пуговицу для фиксации любых отклонений в инкубации квира.
   - Когда профессор Хит собрал нехитрое устройство, позволившее Патрику самому без всяких ограничений стимулировать конкретные зоны собственного мозга, произошло следующее: всего за три часа мистер Блум нажал на кнопку полторы тысячи раз. Восемь ударов в минуту.
   Семь оргазмов в шестидесяти секундах.
   Наркотики, беспорядочный секс, автобусы - вот что делало историю. Кобейны и Берроузы вдохновляли мальчишек на подвиги: грязное ширево в подвалах, самоубийства и литературные паломничества, в которых они запивали свои несчастья айяуаской, торчали у костра без гитар и повисали в поллюциях разума, как странные фрукты Билли Холидэй на ветвях тополей за чертой Огайо. Они хотели группи и дешевых потаскух, с которыми забрызгали бы своей ДНК все номера непрестижных мотелей. За смелость и глупость они получали то, что давалось несчастному пидору нажатием единственной кнопки.
   - Сойдя с ума, "Пациент В-19" покончил с собой, так и не разобравшись в своем либи...
   Доктор Эллисон умолк на либидо. Жестом он приказал всем оставаться на местах, а сам зашагал в направлении одной из колыбелей. Некоторое время Реджинальд просто наблюдал за ребенком, почесывал затылок и что-то мямлил в редкие усики. Нехватка тестостерона оставила лицо ученого едва ли не лысым, отчего любая физия толстяка казалась инфантильной и лживой, а иногда - манерной и женственной. Тучная фигура распрямилась, профессор набрал полные легкие чистейшего воздуха, с трудом извлек ключ с оранжевой биркой из кармана, вставив его в замочную скважину, расположенную на контрольной панели кувеза, и повернул по часовой стрелке. Рука-родитель застыла над малышом, а после - медленно сомкнула жесткие пальцы на шее дитя, как бы проверяя пульс, когда профессор вновь загремел своей прожорливой фистулой:
   - За мной. Вас это пока не касается.
   Один из студентов не смог удержать любопытство:
   - Что происходит?
   - Тишина! Пока я не позволю заговорить, никто не произнесет и слова!
   В грянувшем безмолвии послышался сдавленный писк.
   - Мы с доктором Полански первыми доказали гипотезу Хита. Кто-нибудь может ее озвучить?
   Тот самый любознательный педик моментально вскинул сухую конечность, получив шанс блеснуть эрудицией:
   - Повреждение/патология клеток центра удовольствия или же полное/частичное их отсутствие влечет за собой отклонения в сексуальной и гендерной идентичности, а также непосредственно влияет на сексуальную ориентацию индивида.
   Писк за спиной Трэвиса превратился в клекот. Электронная десница зажужжала, встретив какое-то препятствие.
   - Верно. Так вот. Мы с доктором Полански первыми экспериментально доказали гипотезу Хита.
   Гул механизмов нарастал, атакуя вербальное самопоклонение и воспаленное эго Реджинальда.
   - Трем наркоманам были проведены операции по разрушению клеток центра удовольствия. Мы просверлили отверстия в височных долях испытуемых, используя медицинскую дрель, чтобы добраться до вентральной части полосатого тела. Это позволило точечно разрушить прилежащее ядро с помощью микротрубок, по которым вводился жидкий азот, буквально разрывавший целевые клетки. Результат превзошел наши ожидания.
   Обернувшись, Трэвис увидел, как пухленькие ручки младенца пытаются нащупать спасительное ничто.
   - Все подопытные избавились от зависимости.
   Кульминация пассажа доктора Эллисона захрустела позвоночником мальца. Словно кто-то ударил в китайский гонг крохотной головой недоношенного квира.
   - Только с тех пор они готовы были сношаться с любым живым организмом.
 
   ***
Представьте Иисуса,
кончающего на лицо Иуды.
 
   Пока группа надевала защитные костюмы, ставшие обязательным атрибутом экскурсий по залу Армид, доктор Эллисон воспользовался шансом поговорить с Трэвисом наедине, уведя того подальше от шлюза.
   - Вы знаете, что происходит с теми, кто прикрывается именем Дженнифер Лэмпли, мистер Маршалл?
   - Спокойно, Реджинальд. Мисс Лэмпли настояла лично на моем присутствии в этой...этом...
   - Квирологическом институте имени Р. П. Эллисона.
   - Точно. И вы не страдаете от тщеславия, док.
   - Молчать! - взвизгнув, профессор бросил взгляд в сторону интернов, но дверь шлюза была плотно закрыта. - Сомневаюсь, что мисс Лэмпли отправила бы сюда такого недоумка.
   - Вот, что я скажу, толстячок.
   - Да как ты смеешь!
   - Захлопни пасть.
   Безучастность и аномальная отрешенность Трэвиса исчезли вместе с последней фразой, сказанной как никогда спокойно, едва ли не шепотом, отчего каждое слово, долетевшее до визави, произвело устрашающее впечатление. Генетическая трусость Реджинальда взяла верх. Доктор молчал и силился понять, не блефует ли надменный сопляк, посмевший дважды упомянуть имя единственной покровительницы, а также нагрубить человеку, чьи инициалы красовались над центральным входом в институт.
   - Видишь ли, Реджи, меня не интересуют твои богоподобные махинации с детскими трупиками, уж тем более, - Трэвис отбивал гросс-паузы, точно отец, неустанно болтавший о своих фьючерсах, опционах и акциях, - меня ни капли не волнуют эти пидоры в халатиках, которым ты рассказываешь ностальгические басни об удачных экспериментах с глухими торчками. Дело в том, что...
   ...как и любой другой клуб, "Твинк" совмещал две основные функции: напоить клиента и заставить его опуститься на самое дно. В содомии, скользком полу и дешевом алкоголе, выдававшемся за "специальные предложения", являлся иной ночной Питтсбург.
   Полный свободы выбора.
   Трансы и каминг-ауты.
   Бисексуалы, обещавшие женам не задерживаться на турнирах по боулингу.
   Геи, скрывавшие от родителей анализы и коробки с лубрикантами.
   Они все обретали счастье, как только двери "Твинка" смыкались за спиной.
   Кондоматы с презервативами в каждом туалете. Вагинальные шарики, кандалы, поножи, насадки монструозных размеров и форм. Кляпы, сбруи и фиксаторы.
   Но главное - бесконечный караван желающих попасть в эти райские кущи. Клуб вмещал порядка тысячи посетителей. Еще около пяти сотен постоянно прозябали на улице, ожидая выхода довольных приятелей, нырнувших за золотым дождем или фистингом вне очереди.
   Обитель святого Николая, подарившего нищим детям силикон и герпес.
   Окурок врезался в стеклянную пепельницу, разлетевшись на сотни янтарных крупиц, когда мисс Лэмпли обратилась к Трэвису с предложением, которого он ждал пятнадцать долгих затяжек:
   - Мы вырастим собственных квиров и подсадим их на "Твинк".
   - Что?
   - Для ученого червя, Реджинальд, ты слишком глуп. Что институт делает с квирами, достигшими семи лет?
   - Мы... мы просто отдаем их в приемные семьи.
   - Чтобы они сеяли лазурное семя по всем берегам Атлантики. О дивный новый мир, Реджи, не находишь? - Трэвис мрачновато улыбнулся и подмигнул доктору. - Позаботься о выводке. И тогда, быть может, твоя цитадель получит очередной транш. Заставь их слушать то говно, которым клубы поливают гостей, научи молокососов жить ночью.
   Трэвис Делано Маршалл снял гостевой бейдж, сунул его в нагрудный карман Реджинальда и побрел в сторону лифта.
   - Мистер Маршалл?
   Трэвис молча обернулся.
   - Клубы?
   - А ты думал, "Твинк" - это всё?
   Вместе с Трэвисом в пучину стального Питтсбурга уходило тревожное бессилие, обувшее доктора Эллисона в непривычно малые туфли.



[Чайки померкшего «Хай Энда», Pt.2]

   "Дорогая Ким. Я очнулся в фокусе камеры, медленно вращавшейся по моей орбите. Птицы покинули эту пристань, а мои джинсы намокли, ведь я лежал на самом берегу Кол Харбор, силясь понять: жив ли я? А если и так - почему?"
   Попытки сделать глубокий вдох оборачивались провалом, ведь горло отекло. Гипотония кружила голову и пятнами заслоняла ночное небо, обнажившее звёздное облако. В коротком забвении я потерял время и твой телефон, хранивший летопись моей голгофы.
   Вероятно, в закусочной решили, будто я мёртв, а потому бросили моё истерзанное тело ближе к воде, чтобы океан смыл неблагодарного посетителя, позабывшего о чаевых.
   Я верну долг той официантке.
   Розовый шум приливных волн успокаивал шипением. Лунная облатка мерцала в прибое сотнями бликов, оставляя бледные разводы на тревожной глади. Джейми любил наблюдать за тем, как пляж безнадёжно тонул вбесконечной синеве. А ты сидела рядом, перебирала глупые клички всех лошадей мира и почти всегда ставила не на тех.
   Горстка Серебра.
   Маленькая Пэдди.
   Мсьё Монпелье.
   "Дорогая Ким. Даже мистер Бейли не знал, что же произошло на тридцатом километре. Он искренне сопереживал, и я решил пригласить его в наш дом незадолго до последнего ужина. Безутешный северянин не мог сдержать слёз, глядя на твои фотографии. Он плакал, словно дитя, а мне казалось, ты не умеешь очаровывать".
   Я старался не терять равновесия, пробиваясь к пирсу неуклюжими шажками. Цепь фонарей была единственным ориентиром, потому я не спешил, боясь наступить на Разбитого Моллюска.
   Долину Блэкмора.
   Крошку Лисбет, получившую в наследство гидроцефалию и несколько унизительных прозвищ от сверстников.Мы лгали ей, обещая убрать зеркала. Известно, зачем.
   На фоне спящих гигантов, ронявших листву в солоноватом бризе, вывеска "Хай Энда" сияла аквамариномнеобычайно ярко. Так полыхала твоя Шевроле в неброском разломе, разделившем Галифакс на до и после. Тоска сгущала время, оно, отдаляя ремиссию на многие парсеки, замирало в тягучем унынии, которым я упивалсяпромерзлыми вечерами. Я мог разливать отчаяние по бутылкам, забивая погреб Пустыми Флаконами.
   Закатами Эджелла.
   Песчаными Айви.
   "Дорогая Ким. Тебе всегда удавалось ускользать от классификаций. Ты болела тем, у чего нет названия. Не азарт, но его отсутствие заставляло делать новую ставку. Это навязчивое желание обрести всё, чем ты не владела, привело туда, где ничего нет".
   Ветер поднимал обрывки букмекерского блокнота, листы которого пожелтели, а записи в нём, обведенные красным, почему-то исчезли. Я стоял на краю пирса, считая удары в груди. Каждый импульс - ложный рассвет. Разряд. Ложный рассвет. Разряд.
   Пристань закипела, вздымая волны к моим ногам, но спустя мгновение поутихла.
   Однажды Джейми бегал по дому, точно выпрашивая наказание. Ты же сняла трубку и спросила у своего приятеля, сколько мы задолжали. Любое поражение считалось общим провалом, ведь так устроены нормальные семьи. Они поровну делят доходы, постель и детей. Я не мог знать, что тысяча долларов на ОчевидногоАутсайдера - всего лишь часть какого-то бесчеловечного плана.
   Скрытые Намерения всегда подводили нас к пропасти.
   Инструктор Бенджамин бессимптомно паразитировал в позвонках.
   "Дорогая Ким. Мои послания лишены эпистолярной романтики. Они кодируются и подвергаются анализу, теряя в пути минорный шарм. В них нет запаха, почерка и формы. Нет в них и томительного ожидания ответа. Я запрашиваю отчеты о доставке, но не получаю желаемого".
   Мы видели, как Малыш Освальд рухнул на землю. Наездник не пострадал, но жеребец, спустивший в канаву несколько жизней, сломал ногу и странным аллюром побрёл в стойло. Хромое животное в тысячах миль от нас. От меня и Фэйрвью-Лаун, которому не хватало плит, чтобы пометить могилы.
   Приравнивая год к минуте, я умещал каждую из бед в предложение и взбирался по тропинке, ведущей к парковке "Хай Энда". Тогда послышался знакомый стон чаек. Камни впивались в тонкую подошву и пронзали стопы резкой болью, ненадолго возвращая меня в сознание. Подобно Рокантену я ощущал приливы тошноты и ненависти в собственном бессилии.
   "Дорогая Ким. Всё выцвело. Я расхожусь по швам и во времени. Непрочный бинт, натянутый поверх растяжения миокарда в череде паронимов; натянутый простынями лицемерных решений, отпущенных твоими губами и пронумерованных моими обидами. Я бью в камертон, чтобы сверить сознание с реальностью. Колебаний становится меньше".
   Я стучал в дверь, но окна "Хай Энда" давно погасли.
   Лишь вывеска над моей головой и маяк вдалеке соединяли мысли кратчайшим маршрутом: утром люди вернутся, а та официантка узнает меня.
   Я сел в собственный "Краун", припаркованный, как мне казалось, еще вчера напротив забегаловки, и включил радио, чтобы не уснуть. Вероятно, не осталось такой музыки, которую не опошлила своей смертью моя дорогая Ким.
   Сообщение доставлено.
   Сообщение доставлено.
   Сообщение доставлено.
   Сообщение доставлено.
   Сообщение доставлено.