Новогодняя почта

Злиться на Инку, что на погоду сетовать. Она такая, как есть – радуйся, что не хуже. Врывается ко мне румяная от холода и сияющая как елочная игрушка: «Мы с тобой почтальонами будем!» – и все, спорить бесполезно. Спасибо, вздыхаю я, хоть не дворниками. Но Инку вздохами не проймешь. «Живей! – нетерпеливо гарцуя в прихожей, покрикивает она, – нам еще платья покупать!» И то правда. До новогоднего вечера в школе два дня всего, и мы, взметая сугробы, мчим в «Ярославну».

Толстую шубу инея, укутавшую промороженный Норильск, украшают ряды алых, желтых и синих пуговок-лампочек, натянутых поперек улиц. Льдисто светят праздничные витрины, прохожие несут еловый лапник и апельсины в авоськах. Долгие морозы отступают, воздух мягчеет и пахнет хвоей – быть оттепели и метелям.

Дорогой Инка, шумно дыша сквозь закуржавленный шарф, расписывает выгоды нашего положения:
– Сообрази, мы ж будем знать, кто, что и кому пишет.
– Ты что, хочешь чужие записки читать? – спотыкаюсь я.
– А ты разве нет? – простодушно удивляется Инка. – Ну как знаешь, а я все равно не утерплю. Мне про одного человека узнать надо…
Инкиного «одного человека» зовут Оскар. Он звезда не школьного даже, а городского масштаба – солист «Бальтанора», король паркета и все такое. Девичьих сердец, разбитых его синим взглядом, хватит на целое кардиологическое отделение. Но сам он вроде никого не замечает, и девчонки, ясное дело, не теряют надежды. Шансов у Инки не меньше, чем у любой из них. Но и не больше. Словом, надо что-то делать.
– Ты подумай, – втолковывает она, – почтальон за вечер хоть сто раз подойти может, и все по делу. Это тебе не у стенки стоять, дожидаться…
Мотаю на ус. Мой зазноба тоже ничего себе – на паркете, правда, не блещет, зато мастерски ловит мячи на волейбольной площадке.

Работниц новогодней почты должно быть видно сразу.
– Нарядимся одинаково, – предлагает Инка в магазине, – чтоб не различили!
– Сдурела? – сержусь я. – Нас даже впотьмах не перепутать. Глянь на себя!
– А чего? – Инка не без удовольствия оглядывает в зеркале рост и бюст, и встряхивает рыжей лавой волос. – Здорово будет!
Презрев очевидность, она сдергивает с кронштейна два белых платья и вталкивает меня в примерочную. Так и есть, Инкино – упруго натянулось на нужных местах, мое – печально обвисло.
– Ну и? – я с вызовом оттягиваю лиф спереди, демонстрируя пустоту под выточками.
– Подумаешь, – беспечно отмахивается Инка, – ваты напихаем. Дам тебе свой титишник.
– А рост, а волосы? – не унимаюсь я.

Она все придумала. Мы обшили подолы платьев мишурой и смастерили кружевные полумаски. С волосами оказалось проще всего – у Инки в доме париков целая коллекция. Я выбрала темно-каштановое каре с челкой, как у Мирей Матье, а Инка – блондинистые локоны а ля Пугачева. Париками будем меняться. Хуже обстояло с обувью. Чтоб догнать Инку, мне пришлось взгромоздиться на каблуки, а ей – надеть мои белые чешки. Мы облепили их блестками и конфетти – для новогоднего костюма сойдет.
Ватный бюст и высокие каблуки явно пошли мне на пользу; в одинаковых платьях и масках, сквозь прорези которых таинственно сияли глаза, нас стало не узнать. И это открывало поистине волшебные перспективы.

***
В затемненном спортзале, где мерцающим конусом уходит под потолок ёлка, пахнет бенгальскими огнями и мандариновой кожурой. В колонках гремят «Modern Talking». Пульсирующий свет цветных прожекторов выхватывает из колышущейся мглы голые руки, перламутровые губы и веки, переливчатый блеск мишуры и польской бижутерии.
Мы едва успеваем выгребать из оклеенных фольгой ящиков новогоднюю почту с номерами вместо адресов. Инку интересует 46-й номер, меня – 12-й. Записок для него что-то не попадается. Зато множество посланий со снежинками – для нас с Инкой.

Сногсшибательные почтовые феи – мы порхаем по залу, соединяя сердца, и исчезаем неузнанными, интригуя всех подряд от усатых выпускников до губошлепов-восьмиклассников. Сойдясь в закутке под лестницей, быстро меняемся париками. Инка, перебрав почту для 46-го номера и ошалев от напора конкуренток, принимается строчить записки сама. И не без успеха. Ее смелость меня вдохновляет. Может и мне написать 12-му?

Сменив цвет волос на белокурый, и оставив Инку на подоконнике сочинять очередной эпистолярный шедевр, возвращаюсь в зал поразмыслить. Музыка как раз стихает. Народ, отдуваясь после буйной пляски, переводит дух. Снегурочка, выхватив микрофон у белобородого диджея в красном колпаке, оглашает следующий номер программы – Новогодний вальс.
Широко разливаются первые такты – толпу относит к стенам. Чья-то прохладная рука решительно берет меня за локоть:
– Потанцуем? – спрашивает сверху голос с легким акцентом.
– Ой, я не могу, – в замешательстве бормочу я.
– Это легко, – утешает король паркета, – ты не волнуйся.
Он одним движением разворачивает меня к себе, обхватывает за талию, и мы летим.
Ноги мои целы только потому, что я почти не касаюсь пола. Несущийся навстречу воздух забивает легкие. Мельком вижу среди завистливых взоров грозящий Инкин кулак, и опять упоенно лечу куда-то, откинувшись на сильную руку, лежащую чуть ниже моих лопаток.
– Тебе понравилось? – улыбается Оскар. – Хочешь еще.
Киваю, не в силах выговорить ни слова.
– Через три дня в ДК городской бал, – наклонившись и обдавая меня горячим, чуть сбившимся дыханием, шепчет он. – Приходи, пожалуйста. Буду ждать.

Выйдя из зала на негнущихся ногах, чуть не падаю на лестнице. Инка хватает меня за шиворот: «Подруга называется!»
– Балда, – устало прерываю я поток ее красноречия. – Он нас перепутал. Через три дня ты идешь с ним танцевать в ДК.
– А?! – даже под маской видно, как Инка бледнеет. – Я так не умею…
– У тебя есть время, – сорвав с себя чертовы кудри, нахлобучиваю их Инке на голову.

Записки со снежинками все сыплются в ящики. Читать некогда, складываем их в пакет с конфетами. В зале опять бушует дискотека, но веселье, похоже, идет на убыль. Пора мне на что-то решиться. Уединившись в фойе, пишу, стараясь унять дрожь в пальцах: «С новым годом тебя! Желаю ярких спортивных побед!». Складываю листок вчетверо и вывожу сверху красивую цифру 12. Записку бросаю в «Инкин» ящик.

Четверть часа спустя, отыскав меня в зале, она шепчет: «Смотри, твоему письмо, да? Отнесешь?»
– Лучше ты, – прошу я.
– Что-то давно его не видно… – соображает Инка.
– Не иначе в буфете лимонадом накачивается, – догадываюсь я. – Пойдем вместе.

Стоя за полуоткрытой дверью, вижу как Инка, скользнув среди разоренных столов, заваленных зелеными бутылками из под «Тархуна», фантиками и ореховой скорлупой, трогает его за плечо:
– Ты 12-й? Тебе записка.
От неожиданности он вздрагивает, едва не уронив стакан. Серые глазищи сверкают из под нестриженных вихров:
– От кого? Дай сюда.
Бестрепетно вручив мое послание, Инка хочет уйти.
– Постой, – он хватает ее руку, – я тебя знаю? Ты кто? Сними маску, а?
– Отстань, – вырывается Инка.
– Нет! Мне очень нужно. Скажи. Ну, пожалуйста… – настаивает он, – Я никому…
– Пусти сейчас же! – возмущенно орет Инка, аж стаканы на столах дребезжат, и звонко шлепает его по щеке.

«Ненормальный! – выскочив из буфета, рычит она, растирая запястье. – Хватка железная. Синяк теперь будет…»
Мы в последний раз меняемся париками. Инка в образе Мирей уносится в зал. Почты стало заметно меньше. Всюду валяются затоптанные бумажки, серпантин и обрывки серебряного дождика. Пятки мои, вознесенные над полом сантиметров на десять, с непривычки горят, еле ковыляю меж танцующих.
– Эй, тебе письмо! – от этого голоса у меня падает сердце.
12-й номер собственной персоной стоит передо мной и протягивает листок с грубо намалеванной снежинкой. Неловко улыбаясь, беру его деревянными пальцами. Внутри накарябанные красным фломастером три слова: «Ну и дура!» 12-й, ухмыльнувшись, исчезает в толпе.

Стены качнувшись навстречу, осыпаются со стеклянным звоном. Тщетно стараюсь я выбраться из руин праздника, найти свое пальто, выход…
Мокрый оттепельный снег блестит, отполированный ветром. Дует в лицо, холодит голую шею и щеки, вышибает слезу – плохо видно дорогу. Вместо знакомой улицы нескончаемые темные дворы с перемигивающимися в окнах гирляндами. Наконец теплый подъезд. Шапки нет. Вместо нее забытый парик с пшеничными локонами.

Наутро – пурга. У меня горит горло, и зуб на зуб не попадает. Заметенная липким снегом, Инка приносит мою шапку, шарф и кулек конфет с наваленными сверху вчерашними посланиями.
– Нашла из-за чего болеть! – ворчит она, выслушав мою печальную повесть. – Кого он, по-твоему, обругал? Блондинку, которая ему по мордасам съездила, а? Откуда ему знать, что это я, а не ты?
И то верно. С трудом сглатываю горячий ком в горле.
– Наплюй, – советует Инка. – Давай лучше записки читать. Смотри-ка, тебе…
Почерк явно не девичий: «Любишь кататься на коньках? Давай пойдем завтра на каток. Зайду за тобой 12» – это время или подпись? – сухие губы меня не слушаются. Инка пожимает плечами: «Какой каток! Не видишь, что творится?»

Пурга с ревом набрасывается на стекла. В роящихся полуденных сумерках не видно ни зги. Сижу, опустив голову на руки, дрожу. Стекло за моим плечом ощутимо вздрагивает от крепкого удара. Еще удар. Еще. Снаружи налипают пущенные меткой рукой комья влажного снега.
– Эге! – Инка лезет на подоконник, распахивает форточку. – 12-й, что ли? – всматриваясь в метельную круговерть, недоверчиво бормочет она. – Во чокнутый! Гляди, и коньки на шее!