Клуб Апатия. Глава III

III

Восемнадцатого апреля у меня день рождения. Еще за два месяца до него я знал, что не буду его праздновать, как и прошлый день рождения.
Наступил этот день, выпало на четверг. Утром я вышел на двор с метлой и лопатой, немного подмел. Прохладный воздух был свеж. Весна в этот день обещала достичь пика своего весеннего очарования – прозрачно-голубого, пахнущего голой землей и щепками. Настроение было прекрасное. Никто не знал, что у меня день рождения, за исключением родителей и сестры, которые поздравят позже и  что-нибудь подарят мелкое и необходимое, никто не должен был ко мне прийти, да и я никому не обещал встретиться. Мне исполнилось 26 лет.

Двадцать шесть лет – много это или мало? У меня было в запасе еще четыре года до 30-ти. Жизнь до тридцати лет я еще вполне отчетливо мог себе представить – я просто мог плыть по течению эти оставшиеся четыре года. А потом… Тридцать лет – это рубеж, за которым – туман, неизвестно что. По крайней мере, сейчас к своим тридцати годам я абсолютно не был готов.
Около шести вечера Муся Владимировна позвала меня к телефону, звонила Лариса – она предложила мне сейчас же прийти в кафе «Башня», что недалеко от Алого поля. «Зачем?» - спросил я. «Водку пить», - ответила Лариса.

Я сходил в душ, побрился, надел джинсы, джемпер и курточку и вышел на улицу. Воздух охладил еще влажные волосы на голове.

Я старался не воображать, что меня ждет в «Башне», только раз от разу про себя повторял фразу «водку пить», которая стала простым бессмысленным сочетанием звуков.

 К половине восьмого я был в «Башне». Там за дубовым столиком в углу возле стрельчатого разноцветного окна на мягких стульях с высокими спинками сидели Лариса, Агата, Альмира и Леонардо. На столе стояли какие-то напитки и закуски. Я подошел к ним, снял курточку и повесил на чугунную вешалку, стоящую неподалеку. Агата встала, освобождая место между мной и Альмирой, взяла стул от соседнего пустующего стола и поставила его в освобожденный проем, предлагая мне сесть. На голове Агаты была чудная прическа в виде вороньего гнезда, а на шее - черный кожаный ошейник с небольшими металлическими нашлепками в виде ромбов. Примерно такой же ошейник был на шее Альмиры, только вместо ромбиков были небольшие острые шипы.

Альмиру я видел впервые: окрашенные в черный цвет её волосы были пострижены коротко, глаза густо подведены изумрудной краской – все это на первый взгляд не подходило к её платью из кремово-розового муслина с сетчатыми рукавами, неглубоким декольте, сеткой шнурка в подвздошье для стягивания талии и пышной со многими складками и шелковыми розочками юбкой. Такого наряда в реальной жизни я, по-моему, еще не встречал; но он не сильно удивил меня – в компании с Леонардо девушку в таком платье встретить было не удивительно. Несоответствие короткой прически и ошейника  платью сглаживалось высокими черными ботинками на толстой подошве – подол платья как раз доходил до их голенищ.

Леонардо был в простом черном камзоле; длинные его черные волосы спускались свободно. Агата была одета скромно во всё черное и обтягивающее: кофточку с серебристой аппликацией на животе в виде черепа с костями и кожаные брюки, подогнутые над голенищами таких же ботинок, как у Альмиры. В комплекте с вороньим гнездом на голове, черными веками и губами всё выглядело, в общем-то, гармонично. Лариса была одета обыкновенно, как всегда, дорого, скромно и со вкусом. Я - опять в своих джинсах и джемпере почувствовал себя белой вороной. Но потом, когда огляделся – в кафе, кроме нашего, было занято еще два столика - увидел, что посетители здесь обычные, не такие, как в «Апатии». Они, выглядящие, как и я, вполне обыкновенно, издалека с интересом поглядывали на нашу компанию, в особенности на Альмиру и на Леонардо.
Я познакомился с Альмирой и пожал её протянутую для поцелуя руку. Она улыбнулась.

Пили, однако, не водку, как сказала по телефону Лариса, а коньяк и вроде бы кампари. Я мимолетно подумал: как в этой компании принято платить по счету? Вскладчину? Или кто сколько может? В кармане куртки у меня имелось пятьсот рублей – не много для такого кафе, но и не мало.
Мне налили полную рюмку коньяка, я поднял её и спросил: «В честь чего праздник?»

- У Агаты сегодня день рождения, - торжественно ответила Альмира и глянула на подругу.
Я замешкался. Начал краснеть отчего-то и спросил, обращаясь к Агате:
- Сегодня? 18-го апреля?
- Да, - просто ответила она, с некоторым смущением заглядывая мне в глаза, словно бы она была виновата в том, что родилась в этот день.
Я сидел между нею слева и Альмирой справа. Наши стулья, плотно сдвинутые, образовывали как бы диванчик.
- А я без подарка, - сказал я.
- Да я и не справляю, это они всё, - она кивнула на Ларису с Леонардо, - я не люблю свои дни рождения, - сказала Агата.
- Значит, тебя не поздравлять? – спросил я.
- Нет. Просто пей, - сказала Агата.

Я приложил рюмку к губам. Прохладный темно-янтарный напиток полился  в меня так естественно и хорошо, как даже вода не льется в жару. Вкуса поначалу не ощущалось, лишь чудесный аромат и бодрящая крепкая свежесть, буквально сразу же наполняющая всё тело силой, спокойствием и теплотой. Я как будто пил некий волшебный эликсир из погребов средневекового монастыря, омолаживающий и дарующий ощущение счастья. Золотистые огни светильников заиграли ярче, уют сделался тактильно ощутимым, улыбки девушек стали проникать в самое сердце. На столе не хватало бордовой розы с тяжелыми крепкими лепестками и острыми шипами, чтобы я мог взять её, поднести к носу и вдохнуть слабый аромат, смешав его с послевкусием коньяка. Агата подала мне лимон на тарелочке, я взглянул в её изумрудные, кошачьи глаза и понял, что почти влюблен в неё. «Сказать или не сказать? Сказать или не сказать?» - вертелось в этот момент в голове. И решил сказать – ведь это, в конце концов, не имеет большого значения.

- У меня тоже сегодня день рождения.
- У тебя? 18-го апреля? Тоже? – вскинула брови Агата. Лариса и Альмира засмеялись.
- Это небесный знак, - прокомментировал Леонардо.
- Да. И я тоже не люблю праздновать.

Известие о таком совпадении, о том, что я и Агата родились в один день, всех очаровало, а нас самих физически подтолкнуло друг к другу – мы сдвинулись и через каких-то полчаса почти уже сидели в обнимку.

Через час пьяный и красивый Леонардо с романтической интонацией произнёс:
- Из вас получился бы прелестный ангел на небесах.

А Альмира предложила нам поцеловаться. Я поцеловал Агату в щечку, и она меня в свою очередь. Мы могли бы поцеловаться и в губы, и нам хотелось этого, и нам никто не мешал, но мы вдруг оба почувствовали, что нужно сохранить нашу общую беззвучную тайну – какие-то новые чувства, мгновенно вспыхнув в нас, перемешивались между собой – мы вдруг стали духовно близки; и это не было даже взаимной влюбленностью или влечением, что-то новое, невиданное захватило нас – мы готовы были заговорить на каком-то странном языке, понятном только нам двоим. Все любовные сценарии остались далеко за пределами вне нас. Мы вдруг вышли за рамки всего предписанного молодым людям. Мы словно бы оказались в красивой неизведанной местности, а город с его электрическими огнями остался позади, и, вот, мы только вдвоем куда-то осторожно идем, в синем сумраке горят огонечки, и нам непонятно, что это такое, таких огней в городе мы еще не видели.

Выпито было много коньяка, сказано много слов, говорили даже о любви и о какой-то вечной невесте, похороненной на Градском кладбище. Альмира ревновала Агату ко мне, потом уселась к Леонардо на колени. Никто нас не поздравлял с днем рождения, ни меня, ни Агату.

В двенадцать бар закрывался. Мы вышли осторожно на улицу в ночь. Прохладный апрельский воздух освежил нас. Покурили, поймали такси, куда втиснулись все впятером, и поехали в «Апатию».

В «Апатии» было мрачно и весело. Леонардо в попытке обнять лег на свой родной столик и поцеловал его. Я был пьян, но держался ровно и с достоинством, говорил мало, но без запинки. Агата намеренно или случайно всегда оказывалась рядом со мной, под боком – она держалась за меня в прямом смысле слова – обхватывала мою руку и прижималась всем телом.
Потом, когда мы еще выпили, Агата упала мне на грудь. Глаза её были на мокром месте. Я, уткнувшись в её волосы, воронье гнездо, вдыхал аромат ромашкового шампуня. Леонардо, зажигая третью свечу на столе – ему всё было мало света, заявил, что сейчас будем пить напиток французских поэтов-декадентов 19-го века – абсент.

Мне очень хотелось попробовать абсента. Я слышал, что это очень крепкий напиток, изготовляемый с использованием полыни, и что от него возникают поэтические галлюцинации. Лариса и Агата куда-то удалились. Альмира ушла в танцевальную часть зала, встала там, в центре, и начала, медленно кружась, покачиваться – по всей видимости, она танцевала.

Мы вдвоем с Леонардо, сдвинув головы между свечей, ждали, когда нам принесут абсент. В руках у нас были бокалы с остатками коньяка. Между нами произошел странный, как мне показалось, таинственный диалог:
- А ты был там? – заговорщицки спросил Леонардо.
- Где там? – в тон ему ответил я.
- Там.
- Где?
- Ну там, - Леонардо троекратно подмигнул. - Мне кажется, что был.
- Мне тоже кажется. А это где?
- Тебя сразу видно.
- А ты был? – спросил я. Мне чудилось, что я понимаю, о чем идет речь, но не до конца.
- А как ты думаешь?
- Да. Ты не такой, как все. Это тебя выдает.
Леонардо протянул мне длинную узкую ладонь для рукопожатия, я протянул свою, он крепко по-братски пожал её.
- Да. Я был там. И ты тоже, судя по всему, - сказал он.
- Да, - поддакнул я.
- Только в черный дом не ходи. Я серьёзно говорю.
- Не пойду, - сказал я, искренне убежденный, что не пойду в черный дом, хотя пока что понятия не имея, что это такое.
- Ну, - Леонардо поднял коньяк, приглашая выпить.
Я поднял свой бокал.
- За Фроддо, - сказал Леонардо. Мы чокнулись и выпили.
Появилась Лариса. Агату она где-то потеряла.

- Пойдем, Никита, поговорить надо, - она отвела меня недалеко от стола.
Леонардо остался в одиночестве созерцать огоньки свечей. Мне подумалось, что, как только мы покинули «Башню» и позже переступили порог «Апатии», все сделались какими-то загадочными и таинственными, все перемигивались и обменивались секретными знаками. Меня это очень забавляло. Вот и сейчас мне показалось, что Лариса скажет мне что-то такое таинственное. Глаза её в полумраке сверкали.
- Никита, ты сильно пьян? – спросила она.
- Нет. Нормально. Щас абсент еще будем пить, - ответил я.
- Абсент потом попьешь. Тебе Агата нравится?
- В каком смысле? – не понял я.
- В прямом. Нравится? – Лариса ждала от меня честного ответа.
- Да. Она хорошая.
- Она хочет, чтоб ты её проводил до дома.
- Ладно… провожу, - как-то быстро согласился я и сделал движение к столику.
- Нет, Никита… сейчас. Она ждет тебя на выходе. Надевай куртку и иди.
Я замялся. Лариса подала мне куртку, она успела взять её со спинки диванчика, и взглядом почти приказала мне идти.

И я пошел.
На прощание Лариса сказала:
- Ладно, пока. Я позвоню на днях. С днем рождения. 
Всё же один человек в этот день поздравил меня с днем рождения. Фактически же началось уже 19-е апреля.

Я медленно заворожено шел к выходу из ночного клуба. Мне показалось, что я  иду уже целую вечность. Через шаг я останавливался, подозревая, что двигаюсь не туда, что заблудился и выход из клуба где-то в другой стороне. Какие-то зеленые и малиновые вспышки высвечивали идущих мне навстречу молодых людей, которые, собственно, на людей-то мало походили. Гребни на головах, цепи, свисающие с проколотых ушей, голые торсы, татуированные лысины и затылки, девушки, перетянутые ремнями, всё это, расступаясь, медленно проплывало мимо меня и как будто дразнило. На многих шеях были ошейники с шипами. Вот проплыло два привидения в длинных колыхающихся полупрозрачных одеждах, а вот на цыпочках прокралась девушка в балетной пачке с шелковыми крыльями мотылька за спиной. Я понял, что это эльф. На шее её тоже имелся ошейник.
Прошло два показавшихся мне очень высокими человека в длинных черных плащах. У одного из них в руках была трость. Какой-то зеленый демон с голым торсом показал мне длинный острый красный язык и тут же исчез.

Я покачнулся. Мне не хотелось покидать этот ночной клуб – веселье, как я понимал, в нем только начиналось; он только начинал, впуская в себя существ, каких никогда не увидишь днем, превращаться в вертеп, где единственно возможно попробовать настоящий абсент. Очень мне желалось выпить абсента. Я представлял прохладную, почему-то отдающую мятой горечь этого напитка, сразу же с языка перетекающую в мозг, в поэтические галлюцинации 19-го века.
Внезапно я куда-то вышел, и стало светло; малиновые неоновые трубочки со стен ярко освещали охранника в черной форме у входа. Я подождал, пока пройдет группа, по-видимому, вампиров, судя по бледным лицам с черными кругами у глаз, и вышел на улицу.

 Свежесть и прохлада почувствовались не сразу. Сначала я увидел Агату, скромно стоящую справа у стеночки, а потом ощутил, как чудесен ночной воздух, как прекрасна сама ночь и вообще  жизнь.
Агата ежилась в своем коротком из тонкой дубленки жакете и со злобой смотрела на меня. Когда я приблизился к ней, мне стало ясно, что она так же пьяна, как и я, если не сильнее. Я, покачиваясь и долго возясь, застегнул молнию на курточке – было всё же прохладно, Агата пристально смотрела на меня.

Потом сказала:

- Пошли.
Взяла меня под руку и куда-то повела.
Мы шли темными переулками, иногда выходя под свет фонарей, переходили пустынную дорогу в неположенных местах, шли по тротуару… Наконец я собрался с духом и высказал свое недовольство:
- Почему мы так рано ушли? Даже абсента не выпили.
- Мне нельзя больше пить… Тем более абсент, - старательно выговаривая каждое слово, ответила Агата.
- Почему?
- Напиваюсь пьяной и веду себя неприлично. А потом жалею, хотя ничего и не помню.
- Пьяной? А сейчас ты трезвая? – ухмыльнулся я.
- Относительно. В любом случае трезвее тебя.
Я остановился, отнял у неё руку, закрыл глаза и быстро указательными пальцами обеих рук поочередно попытался прикоснуться к кончику носа. Левой рукой промахнулся. Потом попытался быстро пройти по прямой линии несколько шагов, что мне удалось. Агата, издав смешок, повторила мой номер с прикосновением к носу, потом захотела сделать пистолетик, то есть присесть на одной ноге и наверняка бы свалилась, если б я не подскочил к ней и не удержал её. Придерживая её за талию, я спросил:
- А почему вы все ошейники носите? Это атрибут садо-мазо?
- А ты, скорее, садист или мазохист?
- Не то и не другое. Я скорее… анархист.
Мы снова шли по тротуару, огибая мокрые пятна.
- Онанист? – со смешком переспросила она.
- Анархист. Так зачем тебе ошейник?
- От вампиров.
- От вампиров?
- Да. Они же, сволочи, всё норовят в шею впиться. Многие из «Апатии» страдают вампирофобией… вот, и носят ошейники.
- И ты тоже?
- Ну так, иногда. В «Апатии» полно вампиров; правда, они ненастоящие, но некоторые думают о себе, что настоящие и кусаются. Психи, одним словом. А вампирофобия заразительна, её легко подхватить. Я один раз надела ошейник, так, для красоты. Проходила в нем вечер, потом сняла и почувствовала себя до жути беззащитной. Шея голая, так не по себе стало. Вообще, несколько дней даже спала в ошейнике, потом - ничего, отошла, могу и без него ходить. А некоторые не могут.

- А ты, кроме Пашки, встречала еще настоящих вампиров? – спросил я.
- Нет. С другой стороны не больно-то разберешь – граница размывается – настоящие, ненастоящие… Настоящим вампирам очень легко затеряться среди ненастоящих. А среди последних много таких психов, которые по-настоящему кровь сосут. Не до смерти, правда, но все равно – имплантируют себе клыки и вперед. Ненавижу таких. Зачем их в «Апатию» пускают? Собирались бы где-нибудь отдельно, в другом месте, и кусали друг друга.
- А Леонардо? У него тоже вроде клыки.
- Леонардо… нет, он не кусается. Клыки он носит из этих, как его, эстетических соображений.
Мы пересекли дорогу, прошлись по обочине, потом свернули в темный переулок и вышли в слабо освещенный двор. Здесь имелись качели, песочница, беседка и еще что-то.
- А куда мы идем? – спросил я.
- Прогуливаемся по ночному городу. Щас выйдем вон за тот дом и увидим луну.
Так и произошло, мы обогнули дом и в свободном небе увидели половинку голубой луны. Мы немного постояли.
- Сейчас надо немного пройти прямо на луну, а потом направо.
- Ты по луне ориентируешься?
- По звездам.
- Очень романтично.
- А ты романтик?
- Нет.
- А что так?
- Ненавижу романтику. Не знаю, кого больше ненавижу, романтиков или бардов. То есть, я их не ненавижу, а просто… это не мое. Чтобы ненавидеть их, надо ведь уделять им внимание, а мне этого не хочется, – сказал я.
- Ты знаешь, у нас с тобой мысли одинаковые, почти. Неужели из-за того, что родились в один день?
- А тебе сколько исполнилось?
- Двадцать четыре. А тебе?
- Двадцать шесть.
- Мало, - разочарованно промолвила Агата, - психологически я тебя старше на три, на четыре года.
- Так тебе значит тридцать?
- Нет, мне двадцать четыре. Но идеально мне по возрасту подошел бы мужчина, которому 29-30 лет.
- А по-моему, мы ровесники.
- Я вообще-то не верю во всю эту ахинею. Иногда я думаю, что мне 524 года.
- Неплохо сохранилась.
- Нет, я серьезно. В последнее время у меня ум какой-то стал не по годам. Смотрю, например, на зрелых умных людей, и что-то у меня не возникает уважения к их предполагаемой мудрости и жизненному опыту. Даже на Путина смотрю по телевизору или на профессора какого-нибудь и не считаю нужным трепетать перед их умом и многомудростью. Или Папа Римский… Или даже читаю Достоевского, и порой кажется, что вот блин мужик понаписал ерунды… а считается гением. В принципе выходит, что нет никого на земле умнее меня. И не было, начиная с 15-го века. Только Леонардо да Винчи мог быть достойным собеседником для моего ума. Кстати, в каком он веке жил? Ну не важно… Он и сейчас живет.

- Ничего себе тебя вознесло! У тебя не манечка случаем величия? – с иронией спросил я.
- Нет. Ты не воспринимай буквально. Я говорю, что нет никого умнее меня, и это значит, что я как бы сама для себя критерий всего, я не могу ни перед кем преклоняться. Никогда не встанем на колени, потому что вовсе нет у нас колен. Добрые и смелые тюлени. А слушать, конечно, могу. Это значит, что есть только я и Бог, если он есть, но он есть, не может не быть. Там за чертой что-то есть непознаваемое. Раньше мы могли проникать туда и быть там, в божественной неосознаваемой интимности мироздания, а сейчас потеряли эту способность и, вообще, всегда чувствуем себя потерянными. В сущности, я очень одинока, поскольку не могу быть ничьей рабой и ничьей властительницей.
- Ты можешь общаться с себе подобными.
- Например, с тобой?
- Да. Мы ведь родились в один день. Ты веришь в гороскопы?
- Так, ради развлечения. Вот здесь осторожно, ветки. Я обычно здесь с фонариком хожу.
Агата достала из кармана мобильник и стала освещать его экранчиком дорожку. Слабый розовый свет не столько освещал путь, сколько придавал нам уверенности. Луна была закрыта многоэтажками. Мы наклоняли головы, проходя под низко нависшими, липкими от сока кленовыми ветками. Когда мы добрались до более-менее освещенной местности, я спросил:
- А ты, правда, ездила в Шамбалу к Далай-ламе?
- Как тебе сказать… Это было духовное путешествие. Но до самого Далай-ламы я так и не добралась, хотя могла. Испугалась, наверно, - поняла, что еще слишком молода, хочу пожить, как все. Зато я преодолела Священный лес 108-ми искушений Майа и почти дошла до Возчего Малой Алмазной Колесницы.
- А это что такое?
- Чтобы дойти до Далай-ламы IV-го, сначала обязательно надо пройти лес 108-ми искушений Майа. После чего приходишь к Возчему Малой Алмазной Колесницы, который везет тебя на священную гору Кайлаш к Самваре, Возчему Большой Алмазной Колесницы, запряженной белым трехголовым слоном. Самвара везет тебя дальше, к Далай-ламе IV-му на самое небо. Или к любому из выбранных тобою Будд. Но большинство  не преодолевает леса 108-ми искушений Майа.
- А откуда ты это всё узнала?
- Спросила у действующего Далай-ламы, то есть ХIV-го, Его святейшества  Тэнцзина Гьяцо, океана-учителя, лауреата Нобелевской премии мира, - невозмутимо ответила Агата.
«Она, конечно, сочиняет, - подумалось мне, - но в её выдумках есть какая-то загадка».

- Ты что виделась с ним? – спросил я.
- Как тебе сказать… На физическом уровне – нет. Он явился мне в виде черного журавля и принес духовное послание с объяснением, что делать. Потом, когда я преодолела лес 108-ми искушений Майа, он снова пришел ко мне и похвалил, сказав, что за последние 10-ть лет я единственная, кто смог это сделать. Мне, конечно, было очень лестно, но дальше я не пошла.
- Почему?
- Поняла, что вопрос, который я хочу задать Далай-ламе IV-му слишком мелок для него и, в общем-то, саму меня не слишком волнует. Мне просто интересно было побывать в стране, которой не существует по общепринятому мнению – мифической Шамбале. Я думаю, что она находится на другом плане мироздания. По идее она может находиться и прямо здесь.
- Где?
- Вот здесь прямо, в этом дворе, - Агата указала на двор с песочницей, мимо которого мы проходили.
Мы шли вдоль ряда легковых автомобилей, тихих, спящих, с виду мертвых, но с взведенной сигнализацией. Автомобили казались очень холодными. Они ждали своих хозяев, которые с утра выйдут из девятиэтажек.
- Ты знаешь, - после короткого молчания сказал я, - я тоже живу в каком-то другом мире, не таком как все. Однажды в парке Гагарина я попал в очень странное место. Нет, внешне оно ничем не отличалось от всего остального леса, такие же сосны, кусты – снова отыскать его у меня не получилось бы. В том месте меня как бы всего перевернуло с ног на голову, и мир вдруг стал невероятно огромным и по времени, и по пространству.
- Ты тоже там был? А ты случайно дом не видел заброшенный?
- Какой дом?
- Ну дом… с окнами заколоченными. Вроде как бывшая лыжная база или еще что.
- Нет.
- Видимо, дом здесь не причем. Значит, получается, что ты тоже как бы живешь уже давно? Ты в каком веке родился?
- Точно не знаю. Но гораздо, гораздо раньше тебя. Ты даже не представляешь…
- До Рождества Христова?
- Еще раньше… мне сейчас около 100-та тысяч лет.
- Ого!
- Но это ведь только иллюзия… иллюзия духовного возраста. На самом деле мне 25, то есть уже двадцать шесть.
- Знаешь, что я думаю… что всё это - правда. У меня это произошло, когда я узнала, что Пашка умер, и чуть позже я взглянула на свою настоящую жизнь здесь и сейчас… по реальным меркам я только начала жить, но в сравнении с целыми веками, духовно ощущаемыми  и явно присутствующими во мне и в окружающем мире, мне остался всего лишь один день. Сколько бы мне не было суждено еще прожить, 20 лет, 30, 40, 50 или 60-т – всё это будет теперь для меня одним длинным днем, днем 21-го века. А тебе, судя по твоему ощущению времени, и вовсе остался час. И что же нам делать в этот день и час?
- Послушай, а ведь ты права. Я так и чувствую всё это… Но если тебе остался день, это не значит, что он будет коротким и незаметным – он растянется на многие десятилетия – главное в этом ощущении то, что теперь все эти десятилетия ты не будешь спать. Проживешь их, как свой последний день. Как и я свой час.
- Нам по идее пора уже начинать писать мемуары, воспоминания о своей многовековой жизни.
- Да. Вот если б еще помнить всё хорошо.
- А ты не помнишь?
- Так, иногда какие-то отрывки всплывают.
- А я помню.
- Чем ты занималась в этот же день ну-у, скажем, 200-ти лет назад?
- 18-го апреля 1805 года… я занималась любовью… очень хорошо помню. Горели свечи, потрескивали дрова в камине, и мы…
- С кем? – я заулыбался.
- Со своим любовником в его родовом имении. Я тогда жила в Англии в графстве Сомерсет.
- И любовником твоим был граф?
- Да.
- А как его звали?
- Даймон. Только имя помню.
- А ты кем была?
- Проституткой, - со вздохом ответила Агата.
- Проституткой? И одновременно любовницей графа Даймона?
- Когда стала его любовницей, тогда перестала быть проституткой. Мне было 18-ть лет, и на мне висели одноглазая матушка и три малолетние племянницы. Мы жили очень бедно.
- А как ты стала проституткой?
- Пошла, да стала. Надо было где-то деньги брать. Образования у меня тогда не было.
- М-да… - протянул я. – А сейчас чем занимаешься?
- Нет, не проституцией, - со смешком сказала Агата, - сейчас работаю дизайнером. По рекламе. Закончила институт и работаю по специальности. Уже почти год как.
- Нравится?
- Конечно.
- А живешь где?
- Снимаю квартиру. Сейчас обойдем этот дом и станет виден мой дом и даже окна моей квартиры на 4-м этаже.
- А я дворником работаю, - не без печали сказал я.
- Я знаю. Но ты ведь собираешься закончить в конце концов свой институт? На кого ты кстати учишься?
- На инженера-радиоэлектронщика. Не уверен, что еще буду учиться.
- Так и будешь всю жизнь дворником работать?
- Почему бы и нет? Тем более остался всего-то один час. Возможно, раньше я уже был всем, кем только мог. Теперь осталось побыть дворником и осмыслить всё, что было.
- А денег тебе хватает?
- Хватает.
- И не хочется больше?
- А зачем?
- Ну соблазнов сейчас много.
- Когда-то, наверно, я был очень богат. У меня были миллионы, особняки, экипажи, слуги, красивейшие женщины в любовницах, изысканные обеды, путешествия… Всё было. И какой смысл сейчас всё это повторять? Тем более главного в жизни всё это богатство мне так и не дало.
- Главного? А что в жизни главное?
- Не знаю. Наверное, не то, что можно купить за деньги.
- И, работая дворником, ты надеешься узнать, что в жизни главное? Так?
- Да. Наверное.
- Ты говоришь, что всё у тебя уже было. Но сейчас появилось много такого, чего не было раньше.
- Например?
- Шикарные спортивные автомобили, новые виды спорта и развлечений, электроника…
- Всё в принципе одно и то же. Я уже знаю, что могу почувствовать, приобретя дорогой спортивный автомобиль, катая на нем красивых, умных и интересных девушек. Или путешествуя в экзотические страны. Иногда, конечно, охота как, например, порой хочется купить в супермаркете королевский торт и пожрать его. Но это всё не те ощущения, которыми можно удовлетвориться в жизни в целом. Понимаешь, вот, допустим, я стал зарабатывать много денег, допустим, деньги для меня цель – и я, заработав их, купил много чего и потребил, и вот пришла пора умирать: сижу я перед смертью и ясно вижу, что прожил жизнь впустую. Да, создал мощные движения туда-сюда, много чего вкусил, увидел, перечувствовал… Но всё это - не то. Не то. Понимаешь? Всё это мелко, что ли. У меня, наверно, какие-то смутные высокие духовные запросы.
- А власть? Влияние? Сила и значение?
- Тоже было. Ненавижу власть, как в себе, так и в других. Я ведь анархист. Вернее  не ненавижу – ненависть это активное негативное чувство – просто не принимаю.
- Я поняла, в чем твоя проблема.
- По-моему, у меня нет больше проблем.
- Ну не проблема, а… несчастье.
- У меня… - я хотел сказать нет больше несчастья, споткнулся, задумался;
Агата не позволила мне договорить:
- Ты боишься быть злым. Агрессия – это неотъемлемая часть человека. Она нужна для сохранения себя целостным. Надо защищать себя, свое «я». В Гималаях, куда я духовно путешествовала, монахи, провожая меня к Священной роще 108-ми искушений Майя, хитро улыбались, глядя на меня, думая, что я, как и все прежние соискатели, неминуемо застряну в лесу. И у них были основания так полагать. Буддизм – самая пацифистская религия. Соответственно большинство желающих перейти священный лес, внутренне ориентированы на добро, то есть не принимают агрессии в любой форме. Они - начинающие или уже опытные буддисты, и все они за последние десять лет никто не прошел, застряли в лесу. А почему? Монахи, те, кто в свое время прошел, знают почему. А я интуитивно открыла. Всем застрявшим не хватило агрессии, чтобы сопротивляться лианам, траве и веткам Священного леса 108-ми искушений Майа, опутывающим ноги и не дающим идти вперед. Во многих агрессии вообще не было. А я вступила в лес, вдохнула сырости и почувствовала, что что-то тут не чисто, вернулась, взяла мачете и снова вошла в чащу. Во мне было много злобы, много агрессии против этого леса, против всех чужих мыслей, мешающих мне идти вперед. Я рубила ветки, лианы, злость придавала мне силы. Движущаяся зелень не успевала опутывать меня, и я прошла через лес. Я совсем не походила на пацифистскую девушку. Пройдя через лес, я очистилась. Провожатые монахи зааплодировали. Они не ожидали, что я пройду. Это был триумф, свет, прозрение, я больше не ненавидела, поскольку некого и незачем. Я поняла, что ненавидеть без дела не нужно, всегда надо ненавидеть по делу. Нужно возненавидеть свою слабость, лень, свои дурные привычки и вымести их, как сор из избы. Путь к Возчему Малой Алмазной Колесницы был открыт.

Между тем мы прошли вдоль торцовой стены новой из красного кирпича 15-тиэтажки. Этот дом состоял из двух крыльев, стоящих под прямым углом друг к другу. Внутренней частью угла он охватывал чистенький хорошо освещенный дворик с детской площадкой. У подъездов дремали автомобили. Мы остановились возле одного из подъездов с широким крыльцом у железной голубой двери с домофоном. Агата продолжала увлеченно говорить.

- Мне надо было только подняться по тропинке на вершину горы к хижине. Но я не пошла. А знаешь почему? Потому что не вернулась бы. Я бы стала бодхисатвой, вынуждена была бы стать учителем в монастыре… то есть мирская жизнь потеряла бы для меня всякий интерес. А к тому времени я еще институт не закончила. А Возчий Большой Алмазной Колесницы – это более высокий уровень. К нему вообще мало кто попадает. Но я бы попала.
- Ты что буддистка? – спросил я, глядя в её возбужденные, ярко светящиеся зеленым светом глаза.
- Нет. Мне просто интересно было. И данные духовные движения легче всего  обозначить буддийскими терминами. Надо же как-то обозвать то, что чувствуешь. Можно было бы и по-русски как-нибудь всё рассказать с примерами пустынников, схимников, скитников, столпников, святых старцев и… скопцов.
- Скопцов?
- Скопцов, – Агата, прямо и не прерываясь, смотрела в мои глаза. А я, чего-то смущаясь, отводил их.
- Скопцы, по-моему, лишнее.
- Ну лишнее, так лишнее, - согласилась Агата и трогательно улыбнулась. Я ответил ей тем же и промолвил:
- Это всё красиво. Но…
Мне захотелось всё рассказать этой девушке, всё самое важное для меня, из глубины, куда я сам редко заходил, поэтому там всё до сих пор смутно и тревожно; не заходил и не пытался облечь в слова, наверное, из-за того, что некому было рассказать. Я хотел начать с самого начала, с того дня, вернее вечера, когда я, движимый праздным любопытством, пошел в маленький театр «Манекен» на прослушивание и встретил там Дашу… рассказать, как поразил меня её монолог из какого-то романа начала прошлого века, монолог о любви ко мне. Она играла, но мне казалось, что она признается в любви именно мне… не какому-то воображаемому герою, а мне настоящему.
Потом я покинул общежитие, переполненный ненавистью ко всем его обитателям, умным, энергичным, амбициозным и голодным. Я жил в полном одиночестве в съемной квартире и, как мне казалось, приближался к пониманию Бога.
Ничего не произошло в моей жизни за этот год внешне заметного, яркого, всё шло ровно и скучно. Однако внутри меня что-то происходило огромное: сначала я отделился от своей жизни, от жизни человеческой вообще, округлился в самом себе и вот так, голый и одинокий, вновь подошел к ней, пытаясь понять, что она такое и как мне дальше в ней жить. Во сне я понял, что люблю Дашу, и… мне показалось, что между мной и Дашей существует какая-то мистическая связь. Я испугался за Дашу, посчитав, что все мои несчастья, все мои сомнения и тревоги, с которыми плодотворно продолжать жить, в общем-то, невозможно, перейдут к ней.

Я днями и ночами думал о себе, о своей жизни, искал, за что можно зацепиться в этом мире, где нет больше твердых ориентиров и, как выясняется, никогда и не было. А были лишь иллюзии, избавляющие большинство людей от страха и позволяющие меньшинству иметь власть, деньги, силу, свободу в осуществлении желаемого. Я понял, что я не верю, не верю вообще ничему вовне, и всё, что я делаю, на что уходят мои силы – это пытаюсь не потерять остатков той единственной веры, что у меня еще осталась – веры собственным глазам, ушам и способности составлять суждения.

Я хотел рассказать, что до первого снега был по сути несчастен и очень тяжело переносил это. Потом выпал снег…

Любовь сильное чувство, но оно не абсолютно, оно ничего не решает и часто слишком быстро заканчивается; и если уж на то пошло – вторых половинок ни у кого нет  – мы просто случайно знакомимся с разными людьми и влюбляемся по внутренней своей потребности в более-менее нам симпатичных и подходящих. Не будь Даши, на её месте был бы кто-нибудь другой. Все это не уменьшает силы воздействия этого чувства на человека. Любовь способна побудить, подтолкнуть к подвигу, затуманить разум, сделать счастливым или несчастным – это просто сильное чувство, а ни какая не идея. Из любви невозможно получить никаких философских выводов.

 Вера по природе своей то же, что и любовь.
 Я много еще чего хотел сказать Агате, уверенный, что она всё поймет, а если чего-то и не поймет, то спросит. Я хотел сказать о своем самолюбии, о самооценке, о том, что порою мучаюсь мыслями о собственной неполноценности, что мешает мне нормально общаться с людьми, что даже сейчас я тем больше робею перед ней, чем больше она мне нравится. Хотел сказать о деньгах: что когда я один, они мне совсем не нужны, но как только появляется общение с людьми, то мне становится понятно, что я беден, как церковная крыса.
 Я много чего мог наговорить в эту ночь Агате, стоя у подъезда, но надо было уже говорить. Агата ждала, она надеялась, что мне удастся подобрать верные слова.

- Это всё красиво, - начал я, - но… ненавидеть или не ненавидеть для меня не имеет решающего значения, по крайней мере, до тех пор, пока я не решил, куда мне идти. Если я способен различить внутри себя что лучше, а что хуже, то естественным образом я увижу, что мне мешает, от чего нужно избавиться. Вот тут-то здоровая агрессия и поможет. Но с другой стороны необходимость в ней не будет так уж и велика – двигаясь к лучшему по внутренней своей лестнице, я буду заботиться только о следующей ступени, верхней, иногда оглядываясь назад. Главное – это различать, куда двигаться. Я могу полагаться только на интуицию. Я бы хотел найти эту гипотетическую лестницу внутри себя и примерно представить, куда она ведет. И главное не смотреть на общую социальную лестницу. Эта вавилонская лестница замусорена и уродлива, ясно, куда она ведёт, и мне совсем туда не хочется.  У меня, наверно, свой путь. Я просто ещё не знаю, куда мне идти.

И я замолчал.

Агата слушала меня, слегка приоткрыв рот и широко распахнув глаза. Её лицо выражало примерно следующее: «Что это за чудо передо мной стоит?» Она набрала в легкие воздуха, собираясь что-то ответить, но вдруг, вся преобразившись, изобразила из себя нечто странное и непонятным образом взволновавшее меня. Она привстала на цыпочках, подняла вверх и развела чуть в стороны руки, согнула вниз кисти, расставила ноги, вытянула стан, неестественно наклонила голову, скосив в бок нижнюю челюсть, выпучила глаза и закачалась из стороны в сторону всем корпусом, переступая на негнущихся ногах. Это был какой-то странный деревянный пиннокио-эпилептик или какая-то кукла на шесте, раскачиваемая из стороны в сторону на ярмарке. Глаза её остекленели. Размахивая руками палками, это существо делало вид, что идет ко мне, и оставалось на месте. Я остолбенел, не зная, что и подумать. Все мысли разом из головы исчезли.

 Агата опустила руки, выровнялась и пришла в свое нормальное состояние; озорно улыбаясь, она любовалась произведенным эффектом. Всё это она проделала специально – но это невероятно, и как она до такого додумалась? Это был ответ на мою тираду, возможно, издевательский, выраженный при помощи самодельной странной пантомимы.

- Что… это? – промямлил я, бессмысленно улыбаясь.
- Пойдем, - сказала Агата, взяла меня за руку и повела к двери подъезда. Я, деморализованный, поплелся за ней, как бычок на веревочке.
«Ты приглашаешь меня в гости?» - нечто подобное этому бормотал я.
Мы поднялись на лифте на четвертый этаж. В лифте, слабо освещенном лампочкой, Агата, улыбаясь, смотрела на меня и ничего не говорила.
Мы вошли в квартиру. Агата включила в прихожей свет, не отводя от меня улыбающихся глаз, сняла свой тонкий дубленый жакет, наклонилась и принялась расшнуровывать гриндерсы (мощные черные ботинки). Я снял курточку и повесил на вешалку.

Прихожая была отделана светлым деревом. Два светильника в плафонах в виде лилий по бокам овального зеркала всё мягко освещали. Уже здесь я почувствовал тонкую атмосферу этого жилища, еле уловимый запах – свежесть с добавлением запаха вишневых косточек. Мне он понравился – это был запах Агаты.