Виолетта. Часть 4

Когда идёшь по прямой улице, конца которой не видно, то в голову приходят разрозненные эпитеты и вырванные из смешавшихся в праздничное конфетти контекстов фразы, мечтания и грёзы, которые нежно и любя обхватывают талию и шепчут смешные слова о жизни, смерти, существовании и смыслах. Тогда начинаешь мечтать о красивых одеждах, красивых мужчинах и женщинах, о полётах в космос — даже сейчас люди мечтают об этом, пусть старшее поколение и не верит нам и подозрительно вздёргивает вверх носик, надеясь учуять ветер лжи, мечтать о Вавилоне, интересно, где он находится, и почему так много говорят о нём, кажется, что улица — это дорога твоей жизни, по которой идёшь, встречая чужие и близкие лица, неспешно или торопясь, на велосипеде или твёрдо стоя на сером асфальте, принимая участие во всём и ни в чём единовременно.
Виолетта видит печального юношу, который плачет над своей работой и жизнью, собственноручно расписывая им эпитафию под звуки раскалённых добела труб и белокурую девушку, они идут, схватившись за руки и стараясь не глядеть друг на друга, потому что он хочет увидеть в ней звезду кинофильмов, она — она больше всего хочет спать с отцом, погибшим на войне(так сказала ей мать, но на самом деле он спился, буднично и просто, без капли романтики, которую приписывают пьяницам излишне чувствительные личности), и они делают снимок на память, чтобы потом никогда не смотреть эту фотографию, они даже чуточку хотят полюбить друг друга, ведь влюбиться можно в любого — стоит только придумать несуществующие качества объекта любви, стоит только включить спящую фантазию, только захотеть почувствовать чувство, которое проще всего рекламировать и песни о котором собирают самые большие доходы и самые безумные толпы фанатов с горящими от вожделения глазами, стоит только полюбить этот безвкусный конфетный набор банальностей, позволить надуманному ощущения плотно поселиться в грудной клетке и радоваться каждый раз, когда оно даёт о себе знать лёгким головокружением, это проще, чем сделать выбор между двумя неизвестными марками молока или простокваши в супермаркете, легче, чем поставить осязаемую цель, свободнее, чем быть привязанным к чему-то, что истинно.
 Падает нескончаемый снег, осыпается на голову и кто-то раздражённо отряхивает кристаллы замёрзшей воды, чтобы через секунду снова поднести руку к мокрой голове, шапке - неушанке и провести ладонью по мокрому месту и продолжить топать ногами - раз-два, три-четыре, не останавливаясь до пункта назначения. Виолетта подходит к дому, где уже успел вырасти огромный красивый сугроб из-под которого робко смотрит первый подснежник, пытаясь спрятаться от холода случайностей и лиц, стучится в дверь, ей открывает невидимый человек, она проходит, поднимается на предпоследний этаж, не помня его номера, но зная точно, что выше только чердак, а за ним нескончаемое небо, сине-чёрное в начинающих проявляться городских сумерках. Она прислушивается к голосам в комнате и слышит голос матери и отца, непутёвых героев, сопровождающих её всю жизнь, неизменная массовка с набором эпитетов и укоренившихся фраз, со словарным запасов, меньше, чем у Шекспира и чуть больше, чем у Эллочки-Людоедочки, которая никогда не существовала, но стала наглядным примером и с которой сравнивают подростки своих друзей, чтобы сумничать и чтобы на них посмотрели красивые курящие девочки, каждая из которых мечтает стать настоящей женщиной-но став ей раз и навсегда разочаруется, перейдёт с буратинных лимонадов на горький джин-тоник и забудется, затеряется в городских окраинах, куря сигареты по двадцать штук за день и тихо тоскую о своей судьбе, не зная кого винить в ней - и виня своих близких и далёких людей. Они, таинственные люди за дверью, говорят, что Виолетта - плохая, Виолетта -хорошая, что ей на до учиться, но нет, почему же, она может пойти в техникум, или не идти в техникум и пойти работать в магазин, будут деньги, будет жизнь, будет стабильность, дети, муж с небольшим брюшком, надёжность, распад, увядание, обещанная смерть и жизнь прожитая ради свадьбы и похорон, ради денег взаймы, ради рассказов о чужих людях на кухне, ради воспитания неизвестно кого, ради высокопарных фраз, вычитанных в женских журналах, ради моды, ради моды на одежду, ради моды на любовь, ради Одри Хепбёрн, ради Одри Тоту, ради татуировки на левом плече, ради прокола на губе, ради громких слов, ради звонких пощёчин, ради нового года, ради того, что написано чёрным по белому и просто, как пластилиновая игрушка.
Когда она ловко откидывает дверь и та с жалобным звуком поддаётся, то её родители — смешные и нелепые в своих пижамных одеждах со светильниками в руках на секунду застывают в полупозах и смотрят чуточку выпученными глазами на дочь, успев испугаться и подумать, кто бы мог в такое время придти к ним гости, ведь разумеется, это не могла быть их тётя, которая живёт за Полярным Кругом и предупреждает о своём визите за полгода так, что все предупреждённые трясутся и пекут капустные пироги, чтобы накормить тётушку до отвала, и конечно это не может быть семейство, что живёт напротив их дома  - как же их фамилия, никак не могу вспомнить, что-то забавное Роджерсы или Смиты, никакие не  Ивановы, Уваровы, Карповы, а вот такая заморская фамилия что сразу и не вспомнишь — нет, конечно же не они.
В рот мамы залетает озорной комар и кусает её за десну, та вскрикивает, хватает зубами комара, выплёвывает и закрывает рот. Отец что-то бормочет и опускает глаза, как провинившийся школьник перед строгой учительницей математики, только вместо примера с двумя неизвестными он не смог решить уравнение жизни, где неизвестных было четыре — он, она, ещё раз она, но помладше, и жизнь, но это уравнение мало кому удаётся решить, говорят, что Эрик Берн и Торричелли Не-Помню-его-имени смогли решить эту задачу, но никаких доказательств нет и потому стесняться в общем-то нечего, но он стесняется, прячет глаза и идёт в кровать, где укутывается в тонкое одеяло и видит сны без снов, ровно такие же, как каждую ночь последние сорок восемь зим.
Виолетта проходит мимо матери, садится у воображаемого камина и беседует с воображаемым кроликом — ей очень нравятся кролики, она жалеет, что однажды ей подали вкусное блюдо с нежным мясом и она с удовольствием, причмокивая и покряхтывая улёптывала его, а потом, потом, смеясь и улыбаясь пришёл её брат и сказал ей — вот какая вкусность, эти воронежские кролики. Или это был не её брат, у неё ведь нет братьев, странно откуда он мог взяться, может специально приехал из страны, где у всех реальных людей есть нереальные братья и сёстры, чтобы подарить ей вкусного кролика, откуда он мог знать, что она любит живых кроликов, это не его вина.

Она представляет, вот её мать - саблезубая тигрица хватает отца за горло и кусает его, кусает страстно и радостно, виляет хвостом и тоненькие слёзы боли льются с глаз поверженного гиганта. Он плачет как маленький мальчик, как шахматист, который познал вкус первого поражения, как девушка, лишившаяся девственности в подворотне. Они идут в кровать, ложатся в неё, прикрываются одеялами - почти как люди, и обнимаются, будто бы не было ничего, будто бы не капала кровь, лижутся горячими языками, прижимаясь всё ближе и ближе к такому знакомому и друг другу. Она открывает глаза и они пропадают и вместо них она видит уставшее лицо матери и отупевшее от времени и морщин профиль отца. Они тихонько тушат лампадки, будто бы в забытом веке и идут спать, неслышно ступая босыми ступнями, если не видеть их, то может показаться, что это призраки идут в полумраке гостиной - только при свете игра становится фальшивой и фантазии разбиваются о тупой утёс реальности, подточенный тысячами волн грёз.
Виолетта не найдёт покоя, как не находит покоя мечущийся в сомнениях подросток, перекрашивая волосы во все доступные цвета, пока они устало не ложатся на макушке соломой, от которой веет прожитыми трудными днями. Она думает, что думать - полезное занятие в дозированных дозах и было бы жуть как здорово, если бы люди могли думать восемь часов в сутки, а остальное время-совершать движения, не тратясь на мысли, которые так или иначе будут израсходованы. Что можно было бы десять минут думать, а потом - десять отдыхать, но это всё рай, блажь великая, фантазёрство, жизнь никогда не даст таких поблажек, она напомнит о себе свистом паровоза в ушах, пощёчиной учительницой, воплем подруги, громким смехом, бьющим в ухо не хуже шашки. И Виолетте приходится думать, мыслить, не зная уже из чего собирать мысли, отвечать рефлексами на движения, которые были повторены сотни раз, на слова, которые были сказаны одинаковы тембром голоса, что хочется забыть их, чтобы больше никогда не повторяться.
Когда-нибудь(мы всегда говорим когда-нибудь, когда не знаем-когда именно и бьёмся в судорогах сомнений), да - когда-нибудь, она станет совсем другой, станет девочкой, не похожей на себя прежнюю, да и не девочкой вовсе, девушкой-женщиной с Земли и заходя в магазин, она шепнёт на ушко красивому мужчине:"Я хочу это купить, оно такое дорогое". Но может, этого не случится, случится чудо или беда- трудно сказать, нельзя предугадать, но всё же, скорее всего так оно и будет- я вижу перед глазами эту картину, её большие глаза, широко раскрытые, по краям которых расположилась чёрная, как смоль, как каменный уголь, тушь, её губы, напоминающие фиалку, её движения- движения улыбающейся тигрицы, в которую будут влюбляться все, кому будет некуда девать свою смешную любовь.
Виолетта слышит -  в гостиной часы бьют двенадцать, волшебные туфельки истратили свою силу, юный писатель в спешке пытается дописать свой роман - но гаснут свечи и всё приобретает землистый вид, неприглядны и простой. Она раздевается, у неё прекрасное тело для девушки её возраста, у неё прекрасное тело для девушки любого возраста, её тело не имеет количества осеней и зим, оно - стандарт, эталон, она - модель для гипсового бюста, но она не знакома ни с одним художником (она вообще ни с кем не знакома настолько, чтобы говорить при встрече "Привет" и улыбаться улыбкой, в которой нет граммов вымученности), она снимает трусы, которые мешают ей поднимать ноги над холодной землёй, полной сугробов, она ложится на белую простыню, в которую может укутаться королева, бедняжка, воровка, сирота, любая, кто ляжет в неё изменит отношение к белому куску ткани. Она закрывает глаза и давит веки тонкими руками, будто бы высеченными из ветвей чёрно - белых берёз, под ними  киноплёнкой сознания вспыхивают планеты — красные, жёлтые и зелёные, они кружатся в песнопляске и под их парад она засыпает, неожиданно растекаясь во сне, попадая в его сети, как муха попадает в паутину паука, неожиданно и бесповоротно.
Маленький принц с неизвестной планеты не приходит к ней в этом сне и она мерно дышит, принимая воздух, в котором всегда меньше кислорода, чем об этом говорят учёные и телепередачи.

Она пойдёт завтра в школу, может быть. Что она скажет, что она придумает заместо приторной правды? Её решимость-решимость глупца, бросившегося в огонь, но в отличии от него, у Виолетты после часов сна жизнь продолжится и она задаёт себе вопрос, который задают себе все люди, очнувшись от вечерних грёз, она будет сомневаться, теряться, нервно кусать губы, попробует решить абсурдные вопросы логикой, а логичные — набором призрачных слов.  Кажется, что она спешит, её кто-то гонит, сердце в груди готово разорваться и стать двумя, раздвоиться по оси второго порядка, чтобы было легче думать и слышать тех, кто шепчет мысли в правое ухо, чтобы глубоко вздохнуть, принять вид уверенной дамы и решить задачу жизни, которая так непохожа на задачи, которые ей приходилось решать, они бестелесны, бесплотны, совсем иллюзорны, из другой системы измерения, в которой она прежде привыкла считать, чтобы узнать суть предметов.
Виолетта встаёт без четверти семь, она надевает и одевает пальто, придавая ему вид состоятельного господина, она берёт перчатки с искусственными, вышитыми на них снежинками. Девушка выходит во двор, снежинки капают с неба, приятно щекоча робкие волосы, ветер дует с юго-востока, на углу ждут те, кто должен ждать, принц грустно глядит невидимым взором удаляющейся фигуре, ромб расцветает алыми красками в тетрадке и исчезает.
Темнота, занавес, конец первого и последнего акта, поднимается солнце, тем самым обрисовывая начало буднего дня. Если повести правым ухом в сторону холодного ветра, то можно услышать,как смеются во дворе школы те, кто смеялся во снах Виолетты и в её затянувшейся туманностью реальности много лет назад, но они смеются другим, совсем другим смехом, она поднимает уголки тонких губ, улыбается и неспешно идёт по раскинувшейся в утренних судорогах улице, она почти не боится и дрожит едва ли от страха, чем от оставшегося после ушедшей ночи холода. В аккомпанемент к начинающемуся новому дню под ногами хрустят промёрзшие до глубины забытых по осени ботинок сугробы, а часы на городской башне отбивают ровно восемь ударов — и робкое утро вступает в свои права.