Бекас - птица залетная

            
      -Вас,тебя. -замялась секретарь директора совхоза Щурочка, возникнув неожиданно на пороге холостяцкой квартиры, где жили совхозный зоотехник Ваня и культура, как называли в поселке Ливнева, старшего методиста агиткультбригады.
   -Да ты проходит, - Юра встал из-за стола, где на газете рядом с хлебом и кружками были разложены детали от магнето, инструменты.
Нет!Нет! -Шурочка одной рукой придерживала позади себя ручку видавшей всякое обращение гостей приоткрытой двери, а другой уперлась в косяк, давая понять, что сейчас ни за какие коврижки она не переступит порог. -Директор вызывает, сказал, что срочно нужен, нужны.
   -Чего еще твоему барину надо?
   -Он там не один. Срочно сказал тебя найти. И председатель Совета там.
   Щура опасливо покосилась на окно. Будто сельчане, периодически появляющиеся на высоком крылечке магазина напротив, только то и делали, что высматривали, кто к кому, зачем и когда заходит. А особо, наверное, они внимательно наблюдали именно за этой квартирой
   -Ты погоди. Руки хоть помою, вместе двинем.
   -Нет. Я пошла и скажу, что вы придете.-
   Гулко хлопнула дверь и Шура, подчеркнувши этим хлопком полную официальность своего визита, отстучала стакатто каблучками по ступенькам крыльца.
   Ливнев чертыхнулся и стал отмывать перепачканные в машинном масле руки перед визитом в контору совхоза.
   С директором совхоза волевым и требовательным мужиком, зачастую надменным с подчиненными, которого подчас было трудно убедить, что черное - черное и, наоборот, с самого начала отношения у Ливнева сложились несколько непонятные и натянутые.

   В контору» в кабинет к Барину, как про себя называл Краевского Ливнев, лишний раз заходить не хотелось, но вызов председателя поселкового Совета и директора одновременно могли означать только одно, очередной выезд, очередной разговор Барина и холопа о котором потом и вспоминать не хочется. Обычно вызывали только, когда служба была нужна. Да и то с этаким превосходством.  Мы, мол, дело государственное делаем,  а вы тут только штаны протираете, да путаетесь под ногами.
   Две недели назад Ливнев возвратился из ближних оленеводческих бригад, где катал фильмы, девятнадцать железных ящиков-обойм - культрегерских патронов и снарядов сгрудились на завалинке под окном. Там же отдыхал и АБ-эшка, киловаттная переносная-передвижная и перевозная электростанция магнето с которой в разобранном виде почивало на газете  на  столе у сдвинутых в сторону тарелках.
   В самом конце поездки энергоблок забарахлил. С неправильной периодичностью движок наращивал или сбрасывал обороты, метались стрелки приборов по шкалам на щитке управления, дергался в такт всхлипываниям двигателя аппарат кинопередвижки и сгорали  прекционные лампы.  За последние три  дня Ливнев сжег их четыре комплекта. В то время, когда одного комплекта обычно хватало на месяц или более ежедневной работы по два или три сеанса, а на последнем киносеансе, ставшем вынуждено последним в этой поездке, двигатель вообще начал глохнуть, чихать, стрелять в карбюратор и поездку пришлось свернуть на неделю раньше срока.
   Ворчал бригадир пастухов оленбригады, что всегда в его бригаде не все ладно с кинофильмами, что обязательно что-то должно было помешать пастухам посмотреть все фильмы,  и что Ливнев, наверное, что-то такое сделал с аппаратурой специально, показав предварительно все кинофильмы у соседей.  Но когда разобрали наскоро магнето – оказалось, что рассыпался от старости подшипник ротора - он все же выделил три нарты, пятнадцать быков и через трое суток пути, переваливания по кочкарнику величиной с письменный стол, после бесчисленных переправ через малые тундровые речки нескольких объездов больших, заболоченных и полувысохших мелководных озер - хасыреев показался река, мощная, по сравнению со всеми, что встречались до сих пор. Пастух, который был проводником в этой дороге, еще раз напомнил, что по первой же тропе, как договорились с бригадиром, Ливнев будет ждать, а он приедет за ним в поселок и тогда уже они посмотрят все девятнадцать кинофильмов, прокрутят их по стольку раз, сколько захочется.
   Так и остался Ливнев на берегу Пура, возле описывающего плавную дугу песчаного берега-пляжа.  Будь такие пляжи с таким чистым песком, где либо в средней полосе - там люди у любой мало-мальской лужи в хорошую погоду локтями завоевывают себе места под излучателем ультрафиолета - пляжный покой был бы обеспечен в полном достатке и объеме на душу любого количества населения. А  здесь...
   Даже в самые теплые дни короткого лета вода Пура не прогревалась до комфортного числа градусов, а если и становилась терпимой для любителей закаливания - комар - летающая, жужжащая и звенящая крапива, быстро напоминал о себе и о том, где находится наглец, пред¬ставивший возможность кусачей орде продлить свою жизнь в счастливом потомстве, возродить на теплой крови жертвы собственное благополучие.
Еще слышалось в ушах торопливое прощание пастуха, почти на ходу брошенное такое округлое слово лакомбой, что означало - прощай, а тут, на берегу Пура, уже обступило душу тревожное и в тоже время такое нудное чувство одиночества.
   -Ему хороше.- Подумал Ливнев.- Налегке до чумов, без груза на нартах, что боится воды, ехать всего ничего - часов пятнадцать и все же ехать - это ехать, а стоять у порога неизвестности - не лучший случай. Надо было дождаться катера, оказии и к этому еще надо было, чтоб соблюлись условия, что капитан подойдет к берегу, что возьмет на борт и еще черт знает что, только может не быть, хотя до поселка каких-то сорок или пятьдесят километров. И, тем не менее, пришлось Ливневу посидеть на этом милом берегу почти двое суток. И только к вечеру третьего дня подобрал Ливнева хорошо к тому времени проголодавшегося, вместе со всеми его амгарями - поклажей, катер начальника районного участка флота геологов Синищына. Сам был тоже здесь на борту.
   -Этих,-Синицын шутливо сложил кисти рук и хищно подвигал пальцами вампирскими движениями,-микрокрабов из тундры не везешь в поселок с гостевым визитом?
   И хотя вопрос был задан в шутку, но настроение Ливнева сразу же было испорчено. Синицын это заметил и, расхохотавшись, потдолкнул Ливнева ко входу в кубрик.
   -Давай, давай. В тундре тебя борщом не кормили,  а у нас на борту, как в лучших домах.
   Минут через пятнадцать Ливнев уже доедал вторую порцию духовитого и такого по домашнему вкусного, а может быть и самого вкусного на свете, флотского борща, удивительного варева с похрустывающей капустой, свеклой и картофелем, куском свинины, а следом стал уничтожать поджаристые котлеты и остановился только тогда, когда нанизал на вилку пятую, но вдруг понял, что больше ни одного кусочка проглотить не в силах. Еще  был чай. Этот чай не шел ни в какие сравнения с тем,  что господствует в тундре, много раз подогретый с характерным вяжущим привкусом во рту от веток и чего угодно, что только не попадается в твердокаменно спрессованной плитке, И только когда Ливнев взялся за кружку, обратил внимание на свои недомытые руки. Непроизвольно попытался спрятать их под стол, особенно, когда в салоне появилась с чайником повариха.
   -Ну, решил? -в который раз со времени их знакомства спрашивал Синицын.     -Чего думаешь? У меня в фирме и оклад больше и зимой,  сам знаешь, работы не очень.
   -Му-у, -только и способен был еще и еще раз промычать в ответ на уговоры Синицына Ливнев и отрицательно мотал головой.
   -Черт вас знает, культуру. На чем только держитесь? Мальчики для бития, кому не лень и сколько.  Сам посуди? первая выволочка – культуре. Квартира или еще чего – подождете.
   -Так уж ты, Михалыч,  сгущаешь.
   -А то нет. Я что в районе не вижу. На Марсе живу? Как на исполкоме поговорить не о чем - о культуре потолкуют, оттянут, заметят, на вид поставят,  запишут. Не так разве? Ты все же подумай и решай. -Синицин еще раз напомнил их самый первый разговор и его предложения перейти к нему в участок на работу. -И дел то у тебя будет всего ничего, сам знаешь. И в зарплате не обижу. По рабочей сетке проведу. Думай,  Ливнев!   
   Думай, Ливнев!
   В предбаннике директорского кабинета Шурочка уже трещала на машинке, как будто и не выходила никуда. Чуть приостановила разбег пальцев по клавишам и, улыбнувшись широко и доверительно, кокетливо поводя немного раскосыми глазами, в которых залегла вся азия вместе взятая, будто подтолкнула к директорской двери осторожным шепотом.
   -Уже спрашивал. Чего-то они задумали...
   -Прорвемся,- Ливнев постарался придать своему виду полную независимость.  Открыл двери.
   В кабинете за столом со скатертью из зеленого сукна в позе прокурора застыл директор совхоза Краевский. Сбоку вдоль стены от стола к двери туда и обратно и с очень озабоченным видом деловито семенил председатель поселкового Совета.
   -Почему ждать надо? -Вместо ответа на приветствие, уронил сквозь плотно сжатые тонкие губы директор совхоза? - Совсем распустились, культурнички! -  Швырнул снаряд обвинения в сторону председателя поселкового Совета.
   -С движком возился несколько дней, руки вон,- Ливнев вывернул навстречу директорскому взгляду за толстыми стеклами очков ладони с остатками машинного масла на коже,- Холодной водой враз не отмыть.
   -Две недели было. – Будто не слышал его Краевский. -А у меня рыбаки сидят на Мессо без газет, фильмов. Когда поедешь?
   -Хоть завтра. Вашим катером.
Краевский даже хмыкнул от такого нахальства.
   -Ну что с ним делать, -будто пожаловался председателю?- Распустились культурнички!
   -Да! Да! - С готовностью закивал пред, ничего не решающий здесь, в этом кабинете да и в поселке тоже во вопросам транспорта «запасных частей».    Сколько раз обращался Ливнев, но одни обещания.  Ведь каждый дом и каждый сарай до последнего листа шифера принадлежит в поселке совхозу. Им содержится, ремонтируется.
   -Распустились, распустились. На Мессо рыбаки. Надо там быть, на Мессо. Беседы, тематические лекции, вечера проводить, -скороговоркой затвердил будто заученные фразы председатель поселкового совета. Такие круглые и гладкие. Зацепиться незачто.
   -Погоди, -остановил его Краевский, поморщившись,- в общем так: давай на Мессо.
   -Чем? Свет не ближний.
   -Ну..,-казалось, что директор сам задумался на секунду, но тут же тоном, не допускающим возражений. -Найдешь. Он поможет, -указал на председателя Совета,
   -Конечно, помогу. Договоримся с кем либо, из капитанов катеров.
   - Как и в прошлый раз и в позапрошлый и все разы вместе, -Ливнев чертыхнулся в душе и чтобы не выплеснуть подкатывающий комок злости, не свести разговор к базарной перебранке, где, как и раньше, будет потом обвинен во всех смертных грехах - круто развернулся и уже от двери с досадой и вызовом;
   -Недели через две. -Краевский полистал настольный календарь и сделал пометку, -пойдет катер с продуктами. Им возвратишься. Давай, -будто выключил из разговора, подтолкнул в спину к двери, вышвырнул из кабинета.
   -Может быть, там еще огонек провести с центральным телевидением.
   -Что ты всегда…
   -Что, я всегда? Транспорта не допроситься, одни понукания.
   Взгляд председателя сельского совета стал испуганным и осуждающим одновременно.      
   Краевский поджал тонкие губы...
   -Ну что ты будешь делать! Надо вопрос ставить!..
   -Да, да, - закивал председатель.
   Ливнев был уже за дверьми кабинета.

   -Будет транспорт - хоть завтра уеду. Не будет - на берегу буду сидеть.
   -Ехать? -Шура вертела в пальцах часы на цепочке.
   -Сколько времени?
   -Обед.
   В конторе уже не было слышно привычных звуков рабочего дня,
   -Ехать? На Мессо?
   -Далеко. В губе, счастливый. -Сочувствующим взглядом она  разделила досаду. -Ругались опять?
   -Нет. 0ни ругались. Я пообещал провести огонек с привлечением центрального телевидения и студии кинохроники, а можно и передачу "Плачьте вместе с нами. Плачьте, как мы, плачьте лучше нас!"
   -Все  шутишь?-Здесь,в поселке о  программе В.Леонтьевой  никто подавно не знал, как и Шурочка.
   -Тошно самому от таких шуток. Снова накапает в отдел, в район и везде.
   -Ну, -согласилась Шура.
   -Ладно. Чему быть...
   -Ой, совсем заболталась!
   С двигателем все эти двенадцать дней Ливнев возился почти каждый день. Старик крепко подработался. В загашниках сейсмопартии, что расположилась на отшибе поселка нашлись кольца взамен износившимся, мягкая муфта, дефицит из дефицитов, подшипники к магнето. Да если бы все это сразу. А то ведь поочередно, А еще выпросить надо. Достать, как говорят, что-то пообещать взамен и тоже достать. Но, тем не менее, старик после переборки и увещеваний завелся, зарокотал. До ремонта все капризы, стуки и шорохи в моторе были так хороше знакомы Ливневу, а теперь двигатель работал незнакомо  и как-то жостко. Новье, одним словом. Возможно, рокот его напомнил Краевскому, что есть у него на  усадьбе агиткультбригада, которую надо побыстрее загонять в тундру, а что и как остальное - кого это интересует. Ну ладно.
   Сегодня Ливнев собрал еще одно магнето про запас, и теперь оно будет мирно и спокойно путешествовать вместе с остальным запасным имуществом в объемистом ящике из под динамиков.
   В последние дни резко похолодало. Будто проявились, стали насы¬щеннее запахи бабьего лета, по ветру же еще плыли белые нити паутинок. Ярко рыжими мазками заявила о себе осень склонах Красной горки неподалеку от поселка, очистилось от облаков и как-то потеряло свою веселую синеву небо перед тем, как стать свинцово-серым и низким. Все эти дни Ливнев исправно ходил на почту. Писем там можно было не искать. Почтовый катер должен был зайти через неделю, а вот хотя бы телеграмма. А где-то там, далеко, жила своей жизнью "Большая земля". Хотя все, что было там, что раньше часто снилось болезненными  длинными  ночами отошло, отодвинулось куда то в уголок, скукожилось и стало неприметным, но только до того момента, когда чей-то веселый смех не будил это, съежившееся и глубоко запрятанное, не заставлял проснуться и острой снова и снова почувствовать себя отрезанным ломтем. И снова наглухо закрывались дверцы сейфа, снова на какое-то время становилось легко и спокойно, до новой занозы, нового ее укола. Теперь пореже накатывало волной тоски. Но все равно в такие дни все валилось из рук, а сердце вдруг оказывалось зажатым в грубой и липкой лапе.
   В осеннем свете мир видится особенно остро. Только чудеса никогда не происходят, когда их ждут. Такая уж видно у них природа.
   В поселке Ливнев жил почти два года и сколь общителен был с теми, кто встречался, знакомился с ним, заходил в холостяцкую квартиру - столь оставался где-то непонятным многим, а если кто-то и считал
все в нем ясным, ожидая привычного поведения в стандартной ситуации.
   -Чудило. Двадцать шесть лет. Монету не зашибает. Возится с кочевниками. 
В квартире у Ливнева иногда можно было застать по нескольку человек тундровых гостей, сидящих на шлицах, выпивающих, готовящих пищу.
Ну, зоотехник бы – ладно, Этим сам бог велел дать кров и приют оленеводам. Зоотехники подолгу живут в чумах оленбригад. А этот? Правда, осуждающие Ливнева забывали, что и "этот» чуть поменьше, но тоже останавливается в чумах и живет там. По одному и вкупе люди де¬лали выводы, что Ливнев себе на уме, что конечно же обязательно со всего этого имеет корысть.  Вот только какую? Да, какую?
Стараниями тех, кто считает культуру атрибутом, проявляющимся в стендах на стенах клубного фойе и скатерти на столе президиума,  графина с водой и стакана на трибуне докладчика, тех, кто о культуре, как таковой думал и говорил только с точки зрения этих понятий, понятий собственного разумения - сами слова методист агиткультбригады являлись чем-то одиозным. А когда ко всему Ливнев в досужем разговоре упомянул, что собирает коллекцию, хотя трудно было понять, что экспонатами ее могут быть какие-то сказки или песни, представлявшиеся абсолютному большинству поселковых жителей только разновидностью тех,  которые они слышали только от захмелевших тундровиков, на организм которых самая малая толика спиртного действовала жесточайшим ядом наркотика, вызываля, подчас, неконтролируемое или этакое занудное повторение одной или двух песенных фраз или нот, пяти или десяти слов, да кто их разберет. Тут уж воистину все оказалось в ключе сакраментального изречения о злых языках, что страшнее пистолета.
    Ливнев не замечал ни мышиной возни вокруг себя, ни насмешли¬вого, в лучшем случае,  отношения к себе.
   Бывая в оленбригадах, у рыбаков - интересовался любой работой,  которую делали при нем пастухи или рыбаки. Дома постоянно донимал разными вопросами Ваню Филатова, что да как и почему. В тундре все оказывалось проще, искреннее и в любом чуме через день или два у Ливнева оказывались и добровольные рассказчики и даже своего рода учителя. Для них Ливнев нисколько не был странным, хотя и здесь если не странным, то необычным был интерес русского ко всему, что  делалось или происходило в чуме.
Напрямую с Ливневым лишь один раз обо всех этих странностях удосужился поговорить старый зоотехник, когда-то бывший  главным зоотехником совхоза, его директором, но не удержавшийся на этой высокой должности в силу новых требований, а больше из-за одной, но пламенной страсти, обуревавшей его время от времени и начисто опустошавшей финансовый бюджет семьи на то время, пока хозяин упрямо торил тропку от собственного крыльца к магазину. Иногда этот период затягивался на недели две, а работа, как известно, женщина нетерпеливая и всегда подыскивает себе постоянного покровителя.
Старик Филиппов зазвал Ливнева к себе в дом после того, как в хрустальном теле поселка появилась очередная сенсационная соринка: Ливнева приглашали на похороны в тундру. Заехали за ним ночью. Он, представляете, ночью же, поднял с постели продавца и тот отпустил ему десять бутылок водки. И ведь отпустил то только потому, что Ливнев объяснил, что сейчас, сию минуту уезжает на сие траурное действо. Как же так! Новичек в поселке и к тому же совершенно трезвый, к завторгу явился среди ночи! Потом к продавцу с запиской от начальства.  А уж то, что уехал, а не закрылся в доме с питием - подтвердил Филатов.
Филиппов, разливая чай, удостоверился конкретно и коротко,
   -Был на похоронах? Ничего не шокировало? -С ожиданием посмотрел на Ливнева и так же с нажимом на "о" продолжал. -Шамана повидал?
Ливнев сдержанно кивнул.
   -О чем думаешь?
   -Отжившее это все. Только для стариков. Вроде попа на "земле".
   -Правильно понимаешь шамана. Это осталось, как дань традиции. Молодежь нынче больше в трактор и вертолет верит да у кассы зарплату считает.- И, после долгой паузы, когда Ливнев и старик долго смотрели друг на друга добавил.
   -Не подведи мужиков, они тебе доверились, показали самое свое ду¬шевное, обычай.
    И только через несколько дней осмыслил Ливнев разговор со старым зоотехнком. А суть то его оказывается вовсе не была в знакомстве и даже не в той короткой фразе, которую приберег старик к его уходу из гостеприимного дома. "3аходи, когда захочешь". Вовсе дело было не в том, а попросту Филиппов позвал к себе Ливнева, чтобы предупредить? "лишнего языком не трепи".
   А по весне, когда апрельские и майские дни становились бесконечными Ливнева и Филиппова по утрам часто видели на крылечке филипповского  домика. Обоих в малицах о чем-то оживленно беседующих. Хотя и тут не обошлось без очередной соринки в хрустале. Одна из воспитательниц детского сада, девушка, перевздыхавшая за всеми вновь появившимися в поселке парнями, возможно на короткое время поближе по¬знакомившаяся и о Ливневым, затем и раззнакомившаяся по известным только им двоим причинам, но тем не менее понятной и всем окружающим, решительно объявила, что наверное этот самый Ливнев выцеливает филипповскую дочку, невзирая даже на то, что она с фарфоровым глазом. Главное, что у старика денег куры не   клюют.
Что правда то правда. Иногда в канун выплаты очередной получки или аванса в совхозе обстоятельства складывались так, что ни вертолет, ни самолет в поселок вылететь не мог. Разумеется, банк находился в райцентре, а значит и деньги, предназначенные совхозу, лежали там-же, в райцентре, И тогда старик Филиппов занимал совхозу, разумеется, под расписку, которую заверял сельский совет, тысяч тридцать или сорок, снимая их со своей сберкнижки.
Со временем и эта соринка приказала долго жить. Да просто люди не могут долго жить в состоянии покоя и без любой мало-мальски сенсационной информации. А если ее как таковой нет – значит, ее надо коим-то образом организовать, а попросту выдумать, а на худой конец высосать из пальца. Ну, хотя бы нечаянно прочесть чужое письмо.
А получилось так, что именно письмо, после которого Ливнев хрястнул об стенку гитару, швырнул в печь обломки, и три дня валялся на койке не раздеваясь, куря сигарету за сигаретой, не отвечая на вопросы.  И хотя сотрудница Ливнева, случайно прочитавшая  письмо, мало что поняла из него, но ту самую щедрую на дружбу воспитательницу из детского сада,  очень порадовала,  а в свой карман припрятала кусочек колючей проволоки, которой, при случае, можно было без всякой для себя опасности ковырнуть чужую душу.
А что? Не жалко. Получи да распишись. И знай «наших».
 Ливнев не ждал, но на то оно и чудо, что является человеку неожиданно. В его образе и подобии через час или два после разговора с Краевским появился у поселкового пирса местный обстановочный ка¬тер Бекас. Явился он пролетом в низовья реки Пур. К пирсу подвалил токмо за тем, что-бы пополнить камбуз продуктами, получить в сберкассе зарплату, которую по договоренности с бухгалтерией района отправили сюда. С наступлением темных ночей стало необходимым чаще проверять обста¬новочные знаки, напряженне стала и навигация, такая короткая на Пуре, но от того и напряженная. Грузы в экспедиции, что расположились в верховьях Пура, шли составами и плавплатформами и Бекасу с его экипажем работы было по горло. Составы и отдельные буксировщики частенько стаскивали знаки с их законных мест, сшибали на их верхушках электрические батареи и речная магистраль становилась после этого если не проходимой совсем,  то, во всяком случае, в период темноты. Но такое чудо - еще только пол чуда. Приткнулся к пирсу катерок, постоял да ушел. И не знал бы об этом Ливнев, так надо же было встретить ему ребят-катерников в поселковом магазине.
    Там и договорились. Если не о деталях то о главном.
Опять же, Бекас шел только до устья Пура, а Мессо-яха, Мессо-река - где они?  Но в тот же день и с разницей всего лишь в каких-то шестьдесят минут к пирсу прицепилась другая птичка - Орел. По обводам и осадке Орел был посолидней Бекаса. Килевой,  не в пример плоскодонному водомету Бекасу. Этому ни губа, ни волна нипочем. «Справный» одним словом, катерок, буксировщик с морскими обводами.
   Капитаны растолмачили друг другу,  где Меесо-яха,  как до нее добираться и Ливнев "мухой" погрузился на Бекас со всеми своими культпожитками.  А часа через два стало ясно, что сегодня и ни за какие коврижки птички никуда не полетят. На остаток котловых рублей, если не на большую их часть, прикупили парни водченки, стали праздновать встречу, хоть виделись в последний раз с недели полторы назад у районного пирса. Решимости же для отхода у обоих экипажей было хоть отбавляй.
   -Отваливаем! Надо побыстрее, -вдруг захорохорился, глядя на Ливнева, капитан Орла.
   -Правильно! По местам стоять! Запускай,- духарился Виталий, капитан Бекаса. Но невзирая на окрики и взаимные подбадривания друг друга никто не тронул кнопку стартера.
   А в половине шестого утра следующего дня, будто наизакадычнейшие друзья, накрепко принайтовавшись швартовыми, оба катера забуровили воду у пирса. Взвыли сирены на отходе и ринулись птицы в низовья, к тому месту, что так загадочно называлось -Меосо, Меесо-яха.
   -Вперед!Только вперед,-дурашливо орет в рубке 0рла Лопатин. Жилистый, кудрявый, он лихо крутит из стороны в сторону штурвал, подправляя катера, что своим курсом старательно повторяют изгибы речной струи.
   -Ну, расходился, Лопата! Всю вахту теперь в рубке орать будет, -беззлобно подмигнул Ливневу маленького роста моторист Витя. Он принес с камбуза кружки и чайник.
   -Так я же в форме, а кеп дрыхнет!
   -Но и вахта твоя, -бросил Витя ж торопливо захлопнул за собой двери рубки, удачно увернувшись от щелобана Лопатина.
   -Вперед. Орлик! Только вперед! Дернем нефтянку! А тебе куда? -Этот вопрос Лопатин задает Ливневу уже в который раз.
   -Мессо, понимаешь, Мессо. Средняя Мессо. 
   К ссжелению.это было все, что в тот момент знал Ливиев о таинстввнной Месео-яхе, зная еще, что это далеко, что где-то там, на этой самой Мессо строится или уже построен первый газо или нефтепровод, что там еще стоит звено рыбаков, которые ловят ряпушку-селедку, настоящее серебро, с запасом свежих огурцов небольшого размера аккуратная рыбка, что там жирует много гуся...
-Мессо? Знаю. Напротив  острова, поселка Находка, вернее рядом с ним, - вчера еще оказал капитан Бекса Виталий. Дальше разговор зашел обо всем, но только не о поездке. Она, поездка туда, будто бы решилась сама собой. Сейчас Виталий дремлет в высокой рубке Бекаса.
Дружно выхлестывают винтами воду катера, подрагивают в такт рит¬мично бьющимися сердцам дизелей корпуса обоих катеров. Иногда стук сливается в общий ритм, корпуса резонируют и Лопатин чуть трогает рукоятку газа, слегка сбавляет обороты.
Карта-лоция река изобилует пунктирами, карандашными штрихами отсвечивает желтыми и голубыми цветами. В сшивке больших листов нет Тазовской губы, но ведь Виталий знает, успокаивает себя Ливнев.
В конце концов можно и возвратиться. Ливнев прислонился лбом к холодному стеклу. Возвратиться? К чему? К тому ..что было раньше? К одиночеству своей квартиры? К близко знающим  чужие дела приятелям и знакомым? Ко всему уже привычному, что окружает в «хрустально прозрачном» поселке? Нет. Лучше к неизвестному и новому, к людям, что ждут или не ждут тебя, но ждут то же самое кино, к их лицам, на которых будет ясно написано; ждали.
С каждым километром Север все яснее заявляет о себе. Пастель березовых мазков постепенно сменяется буровато-желтыми пятнами разных по яркости оттенков. Ближе к устью становятся ниже тальниковые заросли и почти совсем исчезли тальниковые деревья. Все чаще по берегу долго тянутся ровные луговинки. Иногда безмолвным часовым про¬мелькнет лиственница. Она уже обронила чешуйки-листья и стоит, расправив свои узловатые ознобленные морозами минувших зим ветки,  затаив на ветка бугорки шишек,
С полубаков катеров иногда ребята постреливают. Утки маловато. В это лето вообще,  по отзывам охотников, птицы было, не в пример другим годам, немного. И сейчас иногда мелькнут силуэты выводка, иногда пролетит шальная. Но, тем не менее, мужики уже восполнили котловые деньги, что вчера уши в обмен на спиртное двумя десятками уток и река  уже в который раз  не даст ходить голодными.  Еще на каждом катере есть сети и при остановке они дополнят меню. Крупа  же и макароны в каптерках обоих судов в наличии.
Пальба стала совсем редкой. Иногда грохнет выстрел. Мелькнет белое брюшко птицы. Исправно сделает свое дело сачек на длинном шесте и снова ровно, и монотонно гудят дизели. Конечно-же, стрельба с подъезда, главный, если не самый главный вид злостного браконьерства, но Ливнев еще не встречал катера,  лодки, и  среди инспекторов тоже, с которых бы не прозвучал выстрел.
На исходе третье лето моей жизни здесь,  а чувствую себя до сих пор но вичком, -подумал Ливнев.
   Изредка оба катера оказываются совсем близко от берега. Тогда их железные тела потряхивает, а буруны из под винтов окрашиваются желто бурым илом дна.  Тогда Лопатин, метнув быстрый взгляд через заднее остекление рубки, замолкает и ожесточенно вертит штурвал. Мелководье позади и снова орет во все горло, дурачится в рубке рулевой. Пританцовывает, отбивает чечетку.
Все так же клюет носом над штурвалом Виталзй. Возможно, досыпает, а может быть, просто из-под опущенных век наблюдает за своими подопечными - речными знаками. А что уж реку знает – факт. Кажется, что даже сквози дрему, Виталий может определить место, где в данный момент находится его судно.  По незначительным приметам, изгибу берега, кустарнику или  по течению.
А берега все такие же дикие. Так и хочется думать, что за всю их другую жизнь на их кромки не ступала нога человека. Что волне цивилизации еще очень и очень долго катиться в эти края.
   Цивилизация? -Переспросил сам себя Ливнев? А что  же это такое, цивилизация? Может быть транзисторы, которые  можно встретить в любом чуме рядом с шаманским бубном? А может быть цивилизация - новейшее буровое оборудование, вертолеты - рукотворные птицы, чертящие над молчаливой и нехоженой тундрой свои замысловатые трассы? В чем она, цивилизация? В новейших моделях телевизоров и холодильников? В лаке добротно сработанных мебельных гарнитуров, что уже стали проникать и сюда в дальнее-далеко от библиотек и книгохранилищ?
   Все так же подрагивают катера, развертываются бесконечными лентами берега могучей таежной и тундровой реки» Наплывает высокая и синяя гора, такая необычная здесь, С необычным именем-названием -Шеймина гора.
Жил да был в краях здешних купец ни купец, рыбак не рыбак, но рыбу ловил да поторговывал, промышлял, одним словом. А возил дары реки и тундры, пушнину и рыбу, до Тюмени Ирбита. Пришло время - здесь и помер. Загодя и надгробье себе изладил, издалека привез тяжелые гранитные плиты. И они, замшелые, молчаливые, стали тем единым, что оставил после себя Шеймин. И еще предание: жили были в здешних местах супруги Шеймины, беглые оба. От чего и кого бежали - никому не рассказывали. Жили тем, что давала тундра и река. В согласии жили долгих сорок лет. За эти сорок лет хозяин разыскал в окрестностях камни и стесал их из валунов в плиты. Умерли супруги в один день, и кто-то догадался, накрыл их могилы тяжелыми каменными плитами.
Так или не так было, но есть на горе изъеденные временем надгробья  русские могилы первых здешних пионеров. Едва заметны надписи на них, камни же вое избиты, а сколы те от недавних времен, от любителей сувениров, что надо или не надо, но заболеют тяжко, ежели не урвут от матушки экзотики хоть камень, хоть чего самого непотребного кусок, но лишь-бы урвать.
    Коротко взвыла сирена Бекаса, и Лопатин обеспокоенно уставился на Виталия.
   -Влево доворачивай! Влево! -Расслышали мы оба .-Бакен сорван, меляга!
Дружно в два руля отвернули суда. Виталий засекает точку на лоции. На обратном пути парни переставят бакен на место, вновь обозначат фарватер для тех, кто будет топать здесь в ночи и с грузом. Такая работа у парней с Бекаса.
   Сам Бекас, если посмотреть на него со стороны, напоминает склад. Палуба и все свободное пространство на машинном капе-надстройке заполнено до отказа всякой всячиной. Батареи светильников, светильники, проволока в бухтах, пирамиды бакенов, окоренные хлысты, легкая лодка-калданка. Сушится рыболовная сеть. Бочки с горючим, невообразимые ящики, гусеничные траки. Поначалу кажется, что все это случайно собрано здесь и навалено в беспорядке. Но постепенно становится ясно, что  траки - якоря бакенов, проволока-привязь, якорьцепь, ящики -сухой материал для ремонта поврежденных пирамид,  а лесины - плавучие платформы под пирамиды.  Экипаж Бекаса - трое сплоченных или, как говорят сами ребята,  хорошо споенных парней. Самый старший в экипаже кок, он же матрос, Бич-Гаврила, как он сам себя называет. Вчера во время шумного застолья Гаврила хватил лишнего. Больше и чаще других на¬ливал, громче всех предлагал.  "Черпанем"! Начерпался, и сегодня с само¬го утра в камбузе на корме. Трудится над утками – щиплет будущий обед и между делом прихлебывает отчаянной густоты чай из видавшей виды кружки, поглядывая изредка на трясущиеся растопыренные пальцы рук. Сейчас ему и свет немил, но обед должен быть вовремя на столе кубрика и Гаврила трудится изо всех своих бичевских сил.
   Притих в рубке Лопатин. Далеко за кормой осталась таинственная синева Шейминой горы. Река расширилась и знаки приходится выискивать по берегу при помощи бинокля. Жестче стало дыхание арктической воды» чаще морщит ее поверхность свежак, налетающий с Севера,  с пространств Обской и Тазовской губы.
   За очередным поворотом открывается вовсе безбрежная гладь разлива, а впереди на косе странная пирамида красного цвета.
   Орел и Бекас обменялись воющими возгласами сирен.
   Оба рулевых напряжены, сбавлены обороты двигателей и суда вначале идут прямо на пирамиду, затем отворачивают влево и, кажется, что это "влево»  сейчас станет почти обратным курсом, но вот Лопатин и Виталий почти одновременно находят на дальнем берегу белую точку знака и как по команде приостанавливают поворот, добавляют обороты двигателям. В этом месте месте Пур особенно широк, а значит мелководен и судовой ход. Фарватер причудливо извивается, но ребята, зная эти причуды, осторожно следуют изгибам, которые предписывает лоция.
   -Весной и половину лета напрямую лазим, а сейчас на раз зарюхаться по уши можно.
   -Так ведь на Пуре почти нигде камней нет, -озадачен Ливнев.
   -Глина еще хуже. Влезешь в нее на корпус и торчи тут сутками. Кингстоны забъет, охлаждение ... туши свет, жди буксира. -Объясняет эволюции судов Лопатин. Последние минуты хода и последние сантиметры последнего листа лоции промахивают катера. Еще один поворот и за ним,  на расширении русла вырисовывается силуэт нефтеналивной баржи.
   На палубе виднеется коренастая фигура шкипера. Нефтянка ждет буксира уже несколько суток.
   Вблизи борта НТ-4 оба катера одновременно замедляют ход, вырублены реверсредукторы и течение мягко наносит катера на ржавый, весь в лохмотьях старой краски борт баржи-нефтянки. Гаврила и Витек одновременно при по¬мощи шкипера втугую швартуют суда к её корпусу.
В рубке появляется заспанный и слегка помятый Валентин, капитан Орла. Видно его разбудил толчек при швартовке.
   -Так где же твоя Меесо.-В шутку или всерьез задает Ливневу вопрос?
   -Ты думаешь, что я знаю? -Виновато пожимает плечами Ливнев. -Виталий же обещал подсказать.
   -Топать-то нам, -хмурится Валентин.
   В совещении капитанов деятельное участие принимает шкипер нефтянки.       Выясняется, что Мессо совсем недалеко, всего лишь на той стороне Тазовской губы. Но вход в среднее русло сложный, извилистый и не всякий катер туда прой¬дет. По ходу совещания становится ясно, что на Мессо со мной все же пойдет Бекас. Он водометного типа, осадка едва шестьдесят сантиметров, пролезет в любое мелководье.  Правда, выход в губу для обоих катеров строжайше запрещен, но…   дновременно.
   Тихо плещет у бортов вода, гулко стучат сапоги по железу палуб. И только назойливый крик халея монотонно плывет в похолодавшем воздухе.
   Ха-ля! Ха-ля! Ха-ля!-Надрывается чайка. По ненецки халя – рыба. И видно чайка эта не случайно названа так. Халеи в основном питаются рыбой, ловят ее, добывают в любых, порой самых немыслимых обстоятельства. Халеи ненавистны тем, кто хоть раз вытаскивал сети с на¬прочь испорченным уловом. Эта чайка очень смышеная. Она иногда садится на верхнюю тетиву поставленной сети и лапами методично перебирает ячейки. Добравшись до рыбины - расклевует ее, но ест только внутренности. Один халей за самое короткое время способен испортить десятка три рыбин, иногда почти весь улов. Любую и всякую рыбу халей есть не станет, если рядом в сетке будет рыба сиговых пород. Вот ее халей и попортит напрочь. Рыба, которую расклевал халей, сразу же напитывается водой и приобретает стеклянный оттенок. В пищу, конечно, такая рыба уже не идет. Рыбаки халеев очень не любят и частенько постреливают в них.
   Халей завис над судами и с большой высоты вовсю ругает всех нас.  Возможно, мы мешаем ему рыбачить, а может еще что, но назойливый крик надоедает, и мужики беззлобно переругиваются с чайкой.
   Гаврила откуда-то из-за дверей камбуза достает видавщую виды одностволку. Халей, как будто поняв, что сейчас прогремит выстрел, резко уваливает в сторону и с безопасного расстояния продолжает все так же поносить всех нас.  А в тишине, вместо отодвинувшегося в сторону пронзительного звука голоса чайки вдруг слышатся какие-то совсем необычные звуки. Они, то сливаются в один, то расходятся, напоминая низкие регистры свирели. Их тембр и строй ни с чем другим не спутать. Так зовут друг друга, перекликаются между собой только ле¬беди. Вот она, пара прет прямо на катера. Лопатин метнулся к рубке. Выхватил из-за дверей свою новенькую тулку и торопливо переломил ee, лихорадочно меняя патрон.
   Лебеди наплывают, вертят головами, разглядывая странные предметы на воде. Четко, очень четко видны головы до мельчайших подробностей глаза и ярко оранжевые поджатые к телу лапы.
   Гремит выстрел и лебеди, будто подброшенные, метнулись в сторону и вверх.  Через секунду вторую слышен щелчек замка тулки Лопатина и раздается еще один выстрел.
   Но до лебедей уже далеко и дробь взбивает фонтанчики брызг далеко-далеко на спокойной воде.
   А лебеди все выше и выше. Они даже подраненные всегда ищут спасения в небе. Сейчас же пара совершенно невредима и каждый торопливый и одновременно плавный взмах крыльев уносит их еще дальше от места, где только что носилась в воздухе смерть.
   -Зачем вспугнул, -Лопатин зло чертыхнулся, опуская ружье.
   -А неча в эту птицу пулять, -Гаврила перезаряжает свою клюку.
Ливнев понимает, что Гаврила специально стрелял  просто так, в воздух с тем, чтобы предупредить доверчивость птиц, которые без разбора едва не налетели на свинцовый дождь.
   -Смазал - так и скажи. -Задиристо швыряет оскорбление Лопатин. -Мазло, -добавляет откровенно враждебно.
   Над судами снова зависает и занудно орет халей. Гаврила оценивает высоту полета птицы и вдруг предлагает Лопатину:
   -Ну-ка, ты, снайпер, давай.
    Лопатин стреляет навскидку, и птица шарахается в сторону неповрежденной. А через секунду гремит выстрел кока и халей, будто наткнувшись на преграду, складывает крылья и винтом падает. Гулкий шлепок о палубу. Белая птица на желез¬ных листах, на перекрестье сварочных швов. Она, птица, так несвойственна в этом положении здесь и на этом фоне.
   Мужики явно не на стороне Лопатина и потому он делает вид, что очень занят перезарядкой ружья. Щелчком выбрасывает гильзу эжектор и она, звякнув о палубу, катится по ее наклону, описывая окружность. Останавливается, зацепившись за клюв лежащей птицы. Шкипер нефтянки невозмутимо отбрасывает носком сапога гильзу за борт. Булькнула вода.
    -Сопляк, -припечатывает Гаврила, как точку поставил.  Ливнев переворачивает птицу на спину. На белизне грудки расплы¬ваются розовые капли. От вида крови, такой ненужной и бесполезно пролитой, хотя может быть, и не такой уж бесполезной в разыгравшейся ситуации, всем вроде неловко. Тяжелыми шагами уходит Гаврила на корму, в тесный закуток камбуза.

   В кубрике полумрак. Молча таращат белесые глазницы иллюминаторы, в беспорядке разбросаны вещи парней и кое-как заправлены койки. По палубе гремят шаги, слышно, как переговариваются меду собой мужики. Экипажи авралят, поочередно заправляют под пробку все танки,  отсчитывая качки  насоса-альвеера.
   
   Вчерашний разговор с Краевским, Барином, никак не шел из головы.
 -Интересно получается, -думал Ливнев, - к мартеновской печи, токарному станку,  на худой конец за сапожную колодку никто не решится взяться просто так, да еще с гарантией, что он сейчас же, тут же будет при помощи этих вещей выдавать какую-то продукцию. Это считается специальностью, наконец, ремеслом, а вот искусство, культура - такие сложные вещи, как работа с людьми и тот же номер на сцене, вечер по теме или просто беседа всегда подвергаются решительной критике всех и каждого, разбору со знанием дела. Считается обязательным даже не просто там покритиковать, а сделать далеко идущие выводы, проя¬вить компетенцию и безапелляционно высказаться. Так зачем же тогда нужны институты, их программы, те знания, наконец, что их дают в этих институтам работникам культуры глубоко образованные и уважаемые люди? Вспоминался и тот разговор с Синицыным, его  предложения, его выводы о месте культработника в данный момент и в данном месте.
   Мальчик для бития! Оскорбительно, но ведь и справедливо. Мальчик для бития. Не умеешь представительно заходить в кабинет, открыв двери пинком ноги. Не умеешь потребовать нужное, необходимое обязательно, не го¬воря о том, что желательно, что надо кроме минимума.
   Настроение Ливнева от этих мыслей стало таким же серым, как и день, как небо, синеву которого в считанные минуты заволокло облако, расстелилось над водой влажной туманной завесой.
   По чайке стрелял Гаврила, но досада осталась на Лопатина, на его дилетантство, самоуверенность и какая-то  внутренняя обида на симпатичного парня с которым несколько часов стоял в рулевой рубке, отсчитывал знаки и километры, пил чай и вроде даже по душам разговаривал. Остается пристальнее смотреть на людей, предугадывая, порой, их дела, повороты в образе мышления, поступки. Но как это все суметь? Особенно тогда, когда человек заинтересованно расспрашивает обо всем, что мешает. Поддакивает, сочувствует или только  делает вид, а ты раскрываешь самое сокровенное, делишься с ним затаенными мыслями.
   Так было и тогда в самые  первые месяцы работы Ливнева в поселке.
Приехал из района проверяющий, ответственный работник. Он несколько дней ходил по всем поселковым учреждениям, долгое время беседовал с конторским людом, зашел и в клуб. Поинтересовался, кто оформил стенды,  кто фотографировал, а к вечеру поближе пригласил в контору совхоза Ливнева. Разговор был долгий и обстоятельный. Ливнев внутренним чутьем понимал, что не надо бы говорить этому проверяющему о том, что совхоз в лице его директора Краевского маловато внимания уделяет им, работникам клуба и агиткультбригады, их нуждам и заботам. Что совхоз с его фондами на культмассовые мероприятия мог бы гораздо больше принимать в этой работе участия. Но ответственный товарищ так заинтересованно слушал, так поддакивал и сочувственно кивал, даже обещал принять кардинальные меры, что поневоле Ливнев выложил все, что думал по тому поводу, как сделать работу лучше, ярче и привлекательнее, что  для этого надо.
   -Ну, а главное, что вы видите главным во всей обрисованной вами картине?    -Был один из последних вопросов. -Самое главное и необходимое для работы той-же вашей передвижки. Что необходимо?
   -Комплект киноаппаратуры полегче. Такие есть. Можно было бы больше фильмов брать с собой. Да и движок электростанции тяжеловат. Тоже есть более легкие модели. И, конечно же, особый транспорт. Пусть бы это были  какие-то машины на легких и больших колесах. Они бы могли везде проехать.  Нужны регулярные поездки в бригады оленеводов и рыбаков!  Хотя разве только агиткультбригаде нужен такой транспорт, которому не страшны были бы капризы погоды? Всему поселку нужен такой транспорт. Прочная связь с тем же райцентром.
    Ливнев увлекся. На стенке кабинета, где беседовали, висела карта области, и Ливнев уверенно заявил, что когда-то в этот район тундры обязательно протянется дорога и тогда...
Не заметил, вернее не обратил внимания на то, как хмыкнул ответственный товарищ, не сразу оценил его изменившийся взгляд и то, что он вроде потерял интерес к беседе.
   А через несколько дней Ливнева вызвала на рацию начальник, заведующая районным отделом культуры и отчитала. Нет, официально отчитала, а в конце разговора доверительно предупредила, чтобы был осторожнее в высказываниях, что могут не понять правильно со всеми вытекающими отсюда последствиями, А при встрече Ливнев выяснил, что в районе был он представлен этим самым заезжим борзовиком из райкома КПСС, инстьруктором,  почти шизиком и вообще ...
   -Надо же, дорогу ему подавай, транспорт. Псих ненормальный.
Но все это было позднее. А вот настроение Краевского, его перемену в отношении себя Ливнев ощутил сразу же. Теперь Краевский вообще разговаривал с Ливневым надменно и сквозь зубы. И так все время после того наезда ответственного работника. Да и как могло быть иначе. Ведь квартира Краевского все дни, что жил проверяющий в поселке, была гостиницей для него. Так то!
   Все так же хлюпала вода в борт и продолжалась бункеровка.

   Разболелась голова. В последнее время голова побаливает от спиртного, выпитого накануне, но не по утрам, а с обеда когда, казалось, забыта вчерашнее возлияние, и вроде бы нет никаких последствий. А может быть это от глупого выстрела, от вида крови? От вида её алой капельки на белой грудке чайки?
   Ливнев прилег на койку. Все так же слепили дисками глаза иллюминаторы. Неожиданно их свет потускнел, и в стекла начали бесшумно биться белые мухи.  Ритмично постукивает насос на палубе. Белых мух все больше и больше.
Снежный заряд! Арктическая осень. Не случайно в последние дни и часы таким холодом дышали вода реки, берега, так суровело, становясь темным и низким небо.
   Там, на "материке" сейчас чуть желтеют листья, на деревьях зазолотились тяжелые слитки груш и поздних яблок, с картофельных полей тянет дымом горящей ботвы.  А здесь снежный заряд. И это - второе сентября.
Все так же ритмично постукивает насос и в такт ему будто пульсирует головная боль.
   
     Проснулся Ливнев от-того, что его тормошил за плече Валентин.
   -Вставай! Витя готов к отходу. Все твое мы перегрузили на Бекас.  Сам еще посмотри. Может, что не положили. Проснулся?
Ливнев некоторое время обалдело смотрел на Валентина, на яркие пятна иллюминаторов. Казался себе беспомощным и одиноким. В мыслях все еще крутились  обрывками киноленты картинки сна. Тревожные, бередящие душу  о материке, большом городе со всеми его привычными звуками. И, вдруг дошло, что сейчас он вовсе не там, среди давних друзей, привычной компании, а далеко-далеко, даже по карте далеко.
   Ливнев кивал обеспокоенному капитану Орла, а сам не мог заставить себя распрямиться и сделать шаг, оторваться от койки, где сидел оглушенный и придавленный неожиданным видением.
   -На Мессо с Виталием? -Переспросил.
   -Да. Он знает, где это. И шкипер нефтянки подсказал.
Значит, прощай, Орел. До свиданья, ребята!   
     Полоса воды между Бекасом и НТ-4 расширялась. Течение медленно относило освобожденный от швартовых  Бекас.  Ливневу казалось, что там, на Орле остался и его странный и будоражащий сон. Бекас дал ход и, вытянув ноги кильватерной струи, ринулся вниз по течению, проходя мимо песчаных островов-кошек Пуровских вех.  Еще немного и катер решительно нацелился форштевнем в раскинувшуюся по курсу гладь холодной и ветреной Тазовской губы. Деревянные пирамидки бакенов сменились солидно покачивающимися стальными плавучими буями. На их верхушках солидно поблескивали остекления светильни¬ков. Мощных, ацетиленовых, проблески которых видны далеко. Бекас же оказался на глади водного пространства меленьким и беззащитным, этакой темной соринкой на маслянистой поверхности воды, на ее размеренных волнах.
Теперь Ливнев устроился в рубке Бекаса. Она казалась непривычно высокой по сравнению с приземистой рубкой Орла.
   Было удивительно и странно, что так вот, запросто, пересекает катер условность географической карты.
   Далеко впереди едва заметно синела бугристая полоска берега, а позади такая же, но ровная. Она постепенно уменьшалась и растушевывалась, таяла на серой поверхности воды. Казалось, что вместе с этой тающей полоской что-то исчезало, истиралось из мыслей.
Ливнев поймал себя на мысли, что внутри, вместе с удалением от берега, где осталась нефтянка, Орел, выстрел, капельки крови на белых птичьих перьях, вместе с уходящим временем утихает и внутренняя дрожь. Наступает расслабление, предшствующее новому внутреннему спружиниванию перед каким-то неизвестным броском.
   А может быть этот бросок уже начался?
   Виталий перебирает спицы штурвала, и Бекас послушно уваливается от невидимой прямой раннее взятого курса.
   -Двухтысячник. Финская постройка, -указывает Ливневу на точку, что вырисовывается слева. -Идет – капитально.- В голосе зависть и восхищение.
Бекас вроде посторонился.  Его капитан не хочет лишний раз показывать себя и принадлежность судна. Ведь Бекас не может и не  должен в силу правил речного  Регистра выходить в губу. За такие нарушения капитанов крепко наказывают. Но тем не мене мы в губе и противоположный берег кажется совсем близким.
   Изгибается кильватерная струя. Теперь Бекас пройдет подальше от курса двухтысячника.  А полоса берега все приближается и на его неровной кромке начинают вырисовываться симметричные конуса-бугорки.
   -Чумы, Витя.- Обрадовался Ливнев.
   -Да что-то их многовато. -Виталий всматривается в берег. –Нет, это стога. Сено.
   Неожиданно на фоне берега, совсем по курсу из темной полосы берега вырисовывается рыбоприемный плашкоут. Подкрадываемся на малом ходу. Его кормприемщик – женщина. Она нехотя принимает наш швартов, всяко поругивая незадачливых речников-калюжников, заблудившихся в трех соснах. Торопит капитана с отходом, хотя внятно и толково указывает направление на устье Среднего Мессо. К рыбоприемным судам причаливать нельзя и кормприемщик с облегчением отдает наш швартов, сдабривая соленым словом  последние напутствия.
   -Теперь минут сорок хода. -Смеется Виталий и подмигивает Ливневу.
   -А устье?
   -Устье? –Переспрашивает будто сам себя Виталий. -Устье тоже одолеем.  Бекас птичка-невеличка. Только бы не заштормила. Проскочить бы назад по шуст¬рому пока погодка на нас  нежно смотрит.
   Снова ритмично отстукивает секунды дизель. Зыбь улеглась. Вода будто остекленела и только местами чуть рябит поверхность ветер.
   До берега еще далеко, но устье реки на урезе берега вроде бы просматривается хорошо. Походим поближе и сразу несколько раз подряд натыкаемся на мель. Начинается лавировка, поиск извилистого фарватера тундровой реки. Осторожно подкрадывается к устью  Бекас. Гаврила на носу с полосатым шестом-футштоком в руках. Он ритмично прощупывает им дно, будто  шагает. Причудливые виражи выписывает Бекас. В зигзагах резкого изменения курса судна точь в точь угадывается полет этой небольшой и веселой птицы.  Наконец нащупывает Гаврила фарватер. И теперь Виталий более уверенно ведет судно. Вот катер входит в сужение и глубина резко возрастает. Живем! Обороты дизе¬ля бодро увеличиваются и грохот выхлопа  отражается от высоких берегов. Еще поворот и на песчаном пляже видны рыбацкие лодки, маленький катерок, а чуть подальше у тальниковых зарослей - два чума и палатка.
Смеется Виталий.  Облегченно вздыхает Ливнев.
Гаврила невозмутимо укладывает футшток-наметку вдоль борта.
   -Приехали,-Ливнев щутливо толкает в бок Виталия.-Недельку побуду,  а там Барин катер обещал подослать.
    Нет. В тот момент Ливнев не знал и не мог предполагать, что обещанного катера он так и не дождется. Что в этой палатке ему предстоит прожить не одну неделю, что в ней будет холодно и волгло. Что однажды ночью ее обитателям надо будет тушить пожар,  что он вместе с бригадой рыбаков выберется с устья Среднего Месо, когда берега реки заблестят ледяным припаем, а штормовые волны губы улягутся, а вода  покроется салом, первыми тонкими лепешками снега или льда. И в эти дни, кроме работы, еще будут и последний кусок хлеба,  разделенный поровну  обитателями палатки, и мятые, подмокшие, порой неизвестно где побывавшие пачки «Севера», которые мужики будут единодушно отдавать ему, Ливневу,  выискивая их среди своих нехитрых пожитков, зная, что он не привык, как они, класть табак или жженую махорку за губу.
   
    Все это еще впереди, как и то, что дорога все же пришла к маленькому поселку, пришла вслед за открытием века  - месторождениягиганта. Пришла не просто грунтовкой,  а железнодорожными рельсами и если не все, то многое изменилось в жизни сельчан.  Не знал Ливнев и того, что вскоре ему случится встретиться на этой самой дороге с бывшим ответственным товарищем, которого он едва узнал. Через несколько лет этого ответственного борзовика из райкома «сменила сама работа» по причине…  Да что там причина. Все это было еще впереди. И уход из культуры, и многое другое. Но все это было еще в будущем, а сейчас, когда Бекас подходил к берегу, и стук его дизеля вызвал  из чумов и палатки между ними всех обитателей. Рыбаки собрались у кромки воды, две жен¬щины застыли у темных конусов чумов.
   Бекас плавно подходил к желтой кромке чистого песка.
   Ливнев старательно разглядывал приземистые фигуры в малицах, пытаясь разглядеть в обветренных, исхлестанных шалыми ветрами лицах знакомые.
   -Линев! Линев приехал, кино, -разом загомонили мужики и Ливнев облегченно вздохнул. Отлетело, отпустило оцепенение последних двух дней и который раз в мыслях возник тот самый вопрос: -Кто я для них? Ведь чужой человек, просто служащий красного чума, от которого требу¬ют быть киномехаником и только, хотя тут надо, ой, сколько надо, культработник, скрашивающий житье-бытье в тундре. Обходились же и без меня, обходились. Жили своим укладом и не тужили, а вот, поди же ты...
   Катер мягко тыкается форштевнем в песок, наползает на его скри¬пящую поверхность, А Ливнев неожиданно видит среди рыбаков  множество знакомых. Да почти все знакомые, ведь поселковые.
   Сдвигается за борт трап, а через минуту-другую, когда освободились руки от рукопожатий, на Бекасе снова прощальная,  предотходная  суета.
На песке выстроились ящики кинопередвижки, фильмобанки, ливневские пожитки, а в бочку, сброшенную с Бекаса, сыплется рыбачий подарок катерникам, веселое серебро селедки-ряпушки. Рыбаки - народ щедрый. Десяток рук вздымают бочку на борт Бекаса, кто-то тащит поддетых за жабры  пальцами  пяток крупных  тяжелых муксунов и  рыбины смачно шлепаются  на палубу.
   Несколько раз коротко и весело вякает сирена катера. Бекас уже оттолкнулся от берега, чуть покачивается на собственной волне.
   Рыбаки толпятся у самого уреза  воды, а Ливнев, стоя среди своего груза, вдруг на минуту опять  ощутил себя одиноким,  таким же одиноким, каким иногда чувствовал себя в поселке.
   Снова теперь протяжно и тоскливо воет сирена катера. И тогда Ливнев, повинуясь безотчетному порыву, выдергивает из чехла ружье, вгоняет два патрона в казенники. Один за другим грохают над водой и песчаным пляжем два выстрела.
   С отходящего Бекаса отвечают протяжным гудком.
   Бекас - птица залетная.  Но только ли бекас?